Калейдоскоп минувших дней

Когда б мы жили без затей,
Я нарожала бы детей
От всех, кого любила -
Всех видов и мастей.
…Их не коснулась бы нужда,
Междоусобная вражда -
Уж слишком были б непохожи
Птенцы того гнезда…
                Вероника Долина

Существо неопределенного пола и невнятного возраста смотрело на нее из зеркала, освещенное тусклым боковым  светом.
У существа были непослушные волосы, торчащие встрепанной копной, грустные глаза  и стойка уличного мальчишки в ожидании драки. Она невольно принимала эту позу всякий раз, когда вставала перед зеркальной створкой шкафа – утрами, собираясь на работу, или, как сейчас, перед сном: разглядывая сквозь смягчающий черты полумрак следы времени и сравнивая себя с
картинкой, которая была в памяти лет с четырнадцати. Ей заранее не нравился тот шлемазл*, который будет торчать в зеркальном отражении ее комнаты, небрежно заложив большие пальцы в передние карманы ее домашних  мешковатых «армейских» штанов и сутулясь плечами.
Она попробовала улыбнуться. Улыбка вышла усталой и старушечьей. Улыбка пожившей на свете негритянки,  тетушки Лизи (или Полли?), сидящей на пороге какого-нибудь дома-хижины-дяди-Тома и раскуривающей трубочку-малышку. Этакая фотография из журнала «Вокруг Света».
…Негра в российской глубинке она увидела близко только однажды. В лифте блочной девятиэтажки, куда пластично скользнул, придержав двери, этот парень. Она в тот день была в бежевом платье: в кои-то веки -  платье. Вязаном, ажурном. А парень был обтянут, как второй кожей, черной тонкой майкой и черными же джинсами. Его черты лица были совершенны, он походил на греческого бога, решившего злоупотребить олимпийским загаром.
Она стояла, затаив дыхание и сдерживая рвущийся наружу текст, обидный в черно-белом мире, где нельзя восхищаться цветом кожи. - Смотри, - хотелось сказать ей – мы оба одеты под цвет нас самих.
Лифт качнулся и встал, возникла безумная надежда, что механизм все понял и подбросил решение из архива кинематографа: застряли меж этажами, и впереди есть пара часов, в том числе и на честность. Но нет, двери медленно поползли, и белозубый смеющийся взглядом эбеновый красавец остался на шестом этаже – открывать двери квартиры, арендованной для приезжих игроков местным баскетбольным клубом, а она поехала к подруге – на девятый, и пила там воду, и выравнивала сбившееся, как после утренней пробежки, дыхание.
…Брякнул «имейл». Пришло письмо.
Она подошла к столу, навела курсор на маленькую белую облатку на зеленой «собачке».
«Сколько лет - сколько зим!» -  было в теме письма. Имя отправителя показалось смутно знакомым. Она продолжила читать.
«Мы летим в отпуск  на пару недель,  хотим  покататься на горных лыжах в Среднесибирске. Не пора ли тебе, дорогая кузина, оторвать от насиженных мест свою задницу, чтобы составить нам компанию?»  Ясно. Труднопроизносимый набор букв – нынешняя фамилия неугомонной Эльки, троюродной сестры и по совместительству институтской подруги. Последний брак переместил сестрицу из Германии в Канаду, и оттуда она изредка отписывалась – обычно к зимним праздникам и дню рождения. 
Она пошла на кухню  варить кофе. Все равно сна ни в одном глазу.
Навалились воспоминания: Томас, она и Элька идут по заснеженной набережной и смеются. У Томаса немного растерянный вид  - он перед этим один добирался автобусом с пересадкой из общежития до центра, и еще предстоит проделать обратный путь. Он закутан в длинный полосатый синтетический шарф, от одного вида которого становится зябко, и на руках у него роскошные  рукавицы с малиновыми крестообразными цветами –купленные у закутанной в пуховый платок  бабульки с пушистым разноцветным товаром, разложенным на припорошенном инеем ящике.
Однажды она забыла дома перчатки и он отогревал ей промерзшие  руки  –  сперва в своем кармане, потом – дыханием…  На следующий  день Томас  застенчиво подарил ей расшитые рукавицы с цветами, такие, как носил сам, только поменьше.
Она и Томас встречались в городе, и бродили вдвоем по улочкам и переулкам старых районов города - сквозь медлительные вечера – вперед, к неуклюжему прощанию с дружеским поцелуем - утыканием носом в щеку или висок, и поспешным отшатыванием друг от друга в страхе перед будущим.
Через год,  когда Томас и Элька уезжали вместе -  поездом – до Москвы, она махала им с перрона этими самыми рукавичками. И только однажды расплакалась: когда, идя по одной из улочек, вдруг очень отчетливо вспомнила карие с зелеными крапинами глаза под пушистыми ресницами, на которых таяли снежинки,  и тепло ладоней, сцепленных замком в кармане его куртки.
К черту.
Ну почему она не научилась курить. Трубка была бы очень кстати.
...Трубку курил Гриша.  Его пальцы так уютно держали в горсти этот инструмент для извлечения дыма, что хотелось сидеть и наблюдать  горьковатые облачка с легким привкусом вишни, или воображать себя в надежных крупных ладонях, подмышкой, за пазухой – под защитой его спокойной чуть ироничной улыбки и добрых близоруко щурящихся глаз. Эта фантазия была  напрочь лишена влажного дыхания эроса: только тепло и какая-то вселенская забота: когда мир о тебе печется, и ты не один.
У них ничего  не получилось: с друзьями не спят. Вернее, если спят – то кто-то уже не чувствует себя другом.  Гриша так и не простил ей своей безнадежной любви. Он хотел быть прежде всего любовником, с бессонными ночами взахлеб и царапаньем пальцев о стену, со смешением пота и запахом талой воды - а ему достались звание мужа и утренние разговоры про сны, и вечерние – про книги и обустройство вселенной.
Через несколько  лет они не выдержали напряжения, поэтически именуемого в физике разницей потенциалов, и разошлись: он – в запой с последующим медленным выходом в новую семейную жизнь, она – в небольшой издательский бизнес.
Кофе зашипел, перелившись небольшим каскадом через черненый край турки.
Она поспешно переставила турку на стол, прямо на скатерть, и достала чашку с рисунком из сомкнувшихся в мозаике бабочек, подарок Алешки. В то лето ее сводили с ума  гибкая, с бесподобными рельефными перепадами из тонкого в выпуклое, фигура повзрослевшего Маугли,   нежная налитая солнцем кожа и волосы, светлыми прядями летящие над бездонной синевой византийских глаз** . И не имело значения, что на каблуках она была выше на полголовы. Она гордо надевала неудобные туфли, помня Алешкин восторженный взгляд. Он всегда смотрел  восторженно – и на нее, и на других, в том числе ее подруг, от чего те плавились и краснели. Ее это не задевало. Почти.
Просто это был такой светлый взгляд на мир, и женщин - как прекрасную, но не главную часть этого мира. Главным был поиск – но чего - Алешка не знал -  и постоянно перемещался со своей старенькой шестиструнной «Ibanez» в залатанном джинсовом чехле: из города в город, из дома в дом, из ритма в ритм…

За спиной раздался шорох.
- Опять полуночничаешь?
На пороге кухни стоял муж. Подошел к холодильнику, вытащил из его недр открытый пакет с кефиром, налил в стакан и выпил залпом. Потянулся во весь свой баскетбольный рост, потрепал ее по голове и вышел. Ему завтра рано вставать.
Она улыбнулась своим мыслям, налила кофе в чашку, вернулась в комнату и села за компьютер.




* шлемазл:  из иврита - "шейлем мазаль": "полное счастье",  про человека, удачливость которого лучше всего описал Авраам Ибн-Эзра : "Если ты начнешь заниматься изготовлением гробов, то люди перестанут умирать ныне, и присно, и во веки веков. Аминь! А если ты займешься изготовлением свечей, то солнце станет посреди ясного неба и будет стоять ныне, и присно, и во веки веков. Аминь!"
**византийские глаза: «…Огромные глаза с экстатически расширенными зрачками, пристальный взор которых как бы завораживает зрителя… - характерные черты портрета в византийском искусстве классического средневековья…» («История Византии», том 3, глава 19, «Наука» 1967 г)