Портрет

Это случилось в Одессе. Впрочем, «случилось» – не совсем удачно выбранное мною слово, потому что ничего, по сути говоря, и не случилось такого, чего бы я опасался, хотя слово «случилось» многозначное. Пожалуй, следовало бы начать повествование несколько иначе. Например, случилось мне как-то раз идти по улице. Так и начну.
   Я шёл по улице Пушкинской, засунув руки в карманы своей светло-голубой куртки, где лежаласложенная вчетверо купленная мерю в газетном киоске газета «Комсомольская искра».
   Мимо меня пошёл вихрастый рыжекудрый Листопад, напомнив мне стихи моего друга Владимира Домрина:

     На улице Пушкинской – осень,
     И ветер, почтарь-сорванец
     По всем подворотням разносит
     Платановых листьев багрец.

Об осени писали многие поэты, «хорошие и разные». А художники?..
   Эта мысль надоумила меня заглянуть в Музей Западного и Восточного искусства, куда зазывал большой красочный стенд, сообщавший о проходившей здесь выставке мастеров живописи завершавшегося второго тысячелетия.
   В одном из залов музея я обнаружил портрет мужчины, написанный рыжевато-жёлтой охрой, напоминавшей золотистое цветение орхидеи.
   Сейчас мне хочется вычеркнуть глагол «обнаружил», заменив его другим, скажем, «выявил» или «нашёл». Показалось, будто выразился я чересчур нескромно, словно назвал себя каким-то первооткрывателем. Но что мне мешает употребить именно это слово? Я обратил внимание на то, что именно этот золотоносный портрет висел тут, в полутёмном углу, как бы теряясь в полумраке, и только его кто-то снабдил ужасающе бедной рамой.
   Автор портрета не принадлежал к числу известных в городе. Картина изображала облик пожилого человека в светло-сером плаще, присевшего на скамью весеннего сада. Ни в обыденной скамье, ни в ещё не оперившихся листьями ветвях, ни в самом присевшем отдохнуть человеке я не усматривал вроде бы ничего примечательного или же чего-то такого сверхмагического, на чём мог бы остановить свой взгляд любитель живописи.
   Полотно написано было в золотистых, я бы даже сказал, гончарно-глинистых тонпах. И тёмно-золотистые стволы деревьев, и лицо, словно вычеканенное из почернелого золота, изборождённое глубокими морщинами, по цвету напоминало сырую глину. Мужчина был остронос и этой своей остроносостью напоминал дятла, а в глазах его, ощущалось, отражался разбивающийся на тысячи брызг фейерверк черноморского прибоя, который на картине однако не присутствовал. Так воображалось.
   Я стоял перед портретом словно бы заколдован чем-то невидимым, и меня мучил вопрос, почему художник выбрал именно этот цвет – охру золотистую?  Может быть, не хватало денег на покупку других красок, а возможно, он делал их сам, тщательно растирая комья красной глины, смешивая её с подсолнечным маслом или с яйцом. Чем больше я размышлял, тем, вглядываясь в портрет, тем яснее понимал, какую необыкновенную, притягательную силу таит в себе это изображение. Я пытался представить себе несчастного художника, желавшего раскрыть суть души человека. Он рождал во мне те чувства, которые дарят нам обычно лишь выдающиеся творения искусства. Это было какое-то необъяснимое чувство восторга. Среди множества больших и малых висевших на стенах зала картин я не находил ни одной, по силе впечатления равной этой.
   – О, ты, кажется, в эйфории? Ловишь кайф? – чья-то рука небрежно хлопнула меня по плечу, и я, ощутив, будто меня внезапно облили холодной водой во время сладкой дремоты, обернулся. – Ну и как тебе эта штука?!
  Говоривший пренебрежительно метнул свою аккуратно подстриженную каштановую бородёнку с проседью в сторону портрета. Чёрные очки, медный в тёмную пролоску костюм, золотистый галстук с узорами не то штурвала. не то округлённых решёток древнего замка подчёркивали его крепкое телосложеие и самоуверенный вид эрудита. Это был кандидат искусствоведения, член-корреспондент академии искусств, художественный критик и обозреватель газеты «Вечереяя Пальмира».
  Мне не хотелось «растекаться мыслию про древу». проскольку критик не располагал меня к беседе, и только робко и тихо произнёс: «Это шедевр».
   – Шедевр? Забавно! – критик громко расхохотался.
   Несколько посетителей, привлечённые необычно резкими аккордами смеха, посмотрели в нашу стьорону. Казалось, будто искусствовед исподтишка хотел плюнуть мне в душу.
   – Забавно! А знаешь ли ты, мой дорогой оценщик, что художник этот  был за рамками условий, предлагаемых устроителями выставки, но он всегда так стремился выставить это своё полотно, что сеиья покойного упросила жюри и, в конце концов, его сунули в этой невзрачный угол.
  – Семья покойного? – удивлённо переспросил я. – Значит, автор этой картины скончался?
   – Да, он умер, хотя можно смело сказать, что был мертвецом и при жизни.
   – То есть как?
   – А так. Он давненько уже был не в себе.
   – И даже тогда, когда писал этот прортрет маслом?
   – Конечно же.
   Картина казалась мне удивительно мягкой, лиричной. Ощущались прозрачность воздуха,  чистота красок, свет и нежность вблизи и вдали… Меня пленило благородное и одновременно суровое лицо с острыми, словно обветренными скулами, похожими на застывшие очертания горы Бештау. Деревья были одеты в лиственную парчу, по которой бродили блики рассвета. Ветки, чуть золотистые от лучей солнца, но всё же разных оттенков, казалось, колыхались. Я застыл. Не хотелось шевелиться.
   – Шедевр!
Это французское слово, словно награду, словно получение звание мастера, я произнёс вслух, замирая от восторга. Портрет вызывал во мне особые чувства, и мне хотелось назвать его высшим достижениеим искусства. Вроде бы и чужой для меня человек изображён, однако в то же время родной, близкий, чем-то похожий на отца, и я действительно сразу же отчётливо вспомнил облик своего отца, вернувшегося с фронта.