Ф. Пессоа. Любить меня - значит жалеть обо мне

19.

На подкове пляжа, у самого моря, между тропической растительностью и мангровыми зарослями берега, непостоянство вспыхивающего желания поднималось из неопределённости пропасти небытия. Не было выбора между пшеницей и многим другим (?),  даль уходила между кипарисов.

Ценность отдельных, изолированных слов или объединённых согласием звуков с интимными резонансами и смыслами, расходящимися в то же время, когда они сходятся в одной точке, торжественность выражений, выделенных среди значений других, злоба развалин, надежда лесов, и ничего более, только спокойствие, тишина водоёмов среди садов моих детских шалостей... Так, между высокими стенами безрассудной отваги, в рощах, среди беспокойства того, что чахнет, - другой, но не я, слышал из печальных уст исповедь величайшего упорства, потерпевшего поражение. Никогда: даже если бы рыцари возвратились по дороге, видимой с вершины стены, среди звона копий тех, кто их увидел, из внутреннего дворика, - не было бы большего спокойствия в Жилище Последних, и не вспоминалось бы другое имя, на всех путях, кроме того, что однажды ночью подобно мавританкам заколдовало одно дитя, уже умершее, очаровав его жизнью и чудом.

Воздушные, еле заметные пути последних потерянных, между бороздами, которые были на траве, потому что шаги открывали пустоту среди взволнованной зелени, звучали тягуче, как смутное воспоминание о будущем. Были старыми те, кто должны были прийти, и только молодые не пришли бы никогда. Барабаны катились по краю дороги, и горны бесполезно висели на усталых руках, которые оставили бы их, если бы имели силу для того, чтобы что-то оставить.

Но снова, вследствие очарования, громко звучали утихшие крики, и собаки бродили по аллеям. Всё было бессмысленным, как скорбь, и принцессы из чужих снов гуляли вне монастырей.

20.

Много раз на протяжении моей жизни, угнетаемой обстоятельствами, мне случалось, когда я хотел освободиться от некоторых из них, видеть себя неожиданно в плену других, того же характера, как если бы была определённая вражда, интрига против меня в неясном переплетении вещей.

Отрываю от своего горла руку, которая меня душит. Вижу, что в руке, с помощью которой отрываю душащую руку, - аркан, - эта рука жестом, якобы меня освобождающим,  набрасывает мне его на шею. Осторожно снимаю этот аркан, - я почти задушил себя своими собственными руками.

21.

Существуют ли боги или нет, мы являемся их рабами.

22.

Моё изображение, то которое я вижу в зеркалах, всегда у меня в душе. Я не могу быть только согбённым и слабым, какой я есть на самом деле, даже в моих мыслях.

Всё во мне будто унаследовано от какого-то принца с гравюры, наклеенной в старом альбоме, принадлежащем ребёнку, умершему давно.

Любить меня – значит жалеть обо мне. Однажды, когда-нибудь, в далёком будущем кто-то напишет обо мне поэму, и, может быть, лишь тогда я начну своё царствование.

Бог это то, в чём мы осуществимся, и это ещё не всё.

23.

Нелепость.

Мы превращаем себя в сфинксов, хотя бы и фальшивых (притворных, лживых), до тех пор, пока не перестанем сами понимать, кто мы. К тому же мы и есть фальшивые сфинксы и не знаем, кем являемся на самом деле.  Единственный способ существовать в согласии с жизнью – это быть в разногласии с самим собой. Абсурд, нелепость – вещь священная.

Устанавливать теории, обдумывая их терпеливо и честно, - только затем, чтобы потом действовать наоборот, против них, оправдывая наши действия как раз теми теориями, которые их осуждают, запрещают.Определять для себя путь в жизни - только затем, чтобы потом им не следовать. Приобретать все признаки и установки, характерные для того существа, которым не являемся и даже не стремимся быть и даже не хотим, чтобы нас считали такими.

Покупать книги – чтобы их не читать; ходить на концерты не для того, чтобы слушать музыку, даже не для того, чтобы увидеться с теми, кто там присутствует; предпринимать длительные прогулки – чтобы устать от ходьбы, и проводить дни в поле, потому что мы им тяготимся.

24.

Сегодня меня так стесняет некое телесное ощущение, некое древнее гнетущее беспокойство, которое порой так переполняет меня, что не могу есть, не могу пить, как обычно в ресторане или привычной харчевне, на антресолях которой я основываю продолжение моего существования. И когда я выхожу оттуда, официант, заметив, что бутылка вина осталась наполовину полной, поворачивается ко мне, чтобы сказать:  «До скорой встречи, сеньор Суареш, желаю Вам скорее поправиться».

Эта простая фраза прозвучала для меня горном, успокоившим мою душу так, как на облачном небе внезапно поднявшийся ветер разгоняет все тучи. И тогда я осознал то, что никогда так ясно мне не представлялось: что в лице этих официантов в кафе и в ресторане, этих парикмахеров, этих мальчиков на посылках я имею дело с определённой природной, ни от чего не зависящей симпатией, что не имею права пренебрегать этими людьми, которые так хорошо ко мне относятся, не допуская между нами большей близости, если можно так выразиться...

Дружба имеет свои тонкости (хитрости).

Одни управляют миром, другие сами являются миром. Между каким-нибудь американским миллионером, имеющим капитал в Англии или Швеции и лидером социалистов в деревне – нет качественного различия, только количественное. Ниже их обоих находимся мы, незначительные: драматург – путаник Вильям Шекспир, учитель начальной школы Джон Мильтон, бродяга Данте Алигьери, мальчик на посылках, который мне вчера принёс извещение, или парикмахер, рассказывающий мне анекдоты, официант, который только что проявил свои дружеские чувства ко мне, пожелав мне доброго здоровья по причине недопитой мною бутылки вина.

25.

Передо мной олеография неизбежности. Смотрю на неё, не зная, вижу ли. На витрине она выставлена вместе с другими и находится в центре витрины в пролёте лестницы.

Она прижимает к груди весну, и глаза её, устремлённые на меня, грустны. Улыбается блеском бумаги и алым цветом щёк. Небо за ней ясно-голубое. Вырез её небольших губ своим выражением дополняет её печальный взгляд, кажется, она глядит на меня с сожалением. Её рука, поддерживающая букет цветов, напоминает мне чью-то знакомую руку. Платье или блузка открывают грудь в глубоком овальном вырезе. Глаза её действительно грустны: их взгляд проникает в душу как взгляд живого человека. Она пришла с весной. Её печальные глаза велики, но это не имеет значения. Отрываю себя от витрины большим усилием. Пересекаю улицу и оборачиваюсь, - попытка обречённого мятежа. Она попрежнему хранит подаренную ей весну, а глаза её грустны, как то, чего у меня нет в жизни. С такого расстояния, как оказывается, олеография имеет больше цветов. Я и не заметил, что голову её обвивает розовая лента. Замечаю также в её таких живых, хоть и нарисованных, глазах, пугающее выражение: неизбежное предостережение совести, молчаливый крик имеющего душу. Ценой большого усилия пробуждаюсь ото сна, как собака, отряхивающая с себя влагу густого, непроницаемого тумана. И в довершение моего ощущения дезертирства, какое бывает всегда при прощании с любой другой вещью, печальные глаза самой жизни с этой метафизической олеографии на расстоянии, кажется, так смотрят на меня, будто я знаю Бога. Внизу под гравюрой – календарь. Вся гравюра обрамлена снизу и сверху двумя чёрными линиями. В этих границах над 1929 годом с устаревшей каллиграфически выписанной виньеткой и с неизбежным 1 января, печальные глаза улыбаются мне иронически.

Оказалось забавным, когда я в конце концов вспомнил, откуда я знаю эту фигуру. В нашей конторе, в одном из углов в её глубине, есть один точно такой же календарь, который я видел много раз.

Но в результате какой-то тайны, то ли принадлежащей олеографии, то ли мне самому, тот экземпляр, в конторе, не смотрит на меня с таким сожалением. Это просто какая-то олеография (на блестящей бумаге, она висит над головой нашего служащего Алвеша-левши, выполняя в своём сомнамбулическом сне роль обрамления, смягчающего его резкие черты).

Мне хочется посмеяться над всем этим, но чувствую сильное недомогание. Чувствую внезапный приступ озноба души. Не имею силы возмутиться против такой нелепости. Не окно ли это, через которое открывается мне тайна Бога, против моего желания? Куда выходит эта витрина в пролёте лестницы? Что это за глаза глядят на меня так пристально с олеографии? Я почти дрожу. Непроизвольно поднимаю глаза к тому отдалённому углу конторы, где находится настоящая олеография. Постоянно возвращаюсь к ней взглядом.