Колдырь, Егоров и другие

Колдырь, Егоров и другие

Центральный рынок знавал лучшие времена. За чёрной витой чугунной оградой рядами стояли деревянные  прилавки, куда со всех окрестных деревень свозили машинами картошку, морковку, свёклу, ещё пахнущие сырой землёй; летом – вёдра клубники и смородины соседствовали с пирамидами южных фруктов. В середине восьмидесятых предприимчивые горожане устроили на подступах к рынку барахолку. «Воскресные» торговцы выстраивались в несколько рядов, а бесконечный поток покупателей, теснясь и толкаясь, тянулся между ними, извиваясь, закручиваясь в водовороты, выбрасывавшие время от времени из своего чрева, как щепу на поверхность, очередного счастливчика, прижимающего к груди настоящие «ливайсовские» джинсы или индийскую кофточку.
Потом барахолку прикрыли, перенеся её из центра на окраину, -  чтобы не мозолила чиновникам глаза  и не портила внешний вид города. В разных районах пооткрывали мелкооптовые рынки, отнявшие у «Центрального» значительную часть покупателей и, сохранив лишь название, но не значение, рынок притих, опустел, став вполне заурядным и ничем не привлекательным.
Тем не менее, население этого маленького теперь мирка не торопится сменить прописку, перебравшись в нестерпимо шумный, сутолочный, беспокойный, хотя и более прибыльный мегаполис Таганского рынка, в последние годы разросшегося на необжитых ещё совсем недавно просторах Сортировки.
«Центральный» начинает оживать часов с восьми  утра. Первыми – налегке, не торопясь, - протаптывают дорожку продавцы многочисленных магазинчиков, приютившихся под высоким куполом крытого павильона старой, ещё сталинской постройки.  Две дороги ведут к рынку: одна – с трамвая, другая – с троллейбуса. И два ручейка стекаются с разных сторон в сонную пока ещё, тихую рыночную заводь.
Продавщицы узнают друг друга издалека, -  перекликаясь и смеясь, машут руками. Их голоса, как теннисные мячики, отскакивают от зелёных стен бесконечных убогих киосков, выстроившихся вдоль старой узкой улочки. В павильоне  весёлая компания рассыпается, разбегаясь, как шарики ртути, по своим углам, скрывается в подсобках, чтобы через некоторое время, надев маску озабоченности, появиться за прилавками, деловито раскладывая товар, развешивая ценники в ожидании первых покупателей.
А они и не заставляют себя долго ждать. В основном, это бабушки, за много лет ежедневных прогулок по Центральному рынку изучившие каждый его уголок,  знающие, где и у кого приобрести кусочек телятинки, а у кого - свининки, на каком прилавке продают «ножки Буша», а на каком – жирную бульонную курочку местного воспитания. О-о-о, эти бабушки! Они  знают разницу между яйцом коричневым и белым, они обнюхивают каждый шматок сала,  пробуют на вкус домашний творог изо всех вёдер, выставленных на прилавки, торгуются из-за каждого рубля и умудряются ничего не купить, зато с пользой для себя и некоторых случайных для «Центрального» покупателей провести время.
Чуть позже подтягивается, занимая «боевые позиции», армия «челноков». Одних подвозят на машинах мужья или хозяева лавочек. Другие приходят сами, таща за собой на тележках пузатые клетчатые китайские сумки. Разгружают, негромко переговариваясь,  развешивают на высоких железных стойках товар – китайские и турецкие рубашки, платья, костюмы, раскладывают на прилавках всякую всячину. Продавцов немного, так же, как и покупателей. Торговля здесь не  бойкая и рассчитана на лентяев, живущих в близстоящих домах,  - тех, у кого нежелание трястись на трамвае через весь город на Таганский рынок сильнее, чем стремление сэкономить полтинник-другой. Именно  на столько выше цены на «Центральном», - за удобство надо платить.
На противоположной стороне, за павильоном, на старых, облупившихся от времени зелёных прилавках товар и люди совсем иного рода. В «старых рядах» продают то, что у нас называют барахлом, а на Западе – красивым словом «сэконд - хэнд».  В этой части рынка – особый мир: тут царят свои порядки, свои нравы, свои обычаи. В перерывах между работой здесь умудряются знакомиться, влюбляться, жениться и даже рожать детей.
Среди продавцов преобладают пенсионеры.  Их выгнала на рынок мизерная пенсия, которой от щедрот своих наделило стариков государство. Но есть и молодые, оставшиеся не удел в пору разгула демократических реформ. Вот и Вера из таких, -  старожил, несмотря на далеко ещё не пенсионный возраст. Пришла, когда прикрыли НИИ, где она работала младшим научным сотрудником. У Веры своя ниша: продаёт видеокассеты и «компашки». Скупает их, просмотренные и прослушанные,  за бесценок – по пятёрке, а перепродаёт за тридцать пять. Бизнес процветает. Пару лет назад появился  у Веры конкурент, оккупировал соседний прилавок, отбивая постоянную клиентуру, - и тех, кто сдаёт кассеты, и тех, кто их покупает. Для начала Вера заключила с Юркой соглашение, - своеобразный «пакт о ненападении», спустя некоторое время объединили свой бизнес. Потом объединились сами. Рынок Вера не бросила. Даже беременная, чуть не до последнего дня стояла за прилавком. Зимой исчезла было, но через  пару месяцев появилась, весёлая и разговорчивая, на своём обычном месте.  Каждый день во время прогулки бабушка привозит внука в коляске повидаться с мамой. Сейчас  Вера торгует одна, а Юрка – что-то вроде менеджера и технического директора: теперь они не только продают кассеты, но ещё и сами записывают. Говорят, что если знать условное слово, то из-под прилавка у них можно приобрести самую крутую «порнушку».
На «Центральном» у всех – своя специализация. Хорошо идут цветы, - ими, как правило, торгуют пенсионерки. Каждый росточек – в пластмассовом стаканчике из-под йогурта или в обрезанной наполовину бутылке из-под газировки. Самые расторопные в день продают на двести – триста рублей. Одна беда – цветы растут долго,  не слишком выгодный товар.
Ещё меньше прибыли от торговли книгами, - мы давно перестали быть самой читающей нацией в мире. Вот интересно: когда книги были дефицитом, за ними очереди выстраивались, номерочки на ладони писали, чтобы на Носова или Пикуля подписаться, Достоевского с боем добывали. Теперь:  бери – не хочу! А уже никто не хочет.  Понятно,  в магазинах – дорого, но и на книжных развалах, где цены, как модно сейчас говорить, вполне демократичны,  от классики, к примеру, нос воротят. Ещё детективы последних лет за полцены  худо-бедно уходят, а прочую зарубежную литературу – хоть выбрасывай. Но и в этой области есть свои специалисты, главное – знать конъюктуру рынка.
Егоров специализируется на велосипедах.  Его почему-то зовут по фамилии: Егоров. Мужики, торгующие на рынке всякими бэушными железяками, добываемыми разнообразными способами, так и говорят, отыскав где-нибудь велосипедную деталь: «Да вот, Егорову приволок. Егоров, тебе не сгодится?!»  Егорову всё сгодится. Велосипеды он собирает по частям. Остовы  - ржавые,  гнутые рамы, спицы, обода разыскивает на свалках. Бомжи несут ему кто – руль, кто – багажник. Болты и гайки покупает за копейки у соседей по железному промыслу. Каждую деталь Егоров почистит, смажет маслом, раму покрасит. Велосипед соберёт своими руками до последнего винтика. В месяц парочку продаст – жить можно.  Бизнес у него, что ни говори, - прибыльный, на зависть.
По утрам ряды торговцев обходят – по очереди – два кассира: оба, как на подбор, здоровые, крепкие парни, - из-под футболок, обтягивающих крутые плечи, выпирают, как накладные подушечки, мускулы. Им бы вагоны разгружать, а они собирают плату за место: по полтиннику метр прилавка,  обозначенный цифрой, начертанной белым по зелёному. Галя с Раей делят на двоих метр занимаемой площади и деньги, сбрасываясь по четвертаку. Парни ворчат для приличия, но деньги берут: тут все свои и всегда можно договориться. Взамен денег каждый продавец получает чек, - на тот случай, если среди бела дня по рядам пойдёт контролёр. Но бывает и так, что какая-нибудь совсем посторонняя бабулька притащится со своим барахлишком, не зная правил и не имея при себе  заветного полтинника. Парни – кассиры её не гонят, даже чек принесут, только предупредят: мол, в конце дня, как распродашь, не забудь в кассу отдать. Мы, мол, бабушка, за тебя поручились, так и ты не подведи.  Бабульки – народ ответственный и порядочный, не подводят.
Рая и Галя продают  вещи б/у: поношенную одежду, обувь, посуду, электроприборы. Рае за шестьдесят, но по отчеству тут называть не принято. Она ростом не высока, худощава, подвижно, морщинистое лицо её то ли от природы, то ли от постоянного пребывания на воздухе приобрело коричневатый оттенок. Рая – профессионал. Рынок – её стихия. Она живёт им, она знает всех и каждого, она владеет искусством покупать и продавать. Пенсия в семьсот  рублей заставила её  встать за прилавок, но, похоже, Рая об этом не жалеет. Она нашла себя на этой работе. Рая не одинока. Младшая – актриса, живёт в Москве, и жизнь её устроена, обеспечена и благополучна. А вот старшая после развода осталась с двумя детьми, так что Рае есть о ком побеспокоиться, кроме себя. Она начинала торговлю с собственного имущества: несла свои платья, из которых выросла, вещи дочерей, потом внуков. Да много ли принесёшь из дома! И Рая стала «старьёвщицей». Товар ей теперь приносят прямо на рынок. У неё своя разветвлённая сеть «поставщиков»: местные бомжи, бичи, алкоголики. Она знает «клиентов», «клиенты» знают её, несут то, что пользуется спросом: кастрюли, тарелки, вилки, ложки и многое другое. Рая копается, что попало - не берёт. У неё ленинский принцип: лучше меньше, да лучше. Она берёт только то, что можно выгодно продать. Из-за десятки, даже двадцати-тридцати рублей связываться не станет. Со всей остальной мелочёвкой своих клиентов Рая отправляет к Гале.
Галя – миловидная маленькая татарочка. Она приехала из района, плохо говорит по-русски, для неё главное – заработать, и потому она не гнушается ничем. Галя продаёт такую ерунду, что удивительно, как её вообще покупают. Но возле неё всегда народ.
Покупатели у Раи и Гали специфические. В основном армяне, азербайджанцы, приехавшие на заработки. Старая одежда и обувь годится для работы, а хозяйственные принадлежности всегда пригодятся в быту, лишённом каких бы то ни было изысков. «Иностранцы» - покладистые покупатели. Если и торгуются, то, скорее, для приличия. А Рая легко уступает, без печали расставаясь с доставшимися практически задаром вещами, и товар расходится быстро.  Благодарные покупатели приходят к ней снова, да ещё и приводят вновь прибывших остарбайтеров. Так что торговля идёт бойко.
Кого Рая не любит, так это цыганок. Наглые, напористые, голосистые, они оглушают громкими, странно высокими голосами, обрушиваясь оравой и торгуясь до посинения за десятку, а то и за рубль.  Рая старается не связываться и уступает. «Цыганке не уступишь, полгода не продашь!» - в эту примету она верит свято. И на то есть свои основания. Как-то раз цыганка выторговывала у неё мужские ботинки, - хорошие ещё, целые, чуть поношенные. Рая просила за них сто пятьдесят, цыганка предлагала сто двадцать. Не сошлись никак в цене,  цыганка плюнула и ушла.  Рая потом всё лето таскала эти ботинки и продала-таки за те же самые сто двадцать. «Цыганка на меня порчу напустила!» - уверилась она тогда.
Вот и ещё одна подплывает, - разноцветная, как клумба за оградой, косынка кокетливо открывает ухо и вьющиеся над ним выбившиеся из косы тёмные волосы, - приценивается к мужским брюкам.  Услышав цену, начинает причитать: «Ой, уступи, родная! Не пожалеешь! Я тебе жениха богатого нагадаю! Совсем денег нету, совсем!»  Где, в каких складках какой по счёту юбки прячет она свои деньги! Как начала трясти подолами, выгребая пригоршнями серебро и мятые десятки. Рая только рукой махнула: Забирай! Забирай с богом!
И получаса не прошло, как цыганка, только что звеневшая «последней мелочью», прошествовала мимо с двумя пакетами, в которых сквозь прозрачный полиэтилен просматривались красные глянцевые помидоры, пупырчатые – только с грядки – огурцы, зелень, розовый бок колбасы и что-то ещё вкусное и дорогое, явно купленное не на те медяшки, которые она демонстрировала Рае.   «Где так нагадать успела?!» - подколола её Рая.  А цыганка, довольная, захохотала, запрокинув голову, блеснув полным комплектом безукоризненно белых зубов.
Каждый день, ближе к вечеру,  на рынок прибегает – по-другому не скажешь – Инвалид. Инвалид не бомж и не пьяница, у него многочисленная семья, которую приходится содержать. Он всегда чистенький, опрятный, всегда весел и доволен жизнью, даже, когда жалуется, шутя, Рае: «Не успел суп сварить, уже всё съели. Ну, что за прорва!»
У Инвалида свой бизнес. Рано утром он обходит помойки. Город поделён на «зоны», у каждого «старьёвщика» - свой участок, и случайные бомжи, попытавшиеся посягнуть на «чужую территорию»,  изгоняются немедленно. Дело доходит порой до кровавых побоищ, но Инвалида эта сторона дела мало касается. На его участке – богатые «новорусские» помойки. Некоторые находятся в закрытых, охраняемых дворах, но Инвалида знают все охранники, и он проходит туда беспрепятственно.  На этих помойках Инвалид находит замечательные вещи: пылесосы, утюги, кастрюли, не говоря уже о выброшенных одежде и обуви. Всё это Инвалид несёт Рае. То, что не годится ей, уходит Гале и мужикам, продающим железяки,  – от гвоздей до деталей электроприборов.
- Глянь, глянь! – подталкивает Рая товарку в плечо. – Колдырь идёт.
Колдырь – местный бомж. Он высокий, худой, как жердь, шагает на своих длинных ногах, как на ходулях, - оттого, наверное, и прозвище у него такое. На вид Колдырю лет пятьдесят, а сколько на самом деле, - об этом, должно быть, он и сам давно забыл. Колдырь хоть им бомж, но … положение обязывает: на рынке приходится общаться с приличными людьми, а потому придти пьяным или – упаси бог! - грязным и оборванным  он считает ниже своего достоинства. К тому же промысел Колдыря позволяет ему поддерживать в порядке свой внешний вид.
На Колдыря работает целая бригада бомжей. По утрам, подобно призракам, выползают они изо всех щелей – подвалов, колодцев теплотрасс, полу-развалившихся – под снос – зданий и отправляются за добычей. У этих свои зоны влияния: рынки, мусорные свалки оптовых баз, а самое главное – городские свалки, куда ежедневно вереницы машин привозят отходы жизнедеятельности большого города. Всё добытое – более или менее ценное – они несут Колдырю, который и сам не гнушается этой же работы, но места выбирает почище.
Колдырь платит им копейки, но бомжи и бичи рады и этому: хватило бы на хлеб да на флакончик самого дешёвого одеколона.
Приобретённый  «товар» сортируется: что поприличнее – Рае с Галей; железяки – гайки, болты, водопроводные краны и прочий металлолом – для таких умельцев, как Егоров.
Иногда Колдырю везёт: бомжи притаскивают ему со свалки то старый телевизор, то разобранную, ожившую свой век мебель. Колдырь, хотя и вынужден платить за такие находки дороже, но в душе доволен: запчасти к телевизорам и доски у рукастых хозяев идут на «ура».
Однажды Колдырь нашёл утюг – настоящий «тефаль». Целёхонький, без единой царапинки. И всего-то навсего терморегулятор у него не работал, а вот – скажите, какие богатые! -  выбросили. Колдырь приволок находку к Рае. Она же ещё и нос воротила: кому нужно такое добро. К тому же продавец цену за него загнул небывалую – семьдесят рублей! У Раи аж дыханье перехватило.
- Ты что? – гневно набросилась она на Колдыря.  - Очумел?!
- Дык-дык… - сразу не нашёлся, что ответить, оробевший было Колдырь.
- Я возьму! -  вдруг вмешалась Галя.
Лучше бы не вмешивалась. Порядок есть порядок: Рая должна была Колдыря к ней отослать с ненужным ей товаром, а она пока ещё раздумывала, цену сбивала. Рая на Галю взъелась: «За своим добром присматривай, а на чужое – не зарься!» и отсчитала, как от сердца оторвала, кровные «десяточки». А потом всё стояла и охала: «Ну, не возьмёт же никто! Чёрт меня дёрнул с этим утюгом связаться!»
Не прошло и двух часов, как утюг «ушёл» за сто пятьдесят рублей. Рая прибрала их в поясной свой кошелёк и враз повеселела. Даже с Галей, на которую дулась всё это время, заговорила.
В другой раз Колдырь приволок Рае мужской костюм, - хоть и не новый, но вполне приличный. Или сам где украл, или бомжи упёрли. А, может, пропившийся до трусов алкаш приволок, как последнюю надежду на опохмелку. Колдырь, хоть и бомж, но ушлый: цену вещам знает. Заламывает и глазом не моргнёт. Вот и за костюм  сто пятьдесят рублей запросил. Но не на ту напал! – Рая просто так, без боя деньги никогда не выложит. Сбавила цену сразу на половину, а когда Колдырь заартачился, отправила его восвояси. Он и ушёл, да только не повезло, - Гали в этот день на рынке не было. Помотавшись по рядам, незадачливый коммерсант вернулся к Рае. Монополия – она и на рынке монополия: Рая заплатила Колдырю двадцатку. Он постоял, почесал свой длинный нос, повздыхал… А что делать! Тут бы своё вернуть. Рая костюмчик почистила, погладила и продала … за двести рублей.
Временами Колдырь приносит Рае совсем уж специфический товар: то палку дорогой копчёной колбасы, то – приличный кусок ветчины в упаковке. Это какой-то сердобольный, что весьма удивительно по нынешним временам, новый русский, живущий в доме, в подвале которого обитает Колдырь и другие бомжи, подкидывает им продукты с истекшим сроком реализации. Колбаса вполне ещё пригодна для еды и, оставив чуток про запас, излишки бомжи несут на рынок: душа-то горит и просит не только закуски. Рая берёт колбасу для собаки, - так, по крайней мере, она говорит. А кто её знает на самом деле!
Колдырь на рынок приходит не один, в напарниках у него паренёк лет шестнадцати  - семнадцати. У него голубые бессмысленные глаза, светлые растрёпанные, клочками стриженные волосы и добрая глупая улыбка.  Мальчишечка, которого Колдырь ласково зовёт «мой дурачок», а все остальные Ваней, хотя настоящего имени не знает никто, умственно отсталый. Откуда он, где его родители, почему не в интернате и как прибился к бомжам, - об этом ничего не известно, а сам парнишечка рассказать не в состоянии. Колдырь почему-то взял на себя заботу о нём. На вырученные деньги кормит, а одежду и обувку выбирает по размеру из того барахла, что находит сам или приносят бомжи. К тому же он разрешает дурачку самому продавать Рае найденные на помойках безделушки. Ваня роется долго в многочисленных карманах, при этом белёсые его брови сходятся от усердия над переносицей, а грязная чёлка падает на узкий загорелый лоб, находит зацепившуюся за подкладку вилку или ложку и, мгновенно расцветая, подаёт свою драгоценность Рае. Полученные копеечки Ваня зажимает в кулачок и счастливо смотрит на Колдыря. Блаженная улыбка выражает высшую степень удовольствия.
Скопив немного денег, дурачок покупает себе «чупа-чупс» или шоколадку. Торговцы-кавказцы, жалея юродивого, подают ему – кто яблоко, кто пару розовых помидорин. Парнишка, семеня за Колдырём, берёт подарки и благодарно кивает, осеняя прожжённых и много невзгод повидавших торгашей невинной своей детской улыбкой.



Певица
«Люба-а-аня, Люба-а-аня!» – мамин смех звенит, растворяясь, в летнем воздухе. Любка зажмуривается и прячет лицо в ромашки, вдыхая терпкий запах золотых сердечек… «Любаня!» – резкий толчок в плечо прогоняет сон. Перед глазами качается горько на сломанной зелёной ножке увядший за ночь цветок: вправо – любит, влево – не любит. «Любань, утро…» – Юрик, помятый и заспанный, топчет росистую траву. Стряхивая с себя прилипшие листья, как остатки сна, Любка поднимается на ноги и, подобрав потрёпанный тряпичный мешок – «всё своё ношу с собой» - вслед за Юриком покидает городской парк.
…Вечером на рынке Любка поёт песни: «Эх, топни, нога, топни пра-ва-я! Я девчонка молода, зато бра-ва-я!» Одну руку  - в бок, второй, давно не знавшей мыла, машет над головой: «И-и-их!»
Первое веселье проходит, и Любка затягивает про любовь, обязательно со слезой с надрывом. Голос её, сильный и чистый,   далеко разносится между опустевшими в конце дня торговыми рядами. Поздние покупатели, любопытствуя, идут взглянуть на певицу, - разочарованно и сочувственно качают головами: облик её замызганный, тёмное не то от грязи, не то от загара, не то от водки лицо не вяжутся с красотой голоса.
Любка поёт не для заработка, - для души. Протяни ей в эту минуту хотя бы рубль, - обидится, может и послать куда подальше. Зато не откажется от ста граммов в белом пластмассовом стаканчике, предложенных расчувствовавшимися, «поддавшими для сугреву» торговками, а иногда и кавказцами, уважающими её пение. Юрик послушно ходит за Любкой вдоль рядов, уступая ей «пальму первенства» в добывании вечерней дозы спиртного.
Любка и Юрик – бомжи со стажем. Возраст не определить ни у того, ни у другого, хотя Любане явно не больше сорока. Говорят, что когда-то у неё была семья. Хотя, что тут  удивительного: у каждого человека, даже если он самый распоследний бич и алкоголик, когда-то была семья. У Любки были муж и ребёнок. И сама она была молодая, весёлая, озорная.  «Да я же ещё пионеркой в хоре пела!» – похвасталась она как-то очередному «поклоннику» своего таланта. Жаль, время тогда было другое: не нашлось богатого импрессарио для девчонки с Сортировки. Может, не случилось бы того, что привело певицу в торговые ряды Центрального рынка. 
Ту страшную ночь Любка вспоминать не любит. «Погорельцы мы», - говорит и даже не плачет. Всё уже забылось и отболело давно. Просто однажды то ли уголёк выпал из плохо прикрытой печки, то ли искры из трубы, не успев погаснуть на лету, горячими звёздами скатились на сеновал, только дом заполыхал так скоро, что вовремя проснувшиеся соседи едва успели вытащить из огня почти задохнувшуюся Любку. Спасти мужа, сынишку, которому не было еще и года, и свекровь не удалось.
Любка давно забыла их лица, фотографии сгорели в том пожаре, а сыночка и сфотографировать не успели… Она и на могилу к ним не ходит, - не помнит уже, где, в каком углу кладбища холмик, заросший бурьяном, под казённой пирамидкой, сваренной за бутылку мужиками из гаража, где работал муж. Любка вычеркнула из памяти ту, прошлую жизнь.
Пить она начала не сразу. Из больницы, где её, угоревшую, едва откачали, - «Зачем?»- часто думала она тогда, - забрала к себе мать. Любка сидела целыми днями в пустой квартире и ждала, когда вечером, после работы, забежит с бутылочкой кто-нибудь из подруг или заглянет кто из друзей покойного мужа. Пить одна она ещё не умела. А в компании выпивала, плакала,  и на сердце становилось легче, отпускали тиски, сдавившие грудь в ту минуту, когда ей сказали, что она – бездетная вдова. Друзья уходили с облегчением, думая, что исполнили свой святой долг, а Любка доползала до постели, не слушая ругань матери, и просто проваливалась в чёрную яму сна без тревожащих душу видений, чтобы, проснувшись на утро, снова дожидаться спасительного вечера.
Но друзья и подруги ходить с утешениями до бесконечности не могли. И настал день, когда Любка принесла домой первую купленную самостоятельно бутылку дешёвого вина и выпила в полнейшем одиночестве…
… У Любки с Юриком свой маленький «гешефт»: на окрестных «мусорках» они собирают всякую всячину и тащат скупщикам на рынок. Кожаная куртка на Любке тоже из мусорного контейнера: с оторванным карманом, потёртая и грязная, но зато натуральная. «Даже молния целёхонькая! – по- детски радуется находке Любка. Из тех же сокровищ кроссовки. Они, правда, великоваты, - явно мужские, зато крепкие, для осени в самый раз. «Да и зимой сгодятся, - рассуждает Любка, - толстые носки надел, и никакой мороз не страшен».
Добываемых в «мусорке» тряпок, старой обуви, домашней рухляди этой парочке вполне хватает, чтобы купить хлеба, дешёвых папирос, иногда – плавленый сырок; последнее время они полюбили «горячую кружку «Магги». Удобно: кипяток всегда можно раздобыть у старух, сидящих на страже платных туалетов. Шикуют, конечно, не часто, - когда особенно повезёт найти что-нибудь подороже, например, старые, но вполне пригодные для употребления кастрюли. За них «старьёвщики» на рынке платят, не скупясь.
Непременно каждый вечер Любка покупает себе и Юрику флакончик дешёвого одеколона. «Любка, ты бы лучше в аптеке настойку боярышника брала, - всё-таки полезней», – говорят ей сердобольные торговки. «Не-а, - не соглашается она, - там в бутыльке пятьдесят  граммов, а здесь – сто. И потом, одеколон, - он греет». Для Любки фактор немаловажный: всё лето, вплоть до первых заморозков, когда волосы уже начинают примерзать к земле, она спит под кустами. Непогода заставляет искать крышу над головой, но все самые тёплые места – подвалы, теплотрассы, те, что доступны, как правило, уже заняты. Так что Любке с Юриком приходится вести кочевой образ жизни. Сейчас, на зиму, они подумывают перебраться на какую-нибудь станцию за городом: бомжей там меньше, а народ – жалостливый. Кормиться, конечно, тяжело, барахлом в глубинке не больно-то разживёшься и не больно-то продашь: но тут уж не до жиру, быть бы живу.
Материнскую квартиру Любка потеряла. Просто не прописалась в ней, - не подумали ни та, ни другая, что бумажные дела - первоочередные. Да мать, честно говоря, и помирать раньше времени не собиралась.
Любка к тому времени уже два года, как пила, не смотря ни на её уговоры, ни на ругань. Утром, едва проснувшись, бежала к новым друзьям, таким же жалким и трясущимся, и вместе с ними отправлялась на поиски спиртного, к вечеру возвращалась и, поужинав на скорую руку, чем придётся, падала на кровать. Она и как мать-то умерла - не заметила. Пришла пьяная домой, а там чужие люди с осуждающими взглядами. Гроб, венки, кладбище, поминки – всё прошло мимо неё. Спроси у Любки сейчас, где похоронена мать, она и не вспомнит.
А ещё через полгода в дом пришёл участковый и показал бумагу: Согласно ей, квартира, хозяйка которой умерла, переходила в собственность государства. В тот же день Любка оказалась на улице. Ей и вещи-то не пришлось выносить, поскольку всё, что можно было, давно уже вынесла и продала.
Новые друзья – бичи и пьяницы – новоявленную бомжиху в беде не оставили. Свели её с Колей-инвалидом. Коля был «колясочник». Жил в «хрущёвке», в тёмном и вонючем подъезде, в маленькой квартирке на первом этаже. Коля был старше Любки лет на десять, после смерти родителей занимался попрошайничеством, и в дом ему нужна была пусть пьющая, но не злая женщина.
Они сошлись характерами. По утрам Любка сажала Колю в коляску и вывозила на рынок. Коля ничего не делал, просто сидел с табличкой: мол, подайте ветерану Афганистана на операцию. В Афганистане, конечно, он никогда не был, но, тем не менее, подавали ему хорошо. Вечером Любка  забирала Колю домой, по пути они покупали еду и бутылку вина, которую и распивали на ближайшей скамейке с такими же, как они, «трудягами». Если Любка перепивала, бомжи усаживали её в коляску на колени Коли и он, крутя колёса, вёз подругу домой.
Потом колясочников собрал вместе какой-то деятель. Сказал, что работать отныне они будут там, где он разрешит, и часть заработка отдавать ему. Коле «деятель» купил «камуфляж», чтобы больше походил на афганца, и поставил на оживлённом перекрёстке, - собирать милостыню у тормозящих на светофоре водителей. Один затормозить не успел. Вместо милостыни Коля получил билет на тот свет. А Любка снова оказалась на улице.
Летом она жила, где придётся. Облюбовала себе веранду в закрытом детском саду. В большой клетчатой китайской сумке таскала за собой нехитрый скарб. В холодные ночи укрывалась потрёпанной двадцатилетней давности искусственной шубой.  Днём собирала бутылки у многочисленных пивных палаток; собирала объедки со столов, - тем и кормилась.
А потом убили детдомовку Светку. Бомжи все друг друга знают, - город-то небольшой. И Любка Светку знала: высокая, длинноногая, черноглазая красавица. На улицу она попала после детдома, - идти было некуда. Мать, когда-то лишённая родительских прав, пила вместе с отчимом, и единственное, что ожидало девчонку дома, - стать «живым товаром», о чём родительница ей вполне недвусмысленно и сказала. Светка предпочла жить среди бомжей. Пить научилась быстро: жизнь такая - кого хочешь, научит. Но шалавой не была, за что пользовалась уважением. И убили её не собутыльники, а подростки. Долго измывались, терзали уже бесчувственное тело, а потом забили Светку палками.
После этого всю округу обошёл участковый, умоляя бичей, особенно женщин, не ходить в одиночку. Подошёл и к Любке.  «Ты бы хоть к мужику какому прислонилась, убьют ведь!» - сказал ей горько. Она подумала-подумала да и сошлась с Юриком.
Поёт Любка во весь голос на полупустом рынке про рябину с дубом. «Ты такая женщина здоровая, э-э! – говорит ей торговец фруктами, - Почему не работаешь?» «Не-е-т, - смеётся она, - меня работать не заставишь. Я  - вольная! Вольная! Живу, как хочу, никого не спрашиваю. Вы – рабы, что вы видите, кроме работы и денег?! А мне не нужно ни то, ни другое. Да, Юрик?»
Юрик с осоловевшими глазами послушно кивает головой. Он ходит за Любкой хвостиком, а когда подруга уж чересчур разойдётся, берёт её, как маленького ребёнка, за руку, и экстравагантная пара покидает рынок, оставляя опустевшие ряды, где вечерний ветер беззаботно гоняет сломанные пластмассовые стаканчики, обрывки упаковочной бумаги, истоптанные грязными ботинками картонные коробки…  Эх, топни, нога, топни, пра-ва-я!