Глава 6. Глухой голос

"Стоило мне посмотреть на скамью,
на лампу, на кучу угольной крошки,
как становилось  ясно: меня не будет"
               Ж. П. Сартр, "Стена"


Солнце боязливо выглянуло из-за горизонта, будто опасаясm напугать людей своим присутствием. Города Деспотии в миг озарились утренним, по-матерински ласкающим светом. Перепуганные и взбудораженные последними событиями жители радовались каждому новому лучику, напоминающему им о том, что в мире еще сохранилась благодать. Болезнь потихоньку угасала - вернее, приостановилась в ожидании дальнейшего задания. Не ясно кто эти задания рассылал - боги или судьба - но люди верили, что Деспотию покарали за чрезмерные народные грехи. Красная смерть, ужасающая по первому времени, слегка приутихла и заснула глубоким сном. Однако осознание этого среди людей пришло не сразу, как, впрочем, бывает и всегда - иной раз человек не знает выздоровел он или нет, пока сам не задумался над своим самочувствием. Болезнь действительно крылась в головах, она словно там притаилась, чтобы в какой-то момент вновь вырваться. Но результат уже зависел исключительно от самого человека, поэтому каждый помогал себе сам. Омару же ничто не могло помочь в его плачевной ситуации: жена умерла, традиции подвели, его жизненный опыт оказался напрасным. Решительным шагом он направлялся к главному религиозному символу страны - храму бога солнца, чтобы показательно в него зайти. Ничего особенного, обычный шаг, и в то же время - шаг, разделяющий старое и новое, выбрасывающий его за пределы устоявшихся норм.

Подойдя к храму, Омар не испытал никакого трепета: здание уже не казалось ему архитектурным совершенством, не внушало страх своими размерами, не поражало искусностью. Для Омара, сердце которого покинули местные боги раз и навсегда, возвышающееся пред ним строение виделось не божественным произведением, а рабско-угоднической людской конструкцией. На секунду Омар сам удивился своему перерождению: и вчера, и сегодня он видел одно и тоже здание, но совершенно по-разному. Как два человека, смотря на один и тот же предмет, могут увидеть совершенно отличное - в зависимости от образованности, начитанности и просто опытности, - также и Омар видел это здание пред собой. Только вчера это был один человек, а сегодня - новый.

Городок, в котором проживал Омар, не был ни маленьким, ни большим, но это не мешало практически всем знать друг о друге. Или, в ином случае, что-либо слышать. О писце, слывшем лучшим из лучших и отказавшемся от всего ради любви к свинарке, знали все. Еще во время праздника, когда он шел с женой по площади, многие, замечая его, переглядывались и обсуждали писца, а некоторые и вообще старались подойти и познакомиться. Но в то же время Омар, вызвавший гнев толпы, был не самым подходящим собеседником - все-таки как официально, так и чисто по-людски он числился среди изгоев. Вот и на этот раз, когда он подошел к храму, неизвестные или проходящие мимо уставились на него. Людям свойственно обращать внимание на скандалы или скандальных людей, поэтому Омар и вызвал столь пристальное внимание к своей персоне. Впрочем, он и сам хотел этого.

Сначала он сделал кроткий шаг и ступил на нижнюю ступеньку, затем, словно не зная что предпринять далее, посмотрел по сторонам и совершил еще шажок. Каковы были его мотивы - никто и не догадывался. Вероятно, не понимал этого и сам Омар, внутренне решивший наконец преступить ненавистный закон. Так, не торопясь, он основательно шагнул в неизвестность - туда, где заговорила гордыня и где угасла связь с внешним миром. Простолюдины, завидевшие Омара в храме, тут же зашептались: кто-то неодобрительно показывал в его сторону указательным пальцем, кто-то в шоке хватался за голову, а кто-то с отвращением пошел в сторону выхода. Это был дерзкий поступок, вне сомнения. Омар вошел в центральную часть храма, в то место, где на полу был начертан круг, на центр которого попадали солнечные лучи, будто исходившие от верховного бога. Для свинопаса - умыться в них было верхом кощунства, но Омар только этого и желал. Пойти против всего, разрушить закон до основания, сбросить старые представления в реку с кровожадными крокодилами. Ожидание затянулось. Время как будто замедлилось, и все происходившее внутри храма, - а происходило там, по правде говоря, не много событий, - длилось мучительно долго.

Стражи не заставили себя долго ждать. Им немедленно кто-то сообщил о творящимся в храме беспорядке, и они немедленно прибыли на место прилюдного преступления. Омар даже не успел дойти до заветного места, как его тут же схватили крепко сложенные мужчины и потащили вон из храма. Люди стремглав разбежались по сторонам, а Омар, пребывая в неописуемом забытьи, закрыл глаза и пассивно отдался в руки правосудию.

Писец не представлял, чего этот поступок будет ему стоить. Он совершенно не думал о своей выходке, наслаждаясь поставленной целью. Он не боялся кары, думая только о смерти. Но он поторопился, поскольку смерть в этой стране приходила неожиданно, как красная болезнь, его же смерти необходимо было еще заслужить. Стражи тащили его прямо на совет десяти, где решали исключительно важные дела и принимались высокие решение. По всей видимости, поступок Омара был кощунством особого порядка, грехом беспрецедентным, и требовал глубинного рассмотрения.

Что на самом деле произошло? Человек, не удостоенный права войти в священное помещение, пренебрег установлением. Это с формальной точки зрения, а как обстояло дело с реальной? Что же такого сделал человек, чтобы его поступок стал поводом для правительственного разбирательства? В действительности он сделал всего лишь шаг, но какой ценой... Ценой своей веры, ценой своего достоинства и положения, пусть и столь хрупкого после злополучной свадьбы. Делал ли он это из тщеславия, эгоизма? Едва ли. Стимулы психически неуравновешенного человека не поддаются объяснению и не прояснятся никогда. У каждого - свой личный стимул. Однако судебная машина - даже в такой стране, как Деспотия, - не занималась разбором личных мотивировок, а подходила лишь с формальной стороны. А формальная сторона как раз-таки и губит человека. Во всяком случае его личностное начало.

В зал вошел встревоженный Санурсат. Его опечаленное лицо выглядело как-то вдвойне ужасно: у него в очередной раз разболелась голова, а неожиданная новость о святотатстве окончательно вывела из себя. Жрецы замолкли, выжидая команды правителя начать обсуждение дела, но тот не торопился его объявлять. Санурсат подошел к тяжелодышащему Омару и подал ему руку, чтобы тот привстал, но писец отклонил предложение - не то намеренно, не то просто из немощности. Оставшись лежать, жалкий и побежденный, Омар старался взять паузу для того, чтобы осмыслить происходящее. Ничего путного не приходило в голову, как будто все, что занимало его, мгновенно разлетелось в разные стороны, оставив Омара ни с чем. Он лежал ничком возле правителя, как тот свинопас из легенды перед камнем, такой же изнеможенный и подавленный и такой же раб своего поступка.

- Раз не хочешь принимать руку помощи, вставай самостоятельно, раб - последнее слово Санурсат издевательски выделил, - помоги себе сам.

Городской правитель еще раз посмотрел на лежащего и наконец-то вспомнил, с каким нарушителем он столкнулся. Это был не просто преступник, это был один из лучших писцов страны, тот самый, с кем он когда-то заключил негласный договор и специально консультировался по поводу болезни. Конечно, ситуация как будто говорила ему: ты совершил ошибку, ты поставил не на того. Но сердце Санурсата не необъяснимым причинам было на стороне Омара, он ему симпатизировал с первого дня, с первой встречи. Что нашел он в нем - родственную душу или личность, готовую постоять за себя? Санурсат и сам не знал чего он хотел, но судить писца ему явно не хотелось.

- Это ты, жалкий свинопас, зашел сегодня в то место, в которое заходить тебе и твоей семье запрещено? - строго спросил правитель.
Стражи подняли немощного Омара под мышки и быстро поставили на ноги. Писец неуклюже покачался из стороны в сторону, а затем сфокусировал свой взгляд на Санурсате.
- Зачем вы задаете вопросы, если приговор уже вынесен?
- Это мне решать, раб, выносить его или нет, а твоя задача - объяснить свой поступок.
- Бессмысленный процесс... - прошептал Омар и, покашляв, ответил, как полагается на совете, четко и внятно, - Я сделал это потому, что эта страна погубила мою жизнь. Эта страна погубила множество жизней. Начать хотя бы с вашей болезни, с которой вы ничего не смогли сделать. К чему вы пришли? Чего добились? Она отступила, думаете вы? День, два, три, и она вернется, ведь вы все равно ничего не предпринимаете. Вы полагаете, что все пройдет само собой, вы полагаетесь на случай, который якобы оберегает Деспотию. Но и этот же случай поколебал нашу веру, этот случай сломал наши надежды, натравив на нас красную смерть.
Еще чуть-чуть и Омара уже было не спасти. Его слова резали по живому, кололи в самое уязвимое место государственного мировоззрения. И Санурсату в этой ситуации - хотел бы он этого или нет, - спасти писца не представлялось возможным. Нужно было его прервать немедленно, так, чтобы дать шанс к отступлению.
- Подожди, - прервал обвиняемого правитель, - со смертью мы разберемся как-нибудь сами. Твоя помощь в этом теперь не нужна. Молчание имело значение, когда молчали остальные, когда же все заговорили, ты в праве думать что угодно и изрекать что тебе изволится. Но не смей, презренный, так выражаться во время суда! - интонации Санурсата выдавали его симпатию к писцу. Повышая голос, он старался выглядеть свирепым и взбешенным, однако смотрелось это весьма неубедительно. Он как будто убеждал Омара в том, чтобы тот согласился: да, я нарушил закон. Да, я оскорбил нравы. Да, я сейчас замолчу. Но по лицу Омара, покрасневшему и покрывшемуся липким потом, было видно, что, если понадобится, он будет отстаивать свою точку зрения до конца, каким бы смертельным он не казался. Лицо горело решительностью и страстью человека, готового умереть за свои убеждения. Поэтому Санурсат подбирал слова тщательно и осторожно, - Скажи, ты сожалеешь о своем поступке? И предваряя твой ответ, я хотел бы узнать настоящий мотив столь преступного поступка.
- Мне нечего сказать более того, что я и так выразил. Я остался ни с чем. Меня уже не считают тем уважаемым писцом, каким я когда-то являлся. Любви я также лишился, потеряв самого ценного человека. Что вы еще хотите от меня? Вы хотите забрать мое право прийти в храм? В то место, где обретают покой жители нашей страны и куда мне запрещено ходить? В таком случае - где же искать покой мне? Не в темнице ли?
Слова Омара звучали твердо и непоколебимо. Его не возможно было переубедить и спасти. В кризисные минуты своей жизни человек меньше всего думает о своей жизни, тщась найти смыслы более глобальные и неземные. И, обретя их, человек уже не в состоянии спуститься на землю, поскольку земля ему уже видится ничтожной.
- Да что с ним разговаривать? Выгнать его! Выгнать! - закричали жрецы, - Разве достоин этот человек того, чтобы мы снисходительно добивались его исповеди?
- Тихо! Я тут принимаю решение! - неистово закричал Санурсат. Его голова внезапно заболела от поднявшейся температуры в зале - причем, как реальной, так и моральной. Он резко взялся за голову и присел на трон. Жрецы моментально замолчали, увидев, как правителю стало дурно. Омар, воспользовавшись всеобщим замешательством, перевел дыхание и по-братски посмотрел на правителя. Жалкий, он вызывал лишь только добрые чувства.
- Правитель, - добродушно произнес Омар, - вы хорошо себя чувствуете?
То, что боялся сказать любой из жрецов, с легкостью выразил обвиняемый. Его уже ничего не пугало, и он чувствовал свободно и непринужденно. Лицемерие обыкновенно царит там, где все пропитано несвободой - в чиновничьей иерархии, - там же, где главенствует воля, ничто не мешает свободному выражению мыслей.
Не ожидавший такого от писца, Санурсат огляделся по сторонам - жрецы затаились, ожидая реакции. Вопрос о здоровье правителя был неслыханной дерзостью, а во время суда - непростительной выходкой. Но Санурсат, будучи все-таки человеком умным и дальновидным, ответил также мягко, как был задан ему вопрос:
- Да, заболела голова. Чем больше совершается преступлений в моей стране, тем сильнее головные боли.
- Стало быть, - продолжил разговор Омар, - В последнее время вы чувствуете себя неважно. Красная смерть, как-никак.
Остолбеневший Санурсат замолчал, не ведая внятного ответа. Однако нерешительную паузу удалось преодолеть: по счастью один из жрецов не выдержал и атаковал Омара.
- Да как ты смеешь, раб? В тюрьму его! В тюрьму!
Стражники схватили податливого Омара за руки и потащили к выходу. Томившийся из-за своего духовного бессилия, Санурсат равнодушно провожал писца глазами. Его глаза ничего не говорили, как не говорили и уста - время для разговоров вышло.
- Правитель, - встал главный из жрецов, - полагаю, нам более не нужны доказательства его вины. Его святотатство не имеет ни мыслимых границ, ни разумных объяснений. Вместо того, чтобы попытаться оправдаться, он устроил представление. На этом основании наш совет принимает решение осудить жалкого свинопаса и применить к нему самую суровую кару - изгнание из страны.

Вероятно, Санурсат и мог сказать что-нибудь емкое в ответ и даже, возможно, нашел бы слова прощения, однако его неуверенность в себе, необъяснимое замешательство не позволяли даже открыть рта. Тело было недвижимо, расслабленно, глаза уставились в одну точку - туда, откуда стражники уводили осужденного Омара, а язык словно онемел. С неизбежностью бороться, по всей видимости, бессмысленно, рассуждал Санурсат, и его помощь, - в любой своей ипостаси, - была обречена на провал. Омара утащили из зала, а жрецы довольно забормотали. Воцарился шум. Жадно и искренно желавший тишины, Санурсат разгневался и попытался привстать, но, увы, этого сделать не смог - силы оставили его. Он вдруг почувствовал трупом в буквальном смысл этого слова - живым трупом, дышащим воздухом, созерцающим вокруг себя краски и цвета, но не способным хоть как-то с ними соприкасаться. Точно в неуправляемом сне, когда человек встречается с самыми страшными призраками своего больного подсознания, правитель пребывал в этой реальности - деспотической. От него уже не зависела дальнейшая судьба Омара, - об это должны были позаботиться его подчиненные, - и ему внезапно  стало одиноко. Одиночество как таковое в большинстве случаев имеет надежду на свое преодоление, одиночество же Санурсата совершенно не имело никаких надежд. Если после первой встречи он чувствовал, что она окажется не последней, то после последней всякие чувства оставили его, как ощущения реальности, так и ощущения жизни. Санурсат осознавал, что его дни предрешены и что теперь медленно и фатально из господина он превращается в раба. Так или иначе, но покровительство над Омаром трещало по швам, и ответственность за жизнь писца перешла в руки более высокой инстанции, туда, откуда управляют законами бытия.

Омар оказался в тюрьме. Он сидел один, окруженный сыростью, грязью и темнотой. Было практически не возможно что-либо разглядеть и описать. Окружающие его краски выцвели, причем, вероятнее всего, давным-давно. В этом месте, думалось ему, побывало множество людей и часть из них покинуло жизнь прямо здесь. Запахи в местах заключения по обыкновению мерзки, и различить в них - что от смерти, а что от природного гниения, - чрезвычайно сложно. Не привыкший к подобным условиям, Омар почувствовал дурно. Неприязнь к жизни еще более усилилась, подкрепляясь созерцанием ее изнанки. Понимая, что с этим придется существовать еще несколько дней, Омар вынужденно смирился и попытался развеять отвратительные ощущения. Он стал мысленно рассуждать о том, что с ним приключиться. Сколько ему осталось жить? День? Два? Он умрет здесь или его, как было сказано на суде, выгонят из страны? Или - чего там изобретать велосипед - просто казнят, как ничтожного простолюдина? К слову сказать, в Деспотии изгнание считалось самым страшным наказанием. Осуждаемого не только поносили и бичевали, но также заплевывали, закидывали камнями, после чего - израненного и измученного - отпускали с перевязанными глазами за пределы страны. Шансов остаться в живых практически не оставалось. Испепеляющее солнце, безграничная пустыня и хищные птицы над головой становились последними тремя ступеньками к воротам загробного мира. Но если казнь совершалась мгновенно, безболезненно, то изгнание уничтожало человека изнутри, не сразу, а будто наслаждаясь каждой секундой изнемогания. С каждый выдохом воздуха умирала частичка человека в человеке, оживало животное, жаждущее выжить, сражающееся за свое место под солнцем, дикое и бесчувственное. Но и энергии животного надолго не хватало, и звериное бешенство иссякало, выпуская на волю дыхание смерти. Омар более всего боялся этого исходя, при этом прекрасно понимая, что ничего иного его не ждет.

"Позвольте мне с ним поговорить!", - послышался напористый женский голос, явно прорывавшийся сквозь гущу выставленных перед ним препятствий. "Он обречен, к нему нельзя", - отвечал звонкий мужской. "Мне разрешили задать ему несколько вопросов перед смертью. Разрешили на совете", - на слове "совет" голос намеренно сделал ударение, дабы придать силу своему аргументу, - "Позвольте мне пройти. Я - официальное лицо".

В углу показался свет. Ослепляющий свет. Омар зажмурил глаза, не в силах что-либо разглядеть. Тень подошла ближе, и стало видно, что их разделяют темные прутья решетки. Устрашали они не фактом своего наличия, а тем, что были созданы человеческим разумом, чтобы разделить пространство на две символические чести: ареал свободы и ареал заключения. Природа не способна делить, не способна отбирать, изолировать и даже судить; все ее причудливые извилистости - лишь узор на ткани, сплетенном высшей силой. Человек же сотворил не узор, не художественный элемент, добавляющий выразительности общей картине, а строгую, мужественную, рациональную конструкцию для своего удобства. Чудовищная мысль: удобство человека в том, что неугодно природе. В этом смысле, тюрьма, которая с появлением света обрела свои очертания, была знаком бессилия природных потенций, символом господства людских вмешательств. Здесь заканчивалась натуральность и начиналась искусственность, а последняя - выжимала все соки из своей жертвы.

- Омар, вы здесь? - неуверенно спросила девушка.
Писец привстал с насиженного места и мучительно зашагал в сторону безликого силуэта. Силуэт не отпугивал Омара, скорее даже вызывал положительные эмоции - ведь именно он пришел к нему, а не наоборот.
- Что вам надо? - осторожно обратился Омар к незнакомке, - Кто вас прислал?
- Меня зовут София. Я историк народов моря. Прибыла сюда от Нифонта, который настоятельно порекомендовал обратиться к вам. Он сказал, что вы самый начитанный человек этой страны, а я как раз занимаюсь ее изучением.
- Изучением? - лениво сказал Омар, - Ваше изучение - это всего лишь поиск ран на теле человека, самых уязвимых точек, для того, чтобы поразвлечь толпу. Разве Нифонт не сообщал вам, что я не занимаюсь политикой?
Девушка подошла поближе и на свету ее очертания приняли более отчетливый вид. Она была красива, стройна и на удивление молода для историка. Впрочем, для той страны, из которой она прибыла, возраст играл меньшую роль, чем научные заслуги. У нее были прямые длинные черные волосы, смуглая кожа и голубые глаза. Когда-то Омар придумал такую теорию: люди в карими глазами по природе своей эгоисты, а с голубыми - альтруисты. Но теория так и не была подтверждена практикой, и вот представился случай в этом убедиться, пусть и не в самых комфортных условиях.
- Что вы приуныли? Я обидел вас? - говорил Омар, стараясь сдружиться с единственным человеком, пожелавшим навестить его в тюрьме, - Просто я не вижу особого смысла говорить об истории страны, в которую не входит история ее заключенных. Вы ведь для этого пришли, да?
- Нет-нет, что вы? - искренне изумилась София, - Нифонт действительно приезжал к вам, чтобы написать о настоящем вашей страны. Я же хочу написать о прошлом, которым интересуюсь с детства.
- И что же вас так притягивает в Деспотии?
- Ее мифологичность, ее символизм, ее идеалы!
- Девушка, а вы хотели бы жить в такой стране?
София нахмурилась и неуверенно ответила:
- Скорее всего, нет.
- В этом ваша странность. Вы - народы моря - любите изучать другие страны, путешествуете, торгуете, расширяете свое влияние, не стоите на месте. Но, стараясь познать чужеродные культуры, вы встраиваете их в свою систему, но совершенно ее не понимаете. Вы можете писать о нас, можете любить, но жить в наших условиях вы не в состоянии. Вы просто не дышите тем воздухом, которым дышим мы. Как это не странно, но в разных странах бывает разный воздух.
- Тогда расскажите о том, как вы сами ощущаете себя здесь, - София делала остановку перед каждым словом, будто тщательно обдумывая свою мысль, - Почему ваша страна настолько непредсказуема?
Омар посмотрел куда-то вверх, словно там был начертан ответ на этот чудовищно сложный вопрос.
- Мне очень трудно жить в Деспотии. Но я не жалуюсь. Наша страна непредсказуема, потому что здесь время циклично, потому что прогресс не линеен. В Деспотии может внезапно вспыхнуть неизвестная эпидемия и также неизвестно кануть в небытие, точно ее и не было. А может и правда - не было, и вся проблема в головах. В головах наших граждан, уверовавших в то, что они больны. Только у нас мысль обрастает кожей. Только у нас заразившись идеей, ты можешь заразиться физически. И только у нас не нужно подтверждение теории, так как она рано или поздно сама себя подтвердит претворением в жизнь. Мы - страна ожившего слова. И в этой стране человек за нарушение данного небесам слова неуклонно идет под суд.
- Послушайте, Омар, - София постепенно проникалась симпатией к бедняге. Ей хотелось чем-нибудь помочь ему, но она не знала как подступиться, - У нас принято ставить свободу человека превыше всего. Почему же в вашей стране ей так пренебрегают?
- Что вы имеете в виду?
- Не хочу касаться этой темы, но... вы сейчас в тюрьме. Самый видный и уважаемый писец, слава о котором дошла и до других стран, сидит за решеткой за не самое справедливое обвинение.
- София, - перебил ее Омар, - наша жизнь является тюрьмой, хотим мы того или нет. Мы обременены нашей телесной оболочкой, мы скованны нашими плотскими потребностями, мы вынуждены сидеть в кандалах просто потому, что они надеваются на нас при рождении.
- То есть вас все устраивает? - изумилась девушка.
- А разве есть выбор?
- Выбор есть всегда и везде. У каждого человека. Потому что человек отличается от животного тем, что может вести себя не запланированно и не подчиняться своим инстинктам, - слова Софии звучали неубедительно для Омара, - послушайте, почему вы во всем сомневаетесь?
- Это моя работа...
- А моя работа - сохранять культуру там, где она плодоносит. А вы - безусловный гений. Я могу предложить вам кое-что... - они перешла на шепот и огляделась по сторонам, - мои друзья помогут вытащить вас отсюда. Вы ведь хотите на свободу? Хотите жить так, как живут нормальные люди? Здесь вас убьют, ваша судьба предрешена. Поплывем с нами. Наши корабли дожидаются меня. Часть людей приехало сюда по торговым мотивам, я же - без притворства и лжи - за вами. Если вы не способны в этой стране рассказать об истории вашей страны, магии, секретах, которые содержатся в ваших мистических сооружениях, то я помогу вам из нее уплыть. Туда, где вам дадут не только возможность, но и привилегию творить культуру. Иными словами, то, чем вы занимались всю свою сознательную жизнь.

Невозмутимой доселе Омар замолк. Он стоял перед нелегким выбором, который преследует каждого человека, но лишь в конце его пути в этом мире - выбором между смертью в Деспотии и жизнью в другой стране. Как человек мудрый, он был лишен всяких предрассудков насчет того, что другие страны - это сущий кошмар. В конце концов он изучал не только историю своей страны, но и многое другое, в том числе историю народов моря. Все, что он знал о них, имело теоретический окрас, поэтому предложение узнать эту страну на деле необычайно прельщало его. Но, с другой стороны, Омар оставался человеком долга и если он нарушил закон - даже намеренно - то должен был нести ответственность. Это было его убеждение.

- София, вы чрезвычайно заинтересовали меня своим предложением, но я вынужден отказаться, - досадно промолвил Омар.
- Но почему же? Вы хотите умереть?
- Просто в данный момент я не хочу жить иначе. Если моя жизнь пришла к тому, чтобы понести наказание, то я его понесу, - его голос дрожал, но звучал убедительно, - Знаете, София, в чем истинное проявление свободы?
- Расскажите, - совершенно не заинтересовано ответила она, думая лишь о том, как спасти человека, которым она восхищалась.
- Свобода дарована человеку не для того, чтобы убегать от судьбы, а для того, чтобы помогать ей свершиться.
- Я вас не понимаю, - огорченно произнесла София, глядя на Омара. Она знала о нем много, но всего лишь понаслышке. Однако увиденное ничуть не разочаровало и даже напротив - поразило.
- Свобода - это не бегство, это поступок, совершаемый для строительства своего будущего. Люди, не думающие о будущем и живущие одним днем, внутренне несвободны.

Улыбнувшись, София протянула свою нежную ручку Омару в знак солидарности. Писец ответил ей взаимностью.

- Знайте, я вас считаю виднейшим мыслителем нашего времени, - говорила она, - И мне очень не хотелось бы с вами расставаться. Если судьба, о которой вы так любите говорить, подарит нам шанс еще раз встретиться, я непременно вас заберу с собой.

Оставалось только ждать своей участи. Омар вновь остался наедине с собой и кромешным мраком. Ничего не видя вокруг, он старался хоть что-нибудь увидеть в мыслях: вспоминал свое детство, своих родственником, думал о своей утерянной любви, утерянном времени и сочинял различные теории. Одна из них сводилась к тому, что только в темноте человек способен обрести свет памяти. Будучи все время занятым, человек отдает свою энергию на общественные дела, а о личных старается не вспоминать. Но когда он остается один, тогда по-настоящему задумывается над смыслом своего существования. Темнота, размышлял он, отделяет нас от яви, превращая сущее в сон. Но в то же время только в таком состоянии можно осмысленно взглянуть в глаза реальности. Другая теория касалась Деспотии. Ему думалось, что мрачная и беспросветная тюрьма воплощала в себе образ страны. Действительно, поражался он, ведь каждый деспотиец пребывает в мире мифов, ослеплен всевозможными образами и знаками, но не видит жизнь такой, какая она есть. Хотя, быть может, это и есть настоящая жизнь - темная и всепоглощающая. Диктующая людям законы, насаждающая смыслы.

В подобных дивных, но безрезультатных рассуждениях писец и провел несколько дней, пока решение об эго изгнании окончательно не было вынесено. Сколько прошло дней - совершенно не ясно, ибо мрак застлал собою любое чувство времени, но Омару эти дни показались жутко утомительными, если не безжизненными. Если он и передвигался, то исключительно в мыслях, потому как замкнутое пространство просто не позволяло ему иного.

- Выходи, - донесся звук из внезапно ворвавшегося в помещение света, - Пришло время.

Последнее произносить было бессмысленно, так как Омар и так догадывался, что оно пришло. Безропотно и безмятежно, он поднялся и пошел в том направлении, куда ему приказал стражник. Выйдя на улицу, Омар увидел толпу людей, жадно взирающую на процесс, творящийся над ним. Толпа моментально загудела. Стражники сдерживали самых мятежных, страстно прорывающихся к осужденному. Психологическое давление, которому подвергся Омар, значительно сильнее ударило по нему, чем все муки, которые пришлось пережить до этого. Ему хотелось покончить со всем раз и навсегда, но это было исключено; суть наказания сводилась к духовному и физическому изнеможению человека, его абсолютному истощению.

Перед тем, как бросить его за пределы страны, в места, где господствует пустота и смерть, по обычаю ему нужно было подвести к верховному жрецу для исповедальной речи. Омара подвели к главному храму, где его ждал облаченный во все белое жрец. Грязный и измотанный Омар словно символизировал его противоположность - порок и греховность. Жрец спустился по ступенькам храма и подошел к Омару вплотную.

- Что желаешь ты сказать на прощание, грешник?
Омар поднял глаза и прищурился, но ничего не ответил. Народ забеспокоился.
- Неужели тебе нечего сказать? - засмеялся жрец и обратился к массам, - Такое ощущение, что этот раб совершил столько злодеяний, что не хватит целого дня, чтобы в них раскаяться.
Толпа засмеялась. Кто-то завопил: "Этот негодяй не достоин исповеди".
Тем временем Омар, не обращавший внимания на людские бесчинства, встал и посмотрел в глаза жреца. Тот мгновенно перестал смеяться, и его лицо окутала серьезность. Омар же, напротив, улыбнулся какой-то светлой улыбкой и неожиданно поцеловал в щеку своего обвинителя. Поцеловал так, будто перед ним стоял его брат. Так, будто у него не было ни единой причины хоть в чем-нибудь ненавидеть своего судью. И это был его самый красноречивый ответ в жизни. Вероятно, тот самый, который необходимо каждому дать в конце своего пути.

Бить камнями его не стали. Передумали.