Пустыня

 

               

 

         Песок, песок … Чем ты был раньше?

 

         Уже более полувека брожу я по пустыне. Огромной, бескрайней пустыне. Больше, чем Моисей. Но у того хоть было с кем поговорить. И была цель. Зачем и куда иду я? Где конец моего пути?

         Песок, песок. Кругом один песок. Или я уже ничего не замечаю, кроме этого желто-серого, всюду проникающего, забивающего рот, глаза, уши, душу сыпучего вещества?

Песок – одинаково разный. Он может быть спокоен, даже слегка поблескивать на ярком солнце, напоминая о береге ласкового теплого моря из детства. Но моря сейчас нет. Нет и воды вообще. Живительной, облегчающей существование жидкости, которую при ее изобилии мы совсем не ценим.

Песок может в одну минуту превратиться не только в клубящиеся шары, перекатывающиеся по поверхности пустыни, но и заполнить собой все пространство вокруг тебя, не давая дышать, смотреть и видеть. Иногда кажется, что он заполнил собой все воздушное пространство, всю атмосферу, не оставляя места ничему другому. Ни живому, ни вещественному, ни неосязаемому. А в минуты отчаяния растет уверенность, что и Космос, вся Вселенная состоит из мельчайших частичек обычного банального песка.

Но ветер кончается, песок успокаивается и ложится на свое привычное место. Впрочем, вряд ли он лег именно на свое место. В хаосе бури все так перемешалось, что сам бог не сможет указать каждому его место в этом мире. Да и как проверишь? Песчинки похожи друг на друга. В них абсолютно нет различий. Впрочем, наверняка так кажется человеку. А какому-нибудь жучку – аборигену пустыни – каждая частица пустыни представляется неповторимой и уникальной, имеющей свои отличительные и, возможно, привлекательные признаки.

Песчинок так много! И мы не можем и не способны отличить, выделить из бесчисленного их количества не то, чтобы одну, а хотя бы с десяток разных. Да и зачем нам? Песок на то и песок, что воспринимается как единая масса. И какая нам разница, из чего она состоит. И сколько в этой массе мелких, неразличимых человеком корпускул неведомого мира.

Одну единственную песчинку мы замечаем, когда она попадет нам ну, например, в глаз. И тогда объявляется тревога, мобилизуются все силы и техника на борьбу со злом, доставляющим столько неудобств! Но это в обычной жизни. А в пустыне … Песок, песок …

О! Опять потянул ветерок. Сейчас может начаться. Что это будет на этот раз? Легкая поземка или всепоглощающая буря? И от чего это зависит?

Порой мне кажется, что не ветер или ураган заставляют песок кружиться и летать, выискивая новое место в жизни. А это сам песок вызывает движение воздуха, позволяющее менять что-то под солнцем. Именно он каким-то непостижимым человеческому уму образом приводит в движение иную силу, которую использует в своих, понятных только ему в целом, а не одной или нескольким песчинкам, целях. И после того, как эти цели достигнуты, все приведено в новый хаотичный порядок, песок точно также прекращает круговерть, разделяя себя и спокойный уже, застывающий под солнцем воздух. И снова воцаряется гнетущее спокойствие, которое лишь подчеркивают редкие ползущие неизвестно куда мелкие твари.

Кто способен оценить новый установившийся порядок? Люди-песчинки? Барханы? Оазисы? Пожалуй, только сам песок – весь, целиком – мог насладиться общей картиной, приводящей в уныние остальных. И когда наслаждение приедалось, поднималась новая буря, меняя пейзажи и время.

Так ли это? Не знаю. Можно только предполагать. А спросить у песка невозможно. Вернее, спрашивать никто не запрещал. Но ответа никогда и никому не было. Просто некоторые врали, что разговаривали с песком, зачастую и сами воспаленным от солнца умом веря в участие в подобном разговоре. А песок не ведет диалогов. Он и монологами-то не слишком разбрасывается. Молчание и действие – вот его проявления, которые многие принимают за откровения, обращенные лично к ним.

Я пробовал разговаривать с песком. Сколько раз в отчаянии или в редкие минуты надежды хотелось мне найти ответы либо у безмолвной и бездвижной, величественной в своей бескрайности пустыни, либо получить хоть какой-нибудь знак у грохочущего и затягивающего в себя все живое смерча, делающего человека слепым и глухим. Иногда мне казалось, что вот-вот - и ответ будет получен. Порой я даже чувствовал какие-то намеки на пробуждение взаимной связи. Но нет. Проходило время, и я точно понимал, что то, что я принимал за установление контакта, было всего лишь звоном в изможденной тишиной голове или затуханием собственных мыслей, вызванным гремящим накатом урагана.

Со временем пришло осознание того, что с песком разговаривать нельзя. Точнее, разговаривать можно сколько угодно. Но надежда получить ответ не должна превращаться в иллюзию. Она перестает быть надеждой! И ты сам перестаешь передвигать ноги и думать; ложишься на приятный, но все же обжигающий песок и начинаешь любоваться миражами. Правда, если повезет. Если пустыня выберет тебя для этого.

Миражи. Миражи … Я не был к тому времени настолько глуп, чтобы принимать их за реальность. Но видение этого виденья доставляло все же радость, вселяло, пусть и ненадолго, надежду. Радость от того, что существует где-то иная жизнь, в которой люди чувствуют себя уютно и комфортно. В которой, для того, чтобы напиться, достаточно поднести к губам сосуд с влагой. А то и просто попить из сложенных ладошек, плеснув затем без сожаления остатки себе на улыбающееся лицо. Надежда же дарила силы бороться с точным и ясным пониманием того, что оазис не будет достигнут никогда.

Никогда. Страшное и безапелляционное слово в обычной жизни. В пустыне оно превращается в повседневную реальность, не вызывающую ни ужаса, ни трепета, ни вообще никаких эмоций и чувств.

С миражами я не разговаривал. Даже не пытался. Миражи не для разговоров. Они – всего лишь повод, чтобы поговорить с кем-нибудь и о них, и об оазисах. А с кем я мог поговорить об этом в пустыне? С песком? Но он традиционно молчал.

И тогда, не получив ответа от песка, я начал разговаривать с собой.  Снова вспомнился Моисей. Сколько их было всего? Ну, не два же три человека. И ходили целых сорок лет. Не могли же они не разговаривать друг с другом! Воды попросить, ободрить, узнать, как настроение, как здоровье. Да, в конце концов, просто, формально бросить на лету, не дожидаясь ответа: «Как дела? Как дома?» Иначе бы с ума сошли от молчания в безмолвном песчаном космосе. Люди трогаются сознанием от безгласия и в окружении себе подобных. Человек, как правило, не хочет слушать. Человек хочет говорить! На то он и человек. Большинство только так и могут заявить о себе миру. И пустыне тоже. И не важно, что говорить. Можно изрекать истины, произносить проповеди. Можно нести чушь или привлекать внимание идиотским смехом. Лишь бы издавать звуки, колебать воздух. Хоть немного сделать так, чтобы кто-то обернулся, заметил тебя. Пусть на минуту, пусть на секунду. Но как хочется хотя бы на миг стать центром Вселенной. И так хочется закричать: «Мир, я здесь! Вот он – я! Я живой. Я – человек!» Но, как обычно, мир редко замечает тебя и оставляет наслаждаться надеждой.

Так и в пустыне. Кричи во всю мощь своих слабеньких, забитых песком легких – нет ответа от пространства. Или все-таки безмолвие слышит тебя, но не считает нужным отвечать? Но как же хочется, черт побери, получить обратное послание, понять и осознать посыл. Или, как всегда, нам лишь бы прокричаться, всколыхнуть воздух ненадолго, польстить себя ложной верой, что твой крик имеет для кого-нибудь хоть какое-то значение? Может, именно поэтому и не отвечает Вселенная? Понимает, что это был всего-то звуковой сигнал о существовании. Зачем тогда отвечать, если вы и не хотели, даже чуть-чуть, прислушаться к постороннему мнению? Пустыня мудрее нас. По крайней мере, опытнее. И не только потому, что значительно старше. А потому, что никуда не торопиться. Не надо ей ни обгонять время, ни подстегивать его, ни тормозить. Может, она и сама есть время? Его материальное воплощение. Кто знает? Кто даст ответ, если мы его не ждем и не хотим замечать?

И только в разговоре с самим собой иногда случается получать хоть какие-то объяснения к поставленным вопросам. Но для этого, правда, надо бродить по пустыне. Долго. В одиночестве. Иначе – никак. Иначе людская круговерть, а не солнце, сушит твои мозги, вовлекая в бесконечный хоровод суеты и не давая остановиться даже во сне. Сам себе Моисей, сам себе евреи.

О чем человек говорит наедине с собой? Обо всем. Запретных тем нет. Условие одно – не врать. Вернее, врать можно сколько угодно. Но при этом надо осознавать, что ты мечтаешь, несешь пьяный бред, строишь планы – пытаешься рассмешить бога, впадаешь в иллюзию, стараешься выглядеть лучше в своих глазах, увиливаешь от ответов, хочешь представить себя себе другим и пытаешься обмануть себя же. Это – сколько угодно! Но если ты имеешь желание хоть немного продвинуться по пути к истине, искренне хочешь прикоснуться к чему-то доселе непознанному, в себе, прежде всего, постоянно спрашивай себя: «Не вру ли я на этот раз? Не приведет ли опять мое вранье меня в тупик?»

Не сразу. Медленно. С трудом. Постепенно. Но обязательно туман загаженных и сумбурных мыслей начинает рассеиваться и выстраиваться в более-менее стройную, связанную пока некрепко и непрочно цепочку слов, предложений, фраз, рассуждений, которая, со временем, становится прочнее и неразрывнее. И на этой цепи ты становишься способным удержать не только иссушенный мозг, но и всего себя, управляя мыслями, действиями, поступками. Кто руководит тобой? Перерожденное сознание или с его помощью кто-то иной? А какая, в общем-то, разница? Важнее то, что ты сам стал иным. Перестал полностью подчиняться пустыне и достоин разговаривать с ней, если и не на равных, то, по крайней мере, уважительно с ее стороны. А это уже не мало. Пустыня начала уважать тебя! Не каждому она выказывает такие знаки. Почему? Потому, что пустыня уважает только того, кто сам начал относиться с уважением к себе. Как просто! И как непросто этого достичь.

Долгими днями и ночами. Во время песчаных бурь, затмевающих солнце, луну и сознание. Под расплавляющим тело и мозг потоком огненных лучей. В кажущимся вечном плену ночного холода, захватывающем каждую клетку организма. Я разговаривал с собой. Разговаривал, пока не начал привыкать к мысли, что в этом диалоге незримо участвует кто-то или что-то еще. Может, то была пустыня. Может – песок. Может, сама неизвестность сначала прислушивалась к разговору, а потом решила незаметно что-то корректировать в нем.

И однажды мне позволили изредка, совсем немножко, иногда, чуть-чуть управлять небольшими кусочками пустыни. Я мог вызывать маленький ветер, мне удавалось успокаивать тогда, когда он начинал мешать дышать и думать, забивая песком телесные и душевные каналы и выводя из строя соединительные с миром устройства.

Я с достоинством принимал эти возможности, не забывая благодарить за них. И, слава богу, у меня к тому времени уже не было мыслей полностью взять управление на себя, возомнить свое затерявшееся в огромной пустыне существо хоть в чем-то равной песку. Я уже ЗНАЛ, чем это может закончиться.

И как-то раз, спустя много-много лет, пустыня сама пригласила меня на разговор. Странная это была беседа. Я больше спрашивал. Пустыня молчала. Но она отвечала мне шуршанием песка, порывами едва заметного ветерка, вьющимся клубом, появившимся неизвестно откуда. И постепенно я начал понимать. Может, и не понимать даже. А догадываться об истинном значении многоликих знаков. И мне этого было достаточно. Тогда.

Такие разговоры происходили редко. Конечно, мне хотелось вести их каждый день, потому что лишь они казались мне настоящим и нужным. Но пустыня сама выбирала место и время для странной этой встречи. Иногда мне удавалось предчувствовать ее. Но чаще рандеву происходило неожиданно и внезапно. И я был готов. И однажды я осознал, что бескрайнее таинство лишь потому уделяет мне немного внимания, что готовность моя была искренней и выстраданной. Наверное, я заслужил ее. И только за это мне дозволялось прикоснуться к тому, что намного больше и сильнее меня. И я снова почувствовал себя песчинкой. Той самой, целые горсти которых я мог сколь угодно долго пересыпать и разбрасывать. Но сейчас это ощущение принесло мне не безысходность и не тоскливую удушающую безнадежность. Впрочем, и не счастье мне оно принесло. Ясность была той наградой, которую я получил взамен. Ясность понимания, ясность осознания, ясность видения и ясность ощущений. При этом все это было не отдельными калейдоскопическими, не связанными друг с другом срезами-слайдами огромной картины, состоящей из материи и иного. А пусть и мозаичным, но все же более-менее цельным, взаимно не противоречащим, слабо соединенным, но единым пучком мыслей, догадок, предположений, размышлений, чувств, эмоций и рефлексов. Все чаще возникало подозрение, что именно это и есть ГАРМОНИЯ. Но давать определения и разбираться мне уже не хотелось. Оно жило во мне, было частью меня самого. Или я стал его частью?

И именно тогда, когда я стал ощущать и осознавать себя … Нет, еще не частью пустыни, а просто сопричастным к Великому пониманию. Тогда и произошло то, что было предопределено Судьбой при выполнении мной негласных условий.

Неслышный неслышимый голос, невидимое движение, неуловимый порыв чего-то ранее неведомого собрались вместе и, сливаясь в единое целое, проникли в меня откуда-то сверху. Прошли через позвоночник, повышая температуру и без того разгоряченного организма, и горячей, но не обжигающей молнией исчезли в песке. И через миг, показавшийся мне вечностью от ожидания неизведанного, столь же стремительно пронзили меня в обратном направлении и скрылись где-то в бездонном небе.

Можно сказать, что я стоял пронзенный. Но не этой необычной молнией. Пронзили меня ранее ни разу не испытанное чувство свободы и осознание этой свободы. Я не мог отделить одно от другого. Эмоции и понимание составили одно новое качество. Душа и разум соединились в безудержной решимости не конфликтовать уже никогда. И они не кричали, не шептали, а просто, ясно и спокойно давали знать мне: «Ты теперь свободен».

Я понял и почувствовал, что пустыня отпускает меня. Вернее, уже не держит. Дает мне право самому сделать выбор. Мои «сорок лет» закончились. Я стоял и думал. Нет, не о том, как бы мне поскорее выбраться из песков или о том, как хорошо жить в пустыне свободным. Мои мысли наслаждались тем, что могут свободно и независимо летать, становиться в очередь, переплетаться, соединяться и вновь существовать отдельно, покидать уставший мозг и снова возвращаться. И это доставляло давно забытые, оставшиеся где-то далеко в невозвратном детстве чувства свободной и искренней радости и удовольствия.

 

А кругом проносились и стояли в пробках машины, извергая продукты деятельности человека; спешили и суетились люди, хаотично произнося никому ненужные звуки; издавались газеты и книги, засоряя улицы и мозги;  работало телевидение, ввергая души в панику и уныние … Пустыня.