Цветное детство номер пять

Олегу.


«…знакомые дядьки приходят и уходят… а папы остаются!»
                детсадовская мудрость




Первое, что я помню о нем, это его голос.
Мягкий такой, бежевый, с разлетающимися по всей комнате золотистыми искрами.
Очень спокойный.
И руки.
Сильные мужские руки альпиниста и спортсмена.
Потом глаза.
Они не синие и не серые, как у всех наших...
Красивые такие... шоколадные глаза, полные ласки, любви и любопытства.
Совсем не такие, которые я привык видеть вокруг себя за первые три года своей такой маленькой и такой неожиданно сложной жизни.

Мы сидим с ним под высоченными фиолетовыми часами с бронзовым маятником на зеленом бабушкином диванчике где-то на пузатой и ярко-желтой Украине.
Совсем недавно мы приехали с моей ультрамариновой мамой из маленького рыжего поселка, затерянного в дремучих синих лесах под какой-то белой Москвой.
А может, и давно приехали, я еще не знаю.
Время для меня еще не ощутимо.
Да и пространство тоже.
Москва, Украина – я не понимаю что это.
Вокруг только звуки, только прикосновения и запахи.
И краски, только краски, чистые незамутненные краски.
И исчезающая с каждым днем память о прошлом, память о прежней моей жизни греческого иконописца и строителя храмов на Крите…

Украина для меня это что-то пузатое, почему-то хрустящее, желтое и теплое.
Солнечное.
Но я уже знаю, что когда-то раньше маме на желтой Украине было хорошо, потому, что там живут в своей шоколадной квартире темно-синяя бабушка Шура и серебристый дед Сеня.
Москва же мне всегда представлялась большой белой коробкой, в которой сидит какой-то маленький Хрущев, который и устроил все это «безобразие с кукурузой и хлебом».
Из этого белого хрущевского безобразия моя темно-синяя мама изредка привозила в наш рыжий поселок вкуснющее белоснежное печенье и румяные бублички с маком.
О-ох, бублички…
Божественный вкус!
Можно было откусить оранжевый кусочек, и потом часами ходить… носить его за щекой, как леденец, не проглатывая… пока он сам не исчезал.
Кан-кан-кан…
Так вкуснее.

Я уже понимаю, что там, в дремучих синих лесах под белой Москвой в маленьком грязном роддоме нашего рыжего поселка, я и появился на свет.
Там же долго болел и чудом остался жив.
Там остался весь мой огромный трехлетний жизненный опыт.
Весьма малиновый опыт…
Там же остался и тот худой человек... в очках с сиреневой колючей щетиной и красным грохочущим мотоциклом, на котором он периодически исчезал из моей жизни, уезжая далеко на бирюзовый Север, на заработки, ловить какую-то свою северную рыбу.
Он приедет потом, когда я уже буду понимать, что этот сиреневый имеет какое-то отношение и к моему рождению и к моей темно-синей маме.
Что это мой папа… от которого мама ушла, так как  он «невозможный человек», и еще потому, что «нет никаких сил» и «жизни же нет совсем».
Папа Гена.
Я его называю так до сих пор.

Он появиться поздно вечером, почти в самый Новый Год, приехав к нам в гости со своего рыбно-бирюзового Севера, или из-под своей бело-хрущевской Москвы, и привезет много вкусностей и большую пушистую елку.
И будет долго устанавливать ее в том углу, в котором потом десятилетиями будет стоять первый, а потом и второй, а потом и третий, уже цветной бабушкин телевизор.
А я, проснувшись рано утром, остолбенею от восторга, увидев огромную украшенную красными и синими игрушками зеленую красавицу и гору ярких московских конфет в вазе на столе.
И тут же, к ужасу всех присутствующих, презрев конфеты, прошлепаю к елке босыми ножками и мгновенно сдерну со сверкающей ветки и засуну в рот единственную оранжевую стеклянную морковку.
Кан-кан-кан…

Но все это будет потом.
Потом будет какая-то тоже сверкающая и перламутровая жизнь, такая вся... с багровыми вспышками внутри, с бирюзой и почему-то чернотой по углам, там, где все непонятно, а потому и страшно и интере-е-е-сно!..

Где будет пепельно-серебристый дедушка Сеня, умевший бесподобно играть на лаково-оранжевых скрипке и мандолине, и гитаре и еще Бог знает еще на каких инструментах и имевший чудный мощный тенор; любивший хорошую компанию, застолье и песню… друживший и выпивавший с самим Йосей Дунаевским, да-да, тем самым… мой самый лучший, самый любимый в мире «дедя Сейя»… всегда приносивший мне из своей пекарни или оранжевые бублички с маком, или свежую булочку с изюмом, больше всех любивший меня, прощавший мне все, что только может простить по-настоящему любящее сердце… и до конца своих дней защищавший уже взрослого бородатого оболтуса, от фиолетовых нападок и нравоучений моих родственников своей коронной фразой: «Что вы пристали к ребенку?»

А еще он умел храпеть ничуть не хуже моей хлопотливой и огромной темно-синей бабушки.
Громче этого храпа были только звуки проезжавших прямо под нашими окнами кирпичных трамваев, от которых тряслись стекла, посуда в желтом буфете и вибрировал красный крашеный пол.
Иногда ночью, в кромешной темноте (фонари почти никогда не горели) это трио начинало звучать вместе – едущие в депо старые трамваи, дедушка Сеня и бабушка Шура.
Это был черный-пречерный ужас!
Жуткий хромированный рев был слышен, наверное, всему району, всем спящим советским пролетариям на нашей заросшей булыжником и травой Чеботарской улице, затерявшейся где-то в громадных серебристых тополях посредине между Южным вокзалом и Благовещенским рынком.
А если ко всему этому начинали бить и рычать наши фиолетовые часы, то это уже был полный ужас-ужас… и можно было только представить себе в этот момент состояние зареванного и обписянного трехлетнего трусишки, умирающего от страха в своей кроватке.

Но и это было еще не самое страшное!
Страшнее были крадущиеся под нашими окнами и заползающие в душные форточки, два жутких скелетообразных синих создания – Дремота и Зевота, существа, услышанные мной в безобидной маминой колыбельной песенке, но переделанные беспощадной детской фантазией в ночных страшилищ.

Но вершиной всех ночных страхов был старый и необъяснимо ужасный в своей необъяснимости, злой и багровый Дед Бабай, бродящий в малиннике за бабушкиным зеленым забором вокруг старой абрикосы…
Это было мерзкое волосатое существо, с мокрыми красными глазками соседки бабы Нели и с ее, же писклявым голосом и клюкой… беспощадный людоед и абсолютная сволочь, которого не умилостивишь никакими конфетами или чаем с сухарями, или даже бубличками с маком … короче, совершенный гад и отморозок,  полный Бармалей, периодически забирающий к себе на съедение непослушных трехлетних маленьких мальчиков, которые сегодня за обедом тыкали маме и бабушке дули, вредничали и не ели свою манную кашу.
И не только ее.
Кан-кан-кан…

Страшно!
Страшно маленькому и зеленому лилипуту существовать, и даже спать в мире взрослых великанов и больших бордовых опасностей!
И только под спасительным одеялом, накрывшись с головой и сжавшись в махонький комочек в углу подушки, можно будет,  как-то уберечься от всего этого кошмара и дожить до очередного утра…
Только так.
Но все это, да и многое другое, кричащее уже другими красками, будет потом… в том невообразимо огромном лоскутовом «потом», что еще будет в этой жизни…
Что еще грядет!

А пока на пузатой и солнечной Украине яркий весенний день.
И мы с этим, новым, бежевым... сидим на зеленом диванчике под фиолетовыми старинными часами в шоколадной бабушкиной квартире.
Сидим и смотрим друг на друга.
Знакомимся.
Я спокоен – мы на бабушкиной территории, где мне все можно.
Где меня все балуют и исполняют любое мое желание.
Где красный крашеный пол (тот самый, который трясется от такого же красного трамвая), где все яркое, какое-то солнечное и пестрое.
Как громадный персидский ковер, висящий на стенке, узоры которого я могу рассматривать часами, валяясь на дедовой никелированной кровати с сверкающими шариками и шишечками.
Особенно перед сном или сидя на своем зеленом горшке.
Или когда болею… ну, то есть частенько…
Его мой серый прадед Сережа привез для прабабки Дарины еще с самой первой войны.
Ковер, разумеется.

А вот серебристый дед Сеня привез со своей второй войны только несколько военных медалей, которыми  я очень люблю играть, и немецкую губную гармошку, хромированное чудо с готическими буквами и крестами, на которой он сам виртуозно играет для меня веселые и грустные еврейские мелодии.
И еще он привез с этой войны деревянные костыли, с которыми играть нельзя, искалеченную осколками желтую ногу и много других ран… плюс «ее таки полное несчастье и горе », как шумно провозглашает бабушка, когда они ссорятся.
Но сейчас им не до ссор.
Сейчас у них живу я с мамой.
Вернее выживаю.

«Тебя смерть за угол пос…ть отпустила, а ты… а ты!» - будут напоминать мне на протяжении всей моей последующей клетчато-полосатой жизни мои темно-синие бабушка и мама, «положившие за меня жизнь».
Я маленький вредно-зеленый человечек, большой садист, истерик и псих, судорожный и чахлый дистрофик, слабый, капризный и избалованный ипохондрик, к которому постоянно цепляются всевозможные болячки и болезни, и который каким-то чудом еще жив и настроение которого из-за всего этого меняется десятки раз за день.
А еще я «тот еще фрукт» - как сказал моей маме тот белый, пропахший черной смертью и лекарствами бородатый обманщик, в белом халате… сначала совавший мне какого-то дурацкого фиолетового зайца и пошло сюсюкавший своим красным волосатым лицом… которому я в итоге разбил кулаком его стеклянную маску и чуть не откусил палец, когда он в который раз полез ко мне в рот делать малиново-больно своими блестящими железяками.

Плюс ко всему вышесказанному, к ужасу всей родни и особенно моей темно-синей бабушки Шуры, привыкшей питаться по-крестьянски, то есть много и плотно, я почти всегда ничего не хочу есть.
Вообще.
Никогда.
Разве что конфеты и оранжевые бублички с маком.
Ну, это святое!
Кан-кан-кан...

Я у них у всех один.
Один единственный задохлик.
Родившийся раньше срока и совсем мертвым, вперед ножками… и задышавший только через полчаса, благодаря усилиям чужих людей в белом…
И тут же, едва сделавший первый вдох… с первым уколом получивший от них же, от белых спасителей, общее заражение крови, сепсис, стафилококк, желтуху, унце… инце… энцефалит и прочие, прочие… черные и зеленые, горькие, вонючие и колючие «радости» этой моей маленькой, чуть начинающей розоветь жизни.
Обманщики, что с них взять!
И потом за эти три года еще раз пять или шесть умиравший и переболевший всем, чем только можно и чем нельзя…
И все-таки выживший.
Наверняка благодаря положенным за меня куда-то жизням моих темно-синих бабушки и мамы.
Выживший, вымоленный… пока еще…
Потому и избалованный.
Потому мне и все можно.
Особенно когда гости.

Я давно уже привык к трепетному вниманию со стороны моих ультрамариновых родных и чужих белых обманщиков к моему хилому здоровью и, поэтому, воспринимаю как должное их постоянный и непонятный для меня жгучий интерес к каждой, произведенной мной маленькой кучке зеленых какашек.
И каждый раз даже немного горжусь произведенным эффектом!
Еще бы!

Когда я объявляю на весь дом «узе-е-е фсё-о-о!» сбегаются все присутствующие.
И пока одни, держа меня подмышкой, моют мою попу, все остальные с озабоченным видом толпятся вокруг горшка, заглядывают в него, долго ковыряют и оценивают его содержимое, качая огромными волосатыми головами и плямкая большими малиновыми губами.
В эти минуты я почти счастлив, в полной мере ощущая свою значимость и нужность для людей на этом свете!
У нас, у трехлеток свои амбиции!
Поэтому, когда случаются праздники, дни рожденья и всякие прочие гости, я частенько с гордостью притаскиваю за праздничный стол свой небольшой, но пахучий вклад в общее веселье.
Свой королевский стул за стол, так сказать.
Только каждый раз мне непонятна неоднозначная лимонная реакция мамы под пестрый и гомерический хохот гостей.

Но тут, сейчас все не так.
Совсем не так!
Тут такой гость, которого полным горшком не удивишь!

Он чуть искрится золотом, и мягко спрашивает, как меня зовут.
Потом зачем-то жмет мою правую руку.
Говорит, что так делают настоящие мужчины, когда знакомятся.
Я не знаю, что такое «настоящие мужчины».
Я вообще давно уже начинаю подозревать, что многого еще не знаю.
Но теперь я знаю, что его зовут Олег.
И мне неожиданно приятно, что такой бежевый и сильный Олег разговаривает со мной совсем иначе, чем все мои темно-сине-серые родственники и уж тем более чем те… чужие брехуны, белые-пребелые обманщики с жуткими фиолетовыми зайцами, приносящие в своих белых халатах боль, только боль, бесконечную малиновую бо-о-оль… все такие из себя неестественно бодрые, лимонно сюсюкающие, со своими красными запахами, белыми таблетками, ослепительно горькими порошками и алоэ, термометрами, клизмами и шприцами с магнезией и прочей невыносимой гадостью и черной дрянью, дрянью!..
До сих пор все они со мной только гугукали и бубукали неестественными дурацкими голосами, во всем мне потакая… видимо боясь неосторожно задуть мою маленькую оранжевую свечку.
А тут все иначе.
Так разговаривают между собой только взрослые.
Я ведь уже слышал.
Я уже знаю!

Мы с ним степенно беседуем, я показываю свои игрушки и «богатства», в виде с трудом пойманного вчера бабушкой Шурой изумрудного кузнечика и дохлой, но еще волосато-желтой гусеницы…
Все пока спокойно, но постепенно я все-таки завожусь, начинаю «беситься» с новым знакомцем.
Мне с ним здорово, весело, мы играем в солдатиков, в прятки потом в квача, я ношусь по комнате, кривляюсь и уже судорожно хохочу, в ответ на любое его слово.

К сожалению, такие эмоциональные вспышки всегда заканчиваются для меня красными судорогами, оранжевыми истериками и черно-белыми обмороками…
Все быстрей и быстрей крутится вокруг меня постепенно багровеющая шоколадная комната, зеленый диван, фиолетовые часы с бронзовым маятником…  сидящий на блестящей кровати под пестрым ковром серебристый дед Сеня, хлопающий в ладоши, бабушкина пузатая и озабоченная фигура, мамины темнеющие встревоженные глаза… опять часы… ковер… диван… дед… мама...
И, конечно же, этот, новый… весь бежевый и шоколадный со своими золотистыми искрами, которые он рассыпает, рассыпает повсюду не жалея!
Он совершенно необычный, непохожий на маму и бабушку с дедушкой.
Непохожий на сиреневого папу Гену, безжалостно брошенного нами на красном мотоцикле в рыжем поселке под белой Москвой.
Непохожий даже на своего друга Витю, ультрамаринового и тоже с золотистыми вспышками маминого брата, моего дядю, с которым Олег работает на одном заводе и  вместе ходит в горы.

С горами он потом познакомит и меня, буквально с первого класса взяв в поход по Центральному Кавказу, откуда я вернусь окрепшим, многое повидавшим, мудрым 7-летним мужчиной, совершившим свое первое восхождение на Казбек (правда большую часть пути, сидя у Олега на шее).
Вернусь «весь в друзьях и в мечтах», с обгоревшим на горном солнце лицом и носом, с первым своим значком «Турист СССР»… гордый, и откровенно жалеющий своих дворовых товарищей, просидевших все лето в городе и не видевших таких изумительных красот, такого пронзительного снега, таких грохочущих рек и сверкающих розовых вершин и такого ультрамаринового, почти черного, мужского неба!

Где-то за пределами уже болезненно пылающего сознания раздается знакомый мамин темно-синий голос, настойчиво уговаривающий принять очередную черно-горькую таблетку с медом и ведущий зачем-то спать.
Как?!!
Какой мед?
Да вы что?!!
Как можно спать!
Как можно спать, когда тут такой Олег!
Такой веселый и настоящий!
С ним даже не сравнится блестящая фашистская гармошка, и даже дедовы военные медали и его же нераненная нога, на которой я так люблю качаться, как на лошадке.
Но главное… это голос этого нового Олега, мягкий бежевый голос с летящими по всей комнате золотыми искрами и ласковые шоколадные глаза.
Они успокаивают, убаюкивают…
Они  у м и р о т в о р я ю т  меня!

Я в итоге все-таки реву, но без особой силы и истерики и даже почти без багровых судорог… просто потому, что нужно покапризничать для поддержания имиджа «несчастненького больного мальчика».
Работа такая, что поделаешь!
Кан-кан-кан.

Уже на чьих-то руках я, наконец, засыпаю с мокрым лицом и термометром подмышкой, вздрагивая всем своим тщедушным тельцем.
Засыпаю под мамины поцелуи  и хрип фиолетовых часов… под бабушкино ворчание о «замучений хворий дытыни», поглаживаемый по белокурой головке мозолистой дедовой ладонью.
Засыпаю… все-таки, слабо сжимая тонкой ручонкой большой теплый палец своего нового знакомого, этого бежевого настоящего мужчины.

Который… так  внезапно, так навсегда и вовремя вошел в мою маленькую розовую  жизнь...



Мне повезло.
Невероятно повезло.
В тот солнечный весенний день я встретил своего самого лучшего друга и учителя.
Который в дальнейшем, пользуясь только своей безграничной мудростью и добротой, умудрился из такого… из такого взбалмошного, рахитичного и упрямого материала как я, без крика, терпеливо и ненавязчиво сотворить нечто вполне сносное и жизнеспособное.
Он выстроил меня, как добросовестный каменщик строит сложное здание – не спеша, качественно и с любовью.
Он научил меня, как дозволено мужчине поступать в этой жизни, а как нет.
Что есть добро и что есть зло.
И что такое честность и бесчестье.
И как надо уметь терпеть, искать и не бояться…
И еще многому-многому другому.
Хотя времени моему папе Олегу на это было отведено, к сожалению совсем немного.

Сейчас я уже вырос, и я уже давно сам пепельно-седой и, наверное, взрослый.
У меня многое есть, я многим в своей жизни доволен.
Есть любовь, есть уже дети, уже внуки…
Но красок вокруг все меньше и меньше... к сожалению...

И мне до сих пор его не хватает.
Как и моей ультрамариновой маме.
Не хватает его бежевости, его необъятной доброты к людям и миру.
Его сильных рук, его негромкого голоса с летящими золотистыми искрами, его шоколадных глаз мудреца, пророка и поэта.
Его слов.
К а т а с т р о ф и ч е с к и  не хватает…
Ему я обязан всему тому бежевому и золотистому, что есть во мне.
Наверное, есть… я надеюсь…

Ведь до сих пор воспоминание о моем папе Олеге сравнимо лишь… с кусочком божественного оранжевого бублика за розовой детской щечкой.
Кан-кан-кан…
Пока не растает.

Пока не растает…


Июнь 2010



P.S.   Вначале были стихи: http://stihi.ru/2008/01/24/3354
         А уже потом они навеяли все выше изложенное.
         А «№5» потому, что уже пятую жизнь живу.
         Оттак.
         Это мне цыганка Царица  Томарра на вокзале рассказала. 
         Сe la vie, mon cherы, сe la vie…