Вий с чашей

«Не давайте святыни псам»
(Евангелие от Матфея).

Когда я был еще младенцем в церковной жизни и только-только научился вкушать твердой пищи духовной, да и то предварительно хорошенько размоченной в святой водичке, я некоторое время служил певчим в одном храме неподалеку от Москвы. Был у нас настоятель, отец А., еще довольно молодой человек, не старше сорока. Был он в прошлой жизни, до своего обращения к Богу и последующего неминуемого прихода в РПЦ, каким-то мастером восточных полуоккультных единоборств. Да я и сам раз наблюдал, как они с отцом диаконом как-то после службы прямо на церковном дворе друг на друга ногами махали. Но не в этом суть…

Помню, как однажды меня до глубины души потрясли слова некой матушки, матери одной из наших певчих, когда я сидел у нее на кухне и пил чай с печеньем. Говорили мы с ней о церковных делах, о том, что было близко и интересно нам обоим, о нашем храме, — и как-то невзначай затронула она отца А., да и рассказала вдруг, что своими глазами видела, как тот кошечку ногами до смерти забил. Злой был, говорит, потому что такой-то ушел из храма, и заметь, раб Божий, — это она мне, — не он первый, не он последний. И вот поп этот на бедном беззащитном животном отыгрался, негатив свой, значит, выпустил… Страшный священник!..

Для меня тогдашнего, всей душой православнутого ортодокса-патриота, по самую макушку ухнувшего в церковность, словно в трясину, само словосочетание «страшный священник» было чем-то столь же невероятным, как, например, «старушка-каратистка» или, там, «Вий с чашей причастия в руках»… Ведь священник — это же самое святое и дорогое, самое близкое на свете! Православный батюшка — это же отец родной, и даже еще роднее, это же… гений всех времен и народов! И вдруг — «страшный»… Кошечку забил… Невозможно выразить, до какой степени я был ошарашен, так что даже не нашелся, что и сказать, а только молча смотрел на матушку, что называется, квадратными глазами. Надо полагать, она это заметила, потому что губы поджала и разговор наш на другое повернула. Я ее не упрекаю — у нее ведь в том храме дочь работала и зарплату домой приносила. Пусть и не такие уж большие были деньги, — но в Подмосковье оклады-то маленькие…

Однако заронила та матушка в мою доверчивую и малоопытную душу семя сомнения, и как-то невольно стал я с той поры задумываться… Первым делом я подумал: а почему, действительно, уходит народ из храма? Не тот народ, который туда молиться пришел, а тот, который там работает. Вот они-то и уходят один за другим… Вроде и никто их не прогоняет, а вот — сами покидают наши пенаты и исчезают кто куда. И только их и видели. На моей памяти лишь один почему-то вернулся, и то это было целое событие.

Впрочем, нет — как же никто их не прогонял? Сам же батюшка и прогонял. Ведь выгнал же он из храма старушку, которая сдуру посмела перед ним через проход перебежать, прямо по расстеленной дорожке, в то время как шествовал он торжественной поступью, важно неся перед собой что-то там священное, артос какой-нибудь или крест, и ни на кого при этом, по поповскому обыкновению, не глядя. Как он гаркнет на бедную бабульку: а ну, пошла отсюда, чтобы духу твоего здесь не было!.. Та чуть на месте не померла со страху…

А впрочем, может, и не померла бы. Не такие уж они глупые да пугливые, эти бабушки, которые всю свою нелегкую жизнь в этой распрекрасной стране прожили и не таких еще пузатых и наглых начальников видали. Знают они им всем настоящую цену, а потому и хамству их не удивляются, и испугать их невозможно…

И еще нескольких прихожан выгнал поп из своего прихода, и в их числе — одну простую и добрую матушку, бывшую балерину, которая и ему, и всем прочим певчим обеды вкусные готовила, поскольку работала поварихой в трапезной. Выгнал он ее только за то, что ему показалось — мол, выражение у нее на лице, когда она в церкви стоит, какое-то не такое, словно она его в чем-то нехорошем подозревает… Вот показалось ему, и все.

И она мне после жаловалась: мол, как же так? Куда мне теперь идти? Да и в чем таком я его подозреваю-то, чего бы другие не знали, — что у них там с этой шлюхой регентом, что ли? Да это всему приходу известно! Все же видят, какие он пламенные взоры из алтаря на клирос мечет, тоже мне Ромео-конспиратор!.. Я, — продолжала она, — всю жизнь здесь живу, это моя церковь, я ее с детства знаю, — а этот кто такой, откуда он тут взялся? Откуда вообще они все взялись, и что они с нашей церковью сделали?..

Как говорили древние, quod licet Jovi, non licet bovi. Что, применительно к данному случаю, можно перевести так: что позволено Юпитеру, не позволено пресвитеру… Но, как известно, шило в мешке — не иголка в стоге сена. Потому и не терпел отец А. в своей церкви разных там вольных разговоров на посторонние темы. Как говорится, начинаем обсуждением, а кончаем осуждением. И для того, чтобы этого было поменьше, завел он у себя в храме систему внутреннего секретного оповещения. Оповещали его друг про друга чуть ли не все, но особенно усердствовала та самая регентша. Да и другая, которая левым хором регентовала, тоже от нее не отставала, и обе певчие птички регулярно напевали попу свежие новости, а тот уже брал свои меры.

Мне рассказывали, что одному своему прежнему труднику, тоже, как и я, певчему, человеку непосредственному, любившему на клиросе поболтать, посмеяться да озорной анекдот во время шестопсалмия загнуть, он однажды так и сказал: ты, мол, отец, там с бабами лишнего-то не болтай, у каждого, дескать, своя тайна в этой жизни имеется. А тот ему на это возразил: так ведь, батюшка, известное дело, где бабы, там и лишнее, — а насчет тайн сами знаете, что в Библии написано: что все тайное, извините, явным станет… И тогда отец А. и его тоже выгнал.

И ведь и меня тот поп в конце концов уволил из своего хора только за то, что я одновременно еще в одном храме петь захотел. Денег нам сильно не хватало, и мечтал я своей семье, терпящей бедствие от православной жизни, хоть как-то существование облегчить. А он, наверно, испугался, что я там стучать на него буду, — ведь настоятель того храма был его прямым начальником, благочинным всего тамошнего церковного околотка. И вот взял, да и прогнал. А потом, как мне передавали, в тесном кругу хвастал, что вот, мол, всех болтунов да сомнительных личностей мы отсюда поперли, и теперь, братва, заживем…

А жили они там и впрямь неплохо. Какой-то их приятель, электрик по профессии, научил их, как электроэнергию красть, так чтобы все было шито-крыто. И они целыми сутками в своем домике жгли духовку в электроплите — халупу свою обогревали. Поп после литургии приходил, валился на кровать и врубал магнитофон, и слушал не что-нибудь там духовное или церковное, а «хэви метал». Я как-то сказал ему по этому поводу, без всяких задних мыслей, что, мол, и я в юности любил битлов послушать. Он мне на это заметил, что Битлы — сатанисты, и он бы их слушать не советовал. И, хотя мне очень хотелось спросить: а это у вас, батюшка, ангельский хор поет, что ли?.. — но я благоразумно промолчал в ответ.

Вообще, молчать с ними было, пожалуй, надежнее всего. При церкви той было сельское кладбище, а хозяином его был, разумеется, наш поп, — так вот, один тамошний трудник, который ко мне неплохо относился, как-то раз поведал мне негромко, что на этом кладбище время от времени по-тихому какие-то неизвестные могилы появляются… Да и сам отец А. нам как-то раз хвастался, что у него в домике имеется настоящий кулацкий обрез, и он им всяких ночных дебоширов-антихристов в чувство приводит… Потому разумнее было помалкивать, раз уж судьба привела в такое место. Так что, когда настоятель объявил мне, что в моих услугах больше не нуждается, я ничего ему на это не возразил, а просто молча повернулся и ушел.

Но после того случая глаза у меня на всю эту поповскую камарилью раскрылись окончательно, и никаких благочестивых иллюзий больше не осталось. И однажды, когда у нас с настоятелем моей новой церкви, отцом Н., зашел разговор о том священнике, и он мне, с болью в голосе, прямо так и сказал: мол, бардак у них там, а не Божий храм! — то и я тут, понятное дело, не стерпел и, как говорится, в сердцах высказался сполна. Сильна еще была в душе у меня обида. И сказал я, ни много ни мало, почему-то следующее: вы ведь, батюшка, Гоголя читали, наверно? Нет, никогда в жизни не читал, — пошутил настоятель. А я и продолжаю: так вот, мол, отец А. — это на самом деле никакой не священник! Это — Вий, который выходит на амвон и говорит (тут я изобразил замогильным голосом): «Поднимите мне веки! Подходите к чаше!..». Отец благочинный, услыхав это, расхохотался на весь свой храм, и так, хохоча, и ушел в алтарь…

В скором времени случился в нашем храме престольный праздник. А это означало, что все окрестные попы соберутся, с подарками и цветами, чтобы нашего благочинного поздравлять, пахана своего, то есть, — ибо зависят они от него и душой, и телом, и всеми потрохами. А то ведь он, если ему чем-то не угодишь, может тебя своей властью, хоть ты и священник там и все прочее, в такую дыру загнать, куда и на машине не проедешь, а разве что на тракторе… Прибыл на празднество и отец А. Не знаю уж, что там ему благочинный в алтаре наговорил, я в это время на клиросе стоял да в ноты смотрел, не отрываясь. Мне важнее было следить, чтобы в интонациях не сбиться, тона не снизить да про динамику не забывать, так что мне и глаз от пюпитра поднять было некогда. Но, как я предполагаю, пересказал ему батюшка с превеликим удовольствием мой давешний анекдот. Потому что вышел отец А. из алтаря чернее тучи и такой, полный неприкрытой ненависти, взгляд на меня метнул, что даже наша регент, которую вообще чем-либо в православной церкви удивить уже давно было невозможно, и та опешила. «Ого, как он на вас посмотрел!» — сказала она мне. Я в ответ пожал плечами и ответил, мол, что ж, глаза есть, почему не смотреть? Или что-то в этом роде.

После службы я отца А. в храме не видел: уехал, видно, к себе и даже на праздничную трапезу у начальства не остался… И в следующий раз я увидел его не скоро. Пришла в то время высокопреосвященному Ювеналию, митрополиту Крутицкому и Коломенскому, благая мысль — совершить очередной инспекционный смотр всех храмов своей епархии. Ну, то есть, нечто вроде тех инспекций, которые в старое время наследники престола по России совершали. Не миновал владыка на своем пути и нашего скромного храма. А митрополичья служба, если кто не знает, — это все равно что два престола и три Пасхи одновременно. И вот как раз вскоре после Пасхи, на Светлой седмице, владыка к нам и прибыл. Понаехало вместе с ним в нашу церковь буквально все духовенство благочиния и выстроилось двумя шеренгами вдоль пути владыки к возвышению, в центре храма приготовленному. Я же в то время на клиросе стоял и в церковь смотрел в некоторой рассеянности. А клирос наш на небольшом возвышении помещался. Пение и служба еще не начались, и я был пока свободен.

И вдруг впереди и внизу, прямо под собой, я увидел отца А. Он стоял в ближней шеренге и, повернув голову, смотрел на меня снизу вверх в упор. Ненависти на сей раз у него во взгляде не было, скорее, было недоумение: как же это я, быдло мирское, червяк клиросный, посмел на него, Иерея Господня, такую страшную хулу произнести — бесом его назвать? Что, я ни Божьего суда, ни загробной кары не боюсь?.. Вот, примерно, что прочел я в его глазах. Но все это меня мало тронуло. Я ответил ему спокойным и холодным взглядом, и некоторое время играли мы с ним в гляделки. А потом я отвернулся и занялся своими делами. Мне еще нужно было кое-какие важные нюансы в своих партиях посмотреть, и вообще — к ответственной службе еще хоть немного подготовиться, пока время есть. А то отец благочинный накануне вечером, когда у нас после всенощной спевка была в храме, вполне серьезно пригрозил, что, если плохо споем, он нас всех в порошок сотрет. Кстати, он такими вещами не шутил и слов на ветер не бросал, — а у меня дома маленькие дети сидели голодные. Так что было мне в тот момент, строго говоря, совсем не до отца А. с его обидами. Ну, а потом началась служба, и я о нем и вовсе забыл. И так и получилось, что больше я его в этой жизни не видел…

Да и вообще у меня, после всех этих незабываемых жизненных впечатлений, как-то пропала охота в церковь ходить. Попел я на клиросе после того еще совсем недолго, а потом взял да и распрощался с нашим ликом. Было это на Радоницу, и потому христолюбивые матушки снабдили меня на дорогу большим пакетом затхлых просроченных сладостей, нанесенных прихожанами на поминальную службу. И уехал я из того храма навсегда, чтобы больше уже туда не возвращаться. А через какое-то время и вовсе ушел из православной церкви. Не то, чтобы в Бога перестал верить, — а просто решил впредь своим умом жить, чужому дяде в рот не глядя.

Но однажды попал ко мне в руки номер какой-то провинциальной газетенки, а в номере том была обширная статья, а в той статье — фотография, и на фотографии я узнал нашего сановитого молодца. Был отец А. запечатлен там во всю свою богатырскую стать и гордо так на читателя смотрел сквозь очки. В статье же повествовалось о том, что вот-де, затеял любвеобильный батюшка в своем святом храме новое направление православия — любовью, дескать, называется. Главное, мол, чтобы всех возлюбить, — ну, то есть, вот попросту любить всех ближних, да и дело в шляпе. Дочитал я ту статью до конца, посмотрел на фото, и странная мысль пришла мне на ум. Подумалось мне невольно: возлюби ближнего, пока ближний не возлюбил тебя…

<2010>