Сцена 666

– Значит, так… Мы тут все-таки должны заполнить несколько обязательных пунктов протокола, такой уж у нас порядочек. Чтобы не было потом никаких недоразумений. Значит… Назовите, пожалуйста, ваши основные жизненные приоритеты и интересы.
– Ну что… Бильд-редактура, бобруй жужеватый, буриме-журфиксы, Вангелис, господа юнкера, кандибобер, кисточки на ушах…
– Ну, тогда, наверное, и кошкология, лысая голова, медленные фрикции, пластилиновые дракончики?
– Типа того. Что еще… Сладость в животе, теория Ломброзо, футбольчик, шаманизм…
– Неужели? Хорошо, об этом после. Это все?
– Практически.
– Лады, теперь у нас тут пункт «Внешний вид заявителя, свидетеля, потерпевшего или подозреваемого». Я буду говорить вслух и писать, и если у вас будут возникать какие-нибудь дополнения или вы будете с чем-нибудь не согласны, вы мне сразу скажете. Хорошо? Значит, я пишу: исключительно крупная медная шатенка, статная, с широким, неожиданным лицом. Формы, чрезвычайно естественным образом проступающие под надетым, как я понимаю, на совершенно голое тело, нарядным на вид сафьяновым халатом с узором из китайских огурцов оглушительных оттенков по пепельному полю, казались бы правильными, но впечатление смазывают очень мускулистые руки, никчемно свисающие к животу. На ногах… На ногах черные бутсы, марки…
– Да нет, у нас их сами шьют. Можем и вот вам пошить.
– Не говорите глупостей. Значит, на ногах черные бутсы кустарного производства. А у вас разрешение на этот вид хозяйственной деятельности имеется?
– Разрешение на вид?! А… Да мы же так просто, на уроках труда… Из кожи совершенно павших.
– Ну, хорошо. Итак, вы утверждаете, что…
– Да-да, из лагеря пропала девочка. Небольшая такая, с маленьким ротиком.
– А губы, губы? Такие… Чуть вывернутые, порочные, вечно влажные?
– Да, приблизительно такие. Откуда вы знаете?
– Чутье. Работа такая. И что?
– Да, и вот она куда-то делась. Мы все ее так любили… Она же такая… сравнительно беззащитная… Без ручек, без ножек. Только глазками смотрит.
– Любили, простите, в каком именно смысле?
– Как вам сказать… По-всякому. Но главным образом, я бы сказала, в обычных, общепринятых, общедоступных формах. Насколько это позволял небольшой  хлебный ящичек.
– Как-как?
– Она содержалась у нас в хлебном ящичке. Так гораздо удобнее.
– В хлебном ящичке? А это разве не садизм?
– Нет-нет, ну что вы.
– Ну хорошо. Продолжайте, пожалуйста.
– Да. И вот она взяла и куда-то подевалась. Кажется, вот вечно вилась тут под ногами, туда-сюда, туда-сюда. А тут вдруг – раз, и нет ее.
– Секундочку. Вы же сами только что сказали, что, дескать, без ручек, без ножек, даже почти и без обрубочков… Как же это она вечно вилась под ногами туда-сюда, туда-сюда? Тут у вас что-то не складывается. Неувязочка…
– Вы понимаете, я просто еще не дорассказала. Нет, или как это по-русски… В общем, дело в том, что у нас существует хорошая, добрая традиция: мы детишками круглыми сутками играем-играем, играем-играем, и так до самого конца. А с ней – как поиграешь? Вот мы и придумали: завернем ее, бывало, в мягкую тряпочку, бечевочкой крест-накрест перевяжем – и на пол. Иногда ведь в течение дня ужасно много ходить приходится, и вот идешь себе куда-нибудь, а она у тебя в ногах – как мячик словно бы. Вот и перепасовываешь ее целый день потихонечку. Да и ей самой забавно. Кто-нибудь навстречу пойдет – ему пас отдашь. Лично я всегда стараюсь в средний и длинный пас играть и бью, как правило, внешней стороной стопы, чтобы девочка чуть по дуге летела. Так пас более четким, более акцентированным получается.
– Да-да, я тоже считаю, и история это полностью подтверждает, что мы должны гораздо больше в пас играть, должны быть сильны в первую очередь не индивидуалистическим, а именно командным подходом.
– Да-да, и у нас в лагере тоже – просто как в хорошей песне, как в сорок втором.
– Это замечательно. А помните, кстати, как мы в свое время придушили фашистскую гадину? Вы только вспомните! Идет себе какая-нибудь одуревшая от наших бескрайних полей баварская рота в красивой и удобной форме, с кофием в термосах, с ванильной булкой на завтрак – и тут в окопе миллион обветренных крестьян. Короткая встреча – и ни тех, ни других.
– Вообще, я нет-нет да слышу у нас в изоляторе разговоры о какой-то абсолютной свободе отдельной личности… Не знаю, что, собственно, имеется в виду, но считаю, что абсолютной свободы личности не может быть никогда, даже и при коммунизме. А вообще обидно… Как посмотришь кругом, на все эти загребущие щупала, просто обидно. А наши дураки смотрят и молчат. А какие есть люди! Господи, да нигде таких нет!
– Это разве люди! Это не люди. Гвозди!
– Да, да, да! На днях один парнишка мне в кабинет аж пулемет двуствольный  прикатил. Все детальки сам подобрал, по винтику. Говорить и писать ручонками не может, так мелок в зубы схватил, трясется весь, и на доске аршинными буквами, с ошибками: нет, мол, больше сил смотреть на то, как эти суки… И как я его понимаю!..
– Замечательно! Ну, будет, будет…
– Вот, к слову… Вы, наверное, будете смеяться… Знаете, несмотря на огромный объем работы, у меня изредка выпадают выходные дни. И вот… В желтовато подсвеченное электричеством небо восходит бесконечный и явный стон, который и есть предутренняя тишина любого огромного города. На лету жестоко гомонят неизвестные птицы… Недалеко от них, в стакане шпиля высотного здания – я. Это заброшенный пункт специальной связи гражданской обороны города. Знаете, я просто плачу, наблюдая некоторые сцены в прицел. Зато, согласитесь, мало же кому известно, допустим, где ночует – сам!.. А мне известно. Окна, окна!.. Спальня его сама по себе вполне проста и даже не очень велика. Привыкший очень рано вставать, обычно он живо вскакивает в половине седьмого, быстро-быстро надевает очень гигиеничные хлопчатобумажные трусы и проходит ковровыми дорожками в туалетную комнату. О чем он думает в эту минуту, для меня лично остается полнейшей политической загадкой. Через непродолжительное время чета садится завтракать. Это уже – три соседних окна, столовая. Этот завтрак за овальным, карельской березы, столом довольно плотен: со сливочным маслом и достаточным количеством осетровой икры, булочками двух или трех сортов, паштетом, гурьевской кашей, оладьями, сметаной и вареньем. Запивается это, насколько можно судить по интенсивному пару из чашек, очень горячим чаем. Официант неопределенных лет, невысокого роста, с превосходного цвета лицом, лысоватый, с отточенными и мягко фиксированными движениями небольших проворных рук, безмолвно возникает раз или два, чтобы что-то подвинуть и заменить. Все это обычно длится семнадцать с половиной  минут. Может, и мы, кстати говоря, чайку?
– Чайку? Да,  хорошо бы.
– Вот у меня здесь в кружечке – чифирок, практически… Да, ну так  скажите, у вас идеи-то какие-нибудь есть?
– Идеи-то есть. Насчет чего?
– Как насчет чего! Насчет девочки.
– Какой еще девочки?
– Как какой!
– Ах, девочки! Какая же она девочка… Что это у вас на уме одни только девочки? Вы не маньяк?
– Нет, нет, нет, вы что! Вот в начале нашей беседы вы сказали, что в лагере ее любили. Ну, а был ли у нее конкретно кто-нибудь? Вы меня, я надеюсь, понимаете?
– Думаю, что нет.
– Что – нет?
– Думаю, что я вас не понимаю. Мы тут с вами спокойно сидим, пьем чай с вишневым вареньем… Неплохое, кстати говоря, варенье… Да, так мы тут с вами спокойно сидим, а в это самое время где-нибудь в подвале, на чердаке или в грязном притоне совершенно чужие люди могут преспокойно измываться над девочкой! Она же, наверное, ни петь, ни рисовать потом не сможет.
– Да, очень, очень может быть, что именно так.
– Вот, предположим, взгляните-ка на этот стенд. На снимке слева вы видите, как может проходить комбинированное измывательство над еще живым телом девочки – как, впрочем, и женщины, – застрявшей между колесной парой и тормозной буксой вагона, с одновременным участием сразу нескольких фигурантов, вот этих, в железнодорожной форме. Скажем, этот жирный, в оранжевом жилете, с рыжеватой шерстью на ягодицах. Видите, как его плоть буквально беснуется над ребенком! Или вы возьмите вон того, в заломленной фуражке, стоящего на коленях, с мордой  распалившегося борова!.. Ну, положим, в данном случае на снимке запечатлены просто-напросто актеры, реконструирующие события со слов вышедшей впоследствии, у нас здесь, из комы девочки. Но я говорю о тенденции. Да вы пейте чай, вот у меня тут баранки очень хорошие.    
– Спасибо. Извините, но из чисто любопытства я просто не могу не спросить… А как у вас тут при такой работе – с бабами?
– Вообще, по две-три практикантки обычно работают. Главным образом они задействованы на формировании мысленной модели идеального извращенца и, соответственно, на его оперативной разработке по признакам этой модели. Не все девчонки, к сожалению, долго выдерживают, но в целом их нелегкий труд приносит свои несомненные плоды. Скажем, в позапрошлом году в результате многоходовой оперативной комбинации в момент совершения особо циничных развратных действий с одной из наших сотрудниц была практически с поличным  задержана мраморная статуя мальчика с крыльями и луком, якобы писающего морской водой в бассейн женского отделения Краснопресненских бань. Сейчас извращенец полностью обезврежен, изобличен и скоро предстанет перед народным судом.
– С ума сойти! Но вы меня не совсем правильно поняли. Как при такой непростой, изнуряющей работе – с бабами лично у тебя?
–  О, с этими грязными, похотливыми животными?!..
– А мне что-то так хочется закрутить какой-нибудь жесточайший роман, с рыданиями и тюрьмой, с целованием покойника и креста! Иногда смотрю на себя в зеркало и просто ничего от слез не вижу. Как вы там написали?.. Формы казались бы правильными, но… но мускулистые руки, никчемно свисающие к животу… Эх!.. Да на мне же лагерь, команда, снабжение, кухня, поставщики патронов, охрана… А я… Я грязное похотливое животное! Нет, лучше я юная монашка, а вы – грязная, омерзительная горилла!
– Гориллы – это довольно кроткие и чистоплотные животные…
– Тогда я кроткая, чистоплотная горилла, а вы юный монах! Или вы юный пионер, а я порочная старшая пионервожатая!
– Нет, это я как-то с трудом могу себе представить.
– Тогда я юная пионерка, а вы грязный, порочный старший пионервожатый!
– Это – лучше… Но какая-то в этом все же фальшь. Я еще мог бы себе представить юную пионерку и порочного нацистского старшего пионервожатого. Или, может быть, даже наоборот: юную нацистскую пионерку и порочного старшего пионервожатого… откуда-нибудь из Винницы. Предположим… Какой-нибудь Боря Любарчик, в недавнем прошлом старший пионервожатый, на пути к рейхсканцелярии в кровопролитных боях собственными руками придушил не одну лошадь из ассенизационных вражеских обозов… И тут вдруг, когда уже, кажется, вот она, канцелярия… В последнем переулке он видит вышедшую на его минометный расчет девочку-камикадзе со снарядом «фау-2» в ручонках-хворостиночках. Боря понимает, что с одной своей стороны это беззащитный ребенок, но с другой своей стороны это безжалостный враг всего многострадального народа Винницы, тысячелетиями гонимого ветрами истории туда-сюда, туда-сюда во все пределы, из одного конца планеты совершенно в другой ее конец. Боря колеблется. В исступленной молитве просит он Всемогущего подсказать единственно правильное в столь сложной ситуации решение, и тот, по некотором размышлении, это делает. Боря прикидывается мирным торговцем минометами и завязывает с простодушным арийским ребенком доверительную беседу о ценах на «фау», берет у девочки снаряд и долго крутит его в руках, приговаривая, что снарядик – так себе, довольно устаревшей модели и какой-то немного заржавленный. Наконец он предлагает сбитому с толку ребенку пройти с ним куда-нибудь в уединенное место и проверить качество товара. Недалеко в горах они находят брошенный пастухами старенький танк. Между тем наступает прохладная майская ночь. Герои разводят в танке костерок и кое-как перекусывают гамбургскими колбасками и светлым пивом. Девочка быстро хмелеет, и Боря совершенно неожиданно набрасывается на ту ее сторону, которая является безжалостным врагом многострадального народа Винницы. После изнурительной борьбы он наконец овладевает этой стороною вражеского ребенка и валится в изнеможении на ящики снарядов. Распалившаяся от многочасового противостояния дочь рейха хватает миномет и тяжело ранит Борю в пах. Старший пионервожатый печально исполняет народную песню прощания с Винницей. В это время проходящий неподалеку с боями гвардии старший лейтенант-сапер Николай Петров подкрадывается к вражеской машине и заглядывает в люк. Боря и девочка внезапно видят перед собой его опрокинутое мальчишеское лицо. «Я свой, товарищ! Боец отдельного минометного расчета двести пятнадцатого сводного резервного полка народного ополчения Любарчик  Боря…» – стонет Боря и делает вид, что умер. Картина, представшая наметанному глазу улыбчивого старшего лейтенанта в танке, смутно напоминает ему какие-то полузабытые сцены из детства, что-то из кинофильма «Цирк» или, может быть, «Свинарка и пастух». В том, как привольно раскинулись в танке юноша и ребенок, явственно проступает нечто безотчетно-интернациональное, что-то безусловно-социалистическое. Петров пружинисто соскакивает в танк переворотом внутрь, белозубо улыбается, оправляет плащ-палатку, треплет автоматом кудрявую голову Любарчика, целует в губы раскрасневшуюся немецкую девочку. Незнакомое прежде чувство какой-то безграничной любви к этим незнакомым ему голым людям, к этой чужой, но прекрасной земле, к этой мощной зарубежной боевой машине наполняет его молодое, превосходно натренированное тело. Николаю хочется сказать или сделать что-нибудь непереносимо хорошее.  Переполненный этими простыми и ясными мыслями, Петров подхватывает горячее тело ребенка, выпрыгивает из танка и куда-то убегает. Больше их, собственно говоря, никто никогда и не видит. И только потом навсегда застывает в металле и граните солдат в плащ-палатке – и с небольшой немецкой девочкой в левой руке. А бойца Любарчика не стали перевязывать и сразу же захоронили в яме. С тех пор проплывают мимо пароходы – cалют Любарчику, пролетают серебристые лайнеры – гип-гип Любарчику, пробегает случайное немецкое животное – ав-ав Любарчику, а пройдут юные пионеры – приветный хенде хох Любарчику!
– Просто нет слов, как хорошо вы это завернули! Да, вот примерно так, наверно, и делается история, буквально на наших с вами глазах. Ой…