Сквозь пальцы

...I've lost who I am, and I can't understand.
Why my heart is so broken, rejecting your love,
Without, love gone wrong, lifeless words carry on.
But I know, all I know, is that the end's beginning.
Who I am from the start, take me home to my heart.
Let me go and I will run, I will not be silent.
All this time spent in vain, wasted years, wasted gain.
All is lost, hope remains, and this war's not over.
There's a light, there's the sun, taking all shattered ones.
To the place we belong, and love will conquer all...

TY

Дневник Иезавель:

«20.01… Боже, как же хочется позвонить… а еще лучше приехать и поселиться в твоей комнате! Я схожу с ума… Скажи, у меня паранойя или же ты и правда решил именно это?! Неужели ты хочешь доказать, что не любишь меня, переспав с кучей женщин?! Умоляю, подай мне знак… ведь нет?!! Нет!!! Ведь именно это я чувствую… За что мне это?.. Чем дольше я думаю об этом, тем очевиднее становится твой следующий шаг… За что ты так со мной, Роберт?!

… умоляю… не делай этого…»


Беспрестанные споры с друзьями, воспоминания, бессвязные навязчивые мысли и бросили его в объятия первой настоящей в его жизни женщины. Он не чувствовал, что изменяет Джаз, потому как не чувствовал к Линет и тени той привязанности, что притягивала его к Иезавель… Тем более, что Линет давно уже непрозрачно намекала, что не прочь совратить несчастного и потерянного пианиста… Она показала ему, как можно играть на женщине, раскрыла совершенно неизведанную иную грань его сущности, взамен забрав девственность и детскую наивность. Роберт, наконец-то, постигнул, что значит хотеть женщину, желать прикоснуться к ее телу, и что значит спать с ней. Линет была лишь началом, порогом, который он перешагнул, вступая на очередной виток своего образования.
Совершенно неожиданно Роберт осознал, что почти все девушки консерватории желают его. Осознал, насколько он привлекателен для них. Холодный, отсутствующий зеленый взгляд из-под отросшей челки, золотисто-русые растрепанные волосы, недельная щетина, высокий рост, худощавость и длинные нервные пальцы, все это действовало на женщин как магнит… А его игра лишала их последнего рассудка… И они, словно тонко настроенные механизмы, почувствовав едва пробудившийся в нем интерес, сами потянулись к нему бесконечной вереницей. Очень быстро Роберт перестал различать их индивидуальности, меняя, как нотные листы, когда соответствующая часть произведения была отыграна… и с каждым отыгранным фрагментом он становился все более искусным и безжалостным «пианистом». Почему-то, если он и запоминал что-то, то в основном лишь их пальцы, цвет глаз и губной помады, но не более. Он быстро понял, как нужно прикоснуться, чтобы они мгновенно раскрывались, позволяя себя прочесть, увидеть и правильно сыграть в сложных местах… где нужно быть смелее и играть настойчивее, а где нужно снизить темп и нажим на клавиши. Он заставлял их сходить с ума от этой игры… но ни к одной не испытывал ничего кроме чисто физической потребности. Многим этого было мало. Мало всего лишь одной или нескольких ночей. Они хотели гораздо больше. Они мнили, что смогли привязать к себе этого человека с блуждающим взглядом. Но, поднимаясь утром с их постелей, он просто уходил, не оглядываясь, и больше уже не возвращался… Многие закатывали скандалы, в истерике кидались на него, плакали и умоляли не поступать с ними, как с отыгранными и уже не интересными пьесками. Некоторые ходили за ним покорными тенями, ожидая, что, возможно, он вновь позовет их… Но были и другие. Тем было достаточно просто одного хорошо отыгранного концерта. Роберт умел красиво ухаживать и быстро добиваться желаемого, но вскоре понял, что лучше заранее честно предупреждать об одной ночи и не более. Некоторые отказывались и исчезали, но многие соглашались… С некоторыми из них он даже поддерживал дружеские отношения.

Роберт и не догадывался об этой своей стороне. Он не знал, что может быть таким жадным и таким жестоким… Он даже и представить себе не мог, что когда-нибудь будет напролом идти к своей цели, такой низменной и недостойной, а потом, достигнув ее, так бессердечно бросать, и переступая, идти дальше, не оборачиваясь и оставаясь глухим к чужой боли… Холодный и расчетливый… безжалостный… Иногда он ненавидел себя нового, но уже не хотел останавливаться. Будто одержимый, он искал что-то и никак не мог найти…

…все эти бесконечные ночи в чужих постелях были лишь бесплодной попыткой забыться… перебороть свою странную зависимость…


Роберт не мог поверить, что друзья были правы… Неужели их невероятная привязанность, одержимость друг другом и невыносимая нежность являлись лишь плодом сексуального притяжения… Воспоминания о ее теле, мирно покоящемся из ночи в ночь в его руках, изводили и мучили его. Он не мог вспоминать и не мог стереть эти воспоминания… Но это же Джаз! Его Джаз… она для него гораздо больше, чем глаза, губы, волосы, руки… шея… пальцы… запах… голос… Все эти разрозненные фрагменты были лишь частицами чего-то непостижимо прекрасного и воздушного, словно мерцающий собственным внутренним светом эфир, что делало их для Роберта самыми бесценными в мире. Навсегда она останется для него таинственным существом, в котором заключена вся его Вселенная… той, что и жизни не хватит познать до самого глубокого дна… той, к которой он так привык прикасаться, что, не ощущая под пальцами ее кожу, он до сих пор испытывал шок непонимания…
Он рычал от бессилия, до боли сжимая зубы, чтобы не разрыдаться. Неужели… Неужели все волшебное, что было между ними, всего лишь плод его больной фантазии?.. Но ведь он никогда не испытывал к ней того животного вожделения, что рождали в нем другие… Он не хотел ее, как женщину… Все, что он хотел, просто чтобы она была подле него, чтобы он мог заботиться и оберегать ее… чтобы он мог любоваться ею и прижимать к себе для уверенности, что с ней все в порядке, и она навсегда принадлежит лишь ему. Он хотел всего лишь вечно слушать ее, глядя в глаза, или утопив лицо в ее волосах, глубоко вдыхая теплый запах, и чувствуя, как от мощного голоса вибрирует тело под его руками… И больше ничего. Ему совершенно не хотелось проникнуть под ее одежду и сомкнуть руки на груди… не хотелось раздвинуть ее колени и коснуться так, как он касался прочих… не хотелось видеть ее беспомощность перед ним… Ему даже не хотелось поцеловать ее, как он целовал других… Или же хотелось?.. Неужели он просто раньше не понимал этого?!
Эти навязчивые мысли грызли и терзали его, доводя до безумия… Почему никто не может затмить ее?! Почему он никогда не посмотрел на нее как на женщину?! От одной только мысли, что он дотронется до нее, как до одной из многих, вызывала отвращение к самому себе, словно он посягал на самое святое… Он ненавидел себя за подобные мысли, но и не мог избавиться от них ни на секунду… и продолжал кочевать из постели в постель, не находя ничего кроме пустоты и отчаяния…

Эти мысли неотвязно следовали за ним повсюду, ночами перерождаясь в невыносимые кошмары, не позволяющие сомкнуть глаза… Они руководили его настроением, задавая с самого утра весь его день. И, не смотря на все мастерство и талант, из-под его пальцев рождалось нечто ужасное, нервно пульсирующее, захлебывающееся и рвущееся в самых неподходящих местах, хаотично переплетенное в один клубок сборище звуков, которое вовсе не походило на 1-ый фортепианный концерт Шопена или фортепианную сонату Гайдна… он умудрялся уродовать даже обычно милосердные к нему фуги Баха… Тоже самое творилось и с виолончелью… Шуман, Шостакович, Дворжак… Верди… у него ничего не получалось, сколько бы он не бился… иногда Роберт настолько обессиливал, что был не способен сдерживать рыдания… И в таком жутком, разбитом состоянии, он был вынужден участвовать в студенческом концерте по произведениям Астора Пьяццолла, где Роберт исполнял партии виолончели… И хотя концерт имел ошеломительный успех, и о нем снова все заговорили, как об очень талантливом исполнителе… для самого Роберта этот концерт обернулся настоящим адом. Ему казалось отвратительным любое из его исполнений… Он просто не понимал, что вся его внутренняя агония буквально оглушила слушателей через безумные порывистые звуки страстных произведений этого аргентинского композитора… и люди просто не могли отвести глаз от Роберта, сосредоточенного лишь на музыке, от его окаменевшего лица под спутанными волосами, от его закрытых глаз и сжатых губ… словно маска, это лицо было лишено каких-либо эмоций. И в тоже время его руки, будто жившие отдельно от остального тела, творили нечто безумное с виолончелью и смычком… такое же безумное и неуправляемое, как либертанго и другие творения Пьяццолла… Он просто всех загипнотизировал, как слушателей, так и других исполнителей. Руководители и дирижер, которые являлись членами преподавательского состава, совершенно независимо друг от друга решили предложить ему не только вступить в состав одного из постоянных оркестров консерватории, но даже подумывали о назначении его концермейстером, видя силу его влияния на других музыкантов… хотя на репетициях он не раз вызвал у них нарекания за невнимательность и отсутствующий вид. Ну а после финального исполнения “Por una cabeza” зал буквально взорвался аплодисментами, и многие аплодировали стоя.

Роберт честно и открыто писал ей обо всех своих поступках и страхах. Он знал, что она будет неприятно потрясена, что она расстроится, но продолжал искренне исповедоваться, ни секунды не сомневаясь, что отдаст ей дневник при первой же встрече. Пусть она судит его и вынесет приговор. Он смиренно примет его в любом виде… И, может быть, тогда этот невыносимый груз грехов, что сдавливает его сердце и не дает вдохнуть, спадет с его души… Она освободит его от сомнений, и вновь все встанет на свои места. Жизнь снова станет прозрачной и легкой…

…но…

…это случилось в начале апреля… Он в одно мгновение осиротел… и всеобъемлющая пустота селевым потоком смела все остальное… Словно анестезированный до состояния живого трупа, он просто ничего не ощущал… ни боли, ни страха. Он ничего не видел и не слышал… вокруг просто образовался вакуум, заключавший в себя лишь Одиночество. А внутри пульсировала пустота… Он не осознавал, как добрался домой, как его подхватили в аэропорту под руки и сразу повезли на похороны… Он ничего не осознавал… только дождь… Бесконечный проклятый дождь, идущий из ниоткуда в никуда и забирающий по пути чужие жизни, оставляющий за собой лишь вакуум и тишину… Когда к нему вернулось сознание, он понял, что они лежат в корнях платана под огромным куполом зонта, но все равно насквозь мокрые… ее руки обнимали его лицо, закрыв глаза двумя ледяными крыльями… и только потом до сознания добрался ее голос, и под щекой он ощутил вибрацию ее горла… Лишь Джаз смогла вытащить его из той дыры, где он чуть не сдох… Она в очередной раз спасла его… вернула ощущение жизни и веру в то, что он еще кому-то нужен… Нужен ей. Ему есть, зачем возвращаться, ради чего стараться и идти вперед…

Ему есть ради чего жить.

Но она опять лишь вспыхнула, окатив волной звуков и образов… а потом он вновь погрузился в атмосферу общежития и занятий, словно бы ничего и не произошло... словно дома его все также ждали родители, которым он звонил раз в неделю. Но он уже вновь изменился. И не собирался возвращаться к прошлому. В консерватории и так половина женщин ненавидела его, а другая половина недвусмысленно интересовалась, когда у него освободиться часик другой между напряженными занятиями. Джаз вновь утвердилась на главное место в его жизни, и он поклялся самому себе, что больше ни к кому не притронется, пока не разберется со своими чувствами. Если он действительно любит ее как женщину, а не как сестру и друга, то сразу же попросит стать его женой… кроме нее ему никто не нужен.

Все свои терзания неясностью он вкладывал в музыку… Бессонные ночи игры на фоно и виолончели сильно усовершенствовали виртуозность, заставляя ее сверкать новыми гранями… теперь он играл Листа, Шопена и Стравинского… И первая часть 31 сонаты Бетховена как нельзя острее отражала состояние его внутреннего мира, поэтому и играл он ее часто и так, что доводил преподавателей до слез… а вот от Равеля, Дебюсси и Моцарта пока отпирался как мог… Преподаватели жарко спорили, в чем он талантливее. Одни называли его новым Шостаковичем, потому что его собственные сочинения – резкие и отрывистые, абсолютно неудержимые, смелые диссонансы, режущие слух, обманчиво нестройные аккорды, сила воздействия музыки – напоминали произведения этого русского мрачного композитора. Другие считали, что его дальнейшая судьба должна быть связана с  виолончелью… на их памяти, он был одним из немногих, кто мог заставить ее так рыдать… и каждый раз играл, словно последний. Именно виолончель приведет его сначала в главный бостонский симфонический оркестр, а затем принесет ему мировое признание.
Ему же было абсолютно все равно, каким образом он делился музыкой с миром… Главное, она помогала ему освобождаться от переполнявших и хлеставших через край чувств… но с Иезавель ей было все же не сравниться… Даже музыка не смогла захватить его целиком…

Перед первыми в его жизни консерваторскими каникулами, между экзаменами, его пригласили выступать в Европу… это, конечно, не приглашение в главный симфонический оркестр Бостона, но уже огромное достижение… Его приглашали и в состав оркестра и как солирующего виолончелиста и пианиста… Концертный тур по нескольким странам: Лондон, Франция, Италия и Германия… Несколько его собственных произведений даже предлагалось внести в программу исполнения… Музыкант в нем ликовал, но… Роберт не смог заставить себя отказаться от лета, проведенного с Иезавель. Концерты никуда от него не денутся, а вот без Джаз ему просто не жить. Наконец-то, он сможет все для себя решить раз и навсегда. Наконец-то, он сможет дотянуться до нее… и сможет понять природу их связи… и разобраться в своих чувствах… От этого зависит вся его жизнь, судьба… и музыка в том числе…
И он решительно отказался от всех предложений, чем сильно обрадовал своих преподавателей, которые считали, что еще слишком рано мальчику участвовать в конкурсах и концертах: это может быть слишком серьезным испытанием для развития его таланта…

Все они ошибались… Это было началом конца…


Дневник Иезавель:

«… не знаю, какое сегодня число, я боюсь смотреть в календарь. И не могу больше писать… перечитала последние записи – какая-то несусветная ахинея… хотя, конечно, она отлично отражает мое состояние…
Скорее бы прополз этот чертов май!!!
Я теперь почти все время торчу в нашем мертвом царстве … даже перетащила сюда мольберт и все художественное барахло… оказывается, только в этом месте я еще могу рисовать… и читать тоже… и вообще…

…наверное, только здесь я еще могу существовать…

Весь свой хлам храню в одном из трамвайных вагончиков, в третьем от головы… а однажды даже переночевала на выпотрошенном кресле)))
… тогда отец впервые в жизни меня ударил… но я его не могу ни в чем обвинить… я бы также поступила или еще как похуже, после всего случившегося… но я, все равно, вечером сбежала… Удивительно, что родители до сих пор не узнали, где мы с тобой провели добрую половину прожитой жизни…
Лён согревает меня по ночам… и старается хоть как-то отвлечь своими невообразимыми историями… а еще я стащила твой свитер и теперь почти не снимаю его…

…я так хочу еще раз… даже если это последний раз в моей жизни… даже на таких условиях… я безумно, смертельно, невыносимо хочу послушать ту мелодию, что ты играл мне на рождество… Она снится мне каждую ночь… да и днем… в любую минуту, если замереть ненадолго, она тут же проступает сквозь остальные звуки… и такое ощущение, что она доносится откуда-то изнутри… интересно, насколько эта мелодия схожа с оригиналом… Я ведь слышала-то ее всего один раз в жизни, да и то под наркотическим эффектом твоего присутствия…
Ведь ты сыграешь ее для меня?»


…боюсь, что не доживу до твоего приезда…»


«… главное для меня теперь успеть дотянуться до тебя…»


«…Sayonara…»