Церковь грузинской царевны

«Прощайте, и прощены будете»
(Евангелие от Луки).


Стояла та церковь посреди большого села возле самого Тверского тракта, по которому в старину приезжали в здешнее царство иноземцы. Когда-то здесь с почетом встречали шведского принца Густава, жениха царевны Ксении Годуновой, вскоре, по словам поэта, «как бурей, унесенного смертью»… В Смутное время здесь стояли лагерем войска московского царя Василия Шуйского, высланные навстречу армии тушинского вора; потом они отступили, и село заняли ватаги Самозванца. Предание гласит, что перед тем, как бежать и сгинуть страшной смертью от татарской сабли, закопал он где-то здесь свои награбленные сокровища…

Храм тот прежде был деревянный, и за прошедшие века не однажды горел и перестраивался. Нынешнюю же большую каменную церковь, освященную в честь Всех Святых, построила имеретинская царевна, которая покинула свой рай земной, спасаясь от страшных турецких ятаганов под сень широко раскинутых крыл двуглавого орла, и, как вслед затем и многие ее земляки, обрела тихое пристанище в этом русском селе, лежащем к северо-западу от стольного града. И была в той церкви памятная плита белого мрамора, с высеченной на ней краткой эпитафией, над местом, где царевна нашла свое вечное упокоение.

Но нет больше плиты, как нет и эпитафий некогда захороненных в той же церкви грузинских князей с громкими фамилиями. Памятные те доски в холодном и неуютном церковном притворе пережили и огненное наполеоновское нашествие, и бурный девятнадцатый век, и еще более страшный, со всеми ужасами русского безумия, век двадцатый. Но в двадцать первом столетии, уже не в тюремно-лагерном СССР, а в так называемой России, на заре поджидающей всех нас беспечальной новой жизни, сгинули они бесследно в водовороте очередного ремонта, затеянного толстосумами в сущем сане, для которых, воистину, нет на этом свете ничего святого. И ныне они навсегда скрыты под дорогим темно-зеленым мрамором облицовки.

Да и что тут странного, если еще в позапрошлом веке выдающийся национальный поэт А.К. Толстой писал своему другу — российскому императору Александру II: «Именно духовенство — отъявленный враг старины, и оно присвоило себе право разрушать то, что ему надлежит охранять, и насколько оно упорно в своем консерватизме и косно по части идей, настолько оно усердствует по части истребления памятников. Что пощадили татары и огонь, оно берется уничтожить…».

Только всего и осталось в том храме от былого присутствия братьев наших по вере, что памятная доска, из того же белого мрамора, князя и княгини Цициановых у северных врат, под фреской преподобного Саввы Звенигородского, — а напротив нее, возле большой храмовой иконы Спаса-на-водах, под фреской святого Тихона Задонского и образом святителя Спиридона Тримифунтского, малозаметная старинная эпитафия на грузинском и русском языках:

«Умер я, нижайший среди людей, воспитанник царя Вахтанга и воспитатель царя Бакара, протоиерей Георгий Горееванович в 1745 году 20-го июля. Так захотел я… Был я таким, как вы, и вы будете такими, как я. Прошу Вас, во имя любви к Богу, прощения, чтобы и вам прощались грехи ваши. Аминь…»

Но нет в этой стране ни у кого ни к кому прощения, и потому не прощаются и наши грехи. Не все сегодня знают о том, что в прошлом веке была та церковь недолгое время кладбищенской, ибо стояла она при кладбище, которого больше нет… Именовалось оно «Братским кладбищем для воинов, павших в войну 1914 года, и для сестер милосердия московских общин» и находилось под личным покровительством великой княгини Елизаветы Феодоровны. Хоронили на нем офицеров, солдат, врачей и сестер, погибших на кровавой и гибельной для России «германской» войне, позже прозванной «великой», — и всего в общей сложности было на нем погребено за годы войны восемнадцать тысяч покойников.

А в октябре страшного семнадцатого года захоронили на Братском кладбище и защитников Москвы — тех русских офицеров и юнкеров, которые не смогли примириться с позором своего отечества и с оружием в руках выступили против инородческой орды, заполонившей их землю. Их отпевали у Большого Вознесения, где когда-то Пушкин венчался с Натальей Гончаровой, и в еще не умерщвленном Храме Христа Спасителя, а потом повезли сюда. Похороны и панихида на Братском кладбище потрясли всех, кто на них присутствовал. Прославленный певец Александр Вертинский посвятил этим похоронам знаменитый романс «Похороны юнкеров». Над местом захоронения поставили большой черный крест, увенчанный терновым венцом из колючей проволоки. Так, в самом начале русской «новой жизни», дан был и зримый символ этой наступившей жизни. Скоро, уже скоро такой же крест с терновым венцом из колючки вознесен будет и над всей Россией…

В тяжкие годы новой русской смуты стало  Братское кладбище одним из тех скорбных мест, где проводила новая российская власть массовые свои убийства. Десять тысяч новых могил прибавилось на кладбище за время Гражданской войны, и легли в те могилы все, кто «не годился» для строительства «новой жизни», — бывшие царские офицеры, чиновники, дворяне, священники и просто честные русские люди. Все они были положены здесь, в этой земле, и лежат в ней и до сих пор…

Но не суждено было героям спокойно спать в московском песке, ибо лежит их прах в той земле, где нет покоя ни живым, ни мертвым. В тридцатые и сороковые годы коммунистические власти, дабы стереть даже память о тех, кто осмелился против них бороться, сровняли кладбище с землей, так что и следа не осталось… На месте бывшего села был построен новый городской район, получивший свое название по фамилии одного местного жителя, разводившего здесь свиней. Над бывшим некрополем был разбит парк с аллеями и детскими площадками, на месте снесенного кладбищенского храма возвели кинотеатр, а рядом с церковью залили асфальтом широкую площадь, на которой сегодня делают круг троллейбусы и маршрутные такси. Вокруг парка и площади, под которыми скрыты могилы павших русских воинов и замученных сатанистами православных российских граждан, понастроили жилых кварталов, и люди, в тех кварталах обитающие, до недавнего времени даже не подозревали, что живут в буквальном смысле на человеческих костях.

Правда, сохранился еще маленький погост вокруг самого храма, внутри церковной ограды. И были на нем как старинные, так и свежие захоронения. Я сам, еще молодым человеком, в семидесятые годы прошлого столетия, не однажды, проходя мимо церкви по краю площади, видел через забор те могилы и кресты… Но где-то на рубеже семидесятых — восьмидесятых годов и этот последний клочок был уничтожен. Раздражали, видно, церковное священноначалие все эти бесконечные родственники, что все ходят да ходят на родные могилки, а на Пасху, по своему языческому обычаю, пьют, едят и мусорят на церковной территории, и никакие проповеди на них не действуют… И тогда, вероятно, очередной «отец» настоятель соизволил распорядиться те могилы убрать. На месте бывшего погоста посадили траву и выстроили красивый новый домик для священников и причта, с иконной лавкой и туалетом.

Может быть, это было сделано тогда, когда власти вычищали город к олимпиаде, чтобы пустить пыль в глаза иностранцам в пылу вечной показухи, которой только и заняты власти этой страны на всех уровнях. А может, это случилось в те времена, когда храм этот был резиденцией крупного православного церковного бонзы, какого-то епископа, — кто знает? Теперь уже и спросить некого: все давно забыто. Но не в этом суть, — а просто, как не было никогда прежде, так и по-прежнему нет для людей, имеющих в этой стране власть и силу, ничего святого, и плевать им и на Божий гнев, и на горе людское.

Я слышал, что во время эксгумации останков похороненных на том погосте происходили поистине душераздирающие сцены. Рассказывали, как некая несчастная мать упала без памяти, увидев в разрытой могиле золотистые волосы покойной свой дочери… Но все это уже в прошлом — могилок тех давно не существует. На их месте раскинулся пустырь, поросший чахлой и неприглядной травкой, и царят там тишь да гладь… Вот только язык не поворачивается продолжить эту присказку словами «и Божья благодать»…

Правду сказать, в последние годы — годы пробуждения русской национальной памяти — кое-какие воинские могилы на церковном погосте были символически восстановлены, и важные генералы, казаки в лампасах и иностранные гости в дорогих пальто стояли навытяжку в торжественном карауле вокруг тех памятных досок и крестов. Хотя церковь открещивалась от тех могил, как только могла… А потом, в один прекрасный день, пришли на церковный двор добрые молодцы с простыми русскими лицами — и тяжелой кувалдой вдребезги разнесли мраморную доску с именами белых офицеров, которые во Вторую гражданскую войну 1941—1945 гг. (которую здесь положено называть «Великой отечественной») воевали против безбожной Совдепии на стороне немцев… Все повторяется здесь, и никто ничему не научился. Даже мертвых простить мы не хотим, — что же тогда о живых говорить?

Как-то не так давно вновь побывал в той церкви и я. Хотя, по совести говоря, не лежала у меня душа к этому храму, о котором старушки шептались, что, дескать, оскверненный он… И вот, помнится, стою я в толпе таких же, как и я, новых русских христиан девяносто первой пробы, и смотрю на амвон. На нем возвышается какой-то новый, незнакомый настоятель, лицом и манерами слегка напоминающий массовика-затейника прежних времен, и держит в руках потир, а слева и справа от него стоят навытяжку еще четверо священнослужителей, и каждый держит в руках крест, — а кому креста не досталось, тот держит перед собой крест-накрест лжицу и копие. Настоятель с чашей начинает молитву, стоящий рядом поп подхватывает вторую фразу, его сосед — третью, за ним — следующий, и так далее, словно в театре на спектакле…

А в правом приделе тем временем идет исповедь, и еще один важный и благолепный батюшка принимает и отпускает длинную очередь каких-то воскресших покойников, деревянно крестящихся и целующих евангелие и крест. Но каждого из этих исповедников священник сперва отсылает в ящик купить свечу, и без той свечи не то что к причастию, а и к исповеди не допускает. И все молча, покорно идут и покупают, покупают и идут… Постоял я, посмотрел на все это «литургическое творчество», повернулся и вышел вон из того храма. И больше уже туда не возвращался…

Стоит и поныне та церковь на краю широкого и шумного столичного проспекта, по которому, в недавние еще времена, проносились в бронированных лимузинах на свои дачи прежние коммунистические власти… Стоит она, полускрытая зданием метро, но все же легко заметить, что колокольня ее слегка накренилась, точно собирается упасть. Давно уже собирается, — лет сто, не меньше… Но, как известно, все, что кренится, когда-нибудь да рухнет. И на этой вселяющей оптимизм ноте я и заканчиваю.

<8.02.10>