Закрытая дверь

Ему не нравится, когда в квартире, где он по воле случая живет, как обычно с несколькими людьми вкупе, бывают закрытыми двери. Особенно, когда за этими дверями, за этой непроходимой досчатой стеной, кто-то есть. А особенно, если этот кто-то там не один. Тогда у него непременно возникает чувство томления и ненужности, а также непричастности к происходящему там, куда он попасть, по причине внушенной ему в детстве скромности, не может.
Он может много раз ходить мимо этой двери, надеясь услышать хоть шорох, хоть какой-нибудь писк или дыхание, которое ему никак не принадлежит и принадлежать не может. Он мучается оттого, что его непричастность к происходящему по его личным меркам грозит вылиться в совершенную отчужденность. Он чувствует сразу, в тот же момент, находясь секунду у двери, одиночество, придуманное им самим. Возникшее из ниоткуда движение сердца туда, где его нет.
Это не любопытство. Отнюдь. Он не любопытен по природе своей. Просто когда-то, смотря в окна, он представлял себе чужую жизнь, а потом как-то враз разучился это делать и превратил романтический, в общем-то, подход, писательский даже, в навязчиво всплывающую мысль о своей отстраненности от неведомого ему процесса.
Что там для него? Ничего. Совершенно. Ему и не нужно быть там, если разобраться. Там чужие, недоступные для него связи и узелки. Но именно из-за отсутствия своих собственных переживаний, ему необходимо участвовать в каждой вибрации происходящего или просто сонного нечто.
Мало того, к нему там, за дверями, чаще всего относятся более, чем благосклонно. Можно даже с уверенностью утверждать, что относятся к нему вовсе не безразлично и по-дружески. Просто понимание того, что у других есть какие-то дела и интересы, не зацикленные на его персоне, дл него чаще всего недоступно или скрыто той самой пеленой вымышленной тоски.
Конечно, в минуты прозрения и откровенности, он думает о тщетности и мелочности происходящего с ним. Думает, что понимает, насколько это ничтожно – ходит вокруг да около, надеясь увидеть свет или услышать как его окликнут, вдруг вспомнив. Но вряд ли слова, в которые он облачает эти размышления, имеют силу, потому как можно сколько угодно говорить себе трезвости, но позже наступать на тот же самый хозяйственный инструмент и получать ментальные шишки.
Так он и делает. Он набил себе уже весь лоб. Продолбил виски, сжал мозг упругими клещами самообмана. И продолжает насиловать, терзать себя идиотскими шутками своего подсознания.
Представьте себе. Просыпается утром, встает, потягиваясь и радуясь в общем-то солнцу где-то за шторой, а потом проходит мимо проклятой закрытой двери и начинает накручивать. Тут же включается механизм, уничтожающий и свет ближайшей звезды и окружающие детали и всякий интерес к мелочам, которые могут разнообразить день любого, осознающего мимолетность бытия и оттого могущего ловить малейшие радости вокруг. Он же, уменьшающийся в размерах мгновенно, исчезающий для всего живого, как и живое исчезает для него, начинает думать одну единственную мысль:
Опять закрылись. А как же я?
И он видит картины, которые в другом случае даже не могли бы появиться в его смешной голове. Он видит держащихся за руки, обнимающихся, спящих так людей, друзей, знакомых – неважно. Он видит их одних. Он до того способен визуализировать происходящее там, что как бы уже находится и не в своем пространстве совсем, а там, за закрытой дверью, где его нет и быть не может.
И тогда все его действия, совершаемые по какому-то сложившемуся еще в постели плану, становятся абсолютно механистическими. Он умывается, находясь там, за дверью, чистит зубы, ставит чайник, пьет кофе-чай-что-нибудь, сидя в той закрытой комнате. Он рисует себе ее в условиях того часа суток, в котором она умудрилась без его ведома и разрешения быть закрытой. Он видит все до малейших деталей. Он скучает по тем людям. Он ненавидит каждого по очереди, в зависимости от того, на какой круг идет иноходью одна и та же мысль:
Они-то та-ам. А я?
 Он жалок и где-то сквозь рисунки, ненависть, скуку, тоску и меланхолию, горбатый от сомнений и никчемных переживаний, видит себя жалким и больным. Но подарки трезвости оказываются всего лишь горящими листами чистой бумаги.
Оттого его внимание рассеивается, все происходящее истончается, отчего его начинают видеть рассеянным и как бы ушедшим в себя. Он отвечает невпопад, смотрит на людей, уже открывших дверь для всех и каждого, сказавших доброе утро и ему в том числе. Причем радостно, как это и должно быть утром. Но он смотрит на них и видит уже не тех, кто на самом деле перед ним – только что проснувшиеся потягивающиеся в сторону рассвета люди, а другие, застывшие в его воспаленном и утомленном воображении картонки.
Он не понимает тогда, что же не так. Он чувствует диссонанс, но не видит, что это единая нота; просто та, что звучит на самом деле и та, что он слышит, не совпадают. И он уже теряет те обостренные чувства, которые он пестовал еще некоторое время назад. Он растерян и обескуражен. Но фальшь прозвучала и оставила неприятный остаток в душе, который уже мало что может растворить. И вот он молчит, и с ним молчат, потому что он опять замкнут. И оттого возникает всеобщая какофония сердец и влечений.
И если только не какое-нибудь отвлекающее событие, все так и остается до следующего утра, когда, возможно, дверь останется открытой и он найдет еще что-то, отчего будет рассеивать вокруг мрачность и надуманность, как просеивают муку второго сорта сквозь сито.