Оленька - Нана Белл, Тема 4

Оленька была демократкой. “С самого начала, -  говорила  она, - ещё до всего, ещё до “Эха”.
У них так принято было: подписывать письма, ходить на выборы, нет, конечно, не на митинги, там мало ли что, вредно. Лучше в бассейн, на концерты, конечно, избирательно, уж ни на Баскова же. Из-за него она с сестрой своей поссорилась, ответила ей, как отрезала: “ Не знаю такого певца”, а у той дух перехватило, и трубку бросила.

Оленька всегда за собой следила. Высокая, изящная, лицо приятное и благородное, носик узенький и прямой, глазки, хоть небольшие, но живые, востренькие, голубые, волосы лёгкие, белокурые, она и одевалась хорошо, а косметики чуть-чуть, немного.

 При красоте такой она ещё и пела, хотя некоторые, например, её сестра, считали, что голоса у неё никогда не было, а петь начала она только из-за Виринеи, чтоб не хуже быть. Да, училась, конечно, муж её очень баловал, учителей нанимал, денег не жалел, но и сама старалась. Дочку маме отдала и упражнялась часов по пять.

Одно время учителя её даже хвалить стали, но горло – от природы и, если оно узкое, зажатое – тут уж ничем не поможешь. Взять хотя бы голосовые связки. “У Вас,  - говорили врачи, - они имеют слабое натяжение, от этого Вам петь трудно. Нужно лечиться”. Любящий муж и на лечение денег не жалел. Только всё зря. А медицина не дремлет. “Вам операцию надо сделать”. Чего не сделаешь ради искусства. На всё пойдёшь. Но и это не помогло, только хуже стало.

Поджала наша дама губки: горе у неё – не поётся. Может быть, вы не верите, что горе, думаете – блажь. Да, нет, правда, горе. Но нашлись утешители – и муж, и другие. Муж квартиру новую купил, шубу, безделушки всякие, духи французские. Вроде бы Оленька и утешилась. Стала фитнесом заниматься, помолодела даже.

А однажды, летом это было, только первые грозы отгремели, осталась она как-то дома одна, открыла балкон, окна, перед ней Москва, как на ладони, в парках зелено, небо – чистое, голубое, закат золотистый, спокойный. Так ей хорошо стало, легко, как девушкам в летнюю ночь при луне, так бы и полетела, и вдруг запела тихо, про себя, потом будто себе под нос, а потом звуки сами - к облакам – и уже не остановить их. Не было ни напряжения в голосе, ни этой противной дрожи у рта, которую она всегда так не любила, не было высоких срывающихся нот, обычного страха ошибиться, сорвать связки. И уже не она пела, а что-то в ней, что рвалось наружу, сливалось с закатом, небом, листьями, домами, машинами, которые были где-то внизу, такие маленькие, как игрушечные.

Оленька решила, что домашним пока не будет рассказывать о произошедшем с ней чуде, но, конечно, проговорилась сразу же, как только открылась входная дверь и подруге своей, аккомпаниаторше, не удержалась, позвонила.

Завтра, завтра они начнут занятия. Вот они старые, чуть пожелтевшие ноты, где-то со следами карандаша, а вот здесь – почему-то след от помады, теперь она уже не пользуется такой яркой,  какой-то билетик между страницами, маленький, крошечный кусочек бумаги с цифрами, давно таких нет. Она вспомнила тот троллейбус, куда на нём ехала, к кому.
Нет, в душ, в душ.
Завтра…
Оно наступило, пришла Ириша, со своими нотами, тоже немножко потрёпанными, ой, как хорошо она попела, и опять у неё всё получилось.

Их репетиции продолжались всё лето, конечно, они иногда болтали, иногда Ириша пила кофе, а Оленька тёплое молоко, вспомнила советы врачей, иногда они открывали балкон и смотрели на Москву.
К концу лета дамы решили устроить музыкальный вечер, вот все удивятся.

Оленька начала готовиться за несколько дней. Она перебирала платья, украшения. Выбрала голобею. Красиво и просто. Из украшений – кораллы. Однотонная, тёмная, до пят голобея и эти слегка потухшие камни. Так - ещё духи, пуховка – вот- “всё как встарь”.
Задёрнуть шторы, чтобы поуютнее, да и закат сегодня нехорош, какой-то раздражающий, пунцовый.
Гости пришли вовремя. Мягкий душой и телом Николай приложился к ручке, чмокнул в щёчку; супруга его, сухощавая и высокая, кисло улыбаясь, прошла в гостиную; пришла громогласная Елизавета, солдат в юбке, вместе учились когда-то в институте; Аркадий, небольшой, сухенький, болтливый, юркий, душа компании, тоже пел когда-то, сто жён поменял; Людмила с дочкой – впрочем, почти вся их компания.

К сожалению, не пришла Виринея. В глубине души Оленька очень надеялась,для неё, может быть,и старалась, но их лучшая певунья, их Чио-Чио-Сан, уже несколько лет, как все они говорили, откололась. Она, правда, заходила иногда, но мимоходом, когда шла в Храм, на службу. Она и Оленьку с собой звала, но та отвечала, опустив глаза: " Я дома молюсь".
Сначала все как будто очень огорчились, что Виринея теперь не будет радовать их своим голосом, а потом, потом...увлеклись игрой в карты, и давно уж не музицировали.

Но сегодня, в этот чудесный субботний вечер,когда православные на воскресную  службу спешат, Оленька обещала им спеть.

Сначала никто не поверил, уже лет двадцать они не слышали её голоса, все знали, что после операции врачи ей это запретили строго-настрого, поэтому все были немножко напряжены и чувствовали себя…ни в своей тарелке…

Вошла Ириша с нотами. Оленька отодвинула край шторы, ещё раз взглянула на закат,  подошла к старинному,  бабушкиному бюро, таинственно улыбнулась, открыла ящичек и достала из него две нераспечатанные колоды карт. Все с облегчением вздохнули..., а Оленька...засмеялась.

Вечер прошёл, как всегда, чудесно...