Театр времен Сталина и Булгакова

Трейниц. «Джугашвили. Телосложение среднее. Голова обыкновенная. Голос баритональный. На левом ухе родинка». Все. Дальше телеграфирую: «Сообщите впечатление, которое производит его наружность». Ответ: «Наружность упомянутого лица никакого впечатления не производит».

М.А. Булгаков "Батум")


Пьеса о Сталине «Батум» — еще один пример уникальности булгаковского дара. He did it! Не «Дни Турбиных», уж, извините, но - вполне на своем, булгаковском уровне. А значит, учитывая, что Сталин к тому времени превратился уже в небожителя, поставь эту пьесу в театре, сними по ней фильм – ходи стриги купоны, как с хорошего блокбастера.

Не «Чапаев» получится, извините тоже, конечно, но все-таки. Какие живые нероны могут еще похвастаться таким подношением от своих сенек?

Начинается пьеса, впрочем, подозрительно. Подозрительно, если не сказать больше. Видно, что работа над «Батумом» и «М&М» шла одновременно: свою первую шутку юный семинарист Джугашвили откалывает вполне в духе Коровьева или Бегемота. Ректор объявляет об исключении молодого Сталина из семинарии и предлагает помолиться о возвращении оного на мирный путь, ибо «сие бо есть добро и приятно перед Спасителем нашим...» «Аминь!» — обрывает его Сталин.

Ректор. Это что же такое?
Сталин. Я сказал «аминь» машинально, потому что привык, что всякая речь кончается этим словом.

Но дальше – еще подозрительней. Шутки вдруг становятся правдивыми, какими-то и вправду сталинскими — медлительными, тяжелыми, будто мельничные жернова.

Сталин. Понимаешь, пошел купить папирос, возвращаюсь на эту церемонию, и под самыми колоннами цыганка встречается. «Дай погадаю, дай погадаю!» Прямо не пропускает в дверь. Ну, я согласился. Очень хорошо гадает. Все, оказывается, исполнится, как я задумал. Решительно сбудется все. Путешествовать, говорит, будешь много. А в конце даже комплимент сказала — большой ты будешь человек! Безусловно, стоит заплатить рубль.

В этом увальне уже легко угадывается будущий Хозяин.

Позже, когда он начнет так же флегмой "потешаться" над людьми, падающими в обморок от одного его звонка, его тугодумный, анемичный юмор назовут «кладбищенским».

И вот чем-то подобным веет от первых картин «Батума». С одной стороны, и плохого ничего не скажешь о молодом Сталине («правильный пацан», профессиональный революционер), но и хорошего, впрочем, тоже ничего.

Живой это человек или Терминатор? Ни любви, ни страдания, ни сострадания, ни боли, ни страха. Даже когда Джугашвили проявляет какую-то человечность (отговаривает рабочего убить мастера), тут же за добрым позывом вырастает большая целесообразность. Дескать, ну убьешь, ну посадят тебя. А смысл? Или как говорил Гитлер, поддаться физическому отвращению – значит не пойти дальше погромов. Смысл? Разве оружие наше не разум? Разве наша цель – не окончательно решение вопроса?

Но, повторяю, все это – только начало. Где-то уже к середине пьесы, Булгаков, что называется, расписывается, проникается своим героем и пошло-поехало. По-началу он  преображает своего вялого «терминатора» в эдакого Хаджу Насреддина. Правда, заочно.

Великий драматург не мог вложить в уста своего героя что-то, действительно, умно-остроумное. И поэтому где-то «за кадром» Сталин учит вожака рабочих.

Вожак по-грузински, через переводчика, излагает «мысль Сталина» хозяину керосиновой фабрики: "Он, я извиняюсь, ваше превосходительство, говорит, что, когда вы на лошадях ездите, кормите их, а когда они в конюшне стоят, то ведь тоже кормите. А иначе, говорит, они околеют, и вам не на чем будет ездить. А разве, говорит, человек не достоин того, чтобы его все время кормили? Разве он хуже лошади? Это он говорит!"

Честно сказать, не очень убедительное место. Не веришь, и когда на сцену выходит будущий отец народов.

«Рота поет:
«Шел я речкой, камышом,
Видел милку нагишом!..»

Сталин. Товарищи! Нельзя бежать! Стойте тесно, стеной! Иначе солдаты навалятся,озвереют! Прикладами покалечат! Пропадет народ!

Но вот демонстрацию начинают расстреливать, и что же такое вдруг происходит с нашим соцреалистическим «биороботом»?

Сталин. Так?.. Так?.. (Разрывает на себе ворот, делает несколько шагов вперед.)
Собаки!.. Негодяи!.. (Наклоняется, поднимает камень, хочет швырнуть его, но бросает его, грозит кулаком, потом наклоняется к убитому Климову.)

В общем, приятная неожиданность.

Дальше - больше. Просидев два года в камере, Сталин успокаивает заключенную женщину, готовую на самоубийство. Убалтывает не хуже маститого психоаналитика, а когда надзиратель начинает бить женщину, этот тюремный авторитет с погонялой Коба, не выходя из камеры, умудряется поднять «кипеж», и губернатор приказывает наказать надзирателя.

И вот в какой-то момент понимаешь, что начинаешь любить профессионального революционера Иосифа Джугашвили. Именно любить, и именно – Иосифа Джугашвили. Потому что начиналась-то
пьеса уж явно с Иосифа Джугашвили, середине незаметно перетекла в отличную историческую героику. До «Коммуниста» Габриловича, правда, не дотягивает (для этого Сталина как минимум нужно было бы пристрелить), но уровень экранной революционной романтики 70-х вполне выдерживает.

Мастер Булгаков, мастер, что и говорить! Пожалуй, это единственное талантливое произведение о Сталине, талантливое, но не гениальное. Наверное, поэтому-то Сталин и не принял подарка. А может быть, не потрафило ему, что он вызывает какое-то незамысловатое чувство любви, какое и должен вызывать нормальный герой.

Ну изобразили его «столбовой дворянкой» или даже «царицей», но не владычицей же морскою! Не Отцом народов.

(Мечта сбылась в фильме «Битва за Берлин», где он – в белом кителе, с трапа самолета, как — с облака. Но это — не Булгаков!)

Да и позже, когда отгремела Великая Отечественная и ХХ съезд и косяком пошли фильмы о мудром генералиссимусе, вряд ли бы Сталин получил сатисфакцию (хотя отдельные зрительницы очень даже «западали» на солидного грузина в форме, который командовал маршалами). Но опять же, - не Булгаков. И не Володин. И не Розов. И даже не Шатров. Ну нет такого драматургического формата - тиранов воспевать.

Так что утешайтесь трапом самолета и трибуной мавзолея, попавшими в хронику. Хотя лет эдак через триста, может, и дождетесь своего «Эйзенштейна».

Ну, или Гайдая –«Иосиф Виссарионович меняет профессию».

И все-таки, если бы капризный отказ от «Батума» был единичным случаем, еще можно было бы гадать о мотивах вождя, но в паутине Сталина висело много таких "мух", как Булгаков.

Достаточно вспомнить Александра Довженко, которому о закрытии картины «Прощай, Америка!» объявили, выключив в павильоне свет и прислав телеграмму с просьбой зайти в кассу и получить окончательный расчет.

За что Сталин так издевался?

В 1936 году Керженцев отправил Сталину письмо (копия Молотову) с пасквилем на пьесу «Мольер». Там он приводит такую, например цитату из Булгакова: «Всю жизнь я ему лизал шпоры и думал только одно: не раздави... И вот все-таки
раздавил... Я, быть может, Вам мало льстил? Я, быть может, мало ползал? Ваше величество, где же Вы найдете такого другого блюдолиза, как Мольер».