Ночь перерождения

       Первое, что вижу – свет. Белый. Ослепляющий.
       Впрочем, сказать «вижу» – не совсем верно. Свет просто есть, а кроме него нет ничего. Свет пробивается под полуприкрытые веки. Режет глаза.
       По щекам текут слезы. Видимо, как раз из-за света. Две слезинки на правой щеке, одна – на левой. Оставляют теплые дорожки. Скатываются на подушку. То есть, наверное, это должна быть подушка. Под затылком что-то жесткое, похрустывающее.
       Вспоминается вдруг детство. Лето у бабушки. Подушки, набитые гусиными перьями.
       Моргаю. Очередная порция слез. Пара слезинок стекает в уголок рта. Соленый привкус.
       Изменяю угол зрения. Картинка начинает прорисовываться. Поморгав минут пять, с интересом принимаюсь изучать окружающую обстановку.
       Я нахожусь в средних размеров комнате. Судя по всему, это сельский дом: на обоях кое-где прорехи, в которых видны бревна.
       У стены напротив – койка. Такие обычно стоят в больничных палатах. На койке кто-то лежит лицом к стене. Без движения. Слышен только приглушенный стон – или невнятное бормотание.
       Пытаюсь обратиться к лежащему человеку. Позвать. Заговорить. С ужасом обнаруживаю, что не могу этого сделать. Связки парализованы. Горло словно набито теплой тканью.
       Но дело даже не в этом. Не в горле и не в связках. Дело в том, что…
       Стоп. Не надо. Гнать такие мысли прочь!
       Сердце принимается усиленно биться, со стопроцентной точностью сигнализируя о чем-то ужасном. Противоестественном. Дыхание учащается. Грудная клетка принимается ходить ходуном.
       Нельзя. Впадать. В панику. Только не сейчас.
       Чтобы отвлечься, смотрю в изножье кровати. Прямо над покрытой облупившейся краской спинкой – окно. А за окном – снег.
       На мгновение все отступает на второй план. Потому что в противовес комнате (которую про себя уже успел окрестить «палатой») с ее давящей атмосферой, картина за окном радует глаз. Успокаивает.
       Теперь ясно - именно эта белизна слепила и резала глаза. Снег покрывает подоконник сантиметров на десять. Снег лежит на ветках деревьев и заполняет трещины в коре.
       Но самое главное – он падает. Самыми настоящими зимними хлопьями.
       Зимними. Почему-то это слово кажется очень важным.
       Крупные снежинки ложатся на стекло, на ветки и, наверное, на землю. «Наверное» - потому что я этого не вижу. Потому что если хочу это увидеть, необходимо приподняться на локтях и сесть. А все тело словно парализовано.
       Да какое тут, на хрен, «словно»? Парализовано – и точка!
       Чувствую спину, позвоночник, грудь, ребра, ноги, пальцы рук и ног. Ощущаю, как толстое байковое одеяло касается кожи. А пошевелиться – никак. Даже напрячь мышцы не получается.
       Пытаюсь сосредоточиться.
       Надо рассуждать логически.
       Я не могу пошевелиться. Насколько хватает моих познаний в медицине, такое возможно только при нарушении функций центральной нервной системы.
       Например, сломан позвоночник. Или нарушены какие-то из функций мозга.
       Но позвоночник-то, кажется, цел.
       И с мозгом вроде бы все в порядке. Ведь соображаю же я. Поначалу был в голове туман, но потом рассеялся – и теперь там почти так же ясно и свежо, как за окном. Как на улице, где в холодном воздухе кувыркаются, героически пытаясь сопротивляться земному притяжению, снежинки.
       Даю девять из десяти на то, что с ЦНС все в порядке. Даже, видите, аббревиатуру какую вспомнил – ЦНС! Значит, мозг работает.
       ЦНС - это из школьной программы. Никогда бы не подумал, что буду так рад вспомнить одно из определений, которые в нас вдалбливала биологичка Наталья Александровна. Извинился бы, окажись она сейчас здесь - за то, что вместе со всеми тайком звал ее Плаксой. Ну и что с того, что выражение лица у нее всегда было такое, словно вот-вот разревется? Зато аббревиатуре-то какой научила – «цэ эн эс»!
       Я не могу пошевелиться по другой причине.
       Не помню, как это делается!
       И в случае с речью, кстати, то же самое.
       Сердце, успокоившееся было, снова начинает бешено колотиться. Удары гулкой пульсацией отдаются в ушах. Кажется, еще чуть-чуть – барабанные перепонки лопнут, и на подушку брызнут струйки горячей крови.
       Коричневое одеяло на груди поднимается и опадает, как пленка на закипающем молоке.
       Моргаю.
       Снова слезы: на этот раз – от бессилия.
       И тут с соседней койки доносится голос:
       - Успокойся. Это у них такой наркоз. Пройдет.
       Только тут осознаю, что издаю приглушенное мычание. Видимо, оно и привлекло обладателя голоса. Того самого типа, который лежит лицом к стенке.
       Я хочу спросить: какой наркоз?
       Хочу спросить: у кого – у них? Когда пройдет?
       Из горла вырывается лишь: «Ммммм» Так, наверное, мычит скотина перед убоем. Когда инстинктивно чувствует скорую смерть.
       Я хочу спросить: где я?
       «Мммммм».
       Тип с койки гнусаво тянет:
       - Наркоз…
       И:
       - Пройдеооот…
       Словно передразнивает самого себя.
       Через пару минут сосед по «палате» затихает. Видимо, заснул.
       Ни черта меня его слова не успокоили. Если он, конечно, этого хотел.
       Пол в комнате покрыт красными досками. В отличие от прочей «атрибутики» комнаты (от которой так и веет запущенностью), доски производят впечатление свежевыкрашенных. В одном месте виден отпечаток ноги. Словно кто-то наступил на невысохшую краску сапогом.
       Снова перевожу взгляд на окно. Приглядевшись, различаю за деревьями приземистое строение – что-то вроде сарая, покосившегося и наполовину занесенного снегом.
       Снег.
       Назойливая, требовательная мысль не дает покоя. Пытается пробиться наружу.
       Снег.
       «Думай. Ты не в состоянии пошевелиться и заговорить – но мыслить-то можешь».
       Снег.
       «Давай. Это важно. Очень важно».
       Слышу глухой звук. Судя по всему, открылась дверь в «палату». Дверь я тоже не вижу, потому что расположена она за черной печкой-«голландкой».
       Краем глаза различаю силуэт. Подходит к печке. Наклоняется. Слышно, как что-то валится на пол. Дрова?
       Потом тишина.
       Чувствую на себе пристальный взгляд.
       Шаги.
       Надо мной нависает лицо. Мальчишка. Совсем еще ребенок. Изучающее смотрит.
       Простояв так недолго, мальчик выбегает из комнаты. На ходу опрокидывает вязанку дров.
       Снова хлопает дверь. В окне мелькает силуэт мальчишки. Слышу, как он отрывисто выкрикивает что-то на бегу, но могу только разобрать: «Глаза открыл…» И потом – какое-то непонятное слово. Не знаю его значения.
       Адана.
       Сосед по комнате снова что-то бормочет. Потом поворачивается ко мне лицом.
       Я узнаю его.
       И за несколько минут вспоминаю все. Словно кто-то закидывает в голову образы – яркие, как буквы на вывеске магазина.

       Автобус.
       Ночная дорога.
       Лес за окном.
       Лицо водителя в зеркальце заднего вида – то самое, что сейчас повернуто ко мне.
       Убаюкивающее пофыркивание мотора.
       Рев тормозов.
       Визг женщины с соседнего сиденья.
       Головокружение.
       Сумятица.
       Темнота. Тишина.
       Но, даже не смотря на тот шок, который я сейчас испытываю, самое пугающее – не авария.
       Нет.
       Самое пугающее - это снег. Точнее, его отсутствие в моем воспоминании.
       Не то, что сейчас.
       Следовательно, я здесь, в «палате», уже давно. Потому что на то, чтобы земля покрылась толстым слоем снега (таким, как за окном), в средних широтах требуется месяца два. Может, полтора – но никак не меньше. Это если учесть, что, когда я отправился в свою поездку на автобусе, была середина октября. Число не помню, но вот насчет середины октября – уверен.
       Путем нехитрой арифметики прихожу к выводу, что сейчас как минимум конец ноября. А если принять к сведению, что последние зимы были на удивление поздними, то можно смело накинуть еще с полмесяца.
       Впрочем, я ведь не в курсе, сколько провалялся здесь, пока был в отключке. Так что – кто знает. Может, сейчас январь в полном разгаре.
       Или февраль.
       Или март?
       От такой передозировки информацией голова идет кругом.
       Помнится, в институте говорили что-то об «информационном голодании». Это когда человеку катастрофически не хватает информации. А вот я сейчас смог бы поведать преподу о том, что такое «информационное переедание». Встал бы и сказал:
       - Не хотите ли вы, Галина Владимировна, узнать, что это такое? И что нужно сделать для того, чтобы его почувствовать? Все очень просто – покупаете билет на междугородний рейс, попадаете в аварию, валяетесь хрен знает сколько времени в отключке – а потом разом все вспоминаете. Вот вам и информационное переедание.
       Я встал бы и сказал все это.
       Если бы был сейчас на лекции, а не черт знает где. Не в «палате».
       Если бы мог встать.
       Если бы мог говорить.

       Снова распахивается дверь. В комнату входят три человека. Тот самый мальчишка и две женщины. Одна из них подходит вплотную и смотрит на меня, сверху вниз. Выражение на лице – такое же, как до этого было у мальчишки. Странное. Радость, смешанная с каким-то непонятным напряжением.
       Женщина (на вид – лет пятьдесят) оглядывает меня с головы до ног. Оборачивается и кивает второй. Та подходит. Девушка лет двадцати. Из-под платка выбивается прядка черных волос.
       На мгновение вспоминаю Надю – они с девушкой чем-то неуловимо похожи. Из-за нее я, собственно, и отправился в автобусе куда глаза глядят. Мы расстались, и я решил таким вот кардинальным образом развеяться. Сменить обстановку. Не самый, может быть, умный поступок – но особым умом, по словам матери, я никогда и не отличался.
       Женщины смотрят на меня. Поглаживают одеяло (только сейчас доходит, что под одеялом я голый). О чем-то перешептываются. Как ни напрягаю слух, не могу услышать ни слова.
       Недолго посовещавшись, старшая снова кивает. Потом опять разглядывает меня. Губы растягиваются, а в уголках глаз появляются морщинки. Такое сочетание обычно бывает у улыбающихся людей. Только вот ни за что не назвал бы это выражение на ее лице улыбкой.
       Женщина говорит:
       - Не здоров еще. Ничего. Поправится.
       У нее глубокий, почти мужской голос.
       И вдруг тетка начинает смеяться заливистым женским смехом – словно кто-то щелкнул невидимой ручкой и повысил звучание на пару октав.
       К ней присоединяется молодая.
       Из-за спины обеим вторит мальчишка.
       Потом все трое как по команде затихают. Резко посерьезнев, старшая – видимо, она у них за главную – говорит:
       - Меня зовут мать Адана.
       «Адана». Слово, которое кричал мальчишка.
       - А это, - мать Адана кивает в сторону девушки, - Даная.
       Не оборачиваясь, она протягивает руку назад. Мальчик кладет что-то ей в ладонь. Большой серый комок. Второй рукой тетка стаскивает с меня одеяло. До пояса.
       Поглаживая комок, мать Адана говорит:
       - Ты Хому не бойся. Он лечит.
       Даная кивает и поддакивает:
       - Хома – он хороший.
       Адана выбрасывает руку вперед. На живот шлепается что-то мягкое, теплое – а она стоит так какое-то время: с простертой над кроватью рукой. Пальцы разжаты. Ладонь маячит внутренней стороной прямо перед моим лицом.
       Она похожа на жрицу. Или на героиню советского плаката – что-нибудь из разряда «Враг не пройдет».
       Ощущение тепла моментально сменяется болью.
       Хочу закричать. Из стиснутых губ доносится мычание.
       Я – скотина на бойне.
       Пленник, которого ведут в пыточную.
       Мне снова восемь, и девочка из седьмого класса зажала мне рот ладонью, пока ее подруги рывками стаскивают брюки. Снова слышу их смех и комментарии:
       - Ты гляди-ка, а для второклассника ничего так. Большенький.
       Снова, как пятнадцать лет назад, душат слезы бессилия. Но вместо крика тишину нарушает лишь мое пыхтение-мычание. Еще немного – и услышу голос той, чья ладонь намокла от моей слюны: «Девочки, да у него встает…»
       Но вместо этого слышу лишь, как мать Адана повторяет:
       - Хома лечит…Хома лечит…Не бойся…
       Предельно скосив глаза, вижу, как из серого комочка появляются тоненькие лапки с длинными когтями.
       Коготки принимаются быстро-быстро царапать кожу. От таких прикосновений в другой ситуации захотелось бы смеяться. Как от щекотки. Но сейчас мне хочется только одного.
       Кричать.
       Громко. Исступленно.
       Все напряжение, копившееся с того самого момента, как проснулся, просится наружу. Хочет вырваться. Выпрыгнуть. Потому что чересчур засиделось внутри.
       Каким-то чудовищным, нечеловеческим усилием удается выгнуть спину дугой. Застываю в такой позе – и мычу. Хриплю. Повизгиваю.
       Я во втором классе, и сейчас одна из взрослых девочек обхватит пальцами мой пенис. А вторая больно ущипнет за щеку.
       Но вместо этого чувствую, как крысиные коготки проникают глубоко под кожу. Маленькие зубки вгрызаются в мышцы живота. В расположенный сразу под ними кишечник.
       Теряя сознание, вижу, как серый комок лезет внутрь.

       * * *

       Двенадцать дней прошло с тех пор, как я очнулся в Лазарете – так сестры сами называют несколько изб, отгороженных от леса дощатым забором.
       Весь день вьюжит. За окном ни черта не видно, и мне скучно.
       Я по-прежнему очень слаб. С трудом самостоятельно выхожу в сени. Там стоит ведро, выполняющее функции туалета. Если ты мочишься, приходится одной рукой держать свое хозяйство, а второй опираться о стенку. Если ходишь по-крупному – нужно ухватиться за ручку двери. Пока занят процессом, гениталии успевают скукожиться, а задница – пойти пупырышками. Температура в сенях отличается от той, что на улице, градуса на три, не больше.
       После того, как я познакомился с матерью Аданой и Данаей, приходили другие. Они называли себя сестрами.
       Сестра Идель. Сестра Суфта. Сестра Кальма. Сестра Лота.
       Я лежу и слушаю вой вьюги. Слушаю царапанье веток по стеклу. Слушаю храп соседа.
       Когда смотреть не на что, остается только слушать. Впрочем, и это со временем надоедает.
       Всего в Лазарете шесть женщин и один мальчик. Женщины называют себя сестрами ордена святого Иакима. Мальчик у них кто-то вроде прислуги. Это видно по пренебрежению, с которым они к нему относятся.
       Сосед-водитель временами становится очень словоохотлив. Адекватным собеседником, правда, назвать его можно разве что с большой натяжкой. Он любит по несколько раз повторять какое-нибудь слово. Или целую фразу. Как будто боится забыть. Он произносит слова медленно. Как бы пробует их на вкус. Не знаю, был он таким всегда - или это авария так на него повлияла.
       Он рассказал, что в аварии выжили все. Кроме грудного младенца и одного старика. Старик, по словам водилы, был совсем уж дряхлый. Дышал, что называется, на ладан. Удивительно, как у него вообще хватило сил на то, чтобы без посторонней помощи залезть в автобус.
       Сестры ордена святого Иакима появились сразу. Словно заранее знали об аварии. Водила не терял сознания и видел, как они молча вышли из-за деревьев. Как принялись уносить раненых. Мальчишка бегал вокруг и смеялся.
       Где сейчас остальные пассажиры, водила не знает. Возможно, они в соседних избах. На вопрос – как далеко от Лазарета до ближайшего города (села, деревни) ответить тоже не может. Сестры, по его словам ничего не говорят. Делают вид, что не слышат.
       «Делают вид, что не слыыышат», - он повторил это раза три. Он так достал этими повторами, что от злости я чуть не обматерил него. Но вовремя остановился.
       Надо беречь нервы. И вообще – кто знает, может, этот красномордый мужик с огромным, как у беременной бабы, животом и проплешиной почти во всю голову, мне еще пригодится. В конце концов, он здесь единственный, кто не имеет никакого отношения к сестрам и их ордену. Так что теоретически мы с ним принадлежим к одному лагерю.
       Я с трудом верю, что все происходящее – не сон.
       Серьезно.
       Как-то раз, в одиннадцатом классе, я проснулся посреди ночи. Посмотрел на часы. Было двадцать минут третьего.
       Если я просыпаюсь и не могу заснуть, то обычно включаю телевизор. Или книжку читаю. Вот и в тот раз решил подняться и включить свет. Но краем глаза заметил какое-то движение. Повернув голову, увидел перед собой темный силуэт. У силуэта было мое лицо.
       Я закричал. И только тогда проснулся. По-настоящему. Оказалось, все это время я спал, хотя мысли были абсолютно ясными. Мыслями бодрствующего человека.
       Это я к тому, что и сейчас порой возникает такое же ощущение.
       Я слышу треск поленьев в печке.
       Чувствую запах супа, который был на обед.
       Слышу, как сосед возится на койке.
       Но иногда кажется, что сейчас произойдет что-то – и я проснусь. Только это «что-то» - то, что будет предшествовать пробуждению –меня не обрадует.
       Многие вещи, с которыми я здесь столкнулся – их просто не может быть. Ну, то есть в реальной жизни. Взять хотя бы Хом.
       Хомы – те самые пушистые кишкогрызы, которые в ночь пробуждения напугали до усрачки – выполняют терапевтическую функцию.
       Они прогрызают отверстие в животе и забираются внутрь. При этом от кровотечения ты не умираешь – слюна Хом содержит вещества, способствующие свертыванию крови. Сразу после того, как он проникает в твои внутренности, рана начинает заживать. Края срастаются у тебя на глазах.
       Попав в живот, Хома поднимается вверх. К солнечному сплетению. Каждый раз ты чувствуешь, как он перебирает тонкими ножками.
       Кстати, помимо прочего, в слюне Хом содержатся еще и какие-то обезболивающие вещества. Так что боли на самом деле не ощущаешь. Ну, то есть почти не ощущаешь. А все эти крики и дерганья, которые я выдал в первый раз – скорее от страха, чем от боли.
       Когда чувствуешь, как внутри тебя копошится что-то живое – к таким вещам невозможно привыкнуть. Но со временем все-таки учишься держать себя в руках. По крайней мере, не орешь.
       Оказавшись под солнечным сплетением, Хома выделяет из анального отверстия фермент, который способствует заживлению тканей.
       То есть он гадит лекарствами. В прямом смысле.
       Ножки Хомы начинают очень мелко и быстро вибрировать на одной частоте с клетками тела.
       Обо всем этом мне рассказала Даная.
       Я не понял тонкостей, но суть в том, что, пока Хома внутри, все виды тканей – особенно костных - восстанавливаются с поразительной скоростью.
       Даная приходит каждый день.
       Когда я не мог говорить, она сидела на краешке кровати и успокаивала. Рассказывала, что слюна Хом блокирует некоторые функции мозга. Например, те, что отвечают за речь и передвижение. Это необходимо для лечения.
       Когда я вспомнил – как нужно говорить – то спросил у Данаи, куда деваются Хомы после того, как выполняют свою работу. Сам я не могу этого знать, потому что всегда отключаюсь минут через пятнадцать-двадцать после начала сеанса.
       По ее словам, они вырабатывают себя и превращаются в пюреобразную массу, которая выводится из организма вместе с калом.
       Пару раз я пристально изучал ведро в поисках кусочков костей или волосков. Как ни старался, ничего не разглядел.
       Пять дней назад мне перестали приносить Хом. Чему я, само собой, несказанно рад.
       Я ни разу не спросил у Данаи, когда нас отпустят «в мир». То есть - когда за нами кто-нибудь приедет. Почему-то боюсь это сделать.
       Один раз почти решился. Но в тот момент, когда уже открывал рот, Даная так на меня глянула – в общем, охота говорить сразу отпала.
       Может, она читает мысли?
       Я уже ничему не удивлюсь.

       * * *

       Ночь.
       Над моей кроватью – картина. На картине какой-то мужик с неприятной, как у сестер, улыбкой.
       Человек одет в просторное одеяние, похожее на мексиканское пончо. Голова кажется слишком большой по отношению к телу. В одной руке он держит открытую книгу. Вторая обращена раскрытой ладонью к тому, кто смотрит на картину. То есть ко мне.
       У него за спиной пустынная каменистая равнина, посреди которой возвышается какое-то строение. Полностью его не видно. Видны только торчащие из-за плеча мужика башенки и шпили.
       Все детали картины прописаны мастерски. До мельчайших подробностей – например, складочек на одежде мужчины. В связи с этим удивляет лицо. Оно абсолютно, безнадежно неживое. Глаза смотрят в пустоту. Такое ощущение, что на рисунке изображена изготовленная в человеческий рост кукла.
       От Данаи я узнал, что это и есть святой Иаким.
       Иаким. Странное имя. Никогда не слышал такого.
       То же самое можно сказать и про имена сестер. Они кажутся какими-то ненастоящими. Искусственными, как синтетический белок.
       Я разглядываю картину.
       Долго.
       Очень долго.
       И через некоторое время кажется, что человек с картины тоже разглядывает меня. Кажется, что усмешка на его губах исчезает. Что глаза из пронзительно-голубых становятся черными. Без зрачков.
       Мои глаза против воли слипаются. Хочу перевернуться на другой бок, чтобы не лежать лицом к картине – но проваливаюсь в сон, не успев это сделать…

       …Лица. Знакомые и незнакомые. Они окружают меня и уходят вверх, образуя подобие колодца. Их рты открываются и закрываются. Каждое лицо говорит что-то, но голоса сливаются в единый гул, заглушая друг друга.
       Я вижу двоюродного брата. Рыжеволосую девушку. Соседа-водилу. Старика с крючковатым носом. Надю. Покойную бабушку.
       Десятки лиц. Может быть, сотни. Они пытаются о чем-то сказать, но из общего гама невозможно выделить ни одного отдельного голоса.
       Внезапно что-то привлекает внимание лиц, и их взгляды устремляются к верху «колодца». Туда, где, если это был бы настоящий колодец, находилась бы крышка. Туда, откуда исходит свет.
       Я смотрю вместе с остальными. И вижу лицо матери Аданы. Она открывает рот, и из него начинают сыпаться пушистые комочки.
       Хомы.
       Они падают мне на плечи, на руки, на грудь.
       И грызут. Грызут.
       Грызут…

       …Кто-то трясет за плечо. Открываю глаза.
       Даная.
       Ветер стих. Черные силуэты деревьев за окном едва выделяются на фоне кромешной тьмы.
       Даная прикладывает палец к губам и произносит:
       - Тссс…
       Она говорит:
       - Если тебе будут сниться подобные вещи, делай что угодно, лишь бы проснуться.
       Она достает что-то из-за пазухи и кладет под подушку.
       - Это тебе поможет, - говорит она.
       И добавляет:
       - Что бы не произошло сегодня – не выдавай себя. Делай вид, что ничего не замечаешь. Притворись спящим.
       Сказав все это, Даная уходит. Я снова погружаюсь в сон. На этот раз без сновидений.
       Просыпаюсь утром. Сквозь ветви пробиваются первые лучи солнца, окрашивая снег во все оттенки красного.
       Шепот.
       Даже не так – не шепот, а какие-то звуки, которые вообще трудно причислить к человеческим. Что-то вроде приглушенного клекота.
       Кровать водилы обступили высокие темные силуэты. Приглядевшись, узнаю в них сестер. Эти странные звуки исходят от них. Данаи среди сестер нет.
       Одна из сестер – кажется, Идель – поворачивается ко мне. Наблюдаю за ней из-под полуприкрытых век. Понаблюдав за мной с минуту, она снова поворачивается к койке.
       Водилу не видно. Но, прислушавшись, можно разобрать, как он тихо, скороговоркой, что-то произносит. Кажется, молится.
       «…сссусехристесынебо…»
       Мать Адана наклоняется над телом. За этим следует звук – с таким вода уходит в сток ванной. Такой звук раздается, когда ты пьешь через соломинку – и вот содержимое стакана (бутылки, банки) заканчивается.
       «…избавинас…»
       Иногда раздается что-то, похожее на треск рвущейся материи.
       Шепот переходит в поскуливание. Достигнув самой высокой ноты, обрывается. Я слышу чавкающие звуки.
       Утолив жажду (или голод?) мать Адана выпрямляется, и остальные приступают к трапезе. По очереди. Наверное, в порядке старшинства.
       Мать Адана смотрит на меня. Я зажмуриваю глаза и прошу какую-то неведомую силу, бога, кого угодно - чтобы она не успела ничего заметить. Чтобы меня не выдало неровное, сбивчивое дыхание.
       Слышу скрип половиц, когда мать Адана подходит к кровати. Чувствую дыхание, когда она склоняется надо мной. Вдыхаю запах свежей крови. Запах сырого мяса. Ощущаю, как теплые капли падают на лицо. На шею. На плечи.
       Она стоит так долго. Очень долго.
       Чувствую, как она осматривает меня.
       Как ее глаза изучают каждый сантиметр моего тела – той части, которая не накрыта одеялом.
       В том момент, когда я уже почти уверен, что она все-таки что-то заподозрила, Адана возвращается к другим сестрам.
       Звуки затихают. Слышно, как лязгает вставленная вместо дна сетка. Судя по всему, с соседней койки что-то поднимают.
       Топот ног.
       Скрип открывающейся двери.
       Не выдерживаю и поднимаю веки. Чуть-чуть.
       Койка водителя пуста. Несколько ссутулившихся силуэтов выносят из комнаты что-то, завернутое в покрывало.
       В слабо освещаемой рассветным солнцем комнате ничего нельзя разглядеть, но готов биться об заклад – головы у силуэтов нечеловеческие. Они похожи на кабаньи, только вместо клыков изо рта свисают, извиваясь во все стороны, щупальца.
       Существа выходят в сени. Со своей жуткой ношей в руках.
       После того, как дверь за ними захлопывается, меня начинает бить дрожь.

       Двадцать два дня минуло с тех пор, как я очнулся на стальной койке. В бревенчатом доме посреди леса. В царстве кошмара.
       На кровати напротив теперь лежит парень лет двадцати. Он не из пассажиров автобуса. Новая находка сестер. Даная рассказала, что его нашли лежащим без сознания на обочине лесной дороги – той самой, с которой сюда притащили меня и других пассажиров. Пулевое ранение в левом боку.
       Даная приходит регулярно. Мы подолгу разговариваем. Кажется, я ей нравлюсь, хотя не уверен, что слово «нравлюсь» вообще подходит к таким существам, как она и другие сестры.
       Когда я спрашиваю, способна ли она выглядеть так же, как могут выглядеть остальные сестры, она морщит лоб.
       Она говорит:
       - Ты имеешь в виду – способна ли я проявлять свой истинную сущность?
       На ней просторная клетчатая рубашка с большими ярко-красными пуговицами. Черные мешковатые джинсы. На ногах – большие зимние кроссовки.
       Ее пальцы унизаны перстнями. Не разбираюсь во всяких ювелирных тонкостях, но, кажется, камни в перстнях – не стекляшки-подделки, а настоящие. Драгоценные.
       Даная говорит:
       - Мое «я» спит во мне. Оно проснется после того, как я присоединюсь к трапезе. То есть после того, как мне позволят это сделать.
       Даная поправляет упавшую на лоб прядку волос и рассказывает:
       - Легенда гласит, что святого Иакима затравили собаками. После того, как он умер, собаки съели его тело. То, что осталось.
       У нее низкий грудной голос. Она говорит и проводит пальцами по одеялу. Машинально. Ее глаза устремлены к картине на стене.
       Она говорит:
       - Эти собаки и стали первыми сестрами.
       Парень на соседней койке хрипло дышит. На груди у него вовсю трудится Хома. Серая пушистая мерзость прогрызает отвестие. Расширяет его. Лезет внутрь. Понимаю, что этот бедняга сейчас ощущает.
       Чтобы отвлечься от дурных мыслей, спрашиваю, кто такой святой Иаким.
       Даная улыбается. Ее глаза вспыхивают, как две маленькие молнии. Отблески падают на оконное стекло. Наверное, если смотреть на избу снаружи, может показаться, что внутри работает телевизор.
       Она говорит, это человек, живший далеко отсюда. Очень далеко.
       - Правда, определение «человек» в данном случае не является оптимальным.
       Она говорит:
       - Правильнее было бы сказать существо.
       И добавляет:
       - Или даже сущность.
       Иногда я тайком наблюдаю за ней. За тем, как она передвигается по комнате.
       Ее движения идеальны.
       Их можно было бы назвать грациозными, если бы не эта самая идеальность. Каждый шаг, каждый жест словно выверен по линейке, измерен невидимым трафаретом.
       Все слишком четко. Слишком точно.
       В этой точности проскальзывает какая-то искусственность.
       Ненатуральность.
       Бутафория.
       Некоторые фразы в ее исполнении – такие же искусственные, как и движения. Не знаю, в чем тут дело – в интонациях или в том, как она расставляет акценты.
       - Вы очень любите давать всему названия и придумывать новые термины, - продолжает она, а ее рука поглаживает мою руку. – Можешь называть то место, откуда родом святой Иаким – и мы, сестры – параллельным миром. Или другой планетой. Или четвертым измерением. В любом случае, людям с их уровнем развития того, о чем я говорю, не понять.
       Мы приходим в ваш мир, выражаясь вашими временными категориями, примерно раз в восемь лет. Каждый раз выбираем новое место. Получаем то, что нам нужно, и уходим.
       - И что вам нужно?
       - Ты сам все видел.
       Я вспоминаю завернутый в покрывало труп водителя.
       Вспоминаю чавкающие звуки в утренней тишине.
       Шепот: «…сподиисусехри…»
       Выдавливаю короткий смешок. Наверное, нервы.
       - И что, все дело в этом? В крови?
       Даная пристально смотрит на меня.
       Потом тоже усмехается и говорит:
       - Кровь – просто жидкость. Мясо – только материя. Но они содержат…как бы это лучше выразиться…Наверное, самое подходящее слово на вашем языке – «информация». Да. Поглощая вас, мы получаем кое-какую информацию о вашей цепочке ДНК.
       - Ты будешь удивлен, но наша с вами генная структура очень похожа. Таким образом, поедая вашу плоть и впитывая кровь, мы узнаем кое-что о самих себе.
       Она смотрит на меня. Наверное, мне кажется – но на долю мгновения в ее взгляде мелькает что-то вроде симпатии. Бред, конечно.
       - Извини. Я утомила тебя. Отдыхай. Приду завтра.
       На соседней койке корчится коренастый парень. Кто он? Жертва бандитов? Или сам тоже – представитель какой-нибудь ОПГ? В его теле засели несколько граммов свинца, и маленький грызун делает все для того, чтобы этот кусочек металла исчез из организма. После того, как это произойдет, выйдет из организма и сам Хома.
       Подойдя к двери, Даная оборачивается и произносит. Очень серьезно.
       - И помни, что я говорила о снах.

       * * *

       В ту ночь, когда Даная пробудила меня от кошмара – того самого, с «колодцем» из лиц - она положила под подушку небольшой камень, очень похожий на кусок темного янтаря. На нем был выцарапан какой-то знак или руна. Он сильно затерт – видимо, сделан очень давно – поэтому невозможно понять, что он из себя представляет.
       Не знаю, из-за камня или по какой-то другой причине, но сестры меня не трогают. Однажды я спросил Данаю, почему меня до сих не постигла участь остальных.
       Она только покачала головой и пробормотала что-то вроде «осталось недолго». Сказала это так тихо, что я еле расслышал. Но переспрашивать не стал. Шестое чувство подсказало – не стоит.
       Снова ночь. Лежу в темноте и слушаю, как по подоконнику барабанят капли. Еле различимое «бум-бум».
       Значит, уже весна. Правда, я могу об этом только догадываться. Сестры продолжают игнорировать мои вопросы – да и я сам после того, что произошло тогда, под утро, предпочитаю лишний раз к ним не обращаться. Даже Даная ничего не отвечает – а она, вроде бы, относится ко мне хорошо. Если это слово тут вообще уместно.
       Я по-прежнему слаб. Подозреваю, сестры подмешивают что-то в пищу. Однако моих сил вполне хватило бы на то, чтобы попробовать добраться до дороги.
       Правда, я не знаю, где она – дорога. И все-таки я бы попытался.
       Но стоит отойти от избы, как тут же появляется одна из сестер. Стоит и молча смотрит. В этот момент она излучает какую-то жуткую, темную энергию. Угрозу. Словами этого не передать. И я возвращаюсь обратно. Не хочу узнавать, что будет, если не сделаю этого.
       Ручейки талой воды сбегают вниз по стеклу, сливаясь друг с другом. Образуя абстрактные узоры.
       Скрип двери. Шаги. Не поворачиваю голову – и так знаю, кто там.
       В последнее время сестры питаются все чаще. Кажется, они куда-то торопятся.
       Если верить Данае, сестры родом «из другого места». Очередная искусственная речевая конструкция в ее исполнении. Почему-то она очень ее любит.
       Может быть, их пребывание вне «другого места» ограничено временными рамками? Надо будет спросить об этом.
       Слышу шорох одежд. Каждый раз, когда кормятся, сестры одеваются в просторные балахоны из какой-то грубой ткани. Их бесформенные силуэты - все, что можно разглядеть в темноте.
       За последние две недели на соседней койке успели побывать пятеро «пациентов». Мужчина лет тридцати, девочка-подросток, две женщины (обеим на вид было около пятидесяти) и грудной младенец. И всех постигла одна та же участь.
       Где сестры берут их? Наверное, все на той же дороге. Может, сами подстраивают аварии. Почему я раньше об этом не подумал? Вполне возможно, что и наша авария не была случайностью.
       Время поджимает, и они становятся все смелее. Может, даже доходят до ближайших населенных пунктов – кажется, незадолго до аварии автобус проезжал мимо какой-то деревушки.
       Как они заполучают своих жертв? Затаскивают силой? Завлекают обманом? Не знаю и знать не хочу.
       Сестры обступают соседнюю койку. Женщина, которая лежит там (ее, находящуюся в полубеспамятстве, принесли сразу после младенца) днем успела рассказать мне, что работает бухгалтером. Что у нее девятилетняя дочь, которая из-за задержек в развитии никак не может перейти в следующий класс. Что в ближайшее время нужно решить вопрос о ее переводе в группу для умственно отсталых.
       - Но моя дочь – она не отсталая, понимаете? Она просто не такая, как все. Просто мыслит чуть-чуть по-другому.
       Я кивал и думал: «Тебя все это волновать уже не должно».
       Я кивал и думал: «Надеюсь, муж сможет воспитать девочку один».
       Сейчас я лежу и жалею о том, что нет волшебной кнопки, какого-нибудь реле, отключающего слух. Или, еще лучше – зрение. А идеальный вариант – вообще вырубающего сознание. Знаю ведь, что сейчас произойдет.
       Женщина рассказала, что возвращалась из командировки. Остановила машину и отошла по нужде. Недалеко. Всего на несколько шагов. За деревце. А потом – тишина. И теперь она здесь.
       С каждым разом сестры становятся все одержимее. Все неистовее. Их трапезы все сильнее напоминают бойню.
       Женщине не приносили Хом. Она ведь не пострадала, как я или водила. Ее не нужно было восстанавливать, прежде, чем сделать пищей.
       Раньше сестры, кажется, растягивали удовольствие. Не уверен, но, по-моему, перед тем, как растерзать жертву, они наслаждались ее муками. Такое ощущение, что высочайшее удовлетворение они получали в момент, когда крики человека достигали предельно высокой точки. Теперь все происходит гораздо быстрее.
       Короткий визг женщины обрывается, не успев набрать силу.
       Сестры больше не ждут, пока насытится мать Адана. Расталкивая друг друга, они рвут на тело части. Пол рядом с койкой быстро темнеет от крови. В борьбе за кусок побольше некоторые поскальзываются и падают. Слышно, как когти царапают пол. Кто-то из сестер встает на четвереньки.
       Что-то падает у изголовья моей кровати. Ступня. От свалки отделяется фигура, хватает ее и отправляет в рот – туда, откуда расходятся щупальца. Два сапфирово-синих глаза смотрят на меня. Потом, издав громкое мяуканье, тварь бросается обратно.
       Теперь до меня доходит - зачем доски регулярно покрывают новым слоем красной краски. Причина банальна.
       На красном фоне не так заметна кровь.
       Вспоминаю старый анекдот, в котором Чапаев надевает перед боем красную рубаху. Чтобы не было видно кровь. А его боевые товарищи надевают коричневые штаны.
       Видимо, сестричкам не чужды кое-какие эстетические принципы.
       Поначалу кажется, что у меня начинается кашель. Сильный. Раздирающий горло. Чуть ли не заставляющий выплюнуть легкие. Но потом понимаю, что кашель тут ни при чем.
       Это смех. Первый с того момента, как очнулся. Смех до истерики. До слез. Он все нарастает и нарастает, заполняя собой комнату. Заглушая хруст и чавканье.
       Сестры затихают. Смотрят на меня. Друг на друга. Некоторые склоняют свои кошмарные головы на бок. Кажется, они в недоумении.
       Сестры слушают меня, мою сольную партию в этом джэм-сейшене крови. Ненадолго я становлюсь лидером джаз-бэнда. Задаю основную тональность в импровизации на тему «Ночное безумие».
       А потом сестры тоже начинают смеяться. Словно бы нарочно контрастируя со мной, они делают это звонко и мелодично. Из их глоток доносится заливистый девичий смех.
       Сливаясь воедино, наш смех уносится наружу – за окно, к верхушкам деревьев, к звездам. В этот момент я уверен, что, если замолчу, то услышу, как звезды смеются в ответ.

       * * *
       Весна набирает обороты. Снег почти исчез. По крайней мере, на ветках его давно уже нет, а на земле он лежит большими грязными кучами.
       После той ночной истерики на меня навалилось странное спокойствие. Перестал считать дни и соседей по комнате. Я вообще ко многому потерял интерес. В каком-то рассказе была фраза: «Дни и ночи затянуло сплошной серой пеленой». Банальное высказывание. И какое-то корявое. Но оно неплохо описывает мое нынешнее положение.
       Только моя пелена – она красного цвета.
       Дни я провожу, сидя у окна и беседуя с Данаей. Ночи – зажмурив глаза. Стараясь вспомнить какую-нибудь молитву, стихотворение или песню – что угодно, лишь бы заглушить доносящиеся от соседней койки звуки. Но получается у меня плохо.
       Каждую ночь жду, что войдут сестры и накинутся на меня. Прямо с порога. Повизгивая, запуская когти в плоть. Вырывая клочья мяса. Но этого не происходит.
       Часто вспоминаю о Наде. О том, как лежали, обнявшись, на ее диванчике, а на компьютере играли «Kanzas».
       «Dust in the wind. All they are is dust in the wind».
       Строчки, отражающие хрупкость и мимолетность жизни.
       Последнее время я ощущаю эту мимолетность как никогда ранее.
       С детства, как и миллионы других пацанов, я хотел самоутвердиться. Эта тяга доказать себе, что я не слабак, не оставляла и в более зрелом возрасте. Я прыгал с парашютом. Кидался с моста с прикрепленным к ноге канатом. Пробовал заниматься единоборствами.
       Теперь понимаю, что все это было ерундой. Ребячеством. Пустой тратой времени.
       Сейчас могу с уверенностью сказать: я пережил то, чего еще никому на земле переживать не доводилось. Ну, то есть если верить Данае, доводилось, но никто из этих людей не выжил. Можно сказать, что я самоутвердился. Только гордость меня не переполняет. И радости – никакой.
       Надя. Работа. Товарищи. Все это словно заволок туман. Точнее, пелена. Красная.
       Снова темнеет.
       Койка напротив пуста: с очередным «пациентом» сестры расправились вчера, а новый еще не появился. Когда открывается дверь, я почти уверен: теперь это уж точно за мной. Даже делается немного легче.
       Кто там сказал: «Ожидание смерти хуже самой смерти»?
       Но входят не сестры. Точнее, не все. Только одна. Даная.
       Осторожно ступая, она подходит к кровати. Я приподнимаюсь, но она поднимает руку, качает головой. Я читаю по ее губам: «Не надо».
       На ней просторная зеленая накидка, полностью скрывающая фигуру. На груди черный символ. Крест, заключенный в круг. От круга во все стороны расходятся лучи. Я вспоминаю камень, который она мне подарила. Который лежит сейчас под подушкой. Теперь понимаю, что рисунок на камне - точно такой же. Один-в-один. Только на камне он был сделан очень давно.
       Перехватив мой взгляд, Даная говорит:
       - Это символ Перерождения.
       Ничего больше не объясняя, она поднимает одеяло. Садится на меня. Начинает медленно двигаться. Вперед-назад. Под накидкой у нее ничего нет.
       В этот момент я напрочь забываю, кто она такая на самом деле. Может, потому, что у меня уже несколько месяцев не было девушки. А, может, потому, что сейчас в ней есть…как бы это поточнее описать? Что-то болезненно-притягательное. Томное и одновременно животное.
       Когда она стягивает с меня трусы, я уже чувствую эрекцию. Она вводит в себя член.
       В момент оргазма перед глазами возникает картина – настолько ясная и ощутимая, что очень трудно оставаться в здравом рассудке и напоминать себе: это всего лишь галлюцинация.
       Я вижу каменное плато, которое тянется от горизонта до горизонта. Кое-где из-под камня выходят на поверхность странные скалы. Каждая имеет по четыре грани.
       Издалека доносится пение. Поначалу слабое, еле различимое, оно потихоньку нарастает.
       Человек бы назвал это пение дисгармоничным. Только я, судя по всему, слышу его так, как слышат жители этого чужого мира. Слышу – и нахожу в нем странную красоту. Чувствую все оттенки гармонии, пропускаю через себя все мелодические переливы.
       Вдалеке, среди четырехугольных скал, появляется небольшая процессия. Вижу ее издалека и не могу разглядеть лиц идущих, но в своей галлюцинации уверен, что это сестры ордена святого Иакима.
       Та, которая возглавляет шествие, несет что-то в руках. Большой красный комок, похожий на кусок свежего мяса.
       Из-за спины раздается долгий протяжный вой. Оборачиваюсь и вижу метрах в ста циклопических размеров здание. То самое, которое скрывал собой изображенный на картине святой Иаким. Строение похоже на купол, из которого в разные стороны под немыслимыми углами торчат башенки, до того хрупкие на вид, что, кажется, готовы в любую минуту отломиться и рухнуть, влекомые силой притяжения. Кстати, она здесь в разы сильнее земной – ощущаю сильное давление на плечи.
       Вой нарастает, ввинчиваясь в фиолетовое небо. Прокатываясь по безжизненной равнине. Словно тот, кто живет внутри здания, почувствовал приближение процессии.

       Пение прерывается, и сестры отвечают тому, кто ждет их внутри, таким же воем. Только тише и слабее.
       Видение исчезает.
       Даная стоит рядом с кроватью. На ней та же зеленая накидка. Только знак на груди исчез.
       Она говорит:
       - Теперь тебе надо уходить. Очень быстро.
       Что-то изменилось в ее лице. В нем появился едва уловимый оттенок той отрешенности. Такую я видел до этого у других сестер.
       Она повторяет. С трудом, словно выдавливая из себя слова.
       - Тебе надо уходить.
       Кивает в сторону сложенной на стуле одежды.
       Не задавая лишних вопросов, натягиваю джинсы.
       Даная молча наблюдает за мной. Искоса поглядывая на нее, замечаю – или это кажется? – как ее лицо временами преображается. Трансформируется. На несколько секунд оно преображается в звериную морду. В продолговатое рыло со щупальцами у рта.
       Через пару минут мы вдвоем уже шагаем мимо изб («корпусов», как называют их сестры). Под ногами хлюпает жидкая черная грязь.
       Идти с каждым шагом все легче. По мере того, как я удаляюсь от своего «корпуса», слабость пропадает. Зато Даная, наоборот, регулярно останавливается. Сгибается пополам. Кривит губы.
       В окне одного из строений маячит силуэт матери Аданы. Она стоит и смотрит на нас. Молча. На лице застыла маска ненависти.
       Даная берет меня за локоть – то ли для того, чтобы не упасть, то ли желая подбодрить – и говорит:
       - Не бойся. Она не может остановить нас. Сейчас. Потому что сейчас я сильнее. Но это продлится недолго.
       Дом с Аданой, которая сегодня потерпела поражение, остается позади.
       В лунном свете вырисовываются очертания изб. Вижу колодец. Какие-то сараи. Интересно, что они скрывают внутри? Что в них прячут сестры?
       Даная говорит:
       - Каждые восемь лет святой Иаким должен обретать новый облик. Перерождаться. И каждый раз честь родить младенца, в которого войдет его дух – младенца, которому будут поклоняться следующие восемь лет - выпадает самой молодой из сестер.
       Даная рассказывает – то, что я видел сегодня, пока мы с ней были вместе, происходило на самом деле. Только не в этом, а в другом – ее и сестер – мире. Она рассказывает, что ни одно из перерождений не надо вынашивать. Ребенок появляется на свет сразу же после зачатия. Там. В ее мире.
       Даная говорит:
       - Я сразу поняла, что ты подходишь на роль отца. И сестры со мной согласились.
       Она говорит:
       - Отцом ребенка должен стать человек, который не может уйти от своего прошлого. Такой человек, как ты.
       Ты не можешь забыть ту женщину. Мы это сразу почувствовали.
       Она, что, говорит про Надю? Откуда она знает?
       - Мы много чего знаем. Точнее, ощущаем. Одна из благодатей, которыми одарил нас святой Иаким.
       - В каком-то смысле, - говорит Даная, - та женщина спасла тебя. Потому что, если бы ты не вспоминал о ней, мы бы не обратили на тебя внимания. И с тобой произошло бы то же, что и с другими.
       Иногда ее голос переходит в низкое звериное рычание.
       Над тропинкой нависла еловая ветка. Даная отводит ее в сторону. Пропускает меня вперед и говорит:
       - Мы можем существовать в двух мирах одновременно.
       Чувствуется, что слова даются ей с трудом.
       - Там ребенка уже принесли в дом к Зверю, который будет охранять его в течение восьми лет. А здесь я очень проголодалась.
       Шорох справа. Кто-то притаился в кустах.
       - Зачатие отнимает много сил, - говорит Даная. Она либо не слышит шорох, либо делает вид, что не слышит. – Мне нужна пища. Скоро я стану такой же, как остальные сестры. И тогда уже не смогу себя сдерживать.
       Кусты раздвигаются, и я вижу лицо мальчишки. Он улыбается. Улыбкой, которая больше похожа на оскал хищника.
       Он ждал нас. Получается, его кто-то предупредил. Адана? Наверняка.
       Даная даже не смотрит в его сторону. Она рассказывает:
       - У вас есть такое существо - mantis religiosa. Богомол обыкновенный. Еще есть некоторые виды пауков и скорпионов. После спаривания мы поступаем с партнером также, как их самки. То есть обычно поступаем.
       По ее лицу снова пробегает судорога. Глаза приобретают сапфировый оттенок.
       Мальчишка выпрыгивает из кустов, отрезая нам путь к выходу с территории Лазарета. Встает на четвереньки. Видимо, собирается прыгнуть еще раз - на меня или Данаю. Плотную ночную тишину разрывает высокий тонкий визг.
       Даная вторит мальчишке. Только звуки, которые издает она, больше напоминают рев голодного животного. Она бросается, опережая прыжок соперника.
       Передо мной – не та Даная, с которой совсем недавно я занимался сексом.
       Передо мной – хрипящая, брызжущая слюной тварь, каким-то чудом все еще сохраняющая человеческий облик.
       Я слышу, как, ломаясь, хрустят кости. Как визг мальчишки переходит в жалобный скулеж. Затихает.
       Вижу, как его кровь заливает тропинку. Смешивается с черной весенней жижей. Не в силах оторваться, загипнотизированный этим отвратительным зрелищем, ловлю пробегающую по телу мальчишки – совсем еще ребенка - предсмертную судорогу.
       Следующие несколько минут тишину нарушают только чавканье вперемешку с мерзкими звуками. Такие бывают, когда наклоняешься над поверхностью воды и, едва касаясь губами, начинаешь всасывать прозрачную жидкость.
       Потом Даная поднимается и поворачивается ко мне. Вместо лица – кровавая маска. Кровь капает с подбородка. С кончика носа. С мочек ушей. Верхняя половина зеленой накидки потемнела.
       Даная говорит:
       - Теперь я утолила голод. Но это не надолго. Надо торопиться.
       Она пропускает меня вперед. Я обхожу лужу, от которой поднимаются тонкие струйки пара. Обхожу лежащие в луже останки мальчишки. Почему-то вспоминаю вдруг, что ни разу не слышал, чтобы кто-то называл его по имени.
       Мы идем к выходу с территории Лазарета. Слышу за спиной хриплое дыхание Данаи.
       Я знаю, что на какое-то время она не опасна. То есть, мне хочется так думать. Но на сто процентов не уверен.
       Дни, которые я провел в Лазарете, эта ночь – и бесчисленные другие ночи, наполненные криками и смертью – все это сливается воедино. Наверное, мозг не может выдержать таких нагрузок. И начинает воспринимать все на так остро. Начинает привыкать.
       Мы идем по тропинке, и я, не оборачиваясь, спрашиваю у Данаи. У матери моего ребенка. Матери с лицом, которое перемазано кровью. Кровью другого ребенка.
       - А что будет с младенцем…с перерождением святого Иакима, когда пройдет восемь лет?
       Мы проходим мимо очередного «корпуса». Отражение Данаи в оконном стекле пожимает плечами.
       - Зверь съест его. А потом мы снова придем сюда – или в другое место. И будет еще одна Ночь Перерождения.
       Голос Данаи из-за спины говорит:
       - Мы живем циклами. Проходим их снова и снова каждые восемь лет. После очередной Ночи Перерождения все начинается заново. У некоторых из вас это называется сансарой.
       Я спрашиваю:
       - А как долго длится ваша жизнь?
       Пауза. Тишину нарушают только звуки наших шагов. Потом ее голос сзади отвечает:
       - Что значит – как долго? Мы живем от Ночи до Ночи. И это продолжается бесконечно. Разве может быть по-другому?
       Я молчу, потому что не знаю – что ей ответить. Наш разговор начинает смахивать на общение слепого с глухонемым.
       Через пару минут мы подходим к калитке, за которой плотной темной стеной возвышаются хмурые сосны. Если бы Шишкин когда-нибудь нарисовал ночной лес, то, наверное, изобразил бы его именно таким. Могучим. Языческим.
       Пахнет хвоей и гниющим подлеском. Неподалеку раздается крик филина. Заунывное, протяжное «ыыыыы».
       Поворачиваюсь к Данае. Лучше бы я этого не делал.
       Передо мной сгорбленное существо. Издевательская, сюрреалистичная смесь человека с кабаном или медведем.
       На несколько секунд успеваю поверить, что вот сейчас она – оно – бросится на меня, вгрызаясь в живот, нанося когтями смертельные раны, с хлюпаньем высасывая кровь.
       Но вместо этого различаю речь. Уже не данаину, не людскую. Звериные связки с трудом исторгают звуки, отдаленно напоминающие человеческий голос:
       - Иди по тропинке. Минут через сорок доберешься до дороги. В это время суток машины бывают редко, но рано или поздно кого-нибудь тормознешь. И запомни – не двигайся по дороге направо. Ни в машине, ни пешком. Когда случилась авария, ты ехал именно оттуда. Теперь там – твое прошлое. И оно принадлежит нам.
       Зверь хрипит:
       - Ты должен забыть о своем доме, о родных, и особенно – о той девушке, с которой расстался.
       Зверь клекочет:
       - Ты должен поселиться в новом городе. Не звони родным и знакомым. Отсеки от себя прежнюю жизнь, как отсекают зараженную гангреной конечность. Потому что если не сделаешь это, мы найдем тебя. И тогда уже я не смогу сдерживать ни себя, ни сестер.
       Щупальцы вокруг звериного рта извиваются. Словно живут самостоятельной жизнью. Сквозь их сплетение в сырой воздух вылетают звуки. Складываются в слова:
       - Я могу попытаться объяснить, но ты все равно ничего не поймешь.
       На измазанную кровью накидку стекает оранжевая слюна. Маленькие глазки смотрят на меня. В этих глазках – голод, тупость и космическая пустота.
       - Просто запомни – прошлое принадлежит нам. Сестрам.
       Перед тем, как развернуться, задаю последний вопрос. Вопрос, который не дает покоя уже не первый день:
       - Почему ты не поступила…почему не съела меня?
       Чудовище-Даная долго молчит. Очень долго. Кажется, что она уйдет, так и не ответив. Или все-таки завершит ритуал – так, как до этого на протяжении бесчисленных Ночей Перерождения завершали его другие сестры. Но я, набравшись невесть откуда взявшейся, дерзкой храбрости, не тороплю ее. И терпеливо, упорно жду. Вместе со мной ждут сосны, ночная живность и журчащие между вековых стволов ручейки талой воды.
       Наконец, зверь отвечает:
       - Я уже говорила, что, когда мы поглощаем вас, то получаем информацию. Мне не довелось попробовать тебя. Но, общаясь с тобой, я поняла одну вещь. О таких, как ты. Или мне кажется, что поняла.
       Она – оно – смотрит на меня. На секунду мне мерещится, что в этом взгляде сквозит что-то вроде скорби. Или одиночества. Ясное дело, показалось.
       - Такие, как ты – вы тоже перерождаетесь. Только делаете это по-другому. Для нас Перерождение – это бесконечная цепочка повторений. А для вас – шаг в неизвестность.
       Я думаю о сансаре.
       Зверь рычит:
       - Для нас жить в прошлом - благодать. А для вас – пытка. Я отпускаю тебя, чтобы посмотреть, сможешь ли ты переродиться. Не так, как мы – а по-вашему. Без ритуала. И если да – то мне интересно, как ты это сделаешь. Теперь иди.
       Через час я шагаю по федеральной трассе М-5 (Москва – Челябинск). Небо на востоке, то есть прямо передо мной, потихоньку розовеет. Боязливые лучи пробиваются сквозь стволы сосен.
       Мимо меня проехало пять машин. Все они шли в ту сторону, откуда я иду. В ту сторону, откуда ехал автобус.
       Приходится идти, регулярно оборачиваясь, чтобы не пропустить машину, если она вдруг появится.
       Как только я вышел за калитку, слабость пропала. От неожиданности я даже качнулся и чуть не плюхнулся в грязь.
       Под ботинками шелестит щебенка. Я шагаю и стараюсь не думать ни о чем.
       Все эти вопросы.
       Кто такие сестры?
       Откуда они пришли?
       Кто такой святой Иаким?
       Что значит фраза: «Прошлое принадлежит нам?»
       Обо всем этом я буду думать потом. Когда доберусь до людей. Когда меня перестанет бить дрожь. Когда окончательно пойму – почувствую - что все позади. Когда выпью чая. Или пива. К деньгам в кошельке сестры не притронулись.
       В спину бьет свет фар. Торопливо разворачиваюсь и поднимаю большой палец.
       Водитель толкает дверь изнутри. Наклоняется над сидением. Долго и внимательно изучает меня. Наконец, кивает и тяжелым басом грохочет:
       - Ну, давай-давай, хватит уже валяться. А то вон подруга тебя заждалась.
       Я хочу спросить: какая подруга?
       Хочу спросить: что значит «хватит валяться»? Я, простите, не валяюсь. Я стою.
       Хочу сказать: я уже навалялся.
       Но вместо слов связки выталкивают сиплое бормотание.
       Силуэт водителя становится размытым. Словно между ним и мной натянули прозрачную целлофановую пленку.
       Тело становится вдруг неуклюжим. Мышцы словно делаются глиняными. Вены как будто наполняются ртутью. Каждое движение приносит боль.
       Мир перед глазами плывет. На смену запаху хвои приходит вонь хлорки и чего-то еще. Чего-то химически-лекарственного. Я чувствую, как по щекам катятся слезы…

       Четыре дня минуло с тех пор, как я очнулся в госпитале. В самом настоящем, с нормальными медсестрами. С нормальными пациентами.
       Напротив меня Надя. Она гладит мою руку. Ее губы плотно сжаты. Собственно, губ как таковых не видно. Видно лишь тоненький шовик-полосочку. Верный признак того, что она вот-вот разревется.
       Четыре дня с тех пор, как я очнулся в месте, где для лечения пользуются нормальными инструментами. Нормальными лекарствами. В месте, где по ночам не приходится слушать крики умирающих и звериный рев.
       Надя рассказала, что, когда они с матерью отыскали меня, шансы на то, что я выживу, равнялись пятьдесят на пятьдесят. А потом я резко пошел на поправку.
       В отключке я пролежал около двух недель.
       За окном – осенний среднерусский пейзаж.
       Два дня назад падал снег. Но почти сразу растаял. На то, чтобы земля полностью покрылась снегом, потребуется еще около месяца. Это если учитывать, что, когда я попал в аварию, была середина октября.
       Надя говорит, что теперь все будет хорошо. Что мы будем вместе. И прочие наивные, но приятные до ужаса вещи.
       До ужаса – хорошее словосочетание.
       Вначале я верил ей.
       То есть – нет. Вначале я, конечно, был в шоке. От такой резкой «смены декораций». От того, что с лесной дороги попал прямиком в госпиталь.
       Но потом успокоился. Вспомнил ощущение, которое не покидало меня в Лазарете. Пока я лежал в «палате», мне часто казалось, что все происходящее – сон. Что скоро произойдет что-нибудь – и я проснусь.
       Я подолгу говорил с матерью. С Надей.
       Пока той же ночью, засыпая, не сунул руку под подушку. И не ощутил там что-то твердое.
       Пока не извлек из-под подушки камень. На камне был начертан символ. Крест, заключенный в круг. Во все стороны от круга расходятся лучи.
       Сейчас я лежу и слушаю Надю. Когда закрываю глаза, перед глазами встает серая равнина. Плоская. С четырехугольными скалами.

       Я сжимал камень и вспоминал слова Данаи. О времени. О перерождении. Надя в очередной раз пересказывает, как переживала – начиная с того момента, как я исчез. Словно что-то предчувствовала. Как оборвала телефоны всех друзей. Как они с матерью звонили в милицию и скорую – до тех пор, пока не увидели выпуск новостей про аварию на трассе «Москва-Челябинск».
       Я перебиваю ее. Говорю:
       - Выйди.
       Она какое-то время молча смотрит на меня. Потом так же молча выходит. Увидела по глазам, что сейчас лучше не спорить.
       Я поднимаюсь с кровати. Шаги даются легко. Те таблетки, которыми пичкали меня врачи – я их не употреблял. Прятал под матрац.
       Врачи не знают, что я давно уже не чувствую боли. С того самого момента, как проснулся. Словно, пока я пребывал в отрубе, кто-то усиленно колдовал над моими ранами.
       Например, маленькое пушистое существо с острыми коготками.
       Словно я валялся без памяти гораздо дольше, чем две недели.
       Например, всю зиму – и начало весны.
       Я одеваюсь, забираюсь на подоконник.
       Окна второго этажа не забраны решеткой.
       Сейчас я распахну створку и спрыгну. И пойду куда угодно, но не направо.
       Я все уточнил. У врачей. То место, где случилась авария – оно где-то справа. Где-то далеко-далеко. В лесу.
       Я пойду куда угодно, только не туда. У меня целых три варианта.
       Вперед. Налево. Назад.
       Три варианта – это не так уж и плохо.
       Главное – не идти направо. Потому что маленький кусочек твердой породы – породы, добытой в далеком, чужом мире – убедил меня лучше всяких слов в одной простой вещи.
       В том, что мое прошлое принадлежит не мне.