Смесь седьмая. Бытописательная

Горожанин подходит к успешному огороднику: «Как это у вас здесь всё замечательно растет? Аномалия какая –то...»
Огородник: «Ну что вы. Это  ведь просто. Где въё…шь, там всегда аномалия».

Один счастливый папаша так утомился пить за здоровье новорождённой дочери, что при очередном посещении жены неожиданно уснул на свободной кушетке. При этом так храпел, что в соседних палатах вскоре потрясённо перестали мяукать все учтённые младенцы.

Своим  обычным ключом  он отключил ее от действительности, а потом они привычно собрали салфеткой пол-планеты с её живота…

Весь торжественный вечер он просидел в ужасе, ожидая предоставления ему слова для тоста юбиляру. Ибо ничего хорошего, если по чести,  он о нем  сказать не мог, а потому не верил, что сможет убедить присутствующих в своей лживой искренности.

Проезжая мимо огромной наряженной елки, он чуть было не перекрестился, - так она  напомнила   православный храм.

Перед входом в моечное отделение бани укреплено было огромное, в рост среднего голого клиента, зеркало, и всякий мужчина, доходя до него, непременно бросал взгляд на небезызвестную часть своего экстерьера, словно проверяя, на месте ли сей судьбоносный предмет.

Гримасы капиталистической экономики.
Лето. Июль. Полночь. Теплынь. Цикады. То – сё…. Как говорится, всё располагает к любви и размышленью…По пустынной просёлочной дороге за околицей обычной северо-западной  деревни не спеша идёт симпатичная даже в  сумраке    блондинка до 30-ти. Навстречу ей - обычное северо-западное лицо  азиатской национальности: «Дэвашка, вы здес жывёте?
        «Да»
        «А мы вон там работаем… Вон,  там  вагончик  под деревом где… А меня по – вашему  Игорь зовут…»
         «И?»
         « А у вас никакой  для нас халтурки не найдётся?»

Парадоксы женской сущности: в начале адюльтера жена считает «эту» недостойной ее, в конце же  уже  «эта» полагает, что  этой жене  не место возле него.

Бабка страдала серьезной близорукостью и от того, наливая молоко своей черепахе, нередко тыкала её в блюдце задом.

Мужик был татуирован, как школьная парта второгодника.

Некий начальник РУВД в  былые годы  имел привычку нажимать на селекторе  одновременно несколько кнопок, после чего сразу несколько  подчиненных голосов отвечали: «Слушаем, Николай Петрович!» На это он с возмущением заявлял: «Ну что же вы опять все вместе собрались! Идите работайте!»

Курьёзы мертвого  сезона: как-то в середине декабря одна маленькая второклассница, уснув после обеда совершенно замечательным сном и, бескорыстно проспав до ещё более глубокой темноты, приняла по пробуждении  зимний вечер  за зимнее утро, а посему привычно встала, оделась на автопилоте в школьную форму, налила себе тёплого чаю без жасмина и бергамота и, как ни в чём ни  бывало, стала «завтракать» на глазах у изумлённого папаши, дочитывавшего  перед сном свою   бессмысленную спортивную прессу.

Скуднотелый, полусредних лет, гражданин в очках по виду то ли хронический аспирант, то ли обессиленный нехваткой зарплаты инженер, обременённый оттопыренными ушами и некоторым чувством апатии, очевидно принял своего соседа по автобусу за хулигана, а потому затесался в центре салона, среди старух и настороженно озирался оттуда, как отстреливался.

Пятидесятитрёхлетний  холостяк  вынужденно проживал в одном доме с двумя взрослыми   сёстрами, которых  годами игнорировал как личностей, стараясь в принципе не общаться  с ними напрямую. Однако же, поскольку  хозяйство приходилось вести  общее,  изобрёл свой способ контактирования с бедными женщинами, по всем вопросам демонстративно обращаясь  при них к своему кастрированному  коту. Выглядело это следующим образом: «Ну что, Васька, носки бы нам с  тобой    постирать?!» Или: «Завтра, Васька,  уеду я  рано, дрова нужно привезти,  а, вечером,  к моему приезду, баню  бы, наверное,  натопить надо » и т.д.

Товарищ был  таким темпераментным мужчиной, что в кульминационный момент его любовных упражнений под окном  непременно срабатывала чья-нибудь автосигнализация.

Мальчишке было, наверное, около трёх с половиной. На нём было синее в клетку пальто и коричневая шапка. Из-за мороза мать сильно подвязала его шарфом и он, стеснённый этим, потешно вертел головой, пытаясь добыть себе бОльшую свободу. Выражение лица его при этом до странности менялось. То принадлежало оно беззаботному ребенку, то, когда он поворачивался в профиль, проступало что- то старушечье. Очевидно, впечатление это шло от контраста слишком пухлых яблочных щек с бледностью и худостью остального лица, особенно возле глаз, где почти просвечивала кость. Мальчишка то глядел в трамвайное окно и тогда взгляд его становился пугающе взрослым, словно он собрался умирать от какой- то тайной болезни, то вдруг резко всем телом оборачивался к матери и по - детски безоговорочно смеялся, умиляя  своим очарованием всех доступных  независтливых пассажиров. Тем не менее, думалось почему- то не о будущем его, а о прошлом, словно впереди у этого ребёнка уже ничего не могло быть.


Одна девочка о творческих личностях: «Ну, эти … ненормальные».

Вечер был неуловимо влажным. Но к этому никак нельзя было подобрать верного определения. Накрапывало? – грубо. Моросило? – крупно. Сеяло? – то же что -то не то. Правильно, наверное, было  сказать – воздух вспотел.

Фильм прервали на «самом интересном». Зрители в нетерпении заёрзали, однако не роптали. Непродуктивно текли минуты. И в этот момент – укоризненный, совершенно замечательный, девчоночий голос из темноты, в обладателя которого захотелось тут же, заочно влюбиться: «Парни! Ну свистните же!». Неизвестно, чего было громче мгновение спустя – повсеместно прокатившегося свиста или не менее дружного хохота.


При словоговорении у него как то странно некрасиво менялось лицо, принимая то ли чересчур озабоченный, то ли неуместно испуганный вид и это сразу же непроизвольно снижало к нему интерес.

В нём несомненно имелась изюминка, но какая то… с душком.

Он был исключительной личностью. Даже кишка у него была тринадцатипёрстная.

Есть люди, которых одинаково хорошо и удобно называть и по фамилии, и по имени.
Для других же приемлемо почему-то лишь что -то одно.

Соседка по купе ему попалась такая коммуникабельная и задушевная, что он вышел за сутки до прибытия в свой пункт назначения.

Коридорная старуха Мария Ивановна, которую до семидесяти лет все во дворе звали не иначе как Марусенька, была до того скупа, что даже хлеб себе покупала чёрствый, чтобы его меньше удавалось съесть.

У него было потрясенное лицо человека, который узнал, что знакомые только что прочли его личный,  грязно-эстетский,  дневник.

Фанат знаменитой  певицы   был очень раздражён тем, что его сосед по ряду ни разу не захлопал в течении всего первого отделения концерта. Лишь в антракте он увидел, что у соседа всего одна рука.