Питония. Продолжение

                3

И вот нам была дана возможность оценить всех наших прежних, милейших, сундуков древним сравнительным методом. Как говорил философ Витгенштейн, для того, чтобы показать ограниченность законов физики, надо выйти за пределы физики. К нам пришел новый помощник офицера-воспитателя, Федор Демьяныч Чумаченко. Кличку он по первому знакомству получил божескую – Демьяныч, но за ней ничего хорошего для ее обладателя не стояло. Первое, что опустило его в наших глазах, – он был из пехотных сундуков. Моря он никогда не видел, да и пресной-то воды боялся. Второе – его деревенское отчество. Он и вправду происходил из крестьян, об этом говорили его большие руки и простоватое лицо: нос картошкой, лохматые брови, маленькие глазки, простодушный взгляд. Весь облик его чем-то был похож на волосатый кнехт: приземистый, кубично подстриженный под бобрик, с какими-то оттопыренными прямоугольными заросшими мшистой шерстью ушами. Затылок у него так врастал в шею, что невозможно было понять до какого места у него еще шея, а с какого – уже затылок. Лба у Демьяныча почти не было, остроумный Витька Подшивалов говорил, что у него не лоб, а лобная лысина, на которой просто протерлась шерсть.
Был он по-крестьянски аккуратен, умыт, чисто выбрит до синевы, вечно от него густо несло тройным одеколоном. Нет, он его не пил, он вообще был очень положительным человеком, одеколоном он душился после бритья для соблюдения приличного запаха. Как и положено крестьянскому сыну, Демьяныч был очень хозяйственным и скуповатым. Надо полагать, дома у него на каком-нибудь видном месте стояла глиняная копилка в виде большой толстой свиньи. В отличие от других наших сундуков Демьяныч почти не матерился, что на корабле должно было бы выглядеть очень странно. В отношениях с коллегами он был абсолютно тупо принципиален, не упускал случая нарубить человеку в глаза обидной правды и мелочно следил за соблюдением социального равноправия.
Лет ему было чуть за сорок, но он уже заботился о пенсии и пенсионных занятиях: заочно закончил десятилетку и поступил на вечернее отделение учиться «на учителя обществоведения». В нас он хотел видеть товарищей по собственному взгляду на жизнь и часто рассказывал о том, что происходит в вечернем институте.
– От учарась, – говорил он неимоверно коверкая язык, усё вызубрил найзуст, а мне поставили «чатыря». Этый со мной маиор ишшо учиццы, тык той от СВОЁ ИМЯ (!) излагал, и яму (ему) – «пяць» поставили, паашта (потому что) он маиор, а я старшина. Беззабраззия. Я им этта так не оставлю!! Ане у меня ишшо…
Демьяныч был большой службист. «Найзуст» знал все уставы и очень добросовестно относился ко всему, что он делал, ну, конечно, в силу того, как он понимал это добросовестное исполнение. И вот с этим у него было не все так гладко. Офицер-воспитатель провел с ним беседу и разъяснил ему, что с нами надо, конечно, обращаться согласно уставу, но мягко, без муштры, что устав нам втолковывать надо, но терпеливо, не навязчиво, как бы в игре, на примерах, на притчах.
– Им и так тут без мамок тяжело, – заключил он доверительно, – ты уж не лютуй, Федор Демьяныч, будь с ними помягче, что ли.
Демьяныч, привыкший во всем следовать букве инструкции, был озадачен до синевы лица. На его взгляд пункты выданной ему сводки правил находились в вопиющем противоречии друг с другом: устав был для него священной карательной книгой, которую надо было постоянно совать в нос нарушителю, чтобы он понимал, за что его наказывают, чтобы он соблюдал его слепо, чувствуя его животом, чтобы не вздумал лезть в него своим тупым рассудком, не способным понять, почему в уставе написано так, а не иначе. Рядовой есть рядовой. Рядовой – это такая баклуша, из которой должна быть вырезана подтянутая дисциплинированная фигура, у которой нет ни воли, ни мысли, есть только одно желание, как можно точнее выполнить приказ. А тут – не рядовые, а дети. Мамки нет, папки нет…Инструкции нет. Приказать им нельзя. Может их просить надо? Ну, как с рабитёшками надо с ними, что ли?
Шла так называемая самоподготовка. Учить к завтрашнему дню надо было немного, поэтому каждый занимался своим делом. Витька Подшивалов (Podshik for short) читал своего любимого Фенимора Купера, время от времени вскакивая на стул и выкрикивая «Смерть проклятым тускарорам!». [c] и [s] при этом Подшик не выговаривал, а произносил вместо них межзубные глухое и звонкое [th]. Вовка Городецкий по кличке Горочка, обожавший уроки английского, в это самое время тренировался произносить не дававшиеся ему интердентальные глухие и звонкие [th], для чего почему-то сначала широко открывал рот, потом клал на зубы влажный, розовый язык, несколько раз, как бы примериваясь, притворял рот и только потом решительно смыкал над и под высунутым языком зубы и произносил: [th], [th], both mother and father. Левым глазом при этом Горочка косил на Подшика, пытаясь подсмотреть, как это ему природно удается произносить такие сложные звуки. Витька Титекин, как всегда занимался своей внешностью, Витька Суременко увлеченно отрабатывал нырок и хук левой, а круглый отличник Толик Коломиец вырывал из тетрадки листы, делал из них самолетики и галки, потом взбирался на стул пускал их и самозабвенно следил за полетом очередного аса. Я, по-ленински уперев левую руку в филейную часть, а правую, журавлем направив в сторону двери, стоял на стуле, изображавшем балкон дворца Кшесинской, и репетировал речь вождя пролетариата перед красноармейцами.
Как-то неожиданно в класс вошел Демьяныч, который уходил за очередными консультациями к дежурному офицеру-воспитателю. Лицо его вначале сурово окаменело. Он широко открыл рот и на некоторое время так и застыл с застрявшей в горле оральной дубинкой для приведения всего этого бедлама к уставной норме. Видно было, что старая казарменная инструкция тяжело борется в нем с новой. Рот его постепенно закрылся, на лице появилась какая-то деревянная, вымученная улыбка и мы услышали нечто противоположное тому, что ожидали:
– Рабятки, – отечески обратился он к этой палате номер шесть, – ну, не балуйте! Ну, вот ты, Коломейцев, уроки сделал? Нет! А уже на стол взлез и самолеты пущаешь. А ты, Баранов, так к двери-то наклонился, что упасть можешь и зашибиться. Нехорошо, рабяты, нехорошо.
– Товарищ старшина, разрешите обратиться – это вежливый Шурик Матвеев, сейчас будет издеваться над Чумой, как теперь с его легкой руки стали звать Чумаченко, – вот, нахимовец Баранов сделал предположение, что Вы сын великого пролетарского поэта Демьяна Бедного, любимого поэта первого секретаря коммунистической партии Советского Союза Никиты Сергеевича Хрущева. Это правда?
Чума, еще не привыкший к подвохам Шурика, принял вопрос за искреннее любопытство. Он был к тому же страшно доволен, что Сашка освоил уставной способ обращения к старшему по званию. И еще он был польщен тем, что оказался в воображении Матвеева рядом с таким великим человеком, как Никита Сергеевич. Про Демьяна Бедного он услышал впервые.
– Нет, рабятки, я про Дамьяна этыва как-та дажа не слыхал никада. Я из крестьян.
– Так ведь и он из крестьян!! – восклицает Шурик, – Вы с какого года?
– С 1917.
– Так Вы ровесник Октября!! А отец Ваш с какого года?
– С 1883.
– Так ведь и товарищ Демьян Бедный с 1883 года! А деревня Ваша где?
– В Белоруссии.
– А пролетарский поэт из Хер-сон-ской губернии. Наверняка он в Вашей деревне бывал.
Из географии Чума помнил только то, что приходилось вызубривать. Кроме того, как истинный зубрила, он не умел применять свои знания по свободной ассоциации. Они всплывали у него целиком в виде текста, а не в виде мысли, и только тогда, когда он видел перед собой тексты сходной тематики, например, учебник географии. Поэтому и Шурино вранье он не мог оценить как таковое. Большая часть взвода уже догадывалась, что дальше Шурик перекинется на любимые сюжеты об  украденных или потерянных детях знатных родителей, о внебрачных связях, о бедных бастардах, которых потом непременно должны признать знатные родители. Народ уже предвкушал "мелодраму" и заранее подхихикивал, тщательно маскируя рты.
– Можа и бувал, – повелся Чума. А тока я свояго радителя точно знаю, и фамилия у его была не Бедный, а Чумаченко.
– А как Вы похожи на пролетарского поэта, внимательно приглядываясь к Чуме, плел свою интригу Шурик. Вы, наверное, бастард!
– А фамилия Чумаченко – от чума или от чум происходит? – наивно спросил вдруг Толик Коломиец, сбивая действие на другой сюжет.
Чума неожиданно простодушно рассмеялся.
– Нет, рабятки, чумы у нас не было, чумак был мой дед. Чумаки на Украйне солью и рыбой таргували. На море за ними ездили и таргували.
– Так дед Ваш, значит, не бедный был? – Толик был мастером двусмысленных вопросов.
– Нет, рабятки, не Бедный.
– Так значит богатый? – захлопнул ловушку Толик.
– Нет, Коломейцев, не багатый, – неожиданно побледнев, сказал Демьяныч. Дед мой разорился, а отец уж землю пахал в батраках. А меня в армию призвали.
Тут в класс вошел офицер-воспитатель, Борис Ефимович Ануфриев, внимательно посмотрел на хихикающий взвод, все понял, и испортил нам всю малину.
– Так, нахимовец Коломиец, будьте добры, слезьте со стола. Матвеев сядьте, пожалуйста, на свое место. Нахимовец Баранов, если Вы хотели открутить лампочку, то со стула вам до плафона не достать. Сядьте, пожалуйста, за свой стол.
«Опять по моему росту прошелся» – тоскливо подумал я.
– Какой спектакль испортили, – пробормотал Шурик Матвеев, но капитан Ануфриев только строго на него посмотрел, и Шурик сел, не солоно шутимши. Действо было отложено на неопределенное время.
На лице Чумы сияла блаженная улыбка. Он, кажется, все сделал по инструкции. Он уже чувствовал, как под кожей у него растет каркас педагога. «Макаренко!» – ликовал он в душе, – «Макаренко!».
Наступало лето. Мы должны были ехать в Кронштадт на практику. И там-то и пришел конец так удачно начавшейся карьере военно-морского старшины для Федора Демьяныча Чумаченко.
В Кронштадте нас разместили в среднем радиотехническом военно-морском училище. Курсанты училища, как и мы, в это время проходили практику, правда, на зависть нам, на кораблях, а не в шлюпочных мастерских Морского завода. Помню, меня поразили километровые прямые коридоры училища. Пока по ним дойдешь до столовой, кажется, умрешь с голоду. Кормили нас там гораздо хуже, чем в родной Питонии: ни тебе фруктов, ни кур, ни выпечки. Мы все время ходили слегка голодными. С этого времени и на всю жизнь у меня укоренилась дурная привычка. Единственное, чем можно было насытиться там, так это хлебом, которого давали в неограниченном количестве. В конце каждой трапезы был "чай". Сахара к нему давали только на один стакан. Вот я и преобразовал эту подкрашенную воду в подмочку для хлеба. Откусишь, бывало, большой кусок, пригубишь жидкости, чтобы слишком сухо не было и жуешь. Так с одним стаканом я мог съесть по пять – шесть кусков хлеба. Помогало.
На Демьяныча Кронштадт производил гнетущее впечатление. Без восторга и удовольствия смотрел он на все эти грозные черные форты, каналы, корабли у причалов. Его подавляли толстенные стены построек, он не понимал красоты кронштадских маяков. И только величественный Морской собор и памятник С. О. Макарову на Якорной площади (см. фотографию) как-то его умиротворяли. Он долго и неподвижно, раскрыв рот, смотрел на купол собора, потом так же долго ходил вокруг памятника Макарову. Особенно поразило его стихотворение Дмитриева на памятнике.
– Складно, – удивленно шептал Чума. – вот верно сказано:
Твой гроб - броненосец,
             могила твоя -
             Холодная глубь океана.
             И верных матросов родная семья -
             Твоя вековая охрана.
Броненосец, он, как гроб. Жалезо одно. Как тама жить-то? Земли под ногами нет…
 Он ходил мрачный, всем недовольный, не в своей тарелке. Но с нами старался выдерживать роль великого Макаренко. Видимо, его мучили какие-то предчувствия, ведь по первоначалу все для него было как всегда. С утра надо было отвести нас на Морской завод в шлюпочные мастерские. Дорога была не из приятных, конечно, по булыжной неровно уложенной мостовой. Вот, мне сейчас пришло в голову, что, может быть, Чума ходил мрачный потому, что по булыжнику ботинки быстрее стирались? Но поручиться трудно. Было жарко. Мы шли в плотных робах и тельняшках под палящим солнцем, отбивая шаг на раз-два-три нашего Чумы и браво пели наши нахимовские и матросские песни.
«Солнышко светит ясное.
Здравствуй страна прекрасная!
Юные нахимовцы тебе шлют привет.
В мире нет другой Родины такой…»

«Ты моряк красивый сам собою
Тебе от роду двадцать лет…»

«Морская гвардия идет уверенно…»

А серый кронштадтский булыжник, местами оседавший в болотистой почве острова, тем временем, выламывая ступни, тренировал наши связки, нашу волю, наше терпение, нашу любовь и уважение к легендарной морской крепости, где все дышало трудом, потом и заслуженной славой отечественного флота. Нам-то здесь все было интересно, все внушало уважение и душевный трепет. Красавец Толбухин маяк, венецианские каналы, стальные корабли возле пирсов, мрачные мощные укрепления, сам Морской завод, на котором мы впервые увидели, как делают и смолят канаты, как распаривают доски для шлюпок, как постепенно из скелета шпангоутов и киля рождается шлюпка! Мы наслаждались запахом смолы, свежих досок и краски. Нам нравились пожилые мастера, видевшие в досках, смоле и пеньке гораздо больше, чем можно было научиться.
– Не спотыкаться, – покрикивал, дорвавшись до простых уставных слов, Чума, – задние, подтянись! – Задние были мы с Толиком Коломийцем, и старались мы изо всех сил. – А-раз, а-раз, а-раз-два-три, а-раз, а-раз, а-раз-два-три. – Этот текст Чума не только знал найзуст, но и умел, а потому и любил, применять его к месту. Но подошвы на ботинках! Они слишком быстро для бережливого старшины истирались о твердый круглобокий булыжник. И чувство потери как будто даже части себя, вносило в мажорный тон команды какую-то тусклинку. Энтузиазм Чумы за любимым занятием явно провисал.
В мастерских, кстати, наш Чума получил свою последнюю и окончательную кличку. Желая показать свою заинтересованность в морском деле, он постоянно вмешивался в объяснения мастеров, задавал им какие-то совершенно дикие вопросы, от которых у них только рот открывался, и доводил их до белого каления. Как-то мы разбрелись по мастерским, чтобы посмотреть то, что было нам особенно интересно. А Чума с осоловевшими глазами присел отдохнуть возле штабеля досок и задремал. Когда настало уже время уходить. Мастер, возившийся с нами, долго не мог найти старшину и, потеряв терпение, в сердцах крикнул:
– Да где же, наконец, кнехт этот ваш с ушами! – Наш громовой хохот разбудил прикемарившего за досками Чуму, и он пробудился и встал оттуда уже с новой прилипшей к нему слету кличкой: Кнехт с ушами, или просто Кнехт. Демьяныч, не знавший такого слова долго себя с ним не отождествлял, и когда однажды, услышав, как Шурик Матвеев оповестил нас «Кнехт идет!», наивно спросил:
– А кнехт это что такое?
Шурик невозмутимо ответил:
– А это от английского knight – рыцарь.
– Это вы меня так, рыцарем называете?
– Ну, да, – ответил Шурик, – вы же чистопородный бастард!
Слово бастард в этом контексте звучало как-то благородно и возвышенно, поэтому уточнять, что оно значит, Кнехт не стал.
Когда он куда-то отошел Шурик сказал:
– Я тут словарь морских терминов смотрел, оказывается, кнехт по-немецки означает ‘батрак’ или ‘слуга’. Мастер-то как в воду глядел: Демьяныч наш из батраков! И вообще здорово получается: железный корабельный кнехт для принайтовывания – наш слуга.
Когда начальство посчитало, что мы достаточно хорошо ознакомились с производством шлюпок и канатов, начался второй этап практики – теперь мы должны были освоить искусство хождения на веслах. Нас разбили на шлюпочные команды и начали обучать теории: устройству весла, командам и технике гребли. Поскольку считалось, что старшины уже и так старые морские волки, они на теоретических занятиях не присутствовали. О том, что Чума у нас из сухопутных «моряков» и разбирается больше в корытах, чем в шлюпках, как-то забыли. А ведь бравый наш унтер даже плавать не умел!
Занятия с нами вел какой-то местный каплей (капитан-лейтенант). Рассказывал о шлюпке, веслах и командах он с большим воодушевлением, команды подавал красиво, властным, не терпящим возражений голосом.
– Весло состоит из ручки, или рукоятки, валька, веретена, лопасти. Ручка (собственно узкая оконечность валька) — то место, за которое гребец держится рукой, вторая рука должна быть на вальке.
Вальком называется часть весла от уключины до ручки; форму имеет шестигранную, четырехгранную или круглую и должен быть немного легче, чем вся остальная часть весла; перевес этот называется водовесость. Если водовесость велика, то есть забортная часть весла очень тяжела, то в валек наливают свинца.
Веретено — часть весла от лопасти до валька, всегда круглая, в виде шеста; то место, где веретено переходит в валек, обшивается по большой части кожей для того, чтобы дерево не перетиралось в уключинах.
Запомните команды, которые подаются при начале и последующем движении шлюпки.
Мы вычертили огромную таблицу.
Команда_______________________ Действия
«Экипаж в шлюпку» - Посадка экипажа в шлюпку по команде старшины.
«Одержаться» - Гребцы того борта, которым шлюпка стоит или подходит к причалу задерживают шлюпку неподвижно относительно причала, при этом нужно беречь руки и воспользоваться отпорными крюками.
«Уключины вставить» - Развязываются весла, каждый номер вставляет свою уключину в соответствующую подуключину
«Весла разобрать» - По данной команде, сначала, Загребные берут свои весла и кладут их лопастью между средней и баковой уключиной, затем Средние берут свои весла и кладут их лопастью за баковой уключиной, потом Баковые вытаскивают к себе свои весла и кладут их лопастью на борт у носа; Следующим действием Загребные поднимают свои весла и вставляют их в свои уключины, затем это проделывают Средние, затем Баковые, после этого все гребцы переводят весла в положение «по борту».
«Суши весла» - Гребцы поднимают весла из воды и располагают их перпендикулярно борту параллельно воде, повернув лопасти также параллельно воде.
«Весла …» - По этой команде гребцы заносят весло вперед.
«… На воду» - Означает – грести вперед (вальки притягивают на себя).
«Табань» - Означает – гребля назад (вальки отталкиваю от себя).
«Навались» - Призыв вложить в гребок все силы, грести резко, сильнее, быстрее, заносить весла дальше весла и протягивать больше.
«Весла на валек» - Команда подается после прохода линии финиша на гребных гонках и для отдания чести начальникам в торжественных случаях. По этой команде гребцы, не вставая, описанным выше способом вынимают весла из уключин, ставят их вертикально рукоятями на рыбины (валек между ног) и разворачивают лопасти вдоль шлюпки. Рукой, которая ближе к борту, обхватывают веретено так, чтобы кисть и локоть были на уровне плеча. Другой рукой берут в обхват валек на уровне пояса (смотрите рисунок). Гребцы равняются сами и выравнивают весла по загребным.

На берегу мы с увлечением отрабатывали команды и действия, которые надо было совершать по этим командам, соревновались на скорость и слаженность. Но вот, наконец, теория закончилась. Надо было приступать к практике.
Смертельно боясь воды, Демьяныч прилагал максимум усилий, чтобы отвертеться от занятий. Отбросив все свои правдолюбивые принципы, он изворачивался, притворялся больным, пытался отпроситься с практики. Мы за это время с другими старшинами более или менее освоили греблю, у нас стало получаться! Но вот однажды Кнехта приперли к стенке и загнали на шлюпку, причем на нашу. Нашему возмущенному ропоту не было границ. Кнехт попирал своей сухопутной задницей святая святых морской доблести. Мало того, что он не знал ни одного названия шлюпочных снастей, а ее самоё называл ЛОДКОЙ, Демьяныч не знал ни как ей управлять, ни как командовать, ни даже как садиться в нее. Мы отправили делегацию к нашему офицеру-воспитателю. Но делегация вернулась ни с чем. Борис Ефимович сказал, что заменить Демьяныча некем и что, если мы не хотим с ним практиковаться, мы можем оставаться на берегу. Делать было нечего. Под руководством Кнехта мы обреченно пошли к месту проведения занятий. День был прекрасный. Дул легкий бриз. Темная водичка Балтики морщилась от удовольствия. Мы даже немного забыли, с кем нам придется скользить по этой восхитительной ряби. Дойдя до пирса, с которого надо было спускаться на борт шлюпки по веревочному трапу, Демьяныч как будто впал в ступор.
– Рабятки, – наконец выдавил он из себя, – вы полязайтя в лодку (надо – в шлюпку) перьвыми и подержитя ей увозля лестницы (надо - у трапа). А командир должон туда последним спускаться.
Гогоча в голос, мы быстро спустились в шлюпку и заняли свои места. Шлюпка была четверка. Я был левым баковым. Подшик – левым загребным, Шурик Матвеев – правым загребным, а Валера Трошин – правым баковым. Толик Коломиец сел рулевым.
Едва не сорвавшись раза три с веревочного трапа, побледневший, с трясущимися руками и ногами, Кнехт мешком плюхнулся в шлюпку и, вцепившись в борта суденышка, забыв о своем педагогическом достоинстве, простонал:
– Ох, рабятки, чаво хочите, то и делайтя, только не утопитя, я ведь плавать-то не умею.
Шурик Матвеев, как режиссер действа, окинул взором ситуацию и решил, что мы имеем дело с замечательным сюжетом.
– Товарищ старшина, сказал он невозмутимо, тут ведь кругом вода, мы все страшно ее боимся (сам Шурик был отличный пловец). Глубина-то какая! Но поскольку мы на военно-морском судне, надо что-то делать. Вы ведь командир судна. Нами надо командовать, а то, если в разнобой действовать, можно и перевернуться.
– А ты ведь, Матвеев, команды знаешь? Вот и командуй, я разрешаю.
– Да что Вы, товарищ старшина! Как можно при живом еще командире! Вот, если, не дай Бог, утонете…
– Типун тебе на язык! – заорал Демьяныч. Однако взял себя в руки и, страшно побледнев, начал командовать.
– Веслы в руки взять! (Надо: «Весла разобрать!» По этой команде гребцы разбирают весла и вставляют их в уключины).
– Заноси веслы! (Нужно: «Весла!» По этой команде гребцы отводят весла для гребка, после этого дается команда «На воду!» и гребцы под протяжный счет два-а-а раз, два-а-а раз, два-а-а раз начинают грести).
После того, как, держась за животы, мы кое-как выполнили эти «команды», Демьяныч вдруг побагровел и дико заорал:
– Гры-ы-ыбь!
Мы чуть не опрокинули шлюпку. Чтобы этого, действительно, не произошло, протяжным счетом занялся рулевой Толик Коломиец. А то уж наш Кнехт хотел командовать, как в строю: а-раз, а-раз, а-раз-два-три.
Грести мы полюбили сразу и гребли слаженно, красиво, так что Демьяныч даже страх свой позабыл. Что ни говори, а когда шлюпка несется по штилевой воде, когда мелкие волнишки пошлепывают по ее крутому брюху, да почавкивают, облизывая ее борта, это, черт побери, зрелище приятное. В эти минуты, конечно, лучше всего гребцам. Это они движут ее легко и свободно, они - единый слаженный организм, разом вдыхающий и выдыхающий и ощущать это - блаженство.
Демьяныч разомлел, расхрабрился и, как у нас тогда там говорили, опять выдал плюху. Он подсмотрел, как шлюпки, проходя друг мимо друга, обмениваются приветствием, вертикально поставив весла (команда «Весла на валек!») и скомандовал:
- Веслы на по-па!!
Из-за этого чуть было не столкнулись две наши шлюпки, и Демьяныча совсем отстранили от командования.
Когда мы причалили к высокому пирсу, от которого начинали свое славное плавание, Демьяныч, обрадовавшись, что все кончается благополучно, после команды «веслы ложь!», просветлев сказал:
- Ну, чаво, рабятки, вы по-одному вылязай, а я за лестницу подяржу, чтоб лодка не отошла.
Мы поднялись на пирс, а Демьяныч, забыв, что судно надо принайтовать, вцепился в трап и занес уже ногу, как вдруг почувствовал, что посудина уходит из-под его ног.
- Что же это, рабяты! Что же это, рабяты! - завопил старшина, - Я ж ведь плавать не умею!
Его пытались втащить вместе с трапом, но он не давался, намертво вцепившись в веревочные ступеньки. А тем временем шлюпка без гребцов одна покачивалась на мелких волнах и все дальше отходила от Фединых ног. Спас положение наш славный Подшик - Витька Подшивалов - самый сильный и смелый из нас. С криком «Смерть проклятым тускарорам!» он ласточкой прыгнул в ледяную воду, быстро догнал шлюпку и подвел ее под ноги  Демьянычу. И тот только тогда рискнул разжать задеревеневшие пальцы, когда Подшик погрозил, что стащит с него штаны.
Вскоре Демьяныча куда-то от нас перевели, и мы о нем не жалели, хотя, право же, неплохой он был мужик. Только не на своем месте. А кто теперь на своем?