Месье Флёр

Он вошел в меня, когда мы уже прибыли на кольцо деревни и побывали на местном рынке. Прежде чем войти, он, конечно, искупался в воде, смешался с ней и сказал мне:
Эй, парень, привет!
Я не сопротивлялся. Зачем мне это было делать, ведь это был Месье Флёр, господа. Это был тот самый розовый парень, одетый во что-то, напоминающее фольгу и выпрыгнувший из нее только тогда, когда собирался искупаться, чтобы войти мягко, с легким привкусом недозрелого грейпфрута на верхней губе. Он вошел в меня и оставался тихим, неслышным целых двадцать минут. Никто из моих знакомых не может выдержать такую паузу, прежде чем начать действовать. Он вошел и затаился. Вот как это выглядело.
Возможно, его подначило выпитое пиво, а может быть ему просто надоело ждать и он, засмеявшись, крикнул мне, раскрасив транспортное кольцо в розовый:
Эй, парень, привет!
Я не ответил ему. Только засмеялся и снова побежал на рынок. Еще за пивом, за сигаретами и всем тем, что понадобилось нам в дальнейшем. Кстати, нас было трое: Я, Он и Она. Но это было до того, как пришел волшебник Месье Флер и вошел в меня. Как только он это сделал, и мы тронулись пешком в путь, меня стало не один и не два, а целая планета. И каждый вдох мой и каждый звук мой рождал новую жизнь, новую радость.
После тех самых двадцати минут ожидания, в тот самый момент, когда Месье Флёр приступил к тому, для чего он меня навестил, мне захотелось петь и ходить и тянуться к небу. С ним все возможно. Вероятно и очень удобно. Я пел громко. Так громко, что выходили фермеры и смеялись, видя как мне хорошо оттого, что Месье Флёр во мне. Их не смущало ничто. Они были счастливы вместе со мной, потому что чувств моих хватало на каждого.
Идя с шорохом под ногами, я перешел на шепот, но продолжал петь. Конечно, мне помогали наушники. Их громкость вполне оказалась способной заменить громкость моего голоса, но не произносить звуки, когда в тебе Месье Флёр, казалось мне тогда, в мой первый раз, невозможным.
Грудная клетка, не издающая звуков, когда их такое множество – что может быть нелепее, думал тогда я. Идти и стремиться никогда не дойти. Главное, не останавливайся, говорил я месье Флёру и бежал, шел, брел, несся в прозрачном полузабытьи. Все отвечало мне песней и песни значили слишком много, чтобы их не слушать.
И вот мы уже в другом селе. Даже его название говорило о том, что скоро море. Песчаное. Как поэтично. Песчаное, слышите вы, и уже от одного этого названия под вашими ногами шуршит. Песчаное, говорили нам встречные и указывали дорогу, провожая помутневшими глазами, потому что сами не способны были пройти в этот вечер триста тысяч сантиметров  до моря. Они выдохлись еще днем, под жарким солнцем и, оправдывая свои слабости, говорили о каких-то мысках и таинственных пляжах, куда им хотелось бы попасть.
Мы шли, оставив двух разговорчивых и желающих найти свой остров женщин. Мы шли вперед и вверх – в гору. Я знал, что если месье Флёр меня не отпустит, то любая гора, даже Джомолунгма, мне под силу. Вместе мы смогли бы все. Так мне казалось тогда. Но, поднявшись на каких-то сто метров, отчего эта гора не стала хуже Эвереста, мы втроем, стремящиеся успеть до заката, увидели целое поле пшеницы.
Уже сильная, насыщенная прошедшими дождями, но еще не склонившая колосья к земле, признавая ее силу и власть, пшеница покачивалась при порывах ветра, открывая нам проторенные тропинки, ведущие к виноградникам. Желтое сменялось сочным зеленым, хлеб вином. Рыхлая почва виноградников позволяла идти медленно, отчего месье Флёр сказал мне:
Эй, парень, привет!
и заставил двигаться быстрее.
Но она вдруг остановила меня. Вопреки веселящемуся во мне месье, она посоветовала. Тихо, как она умеет:
Прислушайся, сказала она.
Я перестал прыгать, но еще тянулся в разные стороны:
Как это? Спросил я ее, но убрал наушники.
Просто почувствуй, намекнула она.
Я не умею, устыдился тогда я.
Она улыбнулась, обвела вокруг земного шара руками и опять произнесла:
Почувствуй.
Тогда я закрыл глаза.
А ты можешь меня вести? Спросил я ее. Так мне лучше чувствуется.
Он засмеялась внутри себя и сказала:
А зачем мне тебя вести, если можно все чувствовать, и гораздо больше с открытыми глазами.
И это была правда. И эта правда осталась со мной на весь виноградник. А он был долгим. По-настоящему долгим. Море, видневшееся впереди, приближалось и отходило. Уставшее за день, оно отпустило всех, но ждало нас, потому что с этой стороны мы к нему не прикасались. Оно любило нас так же, как любило всегда и везде. Но в тот момент, оно нас еще и ждало. Возможно от этого ожидания, то, что я чувствовал, во мне утроилось и опять стало спешить, нестись, увлекаться сиюсекундными удовольствиями и суетой. Месье Флёр, используя новые открывшиеся во мне способности, ускорял темп, двигаясь в одном ритме со всей вселенной.
И вот уже высочайший берег. И две прозрачных синих бесконечности, одна сверху, другая снизу, увлеченно следящих на горизонте за садящейся звездой. Нас трое и их трое – этого было вполне достаточно для того, чтобы спуститься к песку и остановиться там, чтобы разжечь костер, добыть воды и разговаривать, чувствуя под ногами струящиеся меж пальцев песчинки.
Она рассказывала о снах, мы с ним пели, потом он уходил на встречу с самим собой, о чем он обязательно как-нибудь расскажет. А мы, бессонные, продолжали говорить и говорить, гулять и шептаться, потому что ночью это так естественно – не нарушать границ звука. Ночь, слишком быстрая, чтобы быть заметной, ушла, забрав с собой шепот, и прогулки, оставив после себя рождающийся заново песок и встающее где-то сбоку солнце.
Я не заметил, как Месье Флер ушел от меня. Я не сразу ослабел, как это слишком часто бывает после таких многочасовых встреч. Я продолжал радоваться и пытаться чувствовать, узнавать, мыслить, как до этого совсем не умел. Суета еще оставалась внутри, но медленно, со скоростью восхода, вырастало внутри меня знание вероятности перемен. И оно тоже пело песню, похожую на колыбельную, отчего мои глаза сомкнулись для того только, чтобы через несколько часов увидеть все слегка по-новому.