Дно. Главы 9-10

Глава 9
 
                -  1  -               

За лето Тарасов сдружился с Анатолием Ромашиным. Приятельство сблизило их настолько, что они сговорились работать в одной смене. До этого Ромашин трудился в стройцехе, но в котельной платили побольше, и он перевёлся туда. Сошлись они на свёкле.
Когда котельную остановили окончательно, переходить на побегушки в стройцех Тарасов не захотел, и, отгуляв положенный отпуск, взял месяц без содержания, а потом повторил до нового сезона. Оформляя первый отпуск без содержания, он и столкнулся с Ромашиным.
Тарасов вышел из конторы, а Ромашин только подъехал к ней на своём «Урале». Бросив каску в люльку, он вытирал грязноватым носовым платком круглую вспотевшую лысину на затылке.
Тарасову оставалось утвердить заявление и отдать кадровичке. Первую подпись у Константина он получил быстро. Правда, зайдя в котельную, вначале безрезультатно поискал его среди сновавших здесь незнакомых людей. Вместо третьего котла зияла пустота, на ровной площадке вырастал правильный кирпичный четырёхугольник. Возле проёма лежали пачки новых блестящих труб, старые, темно-кирпичные от окалины, были свалены в топорщащуюся кучу во дворе. Возле неё-то и находился Константин. Кислородным резаком он обрезал загогулины, и складывал трубы ровными рядами. Обернувшись, махнул рукой в сторону бойлерной:
- Подожди там, сейчас приду, разберёмся.
В бойлерной на лавке сидел ссутулившийся и чем-то озабоченный дядь Саша, рядом на верстаке стояла обязательная банка с напарившимся чаем, несколько кружек и пластмассовый стаканчик.
- Чего скукожился? – спросил Тарасов, присаживаясь рядом. – Чем это наш начальник занялся? Трубы на металлолом режет?
- Пойди, спроси, он мне что, докладывает? Значит надо, - к шуткам сегодня ветеран расположен не был.
- Ладно, плесни отравы.
Константин заявление подписал сразу, пока пили чай, потолковали, кто, чем занимается летом, и о видах на урожай картошки.
Всё начальство отсутствовало, и, ожидая его, Тарасов от нечего делать, подошёл к Ромашину и разговорился. Оказалось, тот приехал в контору с таким же заявлением. Знал его Тарасов мельком, строители едко заходили в котельную.
Ромашин прикрыл лысину матерчатой кепчонкой и подал руку.
- Не видал, начальник здесь?
- Сам жду. На что он тебе? Денег всё равно не даст.
Ромашин закурил, завязывая разговор, протянул раскрытую пачку.
- Без содержания хочу взять. Переругался с прорабом, просил, поставь на калым. Ну, кого делать, сам подумай, баба второй год болеет, я в стройцехе больше трёхсот не получаю. Думал, летом подзаработать, а оно шиш. – Ромашин несколько раз глубоко затянулся и выбросил окурок. – С весны подкалымил малость. В бане стену перекладывали, - рассказывал он доверительно, найдя в Тарасове участливого слушателя, - восемьсот заколотил. Так я их, когда получу? Просил, поставь на штукатурку – нет. Вот месяц штакетник на оградах ремонтирую. А это что? Двести семьдесят в месяц. А у меня два оглоеда, которым только подавай и баба не работает, - он зло сплюнул. – Позавчера со своим шефом в усмерть переругался, к вам перехожу. К Константину подходил, он берёт, заявление подписал, - Ромашин простодушно достал тетрадный листок в прямую линейку, покрытый отпечатками пальцев, и показал Тарасову. – Вы сколько получали этот год?
- С апреля шестьсот тридцать чистыми за пятнадцать смен. Ну, по-разному выходит. Вместе работаем, а тысяч на десять разница, из-за налогов, что ли. В зависимости от количества детей, так я понял.
- Это семечки. Не двести же семьдесят, - Ромашин сунул руки в карманы обтёрханных джинсов и прислонился к жёсткому седлу мотоцикла. – Вот напарника ищу, свёклу тяпать, - он оценивающе посмотрел на собеседника. – Без содержания возьму на пару недель, и вперёд. Пару мешков продам, тысяч триста пятьдесят будет.
- Н-ну, раскатал губы. Или ты десять гектаров собрался тяпать?
- Почему десять? Один.
- Так они всего дают два мешка и денег сто, и то всё в ноябре. Неизвестно ещё, дадут или нет, время подойдёт, а у них денег не будет. Я тоже хотел взяться, да мне отсоветовали.
Ромашин остановился в неудобном месте. Мимо, то, заворачивая в гараж, то, выезжая из него, сновали комхозовские машины, обдавая приятелей выхлопными газами. Они откатили мотоцикл в сторону, и перешли на лавочку у входа в контору.
- Так ты куда ходил? Не в наш ли «Прогресс»? – Ромашин сплюнул, выражая презрения. – Да они и этого не отдадут, что обещают, ещё и намеряют вместо одного гектара полтора. В «Заветы», вот куда надо ехать. Четыре мешка за гектар. Два сразу, два потом. А с нашим «Прогрессом» и не думай даже связываться.
Тарасов развёл руками.
- До «Заветов» двадцать кэмэ, я на чём добираться буду?
- Я тебе и говорю, напарника ищу. Я туда вчера смотался, надо с утра ехать прямо на поле, в восемь уже там надо быть. Учётчик рядки отмеряет, запишет, и вперёд. Рассчитываются они чётко. Соседка в прошлом году ездила, всё отдали, как обещали. Она и сейчас со мной мылилась, да мне с бабами связываться неохота, а одному скучно. Да они собрались, бабёнки, человек пять сегодня уже поехали. А у меня отпуск не оформлен. Этот придурок ещё прогулов наставит. Я ему говорил, отпусти так, нет – бумагу надо. Вчера два часа здесь протолкался, ни одного начальника не изловил.
- А не много, гектар-то будет. Костьми на нём ляжешь, и сахара не получишь. – Тарасов представил этот гектар, и его взяло сомнение в собственных силах.
- Да ну, это только кажется, что много. За неделю всё равно сделаешь.
На этом они и договорились. Заявления им подписал появившийся откуда-то со стороны центра Евдокимов. Назавтра, в семь утра Тарасов входил во двор своего нового друга. Первым делом Анатолий забраковал тяпку.
- Кого ты ей делать собрался? Этими заводскими только в носу ковыряться, а не свеклу тяпать.
Он сходил в сарай и принёс самодельную, склёпанную из пилы. Пару раз тяпнув по траве, Анатолий закрепил её на черенке, подколотив гвозди.
- Во, как раз по размеру, - потряс он тяпкой. – Раз тяпнул, добавлять не надо. Подточить только не мешает. Идём, покрутишь
Тарасов пошёл за ним в сарай, покрутил на аккуратно прибранном верстаке точило, и через пять минут его орудие производства поблёскивало свеженаточенным лезвием.
- Вот теперь можно и за работу браться. А со своей бы точно там костьми лёг.
На крыльце, держась левой рукой за столбец, стояла женщина с гладко зачёсанными блёклыми волосами в ситцевом платье, плоско висевшим на теле. Стояла середина лета, но солнечные лучи, словно ни разу не касались её кожи, прозрачно натянутой на скулах и острившимся подбородке.
- Толя, - позвала она мужа. – Где пойло свиньям? Я покормлю вечером.
- Никого не делай! – сердито ругнулся Ромашин. – Не сдохнут, приеду покормлю. Посиди на солнышке да ложись, лежи.
- Мне получше сегодня. Чего ж я лежать всё время буду, - она заметила Тарасова, вышедшего из сарая с тяпкой в руках, и наклонила голову, здороваясь.
Ромашин заворчал на жену, и она, проводив мужчин взглядом, вернулась в дом. Тарасов хотел спросить, чем больна жена, но постеснялся. Слишком явно бросались в глаза признаки увядания. Тот объяснил сам.
- Сейчас уедем, огород полоть начнёт. Ветром качает, а туда же, работать ей надо. Печень у неё. Лекарств, как навыписывают, не знаешь, на что и покупать. Всё на них, как в прорву, идёт. Я уж врачиху просил назначать чего-нибудь подешевле. Лекарства-то такие, что не выговорить. Что ж вы, говорит, для родного человека денег не найдёте? Я их, где такую уйму, возьму? Ночью с ножом на дорогу выходить? Так вот и мается.
Сунув тяпки и сумку с едой в люльку, Тарасов сел на заднее сиденье. Ромашин газанул, мотоконь взбрыкнул и, качнув седоков назад, взлетел на проезжую часть улицы. Промелькнула семеноводческая станция, защитка, слева потянулись остатки берёзового колка. За ближними к дороге белоствольными великанами виднелись прогалы – следы ночных набегов. Роща, давшая когда-то название селу, постепенно сокращалась в размерах, покрывалась проплёшинами, язвами, съедающими её плоть. На картофельных огородах, раскинувшихся по правую сторону, уже горбатились фигуры ранних трудяг, торопящихся разделаться с нудной работой до дневной жары. Дальше, километра три, до второй защитки, вместо пшеницы на полях росли лебеда и осот, украшенный игривыми сиреневыми бутончиками круглых цветков. Тарасов последний раз проезжал здесь в апреле, когда только, только сошёл снег, и удивлённо оглядывался по сторонам.
Деревня умирала, безропотно и оцепенело, и, затуманив мозги алкоголем, впадала в ещё большее отупение. Ещё нигде не валялись неубранные трупы, на улицах никто не падал в голодные обмороки. Умирание выражалось в другом. В многочисленных магазинах, выросших в селе, как грибы после дождя, полки ломились от товаров. Здесь было всё – от презервативов в красочной упаковке до связок зеленовато-жёлтых бананов, столь необходимых русскому крестьянину в нынешнее время. Радующие глаз изобилием, магазины среди ползучей нищеты выглядели, как яркие броские наклейки на недоброкачественном товаре. Хлеб, продававшийся здесь, был выпечен из муки, смолотой из пшеницы, выросшей за тридевять земель, мясо, когда-то мычало, хрюкало, кудахтало, где-то далеко-далеко, даже за кордоном, желтовато-белая масса «с запахом масла», была упакована в круглые коробки с иностранными надписями. Деревня уподоблялась здоровой, нормальной на вид женщине, утратившей способность рожать, живущей одной потребностью – где бы раздобыть кусок хлеба для собственного пропитания.
Тарасов удивлялся, отчего ему, прожившему в селе без году неделя, дичающие поля режут глаз, а те, кто живёт здесь испокон веку, чьи деды и прадеды покоятся на местном кладбище, воспринимают своё медленное умерщвление покорно и равнодушно. Наступит ли предел? Или опять, упадёт последняя капля, и всё  скроется в хаосе и потечёт кровь?  Горе же будет тому, кто уронит эту последнюю каплю.

                -  2   -               

Свёкольная эпопея вспоминалась потом Тарасову, как один нескончаемый в своей кошмарности день. Палило солнце, звенело в голове, в глазах качались муторно-мутные волны, тепловатая вода не утоляла жажду, надоедливо вились пауты, при каждом удобном случае пикировавшие  на обнажённое тело и наносившие удары, от которых Тарасов едва не подпрыгивал. Порой он матерился сквозь зубы, когда, старательно вырвав лишние растения из пучка, ненароком выдёргивал и последнее. Прополка свёклы была ему в достаточной степени знакома. В не столь далёкие времена, с наступлением лета, обком аккуратно присылал разнарядки и на прополку, и на веточки, и на сено, и на солому. Но когда Тарасов вслед за учётчиком отмерял свои пятнадцать рядков и посмотрел вдаль, туда, где чёткие рядки сливались в один сплошной зелёный ковёр, и этот ковёр простирался, насколько хватало глаз, его охватил лёгкий ужас, и он понял, всё то, что ему приходилось делать до сих пор, всего лишь детские игрушки. В первый день он осилил полтора рядка и вечером чувствовал себя выжатым лимоном. Ему стоило усилий не дать себе пить из речушки, в которой они обмывались перед дорогой домой.
Ромашин подвёз его к самой калитке. Слабо покачиваясь, Тарасов помахал взлаявшему обрадовано Дружку и, бросив обе тяпки у крыльца, вошёл в дом. Дома первым делом отправился на кухню, достал из холодильника банку с квасом и выпил, не отрываясь, больше литра прямо через край. Квас приятной холодной струйкой стекал на подбородок и дальше на грудь и живот, но он был не в силах оторваться и налить квас в стакан. Потом доплёлся до дивана и распластался на нём, чувствуя как гудит натруженное тело и шумит в перегревшейся на солнце голове.
Подошла жена и, потрогав прохладной ладошкой горячий лоб, спросила:
- Может мне с тобой ездить? Или Иринку возьми, Игорёк уж пусть учит. А может, мы обе в мотоцикл поместимся?
Тарасов посмотрел сквозь полуприкрытые веки на худое нервное лицо жены, представил её на поле среди матов-перематов, облепленную паутами и отмахнулся.
- Ладно уж, картошку протяпайте.
- Мне прямо тебя жалко, ты такой измученный, - Ольга запустила руку в его распушившиеся после купания волосы. – Ирина-а, - позвала она дочь, - принеси отцу ужин в зал, видишь, какой он у нас усталый.
Через пару дней Тарасов втянулся. Рядки по-прежнему также нудно колыхались перед ним, но вечером он уже не чувствовал себя таким разбитым. Ромашин не переставал наставлять его:
- Что ты над каждой свеклинкой возишься? Ты пойми, бракуют, когда пучки остаются, а если ничего нет, значит, не вросло. Глянь на баб, идут только тяпками помахивают. Некоторые рядок пройдут, ни разу не нагнутся. А ты? Два шага сделаешь, смотрю, опять на карачках ползёт.
Усердный свекловод оглядел себя. Действительно, можно было подумать, что он свои рядки ползком проползает.

                -  3  -               

Как не долго и нудно тянулась прополка, наступил момент, когда Тарасов в последний раз ударил тяпкой и разредил последний пучок. Через три дня отдыха, они ещё дважды съездили на проверку, вырубая вылезшие сорняки. «Ай, да я!» – думал он, обходя в последний раз свою плантацию с разросшейся на глазах свёклой, и крикнул весело Ромашину: «Может ещё по гектару?» Тот в ответ рассмеялся и махнул рукой.
Сахар получали на складе, отдав кладовщице выданные в бухгалтерии голубенькие квиточки. С шутками, сколько теперь можно поставить фляг и что из этого выйдет, мешки втиснули в тяжело осевшую под их весом люльку.
- Доедем? – спросил Тарасов, - может, за две ходки увезём? – он натянул выгоревшую, когда-то голубую каску и вопросительно посмотрел на Ромашина.
- Садись, - успокоил тот, - я на нём картошку по полтонне вожу.
Тарасов взгромоздился на жёсткое сиденье и сжал рубчатую ручку.
- Что ты с ним делать собираешься? – спросила вечером Ольга, когда дочь закрылась в своей комнате и они остались вдвоём.
- Мешок тебе на варенье, а с другого самогонки нагоню и неделю пить буду. От свёкольной уже изжога, - мрачно пошутил муж, укладываясь в постель.
- А сколько сейчас мешок стоит, не знаешь?
- От ста пятидесяти до ста восьмидесяти, так, по-моему. Ты что, продавать собралась? Мы ведь уже отправили Игоря.
- Иринка куртку просит, на барахле по двести тысяч бывает. Давай мешок продадим, я подзайму остальные.
- Я же в ноябре ещё два мешка получу, с них и купим. Я вообще-то, хотел как-нибудь мешок на комбикорм сменять.
- В ноябре уже в зимнем пальто ходят, а ей на осень нужно.
- Но у неё же есть куртка, - не сдавался Тарасов.
- Эта куртка уже старая. Как ты не понимаешь, девочке шестнадцатый год идёт. Хочется по-человечески одеваться, а не в старье ходить. Неужели тебе не обидно, что дети всяких, - жена замолчала, укладываясь рядом, - нуворишей  ходят разодетые, а твоя дочь в обносках? – она вздохнула затравленно. – Ух, как я ненавижу эти жирные тупые рожи.
- Почаще телевизор выключай, реже видеть их будешь. Нам за ними всё равно не угнаться. И, между прочим, – Тарасов усмехнулся, - учителю российской словесности не пристало употреблять такие слова, как «барахло» и «рожи».
- Ничего, учитель словесности скоро материться начнёт. Ну, мы договорились? Баба из администрации возьмут. У меня уже спрашивала одна, знакомая. Ей домой привезти надо.
- Этим дамам из администрации и за триста не грех продать. Продавай. Только договариваемся сразу, я мешок из дома вынесу, в машину погружу, а разгружать не поеду.
Жена вздохнула. Через несколько минут Тарасов услышал её тихое всхлипывание и повернулся на бок. Ольга лежала, уткнувшись в подушку, и приглушённо плакала.
- Ты чего? – спросил он, кладя руку на плечо. – Договорились же, - плечо под рукой мелко вздрагивало, и он осторожно погладил жену. – Ну, ты чего? Перестань. Чего плакать-то не пойму.
- Жить я так устала. С утра до ночи только и разговоров: деньги, зарплата, зарплата, деньги. Сына на учёбу кое-как собрали. А если за неё платить придётся? Ты представь себе. Где мы столько денег наберём? А что с Иринкой будет? В школу придёшь – в город съездила, шмоток накупила, тут продала. Свинью закололи, вот продали, одежды накупили, - она достала откуда-то из-под изголовья платочек, резко села, вытерла глаза, высморкалась, сунула платочек на место и легла на подставленную мужем руку. Полежав спокойно, она опять зашевелилась, повернулась к мужу и, опёршись на его плечо, горячо, бессвязно зашептала: - Ведь страшно подумать, скоро Пушкина за деньги узнавать будут. Сейчас за институт платить надо, а скоро и за школу придётся. К тому идёт. Есть деньги, учись. Нет, и не надо. Научился расписываться и всё, хватит с тебя. Откуда же в детях русское-то возьмётся? Из криминал-чтива, или попы научат? В чём наши грехи не пойму. Мы-то ещё ладно, верили не в то, что нужно, делали не то, что нужно. Ну, а дети, дети-то причём? За что они страдают. Ведь даже уже не понимают, что так не люди живут, а, а не знаю кто. В школу месяцами не ходят, обуть нечего. Они же растут, осенью обувал, а весной нога не лезет, а родителям задрипанные сапоги купить не на что. Мы ходили весной, проверяли. Живё-ом, те-ерпи-им! Учитель словесности, говоришь, нехорошо выражается, а ты где-нибудь  читал, чтобы учитель словесности, я уж не говорю про наше время. А в той России, на которую сейчас молятся, барахлом торговал или свиней откармливал? Го-ос-споди, как мне эти свиньи надоели! Дома свиньи, в телевизоре свиньи, на улице свиньи. Я в класс вхожу, и сама к себе принюхиваюсь, всё кажется, от меня свиньями пахнет.
- Ну, насчёт тех свиней, что в загородке, ты зря говоришь, Что бы мы ели, если бы не они? Да и сколько их у нас? Раз, два, три. И вообще, не в ту степь, как говорится, ты заехала. При чём тут верили, не во что нужно? А во что нужно? И почему верили? Я и сейчас верю.
- Ты-то куда? Тебя, по-моему, в партию, сколько ни тащили, так и не затащили.
-  Вот именно, поэтому и не затащили, что тащили. И вообще, супружеское ложе не место для политических дискуссий, - и он мягко привлёк жену к себе.

Глава 10

-  1  -               

Громов легко взбежал по крутой лестнице на второй этаж. Дверь в приёмную была распахнута настежь. Через открытое окно доносился шум автомашин и голоса, сидевших на лавочке у входа людей. Одутловатый, оплывший на жаре Евдокимов, что-то объяснял секретарше Анне Николаевне, тыча пальцем в исписанный лист бумаги. Рядом стоял главбух, позёвывая, перелистывал «Российскую газету». Громов удивлялся Георгию Борисовичу. Жара, а он, как ни в чём не бывало в фирменной джинсе ходит. У Евдокимова рубашка нараспашку, рукава по локоть закатаны, а под мышками тёмные пятна расплывались, да он и сам еле дышит.
- Я тебя жду, Валерий Павлович, - главбух сделал шаг навстречу.
- Заходи, - ответил Громов, отпирая дверной замок.
- Да я на секунду. Завтра в городе удели минутку, купи кое-что из канцтоваров. Я вот списочек приготовил, - Георгий Борисович протянул листок бумаги, исписанный мелким каллиграфическим почерком. – Девушки написали, тысяч на пятьсот всего.
Громов поморщился, но взял заказ.
- Да ты Лёньке накажи, чтоб купил, - главбух увидел его гримасу, - всё равно без дела болтается.
Войдя в кабинет, Громов распахнул форточку, но это не спасло. К духоте кабинета добавился уличный жар. Он расстегнул ворот безрукавки и вытер лицо платком. Мимо окон, направляясь в гараж, проехала поливалка, и он подумал, как бы хорошо превратиться  опять в мальчишку, и в одних плавках встать под обильные струи.
Лето клонилось к исходу, и его результаты без обмана и натяжки удовлетворяли Громова, да и что говорить, наполняли душу праздничным ликованием. Он даже не ожидал такого удачного лета. Не кривя душой, можно сказать «спасибо» Андрею Никодимовичу, хотя и порядочный он бурбон, между нами говоря. Не Андрей бы Никодимович, когда бы его мечта исполнилась, а так можно сказать «Волга» уже в гараже стоит.
Шесть лимонов оставалось с прежнего места работы. Восемь ребята отстегнули с одного котла, в сентябре отстегнут столько же со второго. Андрей Никодимович обещал с перечислением не задерживать. Только бы закончили в сентябре этот котёл. Пять лимонов наэкономил на подотчётных. Восемь только что положил дома в «шкапчик». Все как один новенькими хрустящими стотысячными. Деловой мужик этот рыжеволосый картавый Вася. Поначалу Громов пытался называть его по имени отчеству, но тот отмахнулся: «Зови просто Вася». Хорош Вася! Но кремень мужик! Сколько Громов не бился, выторговывая себе десятку, как встал на восьми, так и не с места. А бригаду свою держит! Ишь, как тот плюгавенький заюлил, как его, Гришка, что ли, когда с обеда с запашком пришёл.
Валерий Павлович, прикрыв глаза и заложив руки за спину, стоял у окна и пребывал в эйфории. Воспоминания о хрустиках, которые он полчаса назад держал в руках, и которые теперь безраздельно принадлежали ему, вызывало желание петь и смеяться. Ни петь, ни смеяться, он, конечно, не стал, а свысока и с насмешкой подумал о своём предшественнике.
Стебельцов дурак. Мужику под пятьдесят, а элементарных вещей не понимает. Помешался на своей ферме. Всё туда грёб. Власть тоже на одну зарплату жить не может, хотя она и побольше, чем у нас. Поставили у кормушки, умей отблагодарить. Что ему уж так трудно было несчастную тысчонку кирпича запрятать? Туда, сюда покрутился, и у тебя тылы обеспечены, и Андрей Никодимович доволен. Что он с этим кирпичом делать будет, это его вопрос. Может в ступе истолчёт и на хлеб посыпать станет. Был он у него однажды дома, там действительно, строить уже нечего. Особнячок полутороэтажный, ему б такой. Стайка, гараж, баня, всё из кирпича, всё под шифером. Детишек тоже обеспечить надо. Для Андрей Никодимовича не жалко и постараться, но вот куда этот старый хрен Третьяков мылится? Что-то всё про новый гараж толкует. С Евдокимова справляй, он твой человек. Но он, Громов, не лопух, финансами распоряжается только сам и не с кем делиться не собирается. Самому не хватит. Разве что с главбухом, но тут уж никуда не денешься.
Про задушевную беседу солнечным февральским днём Третьякова и Евдокимова, Людочка ему поведала. Кто чем в администрации дышит, она его в курсе держит. И всего-то набор косметики, да конфетки в коробочках время от времени. У неё бы ещё чего попросить, кроме информации. Но. Говорят, самому услуги оказывает, так что лучше не соваться. У него и без Людочки хватит. Надежда Евгеньевна хотя бы. Ишь, Евгеньевна. Ресницы приспустит и поглядывает искоса. Тут коробкой конфет не отделаешься. Мыслишка-то есть, клюнет ли. А хорошо бы развеяться. На природе. Возле речки. Главное, есть с чего. Мысли Валерия Павловича опять вернулись к таким приятным на ощупь хрустикам. Девятнадцать лимонов в «шкапчике», лежат и пахнут. Восемь, считай, в кармане. А ещё зарплата за пять месяцев, он ведь её, как простой работяга не получает, отпускные, матпомощь к отпуску. Да тут не только на «Волгу» ещё и на бензин останется.
Эх, а очень даже не плохо с Надеждой Евгеньевной прокатиться. Куда-нибудь подальше…
В дверь постучали. Сбросив с себя мечтательное выражение, Громов обернулся. В дверях стояла не кто иная, как сама Надежда Евгеньевна.
Надежда Евгеньевна появилась уже при нём, три месяца назад. В прошлом году попала под сокращение, и только весной удалось устроиться к ним. У них она  занимала последнюю ступеньку в бухгалтерской иерархии, взимая плату за коммунальные услуги взамен работницы, ушедшей в декретный отпуск. Место было далеко не блестящее и в доверительной беседе, он обещал продвинуть её повыше, когда представится возможность. Сейчас, на время отпусков, Надежда Евгеньевна работала на подменках.
Громов окинул стоявшую в дверях женщину цепким изучающим взглядом. Голубое платье с глубоким вырезом, в меру обтягивающее округлое упругое тело. Тёмно-каштановые волосы с завивающимися локонами до плеч. Черты лица не крупные, только выделялись сочные губы, слегка удивлённый взгляд. Он прошёл на своё место, положил руки с сильными кистями на стол.
- Я вас слушаю, Надежда Евгеньевна.
Пока он подписывал документы, она стояла рядом, обдавая его запахом «Шанели», какого именно, Громов не знал, в таких тонкостях он не разбирался. Но что духи французские, это точно, у жены были такие же. Это знак, не иначе. Он подписал бумаги и отодвинул их на край стола.
- Вы завтра в город едете, Валерий Павлович?
Громов медленно поднял голову и встретился с взглядом её карих глаз.
- Да, еду, - ответил утвердительно. – Вам что-нибудь нужно?
- Кое-что из канцтоваров. Бланки, бумага, скрепки, ручки. Я списочек Георгию Борисовичу отдала, - она улыбнулась, увидев свой заказ на столе. – Вы бы Лёне своему поручили, пока делами занимаетесь, он бы всё и приобрёл.
- Лёне поручить? – повторил раздумчиво и задвигал листок по настольному стеклу. – Лёня накупит! – он затаил дыхание и спросил: - А почему бы вам самой не съездить, а, Надежда Евгеньевна? – Громов смотрел на стоявшую перед ним женщину откровенным взглядом.
Она выдержала его и не отвела своих глаз.
- Но у меня муж, Валерий Павлович, - взгляд её стал не менее откровенным.
«Да ты не так уж и наивна. Однако надо торопиться, пока никого не принесло», - думал Громов и вслух сказал врастяжку:
- Муж, говорите. Это хорошо. У вас муж, у меня жена. Но если муж, давайте сделаем так, - уголки губ его подрагивали, взгляд стал вкрадчивым и обволакивающим. «Цену, значит, набиваешь, а мы за ценой не постоим». – Вы едете с нами, сегодня берёте под отчёт два с половиной миллиона, - у неё округлились глаза и он повторил нетерпеливо: - Да, берёте под отчёт два с половиной миллиона. Сколько там на ваши скрепки нужно, пятьсот тысяч хватит? Вот набирайте на них скрепки, бланки, резинки… Но счёт возьмёте на всю сумму.
Он не видел ничего, кроме расширившихся зрачков. «Что же она ответит? Повернётся и уйдёт?»
Надежда Евгеньевна в задумчивой усмешке приоткрыла рот и потёрла указательным пальцем подбородок.
- А если он потребует кассовые чеки?
Громов усмехнулся. Клюнула. И муж не помеха.
- Не потребует. Это уже не ваши проблемы, - он заговорил таким тоном, словно уже получил полную власть над ней. – Выезжаем завтра в семь. И ещё. Дел у меня куча, возможно, придётся заночевать.
Надежда Евгеньевна ответила ему тягучим взглядом и, медленно повернувшись, пошла из кабинета. Ткань натягивалась при ходьбе, и подол колыхался у колен.
Всё-таки щедрый он, Громов, мужик, за несколько раз попользоваться два миллиона отвалил. Может, она этого и не стоит. Завтра увидим. Уж он своё возьмёт. Взгляд его не отрывался от мелко подрагивающего платья, жаркие ладони стаскивали с аппетитной попки полупрозрачную розовую ткань, или какого там цвета у неё трусики…
Эротические видения Валерия Павловича были прерваны самым бесцеремонным образом. Дверь распахнулась и прямо перед Надеждой Евгеньевной, так что они едва не столкнулись, возник мужчина среднего роста с хмурым лицом, длинными, седоватыми на висках волосами и ямочкой на подбородке. Это был один из кочегаров, фамилию которого он никак не мог запомнить, хотя она была самая простая. Собственно, он их всех помнил только на лицо. Но этого он помнил лучше других, этот всё лето брал отпуск без содержания и бесцеремонно говорил ему «ты». Кочегар, будто даже слегка поклонившись, сделал шаг назад и отступил в сторону. Надежда Евгеньевна кивнула ему и сказала:
- Здравствуйте, Тарасов.
Ишь ты, какой галантный, прямо щёголь высокосветский, а не алкаш с кочегарки. Теперь Громов вспомнил его окончательно. Больше, чем тыканье, его раздражала даже не усмешка, а какое-то едва уловимое высокомерие и превосходство во взгляде, будто не кочегар стоял на самой низшей ступеньке лестницы, а он, Громов, и Тарасов снисходил, общаясь с ним.
Валерий Павлович нахмурился и, откинувшись на спинку стула, закинул руки за голову, всей позой показывая непрошеному посетителю неуместность его появления в данный момент.
Тарасов поздоровался и сел на стул у приставного столика, а он, между прочим, и не предлагал сесть.
- Слушаю, с чем пожаловал? – Громов облокотился о стол и непрязнено посмотрел на посетителя.
- Выручай, Валерий Павлович, деньги позарез нужны. Два миллиона, - Тарасов вздохнул. Отношение Громова к очередному посетителю читалось невооружённым взглядом, и приветливый тон давался Тарасову с трудом, но он старался. -–У меня уже зарплаты больше трёх набежало. – Громов молча сверлил его взглядом, и Тарасов без паузы продолжал: - Сын в институт поступает, нужно платить. Часть насобирали, нужно ещё два.
Громов выслушал, посмотрел по сторонам и занял прежнюю позицию.
- Сожалею, но ничем помочь не могу, в кассе ни копейки.
Тарасов не уходил, сидел, склонив голову.
- В понедельник деньги должны быть в институте. Сегодня уже вторник, ума не приложу, где их искать. Неужели ничего нет?
Во взгляде Громова было всё: скука, отвращение, насмешка.
- Можем прямо сейчас с тобой пойти и осмотреть кассу. Пусто. Завтра в город ехать, не знаю, где на бензин деньги брать. Обещали в понедельник перечислить, но до сих пор ничего нет. Рад бы помочь, но нечем.
Положение было безнадёжным, но Тарасов всё-таки спросил:
- Так может завтра или послезавтра?
- И не завтра, и не послезавтра. На этой неделе ничего, - ответил Громов и, спохватившись, объяснил: - Я утром звонил, узнавал, почему не перечислили, говорят, нет денег, и на этой неделе не будет. Приходи после того понедельника, тысяч сто пятьдесят постараюсь выделить. Всё идёт на ремонт, сам знаешь. Расчёты по зарплате начнутся не раньше конца сентября, так глава заявляет.
Они ещё некоторое время вели бесцельный разговор. Можно было подниматься и уходить. Но что он скажет жене, да и вообще, где-то эти деньги надо доставать.
«Смеётся он надо мной, что ли, - думал Тарасов, - у него два миллиона сейчас прощу, а он сто пятьдесят тысяч на будущей неделе, и то, может быть».
«Ишь, шустрый какой, - думал в свою очередь Громов, сына ему в институте учить надо. Перебьётся». Вслух же сказал:
- Не один ты в таком положении, я как сюда пришёл, зарплату ни разу не получал. Были б деньги, мне что, жалко? Ты знаешь, что сделай. Напиши заявление на имя главы, у них на пожарный случай резерв имеется. Опиши так и так, сыну на учёбу, они перечислят персонально для тебя, и мы сразу же выдадим.
Тарасов поднялся и, тяжело вздохнув, вышел.
Громов зло посмотрел ему вслед. Да их что сегодня, прорвало? Как мухи на мёд. К нему уже вкралось подозрение, что кто-то прослышал про его лимоны и распустил об этом слух. Все шли к нему. Производственную мелочевку  отдал Евдокимову. Пусть тешится. Кому на бензин, кому на кислород, кому электроды.
С утра троица заявилась. Без курева сидят. Знаем мы ваше курево. С этими быстро разделался. По пятнадцать тыщ сунул, ушли довольнёхонькие. После них  бабища впёрлась, не хуже Тарасова, без всяких церемоний. Только та материлась, а этот смотрел. Муж полгода денег не получает, детей в школу готовить надо. Этой на следующей неделе полтораста пообещал, полчаса в коридоре вздыхала. Идиоты, как до сих пор понять не могут, что на всех всё равно не хватит. Что ж он от себя оторвёт и им отдаст?
С уходом Тарасова денежная эпопея не закончилась.
После обеда, едва Громов, войдя в кабинет, успел закрыть за собой дверь, пришёл председатель профкома. Громов кивнул ему на стул у стены и закурил послеобеденную сигарету. Двигая по стеклу пачку сигарет, обтянутую целлофаном, приготовился слушать. Господи, как они все ему надоели со своими деньгами.
Председатель помялся, пригладил волосы и извиняющимся тоном сообщил, что профком решил объявить предзабастовочное состояние.
Ишь ты, этот не о себе, обо всём коллективе печётся. Попросил бы для себя, глядишь, что-нибудь бы и придумали. В пределах разумного, конечно.
Громов долго объяснял о двояком положении, которое занимает комхоз и о трансферте, по которому область должна получить деньги в сентябре. Комхоз сам зарабатывает деньги услугами, которые никто не торопится оплачивать, а компенсационную часть администрация перечисляет им в последнюю очередь, после всех бюджетных организаций. Вот в сентябре область получит по трансферту, перечислит району, и тогда уже очередь дойдёт до них. А пока денег ни у кого нет и рассчитывать, что можно чего-то добиться забастовкой, бесполезно.
В глазах у профсоюза рябило, и расплывались круги.
- Вы мне, Валерий Павлович, по-человечески скажите, когда будут деньги? Мужики уже полгода без зарплаты, тем более детей скоро в школу отправлять. У некоторых одеть буквально не во что. Хоть тысяч по двести наскрести. А трансферт ваш, дис-ти-ибью-ютер, - выговорил он с усилием по слогам слышанное сотни раз слово и вбитое этим повторением в память, но смысла, которого не знал. – Я этих слов не понимаю даже. Я в сантехнике понимаю, а это для меня тёмный лес. Я же вас не обвиняю, но делать что-то надо.
- Я тебя понимаю, Николай, но надо потерпеть. Я вернусь из города, в четверг переговорю с главой, может на той неделе вопрос решится, - говорил вкрадчиво Валерий Павлович. Хотя председателя он ни во что не ставил, но забастовка тоже вещь малоприятная, хоть для кого, и обострять отношения не стоило.
Профсоюз он уговорил потерпеть очередную неделю.

                -  2  -               

Тарасов вытащил из нагрудного карманчика безрукавки красную пачку «Примы» и выколупнул сигарету. От жары табак в плохо набитой сигарете пересох и от первой же затяжки во рту появился неприятный горький привкус, и надсадно запершило в горле. Он сухо закашлялся, выронив сигарету на землю. Бросать только что раскуренную сигарету стало жаль, и он нашёл её в пыльной траве. По тропинке, протоптанной напрямик через газоны, густо заросших бурьяном, он пересёк сквер и направился в администрацию.
Роман перешёл на последний курс и учился бесплатно. Они с женой рассчитывали, что Игорь проскочит в число тридцати процентов и избавит их от платы за учёбу. Как будет учиться дочь, перешедшая в девятый класс, они боялись даже думать. Но со средним сыном произошёл казус. В воскресенье он позвонил из города и вылил на родителей ушат холодной воды. Перед последним экзаменом, ради эксперимента, провели тестирование по специальности, и не прошедших отсеяли. Сын оказался в числе последних. «Что ж ты там наговорил?» - не сдержавшись, крикнул в трубку разозлённый Тарасов. «Что думал, то и говорил!» – ответил не менее отца, разозлённый сын. Дальше беседу вела жена. Сын, слава богу, хоть документы не забрал. Вопрос с тестированием решался просто, плати три миллиона и можешь сдавать последний экзамен. Как объяснить этому балбесу, что нужно было отвечать не то, что думаешь, а то, что ожидается, весь этот «эксперимент» на лопухов вроде него и рассчитан. Как, ему, отцу, объяснить сыну, что первые шаги в жизни нужно начинать со лжи и лицемерия. Ведь что доброе, не вдолбишь, а такое воспитание на всю оставшуюся жизнь запомнит.
Миллион они нашли. Жена, начиная с воскресенья, назанималась под тёлку. Хотели дотянуть до морозов, но придётся колоть сейчас, ещё вопрос, вытянет ли на миллион. На зарплату Тарасов имел надежду слабую. Слабую, но всё же имел. Этот прохиндей просто-напросто поиздевался над ним. Уж не два, так хоть бы полмиллиона мог найти, тогда бы он ему ещё поверил.
В вестибюле стояла приятная прохлада. Тарасов пригладил волосы, постояв у обширного, на добрый десяток квадратных метров, зеркала, промокнул платком пот со лба. Сюда он не заглядывал два года, с тех пор, как распрощался с бюро по трудоустройству. Кое-какие изменения здесь произошли. Справа от входа открылся новый коммерческий киоск. Интересные коммерсанты, всё процентов на двадцать-двадцать пять дешевле, чем в остальных магазинах.
От вращавшегося вентилятора на столе, уставленного телефонами и письменными принадлежностями, тянул ветерок. Секретарша строго посмотрела на посетителя и протянула чистый лист бумаги. Тарасов устроился на столике у окна и, покусывая верхнюю губу, принялся излагать свою просьбу. Закончив писать, отдал секретарше ручку и заявление. Перечитав написанное, она положила его в кожаную папку с металлической застёжкой.
- Я передам Андрею Никодимовичу, - сказала холодно и вежливо.
Тарасов заикнулся, что хотел встретиться с Андреем Никодимовичем лично, но секретарша покачала светловолосой головой.
- Он сегодня занят, и принять вас не сможет. Приходите завтра после обеда. Если представится возможность, он примет вас обязательно.
Спускаясь по широкой каменной лестнице, устланной ковром, Тарасов размышлял не лучше ли ему загодя отработать запасной вариант, и не зайти ли ему в сбербанк. Можно взять ссуду на год, основную часть вернуть осенью, после сдачи картошки и свинины, они, правда, предназначались для другого, но что поделаешь? Да и зарплату, в конце концов, когда-нибудь выдадут.
На углу перед банком, в тени свесившейся через штакетник черёмухи, стояла Людка и разговаривала с рослой пожилой женщиной, повязанной, несмотря на жару, тёмным платком. Женщина что-то увлечённо объясняла, а Людка внимала, едва не раскрыв рот. Тарасов хотел поздороваться, но поломойка не видела ничего, кроме своей товарки и он прошёл мимо.
Работница кредитного отдела в белой кружевной блузке и зачёсанными кверху тёмными волосами, обошлась с ним вежливо и предупредительно. Оказывать предупредительность было из-за чего. Банк брал тридцать один процент годовых, ежемесячные выплаты, включавшие проценты и погашение ссуды, составляли почти двести двадцать тысяч. Причин для уныния незадачливому заёмщику хватало.  Анкета, отпечатанная на обратной стороне заявления, вызвала у Тарасова улыбку. Кроме поручителя, надо было указать адреса родителей жены и мужа. Он начал распространяться о занятиях бабушки до девяносто первого года, но кредитная работница строго посмотрела на него, всем своим видом показывая, что не видит ничего смешного в чрезмерном любопытстве своего финансового учреждения. Тарасов  смолк на полуслове, поблагодарил за полученную информацию и пошёл домой давать указания жене о вербовке поручителя.
На следующий день Тарасов встал как обычно в шесть. Жена и дочка спали. Открыв кран и бросив шланг в пустую бочку, отправился в коровник. Кормилица приветствовала его появление радостным мычанием. Сунув в губастый рот кусок хлеба, посыпанный солью, позёвывая во весь рот, принялся извлекать из коровьего вымени сытно пахнущие струи молока. У жены зимой начало сводить пальцы на левой руке, и добрая часть молока оставалась не выдоенной. Дочка панически боялась рогатую скотину, и дойка перешла в мужскую компетенцию. Съев лакомство, чёрно-белая Пеструха повернула голову и лизнула хозяина тёплым, шершавым, как тёрка языком. Тарасов поморщился от сомнительного удовольствия и успокаивающе похлопал добродушное животное. Закончив дойку, вывел корову с дочками, двухлеткой и прошлогодней, в переулок и погнал в стадо. Нынешний сынок остался дома. Шлёпая оземь лепёшки, из дворов тянулись разномастные пеструхины товарки, приветствуя друг друга мычанием. Помахивая хворостиной, Тарасов здоровался с их хозяевами.
Когда он вернулся домой, жена заваривала пойло свиньям и готовила завтрак. После еды, все втроём, надев, кто купальник, кто скроенные по последней моде из старых джинсов шорты с бахромой, взялись за сорняки. Глава семейства хитрил, и то и дело бегал смотреть, как набирается вода для вечернего полива. Ольга с Ирой посмеивались, но прощали его за раннюю побудку. В половину двенадцатого он выпрямился и объявил:
- Всё, сиеста! Ну, его к дьяволу, я на свёкле нажарился, - стряхивая с колен налипшую землю, направился к бочкам умываться. Дочка радостно закричала: «Ура!» и, перепрыгивая через грядки, обогнала отца.
В два он отправился узнавать результат своей челобитной.
За калиткой его окликнул Митя, погудев клаксоном и предлагая подвезти, но он отказался.
- Мне в другую сторону, - ответил, улыбнувшись, выглядывавшей из окошка кабины небритой физиономии с, как обычно, изжёванной папиросой в углу рта.
Здание администрации виднелось издалека. Полугалерея, прилепившаяся к третьему этажу, и плоская крыша, делали верхнюю часть похожей на приплюснутую голову. На крыше паутиной и ползающими по ней пауками, раскинулись антенны. Среди пауков и паутины, опутавших голову, на жале-штыке, удерживающим его от падения, безвольно повис трёхцветник, бесстыдно ярко выделяющийся на фоне изнемогающего неба.
Светловолосая Людочка, в отличие от вчерашнего, лучезарно улыбаясь, достала из папки тарасовское заявление с наложенной в верхнем углу резолюцией, и протянула ему. В самом верху значилось: «Громову В.П.», чуть ниже крупными буквами – «выдать», от кругляшка мягкого знака шёл росчерк, слово «выдать» было подчёркнуто жирной чертой и под ней буквами помельче, уже было написано «по возможности». Заканчивалась резолюция фигурной подписью.
- К нему можно? – набычившись, спросил Тарасов.
- К сожалению, - Людочка развела руками. – Андрей Никодимович перед обедом уехал по району, а завтра с утра уезжает в область и на этой неделе его не будет. Но он же распорядился выдать вам деньги. Как только появятся, вам выдадут в первую очередь.
- Ясно, - кивнул Тарасов, - большое спасибо за хлопоты.
Он сложил вчетверо своё заявление и сунул в нагрудный карман за пачку сигарет.
По площади, очумелая от жары, трусила кем-то обиженная собака с высунутым языком. Подымая за собой хвост пыли, промчалась иномарка. Вдали, в усталой тени тополей, возле пельменной лениво шевелились безденежные покупатели, слоняясь возле коммерческих ларьков. Очень хотелось взять в руки кирпич, он даже ощутил его приятную шершавую тяжесть, и въехать в чью-нибудь самодовольную физиономию.
Тарасов постоял несколько минут в тени под козырьком подъезда, готовясь окунуться в зной, и полез за сигаретами. Вместе с пачкой вытянулось слёзное прошение. Перечитав его ещё раз, разорвал на несколько частей и, скомкав обрывки, бросил аккуратно в урну. Глубоко затянувшись, сжав зубы, выпустил дым через ноздри. Ну уж нет, всё это толсторожее чванливое дерьмо в жизни не увидит, как он подымает лапки кверху. Выкуренная глубокими затяжками сигарета уняла клокотавшую в нём ярость. Затянувшись в последний раз, бросил окурок в урну. Проследив взглядом, как тот ударился о край бетонного цветка и упал рядом, Тарасов отправился в контору комхоза за справкой о зарплате для оформления ссуды.
Справку он брал битый час. Расчётчица ушла в отпуск, замещавшая её Надежда уехала в город и никто не хотел раскрыть расчётную книгу. Тарасов дождался, когда освободится главный бухгалтер и долго, и нудно объяснял, пока не взял измором, что справка ему нужна срочно, он не может ждать. Главбух велел позвать бухгалтершу по материалам, но та куда-то вышла. Когда он, наконец, держал вожделенную справку в руках, время приближалось к четырём.
На первом этаже в раскомандировочной сидел Николай Волков, выбранный весной председателем профкома, и отрешённо пускал дым в потолок.
Вспомнив, что жене нужно брать такую же справку, Тарасов поспешил к телефону. Переговорив и положив на место трубку, поздоровался с Николаем за руку, сел у стены.
- О чём профсоюз думает? – спросил, закуривая.
- О чём можно думать, всё о ней, о зарплате, - Николай повернул к Тарасову рыхлое, покрытое болезненной бледностью лицо. – Заколебали с этими объяснениями, кого-то наговорят, наговорят. Трансферты, перечисления, те перечислили, эти не получили, а получили, неизвестно, куда дели. В администрации говорят, недели не прошло, мы вам двадцать миллионов перечислили. Ну, с двадцати миллионов можно было хоть что-то на авансы выделить. Что главбух, что начальник, денег нет, всё ушло на ремонт. Телевизор послушаешь, что Москва, что область, все перечисляют, да куда оно всё девается, почему никто никого не проверяет? Спрашивать начинаешь, или крысятся, или лапшу на уши вешают.
- Не расстраивайся, они сами не понимают, что говорят, - Тарасов отставил сигарету и, прищурившись, смотрел на её дымящийся кончик. – А вообще-то я думаю, пока будем терпеть, да выпрашивать, не видать нам зарплаты, как своих ушей. Объявляй забастовку, товарищ председатель.
Волков с остервенением раздавил окурок в полнёхонькой пепельнице.
- Сейчас и бастовать-то некому. Воду отключить только что. Людей жалко. В такую-то жарищу. И так, считай, по два, три дня в неделю без воды сидят. У меня такая мысль, как котельную затопим, тогда бастовать. С первого же дня. Как начнут главе звонить, зачухается. Только бы мужики не подвели.
Тарасов присвистнул.
- Пока солнце взойдёт, роса очи выест. До этого, считай, ещё два месяца ждать. И потом, - он пренебрежительно махнул рукой, - не тот контингент. На люмпенов можно не рассчитывать. Зимой пробовали…
- Вроде у вас навели порядок. Серьёзных мужиков набрали.
- Кой кого выгнали, верно. Но видишь, что меня прямо из себя выводит, каждый надеется, что вот он как-нибудь эдак провернётся, - Тарасов повертел кистью, - и вот ему-то и заплатят, только не надо отношения с начальством портить. Не будет такого, как люди этого понять не могут.
Хлопнула на тугой пружине дверь, проскрипели в коридоре половицы, и в раскомандировочную вошёл Евдокимов. Тарасов посмотрел на приземистую фигуру зама, его оплывшее одутловатое лицо с набрякшими веками и отвернулся. Евдокимов окинул их злым, раздражённым взглядом из узких щелок и спросил резко у Волкова:
- Ты чего здесь прохлаждаешься, Николай?
- Летучку жду. Задвижки от пятиэтажки на Шоферской подваривал, теперь назад увезти не могу.
- Давно ждёшь?
- С обеда. Они в двенадцать готовы уже были.
- За это время так бы уж утащили.
- На себе, что ли? Ну, конечно, я ещё на себе задвижки по селу не таскал, остальное всё уже было.
- Другую бы машину нашёл, чего сидеть? – сердито выговаривал Евдокимов.
Волков разозлился тоже.
- Я здесь при чём? Я что, начальник, чтобы машинами командовать? Ни у кого бензина нет, никто не едет. Я главному инженеру доложил, сказал сиди, жди. Вот я и жду.
Тарасов не стал слушать их перебранку и заторопился домой. Если жена сумеет взять сегодня справку, надо успеть сдать документы в банк.

                -  3  -               

Не заметившая Тарасова Людка, беседовала с тёткой Таисьей. Женщины ладились съездить в Мошкино, в церковь. В жизнь Людки новая подруга, старшая её лет на двадцать-двадцать пять, вошла в начале июня, уверенно и основательно, так что без её одобрения Людка не принимала теперь ни одного мало-мальски важного решения.
В день знакомства Людка побывала в родной деревне. Вояж оказался безрезультатным. Анютку ей не отдали, а мужик отказался разводиться.
Он стоял посреди запущенного двора в расстёгнутой до пупа рубашке, кирзовых сапогах с подвёрнутыми голенищами, покрытых нашлёпками засохшей грязи.
- Там деньги платить надо, а у меня их нету. Тебе приспичило, ты плати и разводись, а я и так проживу, - смеялся он вперемежку с матерщиной.
По глазам Людка поняла, что драться бывший муж не станет и предложила поделить затраты поровну.
- Да я на эти деньги лучше пару пузырей возьму. Мне всё равно как трахаться – расписанному или не расписанному, - Людкино предложение вызвало новый взрыв саркастического хохота.
Из раскрытой избы слышался Анюткин голос, и Людка взошла на знакомое крыльцо с исшорканными ступенями. После её бегства крыльцо, однако, не красили. С дочкой они не перекинулись и парой слов. Свекровь называла Людку обидными словами и вытурила за порог.
Из автобуса Людка вышла злющая презлющая. Со сладострастием, слушая в свой адрес калёные окрики, растолкала толпившуюся у передних дверей очередь и перешла улицу, не обращая внимания на несущиеся по ней автомашины. Одна из иномарок вынуждена была резко затормозить, и высунувшийся из неё мордастый парень заорал на неё матом. Остановившись, она, давая выход накопившейся злости, ответила тем же. Тут-то к ней и подошла, одетая не по-летнему во всё тёмное и глухое, женщина средних лет. Не разобравшись, Людка хотела и её покрыть матом, чтобы не совалась в чужие дела, но передумала. Женщина спрашивала про переулок, название которого Людка ни разу не слыхала. Они пошли рядом, незнакомка назвалась Таисьей и, поворотив к Людке участливое лицо, поцокала языком и произнесла жалостливо:
- Ой, и не сладко же тебе живётся, девонька.
Людка опять хотела нагрубить и опять не сделала этого.
- Какие уж тут сладости, - ответила она.
- Хочешь божественное почитать? – спросила Таисья. – Сразу полегчает, душа успокоится.
- Да я не только божественное, а и что другое, забыла, когда читала, усмехнулась Людка, - вывески на магазинах – вот и всё мое чтение.
- А другое и не надо! Не надо другое! – горячо, каким-то мелким говорком, произнесла Таисья. – Мерзость там одна. Блудницы голы в срамоте нарисованы и блуд описанный. Ты вот, глянь-кось сюда! – богомолка вытащила книжицу из тёмной холщовой сумки, которую в продолжение всего пути несла в правой руке. На белой глянцевой обложке чернели крупные буквы названия. – Жития святых! – произнесла Таисья едва не по слогам, словно сомневалась в Людкином умении читать самостоятельно.
Книжка была чудная, будто самодельная, таких Людка отродясь не видала. Полистав, она отдала её владелице.
- Денег у меня нету, - пояснила она и тут же спросила: - А молитвы у вас есть? Я б переписала.
- Есть, есть, - с готовностью откликнулась та. – На бумажечку записала, добрым людям даю переписывать.
Пока дошли до дома, Людка рассказала, куда и зачем ездила, что с нынешним мужем своим, Барышевым, живёт не расписанная, значит, не муж он ей, а так – сожитель. А прежний муж разводиться не хочет.
- О-о! И грешна же ты, девонька! – приговаривала Таисья. – Как же ты дитё оставила? Муж дерётся! Терпеть надо. Много молиться тебе нужно, чтобы грехи замолить.
Некоторые эпизоды своей жизни в райселе Людка опустила и без них выглядела почти страдалицей. Представлять из себя мученицу она не собиралась, но Таисья казалась не тем человеком, перед которым можно хвастаться разудалыми похождениями, а Людке хотелось поговорить про божественное.
Витёк таскал из уличной колонки воду на полив. Таисья, потупив голову, поздоровалась и пропустила его в калитку. В избе Людка поставила на плитку чайник, нашла обломок карандаша и кособоко подстрогала его кухонным ножом. С бумагой дело обстояло сложней, но нашлась и она – обтёрханный тетрадный листок, сложенный вчетверо.
- Ты тетрадочку специальную купи, - приговаривала Таисья. – В неё и записывай.
Пока Людка, переписывая молитву, от усердия медленно выводила каждую букву, Таисья оглядела избу, покачивая головой.
- И образка у тебя нету. Дам я тебе иконку, старенькая, правда, но ничего. Что с дитём дальше делать будешь?
Злость в виде длинного ругательства вырвалась у Людки наружу. Таисья опять покачала головой.
- Не злобься на людей, девонька. Всё в руках отца нашего небесного. Его моли. Ты грешна и он послал испытание. Радуйся и молись. Он смотрит на тебя и следит за тобою. Молись ему и он простит.
На кухне закипел чайник, и Людка по третьему разу заварила испитой чай. Вошёл Витёк, плюхнулся на диван.
- Помидоры будем высаживать или погодим? – спросил, вынимая изо рта докуренный до ногтей бычок.
- Погоди маленько. Девятого заморозок будет, - проговорила Таисья обычным, человеческим голосом.
- Погодить, так погодить.
- Чаю выпей, только что заварила. Спитой только.
Витёк презрительно фыркнул, посмотрел на шепчущихся баб и вышел. Людка убрала со стола бумаги, принесла в граненых стаканах чай, несколько ломтей хлеба.
- Сахару только мало, почти не сладкий, - предупредила, принося гостье извинения за свою бедность.
- Дочку я тебе помогу забрать, - пообещала Таисья, шумно втягивая в себя горячую жидкость и откусывая за раз полкуска хлеба. – На этой неделе мне некогда, а после выходного съездим, заберём. Ты молись, - на прощанье дала вполне практический совет: - Напиши заявление, чтобы детские сюда перечисляли. Завтра же и отнеси.
Новая знакомая выполнила обещание. Во вторник они поехали за Анюткой. Людке Таисья велела оставаться на улице, и в избу пошла одна.
- Сильно ты злобствуешь, - объяснила, - всё дело испортишь.
Людка стояла, заложив руки за спину, прислонившись плечом к тополю. Мимо проходили бывшие односельчане, но она ни с кем не здоровалась, а смотрела на плывущие по небу облака. Таисья появилась минут через пятнадцать-двадцать, держа в одной руке чемодан, а другой ведя девочку. Людка присела перед дочкой на корточки и протянула горсть приготовленных карамелек. Анютка резким, порывистым движением выхватила конфеты и спрятала в карман. С родительницей она даже не поздоровалась.
- К отцу-матери будешь заходить? – спросила Таисья.
- В ссоре мы, - хмуро ответила Людка.
Весной, еще, когда Людка приезжала в первый раз, мать сказала её:
- Спасибо тебе, доченька. Ославила на старости лет нас с отцом на всю деревню. Слыхали про твои подвиги. Не в городу живём, перед людями совестно. Иди с глаз моих.
Людке бы повиниться перед матерью, не каменное же у той сердце, но она повернулась и ушла, бросив на ходу злым плевком:
- Ноги моей здесь больше не будет!
Они успели к обратному рейсу. Автобус только вернулся из соседней деревни и водитель, стоя рядом с распахнутой дверкой, зубоскалил с молодыми пассажирками.


Людка не знала, верит ли она в бога по-настоящему, или так – забавляется. Самоанализом она не владела. Она жила ощущениями: приятно – неприятно. Верить её нравилась. Всю жизнь её шпыняли: учителя за невыученные уроки, начальники за плохо исполненную работу, соседки за пьянство, за то, что посреди ночи приходилось уводить с её двора своих благоверных, невпопад переставляющих ноги. Неведомое небесное создание, обитавшее неизвестно где, благожелательно внимало её молитвам и просьбам. Ей радостно было знать, что где-то существует кто-то, кому она не безразлична, кто держит её под своей опёкой и направляет её жизнь, кому можно не стыдясь и без опаски слать свои жалобы. Порой, после вечерней молитвы, её глаза застилали слёзы благоговения.
Пропитая память не удерживала текста ни одной молитвы, и Людка читала, шевеля губами, по специально купленной тетрадке, куда записывала их дешёвенькой, без колпачка, ручкой. Иногда людкино стило переставало оставлять след на бумаге и тогда приходилось подолгу чиркать им по спичечному коробку. От усердия Людка даже мусолила ручку во рту и от этого губы и язык становились синими.
В Мошкино поехали в воскресенье. В церкви отпевали покойника. Перед входом, на площадке, засыпанной плохо утрамбованным гравием, стояло человек двадцать. Мужики сосали цигарки и с пониманием кивали друг другу. Женщины шушукались. Говорили о покойнике. Людка остановилась в нерешительности. Таисья, поджав губы, и притушив взгляд, от чего лицо её сделалось постным и приобрело скорбное выражение, мелким шажком подошла к женщинам, как к знакомым. Людка стояла на месте, глазела по сторонам и ловила оброненные фразы.
Двор церкви выглядел разорённым. Всё его пространство заполняли сорняки. У забора росли полынь и крапива, посередине – спорыш, исполосованный следами автомашин. Около стен здания высились строительные леса, возле угла стояла бетономешалка и ёмкость с известью. Там и сям землю покрывали застывшие лужицы раствора, кирпичное крошево. На куче песка, утыкав её палочками и дощечками, играли малые ребята.
«Алкогольная ин-ток-си-ка-ция, - разобрала Людка и подумала: - Спился, значит».
- Уж,  какая такая интоксикация! – фыркал мужик с бронзовым загаром на лице. – Палёнка это называется. Пузыря не выпил и сковырнулся. Судить надо, кто такую водку продаёт.
Мужики согласно кивали. Бабы говорили по-другому.
- Наши мужики, что ни пить, лишь бы шары залить. Кругом травятся, всё равно хлещут. Сорок лет мужику и на тебе: угомонился. Как теперь бабе одной детей ростить?
Таисья потолкалась среди народа и позвала Людку. Перед дверью оглянулась на неё и зашипела:
- Ты куда ж в храм простоволосая идёшь? О-о! Горе мне с тобой! Нету платка, что ли?
Людка ошарашено покачала головой. Ни о каком платке она и не подумала. Старшая богомолка велела ждать и вошла в церковь. Через несколько минут вернулась и подала незадачливой компаньонке чёрный платок.
Покойник находился не в самой церкви, дверной проём туда загораживал фанерный щит, а в пределе. Он как-то назывался, но Людка не поняла. Служба только начиналась. Вокруг гроба стояли человек пятнадцать со свечами в руках. Приезжие богомолки тоже купили по самой тоненькой свечечке. Справа из-за жёлтых воротец – «золотые» – подумала Людка – появился священник в полном облачении. Был он ещё достаточно молод – лет сорока пяти. Нижнюю часть лица его, крупными завитками, скрывала чёрная борода, истончавшаяся книзу. Сложив на животе руки, он поговорил о событии, приведшем собравшихся в храм. Говорил батюшка внушительно, густым басом. Он говорил о страданиях, которые человек терпит на земле и только вера в Бога может доставить ему радость. Людка ловила каждое слово, но общий смысл ускользал от неё. Она поняла, что покойник находится сейчас на Небе и беседует с Богом. Из слов пастыря выходило, что смерть это уж и не такое печальное событие. Людка удивилась и отнесла это к своей непонятливости, решив поговорить потом с Таисьей. Батюшка перекрестился, и большинство заполнявших предел людей последовали его примеру. Делали они это по-разному. Одни крестились легко и уверенно, другие, хотя и старательно, но неумело. Они поглядывали искоса на соседей, поверяя свои движения, руки их поднимались одеревенело и замедленно. Людка тоже перекрестилась несколько раз и подумала, что батюшка, наверное, заметил, как это ловко у неё получается. К нему подошёл щуплый мужичок в сером пиджаке, лицо его выражало сосредоточенную одержимость, положил в кадильницу сухие палочки и поджёг их. Пламени не было, но из кадильницы потянулся сизый дымок. В помещении запахло сладко. Широко помахивая кадилом, батюшка пошёл вокруг гроба. Люди, стоявшие снаружи, постепенно входили в церковь, и в пределе стало тесно. Людку подталкивали вперёд и, чтобы не мешать батюшке, ей пришлось попятиться. Батюшка говорил громко и нараспев. Людка вообще перестала понимать его. Слова были как будто русские, но незнакомые. Глядя, как батюшка ходит, размахивая кадилом, и поёт, Людка забоялась, что рассмеётся. Ей не было смешно, но в том кругу, в котором она жила, подобные действия непременно бы вызвали насмешку. Она испуганно зыркнула по сторонам. На неё никто не обращал внимания. Её взгляд скользил по серьёзным, сосредоточенным лицам. Глаза у всех были устремлены на гроб с усопшим или себе под ноги. На покойника Людка смотреть боялась и принялась разглядывать противоположную стену, где был вход в основное помещение церкви и по обоим сторонам от него тесно висели большие и маленькие иконы. Она думала, что иконы рисовали умные, основательные люди, а не алкаши какие-нибудь, и вот, сколько народу собралось в церкви. Никто никого сюда не гнал, все пришли сами. Люди, и те, которые сотворили иконы, и те, что пришли в церковь, все они верят в Бога. Значит, Бог есть, не может же столько людей ошибаться. Ей было радостно находиться среди них. Все эти мысли укрепляли её веру. Она уже не думала, по какому поводу собрались люди в церкви. Благолепие, царившее вокруг, батюшка, произносивший речь перед всеми и в то же время, будто беседовавший с каждым в отдельности, запах ладана, мирное потрескиванье свечей, уносили её от земных забот и тягот. Она не умела читать и направлять искорки биотоков, которые называются мыслями, и сполохами пробегают по серым клеточкам мозга, она их ощущала. И эти ощущения были приятны и несли умиротворение. Словно после обильной и сытной еды дремлешь зимой у тёплой печки.
Служба закончилась. Батюшка подошёл к заплаканной женщине. Людка подалась к ним, чтобы слышать, о чём скажет батюшка. Тот говорил проникновенно и назидательно. Женщина мелко кивала, соглашаясь, и всхлипывала.
- Не скорбеть ты должна, Лидия, а радоваться за него. Отец наш небесный возлюбил супруга твоего и призвал его к себе. Это милость божия, пойми. Бог и супруг твой смотрят сейчас на тебя, и ты должна порадовать их своей молитвой.
- А деточки, деточки, как же? – спросила женщина тонким скулящим голосом.
- Укрепи дух свой, Бог не оставит тебя своей милостью. Чтобы он не сделал, мы должны благодарить его. Ибо кого возлюбил он, тому шлёт испытания. А теперь, - батюшка обратился ко всем, - возблагодарим Бога, - он перекрестился, - и пожертвуем, кто, сколько сможет на ремонт храма.
Между людьми, держа в руках поднос, пошла женщина, продававшая свечки. На поднос падали тысячные, пятитысячные и, даже как с изумлением заметила Людка, две десятитысячные. Таких денег у неё не было. Она положила четыре пятисотки и тысячную. Одна пятисотка была совсем уж ветхая и светилась на сгибе. Людка положила деньги на поднос и подумала, что женщина велит забрать истрёпанную ассигнацию, но та кивнула ей и сказала:
- Всякая жертва угодна Богу,  была бы она от души. Спасибо тебе.
Людка ревниво следила за тем, кто сколько жертвует. Женщина никого больше не благодарила, только задерживалась перед каждым на несколько секунд. Людке хотелось подойти к батюшке, о чём-нибудь спросить, и чтобы тот ласково заговорил с ней, но она сробела.


На следующий день, в понедельник, она с двумя женщинами из стройцеха красила панели в конторских коридорах. Чувства, пережитые вчера, волновали и требовали отклика.
- И деньги вот так давали? – спросила разбитная Светка, выравнивая верхний край панели. – Надо же. А всё говорят – бедно живём.
- Это же на храм. Значит Богу, - возразила Людка. – Для него ничего не жалко. Последнее люди отдают.
- Он что, такой нищий – у нищеты подаяние просит? – фыркнула Светка и резонно заметила: - Лучше бы вдове эти деньги отдали, а молиться хоть где можно.
- Эх-х! – с чувством произнесла хмурая Зинаида. – Да я не то, что богу, я бы самому чёрту-дьяволу с утра до вечера молилась, если бы он моих детей накормил. Который месяц голимую картошку с огурцами жрут.
Людка замолчала. Никто не хотел понять её. А так хорошо было бы поговорить о Боге. Бог это всё. Когда думаешь о нём, чувствуешь только покой, всякая злость пропадает. Но люди упорствовали в своём неверии и насмешничали над её речами. А она не умела рассказать им о своих чувствах.
В коридоре на втором этаже захлопали двери. Конторские бабы собирались в бухгалтерию на чаепитие. Мимо, морща нос от едкого запаха, прошла Райка-кладовщица с туго набитым бело-сине-красным пакетом. Между ручек выглядывала копчёная колбаса. Людка сглотнула слюну и подумала, что неплохо бы принести Анютке кусочек колбаски. Зинаида поставила в угол площадки ведро с краской и позвала:
- Идём вниз. Воды попьём да посидим на свежем воздухе. Голова уже кружится.
Людка вздохнула и поплелась следом.