За острыми ощущениями

История одного восхождения
Из цикла "ВСЁ МОЁ. Шапочка с красным помпончиком"


   - Ну, что, идём или нет? – напряжённый взгляд Мишки Белоброва требовал незамедлительного ответа. Он даже приостановил ковыряние вилкой жареной спинки минтая, которую мы всегда имели на ужин. Остальные офицеры в столовой молча переживали затянувшееся за 7 часов вечера совещание, на котором командир наш был суров. А нас в 7.30 вечера уже должна была ждать машина, выпрошенная у коменданта военного городка Коли Сергейчука.
   
   Я раздумывал. На следующий день планировался субботник, на улице уже сейчас сеял нудный дождь. К тому же если бы начальство знало о наших намерениях, оно, конечно, восхождение на Эткиль-Янканский хребет, точнее, голец, нам очень просто запретило бы.

   С другой стороны, могла пойти насмарку наша подготовительная работа. На самый верх ушла телеграмма-рапорт о восхождении на одну из вершин Восточного БАМа в честь юбилейной даты комсомола. Дата праздновалась по осени, но наше соединение желдорвойск держало у себя знамя с буквами “ЦК ВЛКСМ”, числилось в лидерах, и наступательный порыв этот надо было поддерживать по всем направлениям. Тем более, что уже были укомплектованы рюкзаки, заказаны пропуска на выезд за поселок, к высшей точке подошло наше настроение: взойти на этот распроклятый голец! Он торчал, как заноза, в нашем мозгу.

   В любой день его вершина притягивала не только наши взоры, но взоры всех, кто жил в Берёзовом, и таинственным образом влекла к себе, горделиво возвышаясь на северной стороне неба. Прибавьте сюда слова Александра Васильевича Суворова о том, что нет таких крепостей, которые бы не покорились нашему солдату (а уж офицеру, считали мы, и подавно!). К тому же вокруг нашего намерения уже было общественное мнение. Большинство недоумевали: неужели пойдём? Были и злорадствующие: ага, дескать, срывается походец-то, а как же рапорт наверх?!

   Я посмотрел на окно вагончика-столовой, по стеклу которого беспрерывным потоком струилась вода.

   - Конечно, идём, - неожиданно даже для себя сказал я. – Чего здесь размышлять.
И ещё через четверть часа, переодевшись, мы бросали в кузов комендантской машины рюкзаки, перелезали через борт сами. Устраивался в кабине Петя Карасёв и опасался, как бы не прозевать 7 просеку, по которой с лесовозной дороги мы должны были свернуть к подножью наших «беляков» - вершин, на которых ещё лежали языки снега.

   На душе стало легко. В груди теснились нетерпение, азарт, радость и холодок от того, что всё-таки мы решились на восхождение.

   Дождевую пелену на время разорвало, и ещё с лесовозной дороги мы увидели в клочьях облаков крутые бока сопок, на одну из которых нам предстояло завтра утром начать «совершать восхождение».

   Уже мчась по 7 просеке, мы сделали первую и главную ошибку: проехали мимо того поворота, по которому к основанию облюбованного гольца шли в прошлом году с Шурой Лобановым и Саней Нагорным. Мы посчитали, что подъедем к тому же самому месту, только с другой стороны…

   Вскоре мы разгрузились из машины. Снова начал крапать дождь, но он уже был не властен остановить нас. Шофёр, пообещав приехать к этому месту в условленный час в воскресенье, развернулся и вскоре исчез.

    И сразу мы услышали лес, на который сыпался дождь. Пошумливали вершины деревьев под напорами неутихавшего ветра, журчал ручей, за которым куда-то в распадок уходила колея от трелёвочника.

   Внизу было сыровато, и мы поднялись чуть по склону, выбрали место для ночёвки. Установка палатки отняла слишком много времени, так что за лапником под дно нашего жилища мы с Лобановым отправились уже при свете фонарика, а оставшиеся Петя Карасёв, Нагорный и Мишка Белобров занялись навесом, костром и чаем. Дождь не прекращался, но и не усиливался.

   Под лопотание рядом протекавшего ручейка, шелест дождя по палатке и хвое деревьев, под ниоткуда возникавший и так же внезапно прекращавшийся посвист порывов ветра в вершинах мощных елей, отдалённый гул навалившейся стихии мы попивали чай, оптимистично настраиваясь на завтрашний день, распределяли дежурство на часы до рассвета, которое начал Шура Лобанов.

   Нагревшись у костра, четверо влезли в палатку. Дух в ней от пихты стоял густой и бодрящий. Может быть, от этого мы долго возились с молниями на спальниках, не засыпали, перебрасывались шутками, посмеивались над Шурой, чья тень у костра то зловеще вырастала на стенах палатки, то снова пропадала.

   Через полтора часа Шура тронул меня за плечо. И я мгновенно очнулся, посвежевший и готовый к бдению у костра.

   Лобанов занял моё место в палатке, а я пошёл к костру.

   - Я согрел чай. Хочешь – пей, - донесся из палатки голос Шуры.

   Ветер, как я понял, крепчал. Где-то вверху невидимо, но ощутимо  проносились над нами груды облаков. Сквозь них пробовала пробиться луна, ей это не удавалось, и лишь мутное пятно и неясное свечение указывало её место на небе.
 
   Попытался представить завтрашний день. Ещё с ужина, когда я посмотрел на стёкла, истекавшие сплошной водяной плёнкой, мне мечталось, что циклон с Охотского моря иссякнет, выдохнется, погода смилостивится и уймётся, и мы, пусть без солнца, будем, как недоразумение, вспоминать взбесившуюся на несколько часов природу.

   Потом я поднял Карасёва, лёг на его место, но заснуть не удалось. Снова выбрался из палатки, прихватив спальник. Небо ещё более посветлело, и от него уже отделились контуры сопок.

   Был ранний предутренний час, похолодало, и наверно, поэтому мы не обратили внимания на снежок, робко посыпавшийся с неба. В порывах ветра он не был сильным, а потому пугаться его вряд ли стоило. Не сговариваясь, решили, что влага с неба превратилась в льдинки, которые с началом дня вновь превратятся в дождь.

   После утреннего чая один из рюкзаков был разукомплектован, и в освободившийся мы едва втолкнули мокрую и тяжелую палатку, нести которую нам предстояло по очереди.

   Без четверти 7 часов утра за четыре дня до конца мая мы, вернувшись к ручью, отправились вверх по распадку - навстречу ручью и сыплющимся с неба хлопьям снега и пригоршням льдышек, похожих на мелкую дробь. Мы ещё верили, что вот-вот снег прекратится, и погода развиднеется. Иначе на вершину незачем было идти: никакого обзора и интересных снимков этого участка желдортрассы. А у нас было ни много - ни мало четыре фотоаппарата на пятерых.

   Идти было пока нетрудно – видимо, по руслу ручья когда-то прошёл трелёвочник. Мы  только удивились, как он пробрался так высоко.

   Местами комья грязи на нашей дороге были уже столь обильно усыпаны снегом, что, наступая на них, удавалось даже не пачкать сапоги. На рюкзаках и башлыках плащ-накидок нарастала шапка мягкого снега.

   Когда мы выбрались из ущелья на гребень, оставшийся внизу лес был так обильно усеян снегом, что вспомнились новогодние открытки. Сравнение укреплялось ещё тем, что большинство деревьев были ели, хотя уже здесь время от времени встречались гнёзда кедрового стланика.

   Крутизна гребня стала едва ощутимой, но идти было намного труднее. Языки стелющихся стволов кедрового стланика были поперёк нашего пути, а то и вовсе дыбились встреч.

На то, что творилось в небе, обращать внимание было некогда – приходилось тщательно высматривать себе путь среди воздетых к небу извитых ветвей и стволов стланика, раздвигать их, порой хвататься за них и, подтягиваясь, двигаться вперед.

   И чем выше мы поднимались по гребню, тем яростней наваливались порывы ветра со снегом, тем всё холоднее и холоднее становилось.

   Пока мы шли, обходясь без перчаток. Руки хоть и были мокры от постоянного хватания за облепленные снегом ветви, но ещё не мерзли, и лишь изредка, когда мы оказывались на самом гребне или правее его, открытые яростным наскокам пурги, пальцы застывали, но, спрятанные на мгновение  под плащ-накидку, «отходили».

   Ориентир был один – уходящий вверх гребень. Солнце только несколько раз объявилось нам в виде тусклого диска, да ненадолго появлялся в молочной пелене соседний гребень, похожий на линию графика “с положительной тенденцией” – всё вверх и вверх. Именно по нему  мы прошлой весной шли вверх с Лобановым и Нагорным.

   Мы пытались обхитрить стланик, росший где плешинами, а где он походил на зелёные озерца. Мы петляли, спускались чуть влево от гребня, вновь шли по гребню, карабкались правее его. Но все было неизменным – корявые заросли то кедрача, то узувеченных ветрами березок, а среди них – россыпи некрупных камней.

   Часов около 11 на небольшой полянке под защитой огромного камня на подветренной стороне разожгли костер, слегка обсушились. И всё высматривали в матовом небе голубые проблески. И находили их, и радовались, и снова теряли, и снова верили и надеялись, что распогодится.

   На привале я, кажется, начал понимать философию такого рода испытаний. Здесь, как и в альпинизме, необходимы отношения высокого нравственного порядка. Я не говорю сейчас о необходимости всеобъемлющих человеческих качеств – доброта, мужество, преданность, сила, – они сами собой разумеются, и без них на такое восхождение решаться было нельзя. Но их проявление не обязательно в том, что “друг оказался вдруг”, или  товарищ подал руку, нёс на себе пострадавшего и т.п. (хотя и это через некоторое время нам понадобилось). Высоко ценится проявление этих качеств в простых и мелких делах: разыскать дров и разжечь костёр, когда, казалось бы, ни у кого нет сил это сделать; помочь товарищу снять сапог, от сырости «сросшийся» с его ногой; добыть в чайник снегу стынущими руками, чтобы натаять воды и сварить чай; достать продукты и приготовить что-нибудь, когда сил хватает только на то, чтобы упасть на снег; пошутить, когда все раздражены. Эти мелочи, простецкие и нехитрые для обычной жизни там, у подножья гольцов, в Берёзовом, в условиях крайнего напряжения сил приобретают ценность самой высокой пробы.

   Мы забросали костерок снегом, затоптали головёшки, снова помогли друг другу впрячься в рюкзаки, поправили на них плащ-накидки и снова потянулись гуськом к манящей вершине.
Я все заметнее отставал. Идти-то я шёл, нёс  рюкзак, а то и палатку, и остановиться даже в мыслях не было. Просто мой ритм восхождения никак не удовлетворял Саню Нагорного, названного нами ещё в прошлое восхождение индейским именем «Лось Железная Нога», и Мишки Белоброва. Их молодые силы требовали быстрого движения вперёд. Они уходили метров на тридцать и, когда становилось опасным мое отставание, устраивали себе передышку, падая на спину, прямо на снег, своими рюкзаками. Поджидали меня - и снова шли вперёд. Я, таким образом, оказывался почти без роздыху, а их, в свою очередь, выматывал мой неторопливый ритм подъёма.

   Совсем скоро без перчаток стало идти невозможно – на ураганном ветру стыли пальцы, и их всё чаще надо было отогревать. Мишка отдал мне одну перчатку, которая, поочередно надеваемая на руки, сослужила вскоре хорошую службу.

   Неожиданно большое подспорье я нашёл в палке. Опора помогала экономить силы, с ней было проще удерживать равновесие в неловких скачках по ветвям стланика или по крупным валунам.

   Ураганный ветер с каждым метром высоты становился ещё ужаснее. Плащ-накидки стали подобны листам железа – они замёрзли и звонко бренчали за нашими спинами в порывах ветра. Я безуспешно пытался удержать на голове капюшон - его немедля откидывало назад, и приходилось напяливать на уши нетолстую вязаную шапочку для лыжных прогулок, которая сопутствовала мне во многих давних походах и охотах, начиная ещё с красноярской тайги.

    Наверно, её красный помпончик был схож в этом белом безумстве с аварийным сигналом, потому что, глядя на меня, Мишка и Сашка не сдерживали улыбок. Плащ-накидка, несмотря на то, что была застегнута на 2-3 пуговицы, сползала на левое плечо и полоскалась почти в горизонтальном положении.

   Сейчас, уже не строя радужных картин гордого обозрения местности с покорённого гольца и надежды снять с этой верхотуры две нитки бамовской колеи по долине Амгуни, мы упрямо шли вперёд, шаг за шагом отвоевывая у наших противников - погоды, крутого склона, скользких валунов, гнусного стланика. Есть ли в мире растение более отвратительное?
Вдруг неожиданным ударом ветра меня так швырнуло назад, что через мгновение я нашёл себя лежащим в жутко неудобном положении. Тяжёлый рюкзак попал в щель меж стволов стланика, ноги оказались выше головы, и в теле, казалось, не осталось ни капельки сил, чтобы подняться. И у меня было несколько минут на любопытное размышление.
 
   Зачем мы пошли на восхождение? Почему это спортивно-бесшабашное действо, совершённое с сотоварищами как “покушение на восхождение", а также при содействии кедрача, снега и порывов урагана, нам показалось милее и дороже всякого другого испытания? Чего, казалось бы, ради? Никакой тебе многотысячной толпы, которая могла бы восторгнуться дерзости и безрассудности нашего почти смертельного номера, а вот поди ж ты, рискнули и сделали!
В этой жуткой схватке мы с природой были партнёрами – как борцы на ковре. Мы не ожидали того, с чем столкнулись, но решились бросить вызов снегу, холоду, буранному ветру, крутому склону, стланику, в конце концов, почти кромешной неизвестности -  таким понятиям, которые не знают ни правил игры, ни отступления, ни пощады. Но, наверное, наша победа, завершись она штурмом вершины, была бы так сладка, что ни одна другая на тот момент не смогла бы сравниться с ней.

   Я спросил себя: у тебя есть силы идти обратным путём? И ответил – нет! Надо было во что бы то ни стало идти вперёд, в неизвестность, в которой всё-таки светился какой-то проблеск. Оставаться здесь не имело смысла ещё и по той причине, что я, наверно, ещё был нужен своему сыну, матери, жене – всем близким.

   С этого момента, исчерпав физические силы, я включил те неизъяснимые силы духовные, которые никаким законам физики не подчиняются. Я выкарабкался из плена, встал,  снова пошёл вперёд, почти становясь на четвереньки, потому что с ураганным ветром иного способа борьбы теперь не было.

   Удивительно длинными и невесёлыми бывают размышления вот в таких ситуациях. О чём только ни передумаешь! О чём ни переговоришь с собой и даже – с Создателем! Я всё интересовался у Всевышнего, за что ж нам такое испытание брошено. Хотя, если говорить честно, мы сами в него бросились.

   Ответ, кажется, был таким: за все радости – а они вас ждут: вы, трое двухгодичников, увольняетесь из армии, Лобанов с женой души не чает заполучить ребенка, а к Карасёву жена скоро приезжает – вот за все эти грядущие отрадные события человеку положено перенести трудности. Спрашивать, почему  трудности нам выпали в таком чудовищном размере, смысла, пожалуй, не имело: раз кинулись сами в эти испытания, надо достойно перенести их, а не философствовать над тем, для чего же они предназначены.

   На моих ладонях уже были толстые, домашней вязки, носки, взятые мною на запас для сбережения ног. Я добрым словом вспомянул маму. Сверху на этих носках, превращённых в варежки, через четверть часа была шапочка снега, который не прекращался. Там, в начале пути, он падал хлопьями, теперь же – я рассмотрел – это были крохотные кристаллики льда наподобие крупного песка. Скоро правая щека была иссечена этими снежинками так, что вовсе потеряла чувствительность. Снежинок было так много, и скорость их была так велика, что обзор местности практически не удавался. Глаза могли разглядывать под ногами 1,5-2 метра пространства, и лишь иногда в короткие мгновения солнцу сверху удавалось сквозь тучи высветить ближнюю округу.

   Надо сказать о ногах. Они шли, повторяю, уже не физическими силами, а по инерции. Время от времени у меня схватывало мышцу - то под коленом левой ноги, то сзади бедра на правой – особенно в те моменты, когда надо было достаточно высоко задрать ногу, чтобы перелезть через очередной ствол кедрача.

   Это ненавистное растение, как я предположил, росло по этому хребту почти до самой вершины. А вот на соседней – от силы на треть, и то не по гребню, а так, вразброс по склонам.

   С этим каменением мышцы я боролся очень просто – тыкал несколько раз по мышце острым концом посоха или просто бил рукой, и чувствительность её возвращалась.

   Больше я боялся за голову. После моего сочинского отита обоих ушей во время отпуска я время от времени чувствовал побаливание черепной коробки. Здесь до воспаления мозга было полшага, о чём мне вполне профессионально разъяснил Петя  Карасёв. У него, а также у Белоброва и Нагорного были зимние шапки – прихватили шутя, чтобы ночью спать хорошо было, у Лобанова была толстая вязаная кепка, к тому же поднят воротник куртки, плотно, на вязочках, сидели два капюшона – от куртки и плащ-палатки. Мою голову спасала эта хиленькая голубенькая  с розовыми полосками и красным помпончиком шапочка. Капюшон, как помнит читатель, всё время был сброшен.

   Вскоре гребень склона стал настолько четко выражен, что две-три передышки мы устраивали, ступив 2-3 шага с него в подветренную сторону, влево. Где-то над нашими головами творилось что-то невообразимое, просвистывали океаны воздуха, а мы сидели в относительном затишье, оцепеневшие, потому что вокруг нас метались яростные порывы пурги, подавляющей всякую волю. Весь мир сузился для нас до вот этого привала – вокруг ничего больше не существовало.

   Всё большего труда стоило подняться с очередного привала. По гребню становилось опасным идти – очень просто было оказаться сдутым с тропы влево, где далеко и глубоко уходил 75-80-градусный склон. Смотреть туда было не то чтобы страшно. Просто туда не хотелось смотреть, потому что где-то там, наверно, было тихо. Пусть бы холод, снег, но без этого ужасного ветра. А может, туда не хотелось смотреть, потому что для обратного пути надо было туда спуститься. Как? Об этом даже думать сил не было.

   …После последнего привала я шёл очень долго. Моих впереди идущих всё не было, из-за камней я не слышал их окрика. Вскоре склона никакого не стало - я оказался на некоей седловине – плато. Сначала я думал, что это порывы пурги, что передо мной выросла очередная сопочка. Я недоумевал. Неужели мы так мало прошли! Сопочка-вершина терялась в пелене. Сплошной вал воздуха, который, казалось, сорвался со всего земного шара, перекатывался через седловину и сползал вниз. Здесь, за гребнем, спрятаться было уже нельзя, хоть я и пытался, потому что гребня никакого не было.

   Поскольку я был один, стал продумывать  варианты своих дальнейших действий. Можно было спуститься немного влево, найти сугроб, зарыться в него и переждать пургу. Ведь неделю, я был уверен, она продолжаться не могла. Назавтра или ещё через день меня здесь могли найти, например, с вертолёта. Я твёрдо был уверен, что не замёрзну – было не так уж холодно, не как зимой.

   Следующий вариант был такой -  пройти по склону, не поднимаясь на вершину, на тот гребень, по которому мы восходили в прошлом году. Третий вариант, о котором  думать не хотелось, состоял в том, чтобы спуститься влево, в ущелье. Обратный путь по тому гребню, где поднимались, был бессмысленным и неосуществимым. Я прошёл до склона, вставшего передо мной. Никого не было. Я вернулся обратно. Снова никого не было. Был ветер, снег, камни.

   Камни. Снег. Ветер.

   Снег. Камни. Ветер.

   Прошло с полчаса. Вдруг в порывах ветра я увидел Лобанова. Он был зол, хоть и обрадовался, что нашёл меня, для всех на тот момент совсем пропавшего. Он сказал, что все спрятались за гребнем из-за того, что Мишке свело судорогой ногу, что у  Карасёва плохо с руками и идти больше никуда нельзя, надо принимать категорическое решение, а оно было одно: возвращаться!

   Мы пошли обратно и теперь уже не нашли стоянки наших друзей, где их оставил Лобанов и где едва не разразилась драма. Шура в нескольких фразах её обрисовал.

   Два пальца Мишки потеряли чувствительность. Попытки Сани Нагорного растереть их снегом или шерстяной вещью ничего не принесли. Попытались растереть спиртом – результат тот же. Я могу представить, какие картины строили в сознании мои друзья. Нагорный приподнял свитер, и Мишка поставил ступню к нему на грудь. Плохо стало с руками у Карасёва, он долго растирал их снегом, пока не сумел с огромным напряжением скрючить пальцы и пошутить: вот и в кулак уже могу согнуть.

   Наконец героические усилия Нагорного увенчались успехом – пальцы у Белоброва вроде бы ожили. Вслед за этим ему показалось, что он перестал чувствовать уже ступню.
Они попытались разжечь костёр, но это было по меньшей мере наивно.

   Когда отступила тревога за ноги Белоброва, стало ясно, что надо искать нас с Лобановым. Нагорный, взяв ружье Карасёва, пошёл искать.

   И нашёл. И вскрикнул на нас срывающимся голосом: «Вы что, выстрелов не слышали? У Мишки нога…  Надо быстро идти назад». Мы потопали за ним, и вдруг он снова исчез, словно провалился сквозь землю.

   Уже было не до ветра, не до снега, не до вершины. Было ощущение близко подступившей трагедии. «А если Мишка не сможет идти?» - дальше мозг рисовал не очень приятные вещи…
Наконец-то снова появившийся над гребнем Нагорный что-то прокричал в нашу сторону. Мы спустились к группе. Вид у неё был ужасен. На одной ноге Белоброва был сапог, на второй – кед. Весь он был посинелый – замёрз, пока занимались его ногой. Дул на свои руки Карасёв и всё прятал их под плащ-накидку. И лишь огромную энергию сохранял Саня Нагорный, тут же схвативший рюкзак с мокрой шестиместной палаткой и направившийся резко вниз, чтобы найти хоть сколько-нибудь тихое место для разведения костра.

   Под одиноко торчащей скалой-камнем он остановился и начал суетиться с костром. Ветра здесь было немного меньше, чем на гребне, и только тут можно было попытаться что-нибудь разжечь.

   Извлекли пузырек с нитрокраской, полили ею лапы стланика и кое-как зажгли спичку. Вскоре Белобров топтался у костра, я пытался набить снегом чайник, Лобанов открывал консервы. Одну банку он «удачно» подсунул неудобно сидевшему Пете Карасёву, и тот, пытаясь скрюченными пальцами удержать консервы, распластал своим ножом ладонь. Снег у костра теперь был полит не только ярко-жёлтыми каплями краски, но и алыми пятнами хлеставшей из руки Карасёва крови.

   Кровотечение остановить удавалось плохо – видимо, сказывалось давление, пришедшее с пургой, или изрядная высота? Карасёву перетянули руку бинтом и сунули в его варежку из кролика. Как он рассказывал, он периодически выжимал бинт, и в его рукавице скопилась, как он нам сказал, маленькая лужа крови.

   Мы порвали на куски булку хлеба, торопливо засовывали в себя едва не замёрзшие куски скумбрии в загустевшем масле, обильно посыпанной снегом. Надо было пополнить силы для дальнейшего пути.

   Около шести вечера мы ринулись вниз, в ущелье. Снова стланик, в котором запутывались ноги, снова сугробы снега. Ломился через преграды где-то внизу Нагорный, скакал за ним в сапоге и кеде Белобров, придерживаясь ледорубом, шёл Карасёв и, орудуя ружьем, как посохом, попрыгивал вниз Лобанов. Мы совершали кульбиты, проваливались меж стволов стланика и едва выбирались, местами падали на спину и скатывались по рассыпающимся из под ног обвалам камней. Плащ-накидки ветер уверенно забрасывал нам на головы, хотя теперь дул он, казалось, со всех сторон сразу. Но самый устойчивый поток был нам в лицо – это вверх уходил воздух, увлекаемый порывами пурги где-то позади и над нашими головами.

   Идти друг за другом, гуськом, было нельзя: из-под ноги то и дело устремлялись вниз каменные осыпи, и возникали целые шумящие потоки, гасшие, правда,  через тридцать-сорок метров в слое липкого снега или стволах стланика. Мы, чтобы не навредить друг другу, рассосредоточились по громадному крутому склону. Кто предпочитал проскакивать по лежащим стволам стланика, кому больше нравилось ступать по неверным острым обломкам скал или неуклюже пробираться по краю каменных осыпей.

   Спуск был изнуряюще однообразен. Падающая вниз стена распадка длилась не менее полутора километров. Ноги в голеностопном суставе болтались, как когда-то в детстве болтались наши ноги в валенках с прикрученными к ним коньками-снегурками после дня беготни по укатанным снежным дорогам наших улиц и переулков моего детства.

   Уж не знаю, что случилось с моим зрением, но, даже нацепив очки, я отчетливо видел на дне ущелья, куда мы стремились, под елями, крышу какого-то строения. Я уверовал, то эта избушка охотника. Домик так ясно и отчетливо рисовался перед глазами, что я попытался представить себе, как чудесно мы отдохнем, стоит нам только спуститься.

   Уже потом, делясь этим своим миражом с друзьями, я услышал в подтверждение, что аналогичное было и с ними. Им чудилась то палатка, то какой-то сарай, то избушка и даже - с поленницей дров!

   Оставалось идти и думать об отдыхе в избушке, где есть железная печка, хоть какие-нибудь нары, где, главное, не было этого жуткого ветра, этого снега, этой сырости, которая, как чудилось, пропитала нас насквозь.

   На высоте есть и ещё одно непонятное явление, похожее на искажение пространства. То, что представляется совсем недалеким, на самом деле вдруг оказывается на приличном расстоянии. И было это не только потому, что медленно передвигаешься, Ощущение, очень близкое тому, которое возникает во взгляде в стакан воды или в воду тихого ручья. Чаинки на дне стакана покоятся вроде бы сразу за поверхностью, а камни и водоросли в речушке столь близки, что можно, думаешь, достать их рукой, хотя придётся нырнуть.

   Темнели на дне ущелья ели и лиственницы – чем дальше от гребня мы уходили, тем все реже был снег, все  беспомощнее ветер, и всё дальше удавалось видеть окрест. Падало солнце где-то справа за вершинами дальних сопок со снежными вершинами, всё гуще становился воздух, хотя до сумерек было ещё далеко: в конце мая день уже велик.

   И вот последние шаги по этому бесконечному склону. Попадаются валуны - порой с небольшой дом, и переполняет желание сесть на какой-нибудь камень с подветренной стороны: там тихо-тихо. Непривычно ногам. Они, кажется, разучились ходить по ровной поверхности, и уподобляешься космонавту, после многомесячного полета пробующего шагать по ровной земле.

   Последний крутой кусочек – метров пятьдесят в овраг, к подножью елей, тоже вздыхающих глубоко и устало от майской пурги. Боже, как здесь, под ними, тихо и малоснежно. Ноги погружаются в мох, лишь присыпанный снегом, и дороги под собой не чувствуешь. Ступаешь по траве, мху, широко расставляя ноги, всё ожидая предательского порыва ветра. Но он стонет где-то в вершинах мощных елей, а здесь почти неощутим.

   Ненужными показались шерстяные носки домашней вязки, служившие рукавичками – жарко. Снять их силы ещё есть, а вот поправить лямки рюкзака уже не можешь. Всего-то надо: подбросить толчком спины свою ношу и чуть передвинуть врезавшиеся даже через зимнюю куртку лямки. Но – увы! Разламываются ключицы, стонут плечи, ноет спина. Остаточным усилием воли размышляешь и делаешь открытие: была основная нагрузка на ноги – не замечал плеч и спины, когда же ногам стало легче, оказалось, что плечам досталось нисколько не меньше.

   Осталось километра четыре до нашей просеки, до того места, где в прошлом году нам встретилось что-то наподобие навеса, а рядом были разбросаны дрова. Где взять силы на их преодоление? «Ти-хо, ти-хо, спо-кой-но», - кажется, убаюкивают нас вершины деревьев где-то над головой. «Бод-рей впе-рёд», - рокочет где-то справа ручей, по берегу которого мы бредём из последних сил.

   Нам, мокрым, стало жарко. Хочется схватить на ходу снегу, но его здесь почти нет. Рукой, на которой налипли волоски от носок домашней вязки, лезу в чайник, сминаю комок снега, перемешанного с хвоей и ещё каким-то мусором, отправляю его в рот, осторожно растапливаю языком и  делаю два скудных прохладных глотка, а потом сплевываю мусор. До отдыха всего час пути.

             +++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++

               Несколько слов в завершение нашего давнего восхождения.

     Саша Нагорный несколько лет назад умер после укуса энцефалитным клещом (он сфотографировал нас).
     Недавно не стало Пети Карасёва (на снимке с ледорубом), последователя эзотерических учений.
     Миша Белобров (рядом с Петей) так "хлебнул" предпринимательства, что едва остался жив.
     Мы с Сашей Лобановым (он вверху справа) живём, разделённые Московским мегаполисом. По телефону он рассказывает мне порой о том, как его служба продолжилась в Чернобыле, каким чудом он выжил. Снова и снова вспоминаем наши бамовские сумасбродства...