Вольнодумец

 
   От автора: Понимая, что публикация больших текстов на Проза.ру - безнадёжное
              дело, рискую предложить вниманию читателей исторический роман
              размером в 15,5 а.л., в надежде, что 2-3 человека его всё-таки
              одолеют.

       Роман         «ВОЛЬНОДУМЕЦ»                Г.Грушина



 1. ЕГО СИЯТЕЛЬСТВО
Двести лет назад Санкт-Петербург уже украшал пышный барочный дворец на Мойке, окруженный всевозможными службами, садами и огородами, более напоминавший привольную сельскую усадьбу, чем столичный особняк. Владелец его граф Александр Романович Воронцов, знатный вельможа, предпочитал обитать в самой укромной части здания. Любимым его местопребыванием являлась библиотека — просторный зал, отделанный темным деревом в суровом старо-английском вкусе: будучи дипломатом, граф долго жил в Англии и высоко ценил не только стиль этой страны, но и многое в ее государственном устройстве. Францию, в коей живал тоже, он почитал деспотией худшей, чем российская, версальский дух не терпел, равно как и затхлость немецких дворов. Впрочем, политические мнения не влияли на его литературные пристрастия, он читал все на всех языках, а его обширная библиотека, постоянно пополняясь, слыла одной из лучших в Петербурге. Нелюдимый и обленившийся, он редко посещал свет, при дворе бывал лишь по обязанности, и свободное от службы время посвящал чтению да музицирозанию. Многочисленные имения, села и веси, разбросанные по просторам родной страны, где трудились на него тысячи крепостных, он доверил управляющим и хотя проверял их отчеты и знал упущения, ни во что не вмешивался, предпочитая, чтобы все шло своим чередом.
В тот день граф Александр Романович, сорокалетний холеный господин с лицом огурцом и припухлыми веками, прятавшими колючие глаза, сидел в кресле, утопив подбородок в пышном кружевном жабо. Его собеседник, сухой и стремительный, будто кузнечик, бегал по кабинету, то спотыкаясь о ковер, то роняя что-нибудь со стола. Гостю едва перевалило за тридцать, молодость еще не покинула его, хотя приятное лицо с открытым лбом и большими, живыми глазами уже тронули морщины, а заботы и скверный петербургский климат, согнав румянец юности, окрасили его устойчивой желтизной.
— Да сядьте же наконец Александр Николаевич, и поговорим спокойно, — не выдержал наконец, вельможа.
Они беседовали о служебных делах. Воронцов занимал пост президента Коммерц-Коллегии, ведавшей российской торговлей. Собеседник, господин Ртищев, состоял младшим членом Коллегии. Свою должность Воронцов исполнял без охоты, но исправно, махнув рукой на всевозможные злоупотребления и неурядицы, коих в торговле всегда хоть отбавляй. Тесна ему была дoлжнocть, однако императрица не благоволила к Александру Романовичу. Видя в колючих глазах вельможи усмешку и вечное желание подсказать и поправить, она держалась с ним отчужденно. Он был членом Государственного совета, но на приватные суаре Екатерины не бывал зван никогда. Умная и властная государыня, так обещающе начавшая наводить в стране порядок, ныне превратилась в пожилую женщину, остывшую от благих порывов, смирившуюся со многими пороками в государстве, утомленную неладами с сыном; к тому же дурные советники и указчики вроде Потемкина, толкали ее на ненужные войны, на кои вылетали миллионы. Все это Воронцов думал про себя, а она проницательно угадывала и держалась с ним холодно.
— Сестрицы мне навредили, бабы безмозглые,— ворчал он, и это было не лишено истины. Лизка, Елизавета Романовна Полянская в свое время была фавориткой взбалмошного императора Петра III и даже надеялась выйти за него замуж, а вторая сестрица,Катька, Екатерина Романовна Дашкова в то же время воспылала нежной дружбой к постылой жене Петра III, помогала хитрой чужеземке усесться на трон, а потом имела глупость рассориться с нею. Разумеется, императрица не забывала ни ту, ни другую. Катька давно пребывала в опале, за границей, Лизка прозябала в безвестности; и то спасибо, что не загремела в Сибирь.
Да, Воронцов не мог любить узурпаторшу, и по свойственной всем Воронцовым резкости, кою льстецы называли прямодушие м, своей нелюбви не скрывал. Он вообще не любил женщин и не жалел едких слов по поводу «пискух, трещоток, мотовок, пустозвонок и вертихвосток», наверчивавших на себя десятки аршин ткани, навивавших на головы пуды бараньей шерсти, осыпавшихся ковшами муки — и все для того, чтобы взнуздать какого-нибудь несчастного простофилю и ездить на нем, помахивая хлыстиком, всю жизнь. Сам он женат не был. Остаток нежных чувств, теплившихся в его очерствелом сердце, он отдал племяннику Мите Бутурлину, осиротевшему во младенчестве и с тех пор воспитываемому дядей со всем тщанием и заботой, на которые  тот был способен. Кое-что из теплых чувств досталось друзьям, в том числе Александру Николаевичу Ртищеву.
Они были знакомы около двух лет, и первый же разговор чуть не кончился ссорой. Воронцов не симпатизировал новому подчиненному, устроенному в Коллегию по чьей-то протекции. Молодой еще человек, небогатый, но со связями, по первому впечатлению светский хлыщ и пустозвон,— юркий, модно одетый, так и сыпавший бубенчиками французских слов, да к тому же не по чину заносчивый .Помнится,в  тот день из Парижа на имя Его сиятельства прибыл ящик с новыми книгами и, покончив с делами Коллегии, Воронцов торопился домой, когда Беклемишев, вице-президент Коллегии, помявшись, доложил:
— С делом пеньковых браковщиков выходит заминка. Младший асессор Ртищев считает их невиновными и отказывается подписать протокол.
— Что такое? — поднял суровые брови Воронцов.
«Начинается»,— подумал Беклемишев, Он несколько дней уговаривал молодого сослуживца, в Коммерц-Коллегии без году неделя, одуматься и не спорить, paз уж сам президент объявил браковщиков виновными.
— Какая дерзость титулярному советнику спорить с сильным вельможей, вхожим ко двору,— увещевал он.
— Да вы читали протоколы-то? — дерзко вопрошал строптивец.
— Листал.
— Не ознакомившись должным образом, походя решили судьбы людей. Прочтите объяснения браковщиков. Они не виноваты.
— Даже если мнение ваше справедливо, то все же должно всегда ???предпочитать мнение начальства. Подумайте хорошенько: вы рискуете всем — местом, кое вам нелегко досталось, доброй репутацией, и все ради каких-то браковщиков, людей подлого звания, никому не известных.
Старику было жаль неосторожного молодого человека: он чиновник старательный, целый год не баклуши бил, а изучал старые протоколы, вникая в должность, а тут строптивость некстати может все испортить.
— Одумайтесь, Александр Николаевич. Вы в самом начале карьеры, которую изволите начинать по вашим же рассказам, в третий paз. Охота вам портить себе жизнь из-за каких-то браковщиков, народа безвестного и ничтожного. Подпишите протокол, и дело с концом.
— Нe уговаривайте, Сергей Васильевич,— замотал головой Ртищев.— Пускай меня выгонят. Уеду к отцу в деревню, целый век проживу в безвестности, зато со спокойной совестью. Браковщики невиновны. От мнения, которое почитаю справедливым, отступиться не могу.
— Как угодно,— сухо заключил Беклемишев, наскучив уговаривать. Если человек сам ищет погибели, пусть гибнет.
— Что за новости? — начиная раздражаться, допрашивал Воронцов Беклемишева.— Что еще за титулярный советник?
— Ртищев Александр Николаевич... наш асессор...— кивал смиренно Беклемишев.— Наперекор мнению Коллегии подал голос за оправдание браковщиков. Уговоров не слушает.
Воронцов чертыхнулея по-французски, предположив: «  Наверно, получил взятку от браковщиков, вот и выгораживает их.»
— Позвать его сюда.
Целый час молодой чиновник пылко и красноречиво, на отличном французском языке доказывал грозному президенту, что браковщики не виноваты в отсутствии на работе. Двое из браковщиков ушли домой, когда им объявили, что  никакой работы не будет; двоим другим, находившимся дома, никто не сообщил, что их вызывают, а пятый сразу же явился, как толькоузнал, причем стороной. Экзекутор, подавший обвинительный рапорт, злонамеренно оговорил работников, а Коллегия, не вникнув, тут же постановила уволить их.
Воронцов слушал, мрачно насупившись: действительно, он не удосужился прочесть бумаги и подмахнул протокол, не задумываясь о судьбах неведомых браковщиков.
— Что вам эти браковщики? — перебил он холодным вопросом разгорячившегося оратора.— Нет ли тут материального интереса?
— Взяточником никогда не был,— сверкая глазами, отчеканил дерзкий асессор.— Всего дороже для меня спокойная совесть. От мнения же, кое считаю справедливым, отступиться не могу.
Воронцов и сам был строптив, поскольку знал свою силу; этот же говорун, переча начальству, рисковал всем — местом, карьерой, репутацией.
— Можете идти,— кивнул вельможа  Ртищеву.
Упрямец  покинул кабинет.
 Воронцов сидел зa столом, мрачно задумавшись.
— Будем увольнять? — осторожно осведомился вице-президент.
— Кого? — поморщился вельможа.
— Ртищева, Ваше сиятельство.
— Что вы, Сергей Васильевич, одумайтесь,— воззрился на него Воронцов.— В кои-то веки я встретил добросовестного чиновника, за дело болеющего, а вы — увольнять...
Беклемишев онемел.
— Стало быть, протокол о браковщиках пускать в дело без подписи одного из членов Коллегии?
— Протокол отложить. Дело браковщиков пересмотреть. А тебе замечание: перед тем как давать мне бумаги на подпись, самому их внимательно прочитывать и обязательно докладывать мне суть.
От прочих «сиятельств» Воронцов  отличался тем, что не боялся признавать свои ошибки и не ленился их исправлять.
Дело браковщиков пересмотрели. Их даже вызывали на заседание Коллегии, чтобы выслушать. Оказалось, что экзекутор просто-напросто сводил счеты с неугодными, от коих никогда не видел подношений. Коллегия вынесла Соломоново решение: браковщикам сделать крепкий реприманд, экзекутору поставить на вид. Ртищев не подписал и новый протокол, настаивая на полной невиновности браковщиков.
Не надеясь особенно на ленивого Беклемишева, Воронцов стал часто призывать к себе для докладов Ртищева и вскоре убедился, что обрел добросовестного помощника. Молодой человек вникал во всякую мелочь, досконально изучал дела и четко докладывал начальнику их суть, освобождая его от утомительного разбора писарских почерков. Говорили они по-французски, иногда переходя на немецкий, а то и на русский язык. Случалось, беседа соскальзывала на внеслужебные темы, и Воронцов с удовольствием слушал  рассуждения собеседника о литературе и философии, приятно удивляясь его начитанности. В юные годы Ртищев, тогда ученик Пажеского корпуса, по воле императрицы был послан в числе нескольких юношей в Лейпцигский университет, где и прошел полный курс наук.           — Любите ли вы музыку? — осведомился  Воронцов однажды.— У меня сегодня небольшой концерт.
— Как, Ваше сиятельство? — оживленно вскинулся Ртищев.— Вас ославили нелюдимом, а вы устраиваете званные вечера?
— Охота послушать Глюка. Myзыка помогает пищеварению.
Поблагодарив за приглашение, Ртищев выразил сожаление, что жена его из-за беременности не сможет присутствовать, на что Воронцов хладнокровно заметил:
— Оно и лучше. Чего-чего, а баб всегда с избытком.
Он впустил Ртищева в свой домашний мир, в узкий круг друзей, сохранив при этом покровительственный тон старшего по возрасту и положению, сохраняя вид благодетеля и не желая признаваться, насколько его занимают приватные беседы с ним.
Рассказывая о Ртищеве своему приятелю Безбородко, лукавому царедворцу и тогда секретарю императрицы, Воронцов признался:
— Одного не понимаю, как с его образованностью и желанием приносить общественную пользу он до тридцати лёт ни к чему не пригодился.
— В нашем отечестве все возможно,— заметил Безбородко.
Воистину... И то, что он сам, желая и имея силы горы свернуть, посажен президентом Коммерц-Коллегии, в то время как отец его был канцлером при Елизавете Петровне,— а годы идут, и ему уже сорок лет, разве хорошее дело? Сколько проживет еще Екатерина, доведется ли ему увидеть перемены?


— Сядьте, Александр Николаевич!— наскучив беготней Ртищева, велел Воронцов.
— Боже мой, какая клоака эта таможня! — сев, схватился тот за голову.— Всех служащих . всю канцелярию надо гнать.Разве не ясно с первого взгляда, что сквозь сию ужасающую прореху в теле государства утекают в никуда огромные богатства!
Воронцов усмехнулся:
— Если уволить всех взяточников и казнокрадов, кто останется?
— Как кто? — подскочил Ртищев.— Набрать стажерами честных людей и обучить их таможенному делу.
— Вы знаете честных людей?
— А почему бы и нет? Вы слишком мрачно смотрите на мир, Александр Романович.
— Мрачно? Что вы! Помнится, один французский моралист выразился так: на мир следует взирать с веселой усмешкой и снисходительным презрением. Я пытаюсь следовать его указанию, что от души советую и вам.
— Прикажете взирать с веселой усмешкой на Кокса и со снисходительным презренней на Сутерленда?
Речь шла о скандальном деле Вильяма Кокса, приказчика английского купца Сутерленда. Торговый дом «Сутерленд» должен был уплатить 2288 рублей таможенных сборов, однако уплатил лишь 288, так как приказчик Кокс подчистил в сумме первую двойку, а разницу присвоил. По договору меж Россией и Англией провинности английских купцов могли разбираться лишь в Коммерц-Коллегии, именно поэтому  начальник Главной  над таможенными сборами канцелярии, вынужден был, скрепя сердце, обратиться к Воронцову, чего никогда бы добровольно не сделал, зная его нрав. Очень скоро стало ясно, что Кокс подчищал денежные документы не один раз и с полного согласия таможенников, с коими делился, а донос на него поступил  от них потому, что в последний раз он пожадничал. Занимавшийся делом Ртищев заподозрил, что подобных Коксов у таможенников было много, огромные деньги шли мимо казны, и запросил другие расчетные документы. После длительного молчания из таможни вежливо ответили любознательному чиновнику, что это невозможно, поскольку весь архив у них погиб в последнее наводнение.
Нынче Ртищев негодовал потому, что хапуги, похоже, ускользали от ответа: все растраченные Коксом деньги неожиданно внес в казну некий богатый родственник, неожиданно обнаружившийся в Петербурге.
— Родственник Кокса — подставное лицо,— кипятился Ртищев.— Ваше сиятельство, доход от таможенных дел составляет не много не мало десятую часть государственного бюджета, а мог бы возрасти, если бы устранить воровство. Мы не должны отступать...
— Да ведь сколько ни собирай, всё растратят на завоевание Константинополя или какого-нибудь паршивого немецкого княжества,— поморщился Воронцов; он часто выражал недовольство войнами, то и дело затеваемыми властями.
- России нельзя без моря.- возразил Ртищев. – Государству надо торговать.
— Ну да, ну да,— отмахнулся вельможа.— Лес, пеньку, пушнину вывозить в обмен на блонды да румяна. А Сибирь как лежала, так и лежит неоткрытая. Да что там Сибирь! Наши крестьяне голодают. Избы по-черному топят. Полагают Землю на трех китах стоящею. А власти Петра славят.Скоро вот установят перед Сенатом медного истукана, на гребень волны взлетающего, будто мало ему земли.
— Вы уже видели Фальконетов монумент? — оживился Ртищев.
— Модель. Деспот изображен верхом на коне, властной дланью указующим нам путь в бездну.
— Как, Ваше сиятельство, императора и преобразователя России вы деспотом величаете?
— Преобразователя? — хмыкнул Воронцов.— Тиран, сыноубийца. Наши бороды ему помешали; обеспокоило, что табак не курим,  смрадных болезней не имеем, старую веру блюдем. Измучил Россию и помер, ничего не доделав, оставив страну на баб.
Воронцов не боялся  высказываться откровенно. 2. ПОМОЩНИК
Ртищев, привычный к резкости вельможи, промолчал; сам он в тайных размышлениях шел еще далее, следом за Руссо упрекая императора в истреблении последних признаков вольности народной и окончательном закабалении отечества, однако у него хватало благоразумия помалкивать. Выйдя из пышного дворца, садясь в любезно предоставленный ему Воронцовым экипаж, он продолжал еще некоторое время размышлять о беседе с Его сиятельством и о самом графе. Какая удача иметь умного, деятельного, снисходительного начальника! К тридцати годам ему наконец повезло, и он получил работу по душе, место, которым дорожит, покровительство сильного вельможи. Неохота вспоминать, с какими людьми приходилось ему сталкиваться ранее, в отчаянных попытках сделать карьеру. Один Брюс чего стоил...
Ехать домой не хотелось. У жены с утра начались схватки, вряд ли она разродится до ночи, а находиться дома в такое время, когда вокруг квохчут суматошные женщины, слышать стоны Анеты, маяться от невозможности чем-нибудь заняться тяжело. Он любил жену, но чем он мог помочь бедняжке, мучившейся с каждыми родами все дольше и сильней? Смеркалось. Велев кучеру везти себя в Английский клуб, он удобно откинулся на сиденье — деловитый, независимый человек, приносящий определенную пользу отечеству, ценимый начальством, крепко стоящий на ногах. Когда-нибудь собственный экипаж появится и у него. И собственный дом, большой и красивый. И деньги. И чины.
Сейчас смешно вспоминать, с какими надеждами возвращались они домой, - несколько русских студентов, посланных учиться в Германию. Молодости свойственно упиваться мечтаниями. и юношам казалось, что на родине их ждут не дождутся. Между тем, за пять лет, протекшие со дня отсылки пажей в Лейпцигский университет, императрица успела забыть, зачем ей понадобились законоведы немецкой выучки. Мальчишки попались непослушные, начальство на них сильно жаловалось. Подумав, Екатерина распорядилась причислить всех скопом к сенатскому штату на низшие должности протоколистов, пожаловав каждому чин титулярного советника.      Ртищеву друзья пророчили блестящее будущее, однако все они быстро устроились в жизни, Челищев и Рубановекий стали военными, Кутузов погрузился в научные занятия; лишь Ртищев  ничего не достиг и в третий раз начинает делать карьеру. Единственное, в чем он опередил однокашников — женился,только заслуга ли это?
О своих прежних служебных неудачах он старался не вспоминать .Они с Кутузовым попали в Первый департамент Сената, занимавшийся делами по управлению страной. Чиновники отнеслись к двум новичкам с нескрываемым пренебрежением. Кутузов, юноша тихий, помалкивал, чего Ртищев совсем не умел.
— Зачем ты терпишь? — возмущался он.— Какой-то секретаришка из-за пустяковой огрехи заставляет тебя переписать весь протокол, а ты молча подчиняешься!
— Оставь,— морщился друг.— Будешь хорохориться, заживо съедят.
— Ни за что не оставлю! Во всем департаменте никто не кончал университета, а нас используют как писарей да еще пытаются унизить. Зачем было тогда учиться столько лет? Чтобы попасть в среду жалкую, малообразованную и выполнять дело, для которого достаточно быть грамотным?
Среда действительно была жалкой. В Первый департамент поступали челобитные со всех концов страны; ежедневно являлись просители, заискивающие, раболепные, униженно кланявшиеся. Чиновники высокомерно и грубо разговаривали с ними, а потом весело хвастали друг другу, кто сколько сумел получить «в руку», не только не скрывая, но даже красуясь тем, что берут взятки. Ртищев не скрывал негодования. Заметив нескрываемое  возмущение жалкого протоколиста, приказные начали к нему придираться,и  обстановка сделалась невыносимой. Возможно, все кончилось бы скандалом, если бы их приятель Челищев, тоже томившийся в своем департаменте, не надумал поступать в гренадеры.
Юных протоколистов взволновало его намерение. Отлично понимая их чувства, Челищев весело поучал приятелей:
— Оказывается, братцы, образование в жизни ни к чему. Мы напрасно погубили на науку лучшие годы молодости. Сейчас надо наверстывать упущенное. Поеду в действующую армию.Вот где верный путь к чинам и наградам. Буду с добычей и в орденах, а вы так и останетесь скрипеть перьями, протоколисты горемычные.
— Сначала объясни, зачем нам воевать с турками? — запальчиво требовал Ртищев, задетый за живое.
— Как так? А проливы? А Константинополь?
— Ну, конечно, других забот у нас нет.
— Ты, Ртищев, не патриот.
Но Ртищев уже разгорячился.
— Весь осьмнадцатый век воюем то за Балтику, то за проливы. А зачем нам все это? Зачем было строить вторую столицу на самом краю России, раз есть Москва? Все ради исполнения самодержавной воли коронованного безумца...
— Тише! — не на шутку перепугался приятель.— Ты не в Лейпциге.


Возможно, мысль о военной службе так и заглохла бы с отъездом Челищева, не встреть Ртищев знакомца, с которым учился когда-то в Пажеском корпусе. Тормасов, блестящий офицер, похвастал, что служит в штабе у генерал-аншефа Брюса — петербургского военачальника, любим им и надеется на скорое повышение в чине. Ртищев в свою очередь пожаловался на жизнь сенатского протоколиста. Весьма удивленный писарскими занятиями сотоварища, Тормасов воскликнул:
— Вижу теперь, как вредно кончать университеты! — И тут же великодушно предложил оказать ему протекцию у Брюса.
Услышав о встрече с Тормасовым, Кутузов признался:
— Я бы и сам непрочь расстаться с департаментом.
Ртищев промолчал.
Тормасов сообщил вскоре, что в штабе имеется вакансия обер-аудитора, и Брюс готов взять на эту должность друга своего помощника. Удивленный и обрадованный Ртищев, не долго думая, сел писать прошение о переводе на военную службу.
Кутузов сказал:
— Если я  стану военным, то в штабе засиживаться не намерен. Поеду прямиком в армию, к Румянцеву.
Ртищев промолчал и на этот раз. Он был уверен, что нерешительный Кутузов такого никогда не сделает.
Тот же, поколебавшись несколько дней, тоже написал прошение принять его в военную службу.


Граф Яков Аркадьевич Брюс, генерал-аншеф и подполковник Семеновского полка, в котором полковником числилась сама императрица, был важной персоной. Представительный, громогласный, в сине-красном мундире, с орденской лентой через плечо, он поначалу заставлял трепетать любого, но вскоре не оставалось сомнений, что человек он весьма недалекий, ограниченный в своих вкусах ,склонный более всего к обжорству и питию. Вызывало недоумение, почему проницательная и расчетливая императрица возвысила его, если не знать, что женат он был на Прасковье Александровне Румянцевой. Тормасов произносил это имя трепетно. Она была личной подругой императрицы, дружила с фаворитом Васильчиковым и к тому же приходилась сестрой фельдмаршалу Румянцеву, громившему турок,— одним словом, была всемогуща.
Итак, поставив крест на статской карьере, расставшись с несбыточными мечтаниями, Ртищев внезапно сделался военным человеком и, сразу надо сказать, удержаться долго на новом поприще также не смог. Тут роковую роль сыграла женщина.
Не прошло и нескольких дней после превращениия  канцелриста в штабного офицера, как Брюс позвал его к себе домой. Весьма озадаченный и смущенный нежданным приглашением, Ртищев обратился за советом к Тормасову. Тот подмигнул:
— Тебе предстоит самое главное — предстать перед генеральшей. Сумей понравиться ей. Понравишься — дело в шляпе, не понравишься — пеняй на себя. Твой предшественник не приглянулся Прасковье Александровне и вылетел из штаба в два счета.
Ртищев смутился и обеспокоился еше более.
В отличие от пузатого, толстогубого мужа Прасковья Александровна была дамой тощей, жилистой и на лицо неказистой, сколько бы румян ни накладывала и мушек не прилепляла. Она сидела посреди шелковой гостиной в стиле мадам Помпадур, распустив необъятную юбку, увитую гирляндами искусственных роз, и обмахивалась веером. Ртищев вежливо расшаркался перед всесильной дамой и был удостоен руки для поцелуя. Ответив на несколько обычных в таких случаях вопросов, он скромно удалился в тень, предоставив место возле хозяйки другим гостям и
теряясь в догадках, какое впечателение на супругу генерала произвел. Скорее всего, не очень благоприятное, так как Брюсша поглядывала в его сторону весьма кисло. Однако на следующий день  генерал встретил его широкой улыбкой. Оказывается, Прасковья Александровна одобрила новое назначение в штаб.
— А вот и первое дельце для тебя,— распорядился Брюс.— Изволь составить мне конфирмацию на смертный приговор.
У Ртищева вытянулось лицо, но обосновывать юридически решения военных судов было одной из главных обязанностей молодого штабного офицера, так что отказываться не приходилась, и он засел за работу.
Трое солдат Рязанского полка в пьяной драке нечаянно убили крестьянина; все трое за содеянное приговаривались к казни. Ртищев долго сидел неподвижно, представляя, что должны были почувствовать буяны, протрезвев. Не вступиться было выше его сил. Вышедшее из-под его пера заключение было кратким. «Солдаты то учинили, быв пьяны и следуя запальчивости, но не предумышленно. Довольное время служа, в штрафах никогда не бывали, и до сего прискорбного случая были поведения беспорочного. Посему долгом своим считаю настаивать на их помиловании».
Смертную казнь провинившимся солдатам отменили, однако радоваться, как вскоре оказалось, бело нечему: их приговорили к восьми тысячам шпицрутенов каждого.
— Видишь, как обернулось, братец,— вникнув в дело, поморщился Брюс.— Так бы они в одночасье отдали Богу душу, а теперь — после мучений, Ты уж не противоречь. Пусть все идет, как заведено.
Наверно, совет генерала был по-житейски мудр, но не принимала его молодая душа.Единственное, что Ртищев смог – промолчать.

Убедившись в исполнительности молодого человека, Брюс стал заваливать его работой. Из Военной коллегии петербургскому главнокомандующему поступало много секретных бумаг: ожидалась война со Швецией, приходили донесения о волнениях в южных губерниях и беглом воре Пугаче. Ленясь их читать, Брюс велел помощнику  читать всё подряд и делать «экстракт» для доклада; таким образом Ртищев стал весьма осведомленным человеком. Не забывала его и Брюсша, часто зовя в гости — к неудовольствию молодого офицера, уже наслышанного о том, как она выбирает себе фаворитов. При посещении генеральши он вел себя очень сдержанно. Тогда она сделалась настойчивой, и Ртищев вынужден был оказывать всесильной даме кое-какие знаки внимания, сопровождать в театр, писать стишки, говорить галантности, что весьма тяготило его. В то время он был уже влюблен в Анету Рубановскую, свою будущую жену, и не хотел забавлять Прасковью Александровну.
Затруднительное положение усилила зависть Тормасова. Желая его успокоить, Ртищев признался, что не знает, куда деваться от домогательств Брюсши. Наверно, это было ошибкой.
— Мне бы ваши успехи у дам,— передернулся тот,— я бы не стал корчить из себя Иосифа Прекрасного.
Тормасов, конечно, досадовал, что приятель, которому он помог внедриться к Брюсу, оттеснил его на вторые роли.

Внезапно Брюс резко переменился кРтищеву, сменив милостивую улыбку на недовольный вид и насупленные брови. Человек грубый и чванный, генерал всячески подчеркивал свое нерасположение. Встревоженный  офицер в догадках. Он не совершил ни одного упущения по службе, ни с кем не ссорился. Если, разумеется, не считать ускользания от Брюсши да ненужных откровенностей с Тормасовым.
С каждом днем пребывание возле Брюса делалось для   него все трудней. Попроситься в действующую армию? Однако война с турками шла к концу, а война со Швецией еще не разразилась. Терпеть надутого генерала, подписывать жестокие приговоры несчастным солдатам,— неужто ради этого он изучал Гельвеция и Монтескье? Его дело — философия и литература, экономика, политика, законы. Он снова занимался не тем, что надо.
По мере сил он стал избегать генерала. Однажды на стол Ртищева легло дело солдата, укравшего в лавке калач. Бедняге грозило жестокое наказание. Чувствуя, что не имеет права промолчать и должен высказать Брюсу свое мнение, чем бы это ему ни грозило, Ртитев направился к генералу.
— Наши воины голодают, вот и вынуждены воровать,— стараясь быть сдержанным, начал он.— Начальство не радеет об их пропитании. Добрый хозяин о скотине более заботится, чем у нас о защитниках отечества.
Брюс, вытаращив глаза, которые были у него и так на выкате, наливался темной краской. Внезапно, стукнув кулаком по столу, он вскочил:
— Что вы такое себе позволяете! Кто вы такой? Не допущу!.. Не позволю! — завопил он, брызгая слюной.
Генерал кричал на него, как на проштрафившегося мальчишку.Ртищева затрясло. Стремительно выйдя из начальственного кабинета, он  успел заметить быстрый взгляд Тормасова, тут же лукаво потупившегося.
Сев за стол и сделав вид, будто углублен в работу, он пытался собраться с мыслями. Что делать? Вызвать Брюса на дуэль? Генерал-аншеф и какой-то аудитор! Его отправят под арест, едва он заикнется о сатисфакции. Подать рапорт об уходе? Но куда уйти? У него не было ни гроша, только долги. Значит, смириться? Никогда!

Брюс перестал его замечать. Летом Ртищев подал прошение об отпуске, долго ждал ответа и, не дождавшись, решил напомнить о своей просьбе генералу. Тот запальчиво объявил, что никакого отпуска ему не будет.
— В таком случае я подам рапорт об увольнении,— пообещал тот.
Тут же успокоившись, Брюс величественно ответил :
— А это как вам будет угодно. В соответствии с манифестом Его императорского величества о вольности дворянской вы можете решать сами, служить ли далее или не служить.
Указ о его отставке не заставил себя ждать: «Александр Николаев, сын Ртищева, из пажей, титулярный советник, в силу Манифеста о вольности дворянской увольняется от воинской службы в чине секунд-майора и отпускается домой на его собственное пропитание». Это было тяжелое время, лучше не вспоминать.


3. АНГЛИЙСКИЙ КЛУБ
Он нечасто тут бывал, хотя состоял членом клуба уже несколько лет, со времен службы у Брюса, когда генеральша, приобщая молоденького офицерика к светским удовольствиям, попросила одного из своих знакомцев ввести ее протеже в модное место, где собиралась аристократическая молодежь. Девизом Английского клуба были слова «Единодушие и Веселие», но кроме биллиарда и карточной игры другого Веселия тут не водилось, а Единодушием могли считаться разве что заседания масонской ложи. Из любопытства Ртищев посетил несколько открытых заседаний, пытаясь угадать, чем привлекают к себе неискушенные души братья-каменщики, и не нашел ничего, заслуживавшего внимания. Беседы велись исключительно на нравственные темы, политических вопросов не касались. После заседаний для членов ложи устраивался ужин под музыку; гости имели возможность перекусить в буфете без музыки. Возможно, на тайных собраниях, куда непосвященные не допускались, говорилось и делалось что-нибудь более значительное, однако разочарованный Ртищев, раздосадованный к тому же увлечением масонскими идеями ближайшего друга своего Кутузова, не пожелал сблизиться с ними.
Единственной приманкой, заставлявшей его иногда тут появляться, были свежие газеты, возможность узнать последние европейские новости, чему он и собирался посвятить нынешний вечер, однако намерение это осталось неосуществленным. Проходя мимо биллиардной, он заметил знакомца.
— Ба, Осип Петрович, ты ли это, дружище! — вырвалось у него.
Это был Козодавлев, лейпцигский однокашник. Он прибыл в Лейпциг позднее учеников Пажеского корпуса, однако все равно приятно было встретить человека не чужого, хорошо знавшего весь ушаковский кружок, Козодавлев тоже обрадовался встрече. Сердечно пожав друг другу руки, они направились в библиотеку, обычно в это время пустынную, где им никто бы не помешал наговориться.
Козодавлев, подобно ему самому, служил в Сенате, и Ртищев проникся сочувствием к несчастливцу, однако тот уверял, что должностью доволен и даже надеется вскоре получить новый чин.
— Следует признать,— не удержался от колкости Ртищев,— что душевные качества многих из сенатских чиновников более скотам, а не людям присущи.
Козодавлев запротестовал, упомянув о сослуживце и приятеле своем Державине:
— Как рассуждает о поэзии!.. И мы, приказные, не чужды высоких материй. Сам сочиняет, и даже в вашем духе.
— В моем? Да разве я поэт? — смутился Ртищев.
— А то как же! У меня хранятся ваши стишки. Барышни просят переписать. Вот эти: «Ужасный в сердце ад — Любовь меня терзает — Твой взгляд — Ах, лютый яд!..» И эти: «Нет, я ее люблю — Любить вовеки буду — Терзанья все стерплю — Еe не позабуду — И верен ей пребуду!» Прелесть.
Ртищев не смог удержаться от довольной ухмылки. Стихи были сочинены еще в Германии и посвящались одной прелестной фрекен, дочке лавочника, из-за которой не ладили русские и немецкие студенты, и один красавчик герр Гете хотел драться со Ртищевым. Ушаков запретил дуэль, да и фрекен решительно предпочла красавчика. Было, позабыто. А этот Козодавлев неплохой малый, надо с ним подружиться.
— Это который Державин? — насупился деланно он.
— Да Гаврила, Романов сын. Вы часом не знакомы?
— Нет,— отвернулся Ртишев.
А как же, немного знакомы. Итак, причудница-судьба занесла дерзкого прапорщика в ту же затхлую канцелярскую щель. Однажды они сошлись, и дело чуть не кончилось крупной ссорой. Несколько лет назад, присутствуя на собрании литераторов в доме родственника своего Аргамакова, Ртищев имел случай свести знакомство с неким прапорщиком, приехавшим в столицу с депешами из войска Суворова, действовавшего прошив Пугачева. Вместе с депешами прапорщик привез написанную им оду «На день рождения Ея Величества, сочиненную во время войны и бунта 1774 года», и она показалась Ртищеву весьма изрядной, так что он почувствовал укол зависти. Собравшееся у Аргамакова общество интересовалось не столько одою, сколько впечатлениями человека, самолично повидавшего плененного Пугача.
— Лет тридцати пяти,— рассказывал прапорщик,— росту среднего, лицом широк, черные волосы и борода всклокочены, а глазищи большие, черные, на соловом глазуре, как на бельмах. Так и зыркает по сторонам. Люди его корят: душегуб ты и вор. А он в ответ: я не вор-ворон, а вороненок; ворон-то еще летает.
И он принялся с негодованием живописать, что приметил в народе дух непокорства и злоумышления против властей, который может быть преодолен только строгостью.
— Или снисходительностью,— возразил Ртищев.
— То-есть, как? — оторопел прапорщик.
— А так. Объявить вольность народу, и он не станет бунтовать.
Все удивленно воззрились на него: столь смелые идеи еще не добрались из Европы в Россию, остановившись где-то на границе вместе с картофелем, микроскопом, французской болезнью, модой на болонок и прочими достижениями цивилизации. Прапорщик вскипел, почему-то сочтя себя оскорбленным. Слово за слово, оба распетушились, и только вмешательство хозяина не дало разгореться ссоре.
— Не знаю я никаких Державиных,— отмахнулся Ртищев.— Поведай-ка мне, милый друг, что слышно о наших однокашниках, кого куда занесло.
Заговорили о Лейпцигском университете, соучениках, оба оживились, увлеклись. Как мило становится все, пережитое в ранней юности; даже то, что тогда не доставляло радости! Козодавлев, малый вполне бесцветный и сам по себе не представлявший интереса, зная Федора Ушакова, Челищева, Кутузова, Рубановского — всех их, составлявших ушаковский кружок, и потому был дорог и важен Ртищеву. Вепоминали, перескакивая с одного на другое.
— Ты на забыл наставления незабвенного нашего учителя Федора Васильевича Ушакова? — взволнованно спрашивал Ртищев.
— Умнейший был человек,— послушно, но без воодушевления подтвердил Козодавлев. Ему довелось узнать Ушакова уже тяжело больним, и у того не хватило сил очаровать его.
Что до Ртищева, Ушаков был для него высокочтимым наставником, а его ранняя смерть, приключившаяся от подаренной какой-то Театральной девкой болезни, до сих пор оставалась незажившей раной.
— Он был бы великим человеком, если бы ныне жил.
— Сам я к шлюхам никогда не ходил,— сообщил Козодавлев,— а ведь многие студенты тогда у нас сделались больными.
Ртищев поморщился: разговор был ему неприятен. Он и сам долго болел; одно время ему было так плохо, чго он не мог посещать лекции. О, безумства неопытной юности, не вы ли причиной нынешней слабости здоровья и вечных укоров совестит
— Да разве имел кто о нас отеческую заботу, как положено о недорослях? И хлебная нива не даст урожая, плевелами зарастет, если за ней не приглядывать. Я часто повторяю последнее завещаие вождя моей юности. Он сказал так: Дабы быть блаженным, в жизни надо иметь правила; и должну быть всегда тверду в мыслях, дабы умереть бесстрашно. Ах, кто нам прививал сии правила смолоду!
— Намедни видел я Олсуфьева,— заговорил о другом Козодавлев.— Он в Москве Кутузова встретил. Вы, кажется, дружили?
Дружили? Да они с Алексеем не разлей водой еще со времен Пажеского корпуса, четырнадцать лет вместе прожили. Кутузов был ему роднее брата. А вот рассорились и ужe лет пять не виделись. Что да как, долгая песня. Кутузов мягкий, уступчивый, и жили они душа в душу, пока в Петербурге не попал друг в лапы масонам. Нет, раньше. Трещина обозначилась уже в Лейпциге. До того они никогда не спорили, хотя по нраву были противоположностями: один — воплощение кротости, другой — непоседлив, раздражителен, остр на язык. Кутузов любил слушать других, Ртищев — говорить сам. Он привык немного помыкать приятелем, однако всегда чувствовал границу, за которую переходить опасно. Свойством Кутузова было основательно продумывать всякую изреченную кем-либо мысль. Он часто удивлял приятеля, сообщив некстати свои выводы по поводу сказанного еще неделю назад. Неколебимо уверенный, что мнения Кутузова всегда совпадают с его собственными, Ртищев был неприятно удивлен, услыхав однажды от друга:
— Ты меня подавляешь.
Свидетелем одного из споров стал их общий приятель Челищев. Вскоре по возвращению в Петербург они устроили небольшую пирушку, и под действием горячительных напитков Ртищев принялся развивать мысли о наилучшем государственном устройстве.
— Безмерность просторов России требует крепкой власти,— говорил он. — Наилучшее государственное устройство, бесспорно, монархия. Не деспотия, Боже упаси, а монархия во главе с просвещенным монархом, радеющем о своем народе.
Челищев, весело подмигнув Кутузову, осведомился:
— Если бы ты уже был канцлером, что бы ты сделал прежде всего?
— Я бы написал справедливые законы для страны.
И тут Кутузов ехидно спросил:
— Любопытно, что нового было бы в этих законах по сравнению с римским правом?
Ртищев был удивлен тоном приятеля, однако ответил серьезно:
— Ограничение власти самодержца, который есть лишь первый гражданин, поставленный исполнять волю народа. В правильно устроенном государстве должен существовать представительный орган, вроде французских Генеральных Штатов.
— Господа, скучно! — запротестовал Челищев — А вот намедни я был в Итальянской опере...
— Неужели ты полагаешь,— не слушая Челищева, разгорячился Кутузов,— что с ограничением власти монарха сразу исчезнут все несправедливости, творимые у нас сверху донизу? Ведь каждый начальник мыслит себя в малом своем уделе самодержцем, что сродни самой природе человека, как утверждает Гельвеций.
— А что бы сделал ты, если б имя твое уже блистало в созвездии рядом с Монтескье и Дидеротом?
Челищев попытался загасить спор анекдотом:
— Послушайте лучше, что рассказывают о нашей примадонне. Подряжаясь петь в Петербург, она запросила непомерные деньги. Государыня возразила, что столько не получают ее министры. На что дерзкая итальянка ответила: вот пусть министры вам и поют.
— Погоди, Челищив,— отмахнулся Кутузов.— Что бы я сделал, спрашиваешь? Я бы просвещал народ. Лишь просвещение принесет смягчение нравов. И тогда угнетение и беззаконие сами собой отомрут.
— На это и ста лет мало.
На что последовало многозначительное высказывание:
— Медленно работают каменщики, но дом строится.
Уже тогда Кутузов начинал склоняться к масонам.
Потом в жизни обоих возникла Анета. Кутузов первым познакомился с родственниками Андрея Рубановского и первым в нее влюбился. Не кто иной как Алексей ввел Ртищева в дом Рубановских и тут же отошел в тень, уступив место более яркому другу. Девушка сразу же очень понравилась Ртищеву, однако он решил быть великодушным.
— Ты сердишься на меня? — напрямик спросил он друга.
— С чего бы это? Я вовсе не требую, чтобы Анна Васильевна разговаривала только со мной.
— Если ты всерьез решил посвататься, я отступлю.
— Посвататься? Ты рехнулся! Мне нельзя жениться, я беден.
Итак, совесть Ртищева была чиста. Кутузов отказался от соперничества, но, конечно, переживал. Тут-то он и свел близкое знакомство с масонами, начал петь с чужого голоса, да еще счел нужным наставлять друга:
— Бряцание словесами ни к чему не ведет. Изменения могут наступить лишь с нравственным обновлением общества.
Ртищев не привык, чтобы Кутузов его поучал:
— Масонские бредни! Сказки для таких простаков, как ты. То, чего хотят масонские вожаки на самом деле, тебе никогда не скажут.
Кутузов не на шутку обиделся — и замолчал. С тех пор он больше ничего не рассказывал, однако почти каждый вечер уходил, и так продолжалось все время вплоть до отъезда его в армию фельдмаршала Румянцева.
Ртищев спросил накануне отъезда:
— Передать что-нибудь от тебя Анне Васильевне?
По летнему времени Рубановские проживали на даче, куда Ртищев иногда наведывался.
— Пожелание счастья и благополучия,— после долгого молчания отозвался приятель.
Кутузов ушел из его жизни, затаив обиду, чего-то не пожелав простить, а ведь Ртищев любил его, сроднился с ним за много лет и даже иногда скучал без верного, внимательного слушателя, с которым можно было поделиться затаенными мыслями.
— Так что Кутузов? — задумчиво осведомился Ртищев у Козодавлева.
— Служит. Дружит с Новиковым, известным московским масоном. Как я понял, непрочь выйти в отставку, однако не позволяет отсутсвие средств.
— У него есть небольшое именьице. Много ли одному надо?
— Ни чего у него нет. Все до последней нитки отдал масонам. Рассказывает, что нищ, а сам смеется.
— Ай, бедняга! — искренне огорчился Ртищев.
Кутузов далече, нищ, погряз в масонских тенетах; он сам — младший сочлен Коммерц-Коллегии. О том ли им мечталось!
— Да... Утушили в нас заквас, воздымающий юные сердца,— со вздохом вырвалось у него признание.
Козодавлев согласился без тени огорчения.
Домой Ртищев возвращался запоздно и без охоты. Разродилась ли жена или поедстоит мучительная ночь и головная боль наутро? Анета рожала каждый год, и с каждым разом все труднее. Два мальчика жили, но два ребенка, сын и дочь, погибли, появившись ранее положенного срока.
Переступив порог небольшого деревянного дома на Песках, где он проживал у тещи, Ртищев застал ту самую обстановку, которой страшился. Увидел встревоженные лица дворни, тяжко вздохнув, молча проследовал в комнаты.
— Александр! — окликнула его одна из своячениц. Отстранив девушку, он молча направился дальше.
На пороге спальни дорогу преградила теща. Необъятная, вся в оборках, в громадном чепце, она растопырила руки и прошипела:
— Анета только что родила. Туда нельзя.
Ртищев перевел дух. Жена больше не мучилась, можно было не волноваться, лечь и как следует выспаться. Вспомнив, что полагается осведомиться о младенце, он пробормотал.
— Мальчик или девочка?
Ответ был резок, как удар хлыста:
— Мертвый ребенок.


4. ТЕЩА
Акулина Павловна не всегда была тещей. В молодости она отличалась пригожестью, пышной косой, соблазнительной округлостью стана. Тогда носили маленькие прически, увитые жемчугом, и тяжелые шуршащие роброны с громадными обшлагами. Небогатая, неродовитая барышня, Акулина Павловна изо всех сил следовала моде и вскоре нашла приличного жениха. К сожалению, счастье оказалось недолгим: муж вскоре умер. Вторым ее мужем и отцом трех дочерей стал Василий Кириллович Рубановский, служащий дворцового ведомства. Этот брак оказался весьма удачным. Они поселились на Миллионной-Луговой, в двух шагах от Зимнего дворца, в собственном доме. Рубановский, добросовестный служака — он вел гофмейстерский журнал — располагая связями при дворе, двух младших дочек поместил в только что учрежденный для воспитания девиц новой породы Смольный институт. Старшую мать оставила при себе и сама обучила французскому языку и манерам, игре на клавесине и вышиванию гладью, а также непростому искусству семейной жизни.
Анета была самой красивой из дочерей, вполне могла со временем стать украшением света, лишь бы сыскался подходящий жених. Мать возлагала на нее большие надежды, рассчитывая, что любимая дочка получит от жизни все, на что имела полное право, да не получила сама Акулина Павловна.
Ртищева, молодого человека, только что возвратившегося из Германии после обучения в университете, к ним в дом привел Андрей, младший брат мужа, также обучавшийся в Лейпциге. Акулина Павловна, услыхав, то у отца Ртищева две тысячи «душ» в Пензенской губернии, отнеслась к новому знакомцу благожелательно и приказала Анете:
— Обрати внимание на господина Ртищева, дитя мое.
— Слушаю,— ответила дочь. Она была покорной девушкой.
Молодым людям были созданы все условия, однако, выслушав первый же отчет Анеты, Акулина Павловна испытала недоумение и досаду: юнец счел возможным завести разговор с благородной девицей о жизни прислуги.
— Не кажется ли вам, Александр Николаевич, что некоторые предметы не очень подходят для обсуждения с барышнями? — упрекнула она гостя при встрече.
— И девица должна знать, что рабство есть зло,— не моргнув глазом, возразил молодой человек.
— Вы начитались Руссо и прочих французов. Не знаю, почему король Луи разрешает издавать в своем чудном государстве крамольные книги.
Заносчивый юноша осмелился спорить с дамой:
— Акулина Павловна, вы превосходная женщина. Неужто вы оправдываете злодеяния, творимые вокруг? Доколе существует рабство, зло пребудет неистребимым.
Она возмутилась:
— Да вы вольтерьянец, сударь! Как в благоустроенном государстве обойтись без права помещика на крестьян, которое вы называете рабством? Вот сейчас война с турками идет. Как прикажете набирать рекрутов, если крестьяне станут вольными? Государство в одночасье рухнет. Не спорьте! Вы слишком молоды, да к тому же долго прожили за границей, и жизни совсем не знаете.
С той поры Ртищев ей разонравился, а, узнав от деверя, что у молодца десять братьев и сестер и при дележе отцовского имения на долю каждого наследника достанутся крохи, она решительно вычеркнула его из списка женихов. Ртищев продолжал бывать у них в доме, но как гость Андрея, и она решительно гнала обоих из гостиной, если с визитом приезжали почтенные люди.
Разрешая молодежи резвиться, любезничать, писать стихи в альбомчики, музицировать, сама она продолжала настойчиво подыскивать жениха, понимая, что сама Анета ни на что не способна. Случай улыбнулся, в одном доме на Анету обратил внимание изысканный петиметр, несколько потасканный, но с большими видами на богатое наследство.
Он явился к ним в дом, подкатив в прекрасной карете четверней. В гостиной находились Андрей со Ртищевым, и Акулина Павловна тут же бесцеремонно отправила юношей вон. Во все время визита Анета держалась безупречно, но сидела онемев, не умея ничего сказать в ответ на галантные любезности гостя, сколько он ни тряс нарумяненными щечками, изящно наклоняясь к ней, так что в конце концов разодетый в пух и прах щеголь, только что покинувший Версаль и легкомысленных французских маркиз, наполнился разочарованием и недоумением.
Визитер пробыл недолго и укатил, оставив после себя облако амбры, приправленное запахом пота. Не успел он уйти, как в гостиную вернулись мальчишки. Ртищев, втянув воздух, нарочно расчихался так, что Анета прыснула. Они принялись передразнивать гостя.
— Сделал ни он предложение? — вопрошал Ртищев.— Как, Анна Васильевна, вы отказали? Вот, оказывается, почему так пахнет: это разбилось сердце безутешного искателя.
Анета хохотала. Акулина Павловна, украдкой любовавшаяся из окна на карету и лошадей, недовольно повернулась к расшалившимся молодым людям:
— Будет вам. Он принят при дворе, а после бездетной тетки получит прекрасное состояние.
— Которое ему тут же придется отдать кредиторам в счет долгов за пудру и духи. С его парика насыпалось столько муки, что ковер придется выколачивать.
— Помолчите, пустозвоны,— смеялась Акулина Павловна.— Такова мода. Мне тоже не нравятся юбки с панье, а ведь ношу.
Наблюдая за дочерью, она подумала, что если бы та проявила столько же прыти с гостем, как с господином Ртищевым, тот не уехал бы надутым.
— Не бери в голову,— строго предупредила она Анету.— Ртищев слишком молод для тебя. Когда он станет генералом, ты уже состаришься.
— Я вовсе не хочу за генерала,— недовольно поморщилась глупышка.
— Должна хотеть,— решительно оборвала мать.
До случая с книгой «Рассуждения о греках» отказывать молодому человеку от дома Акулина Павловна не собиралась: умен, любезен, приличен, пускай развлекает Анету. Ради заработка он перевел эту книгу с французского для какого-то издателя, снабдил текст примечаниями и преподнес свой труд Анете. По уходе дарителя Акулина Павловна тщательно перелистала книгу, желая определить, можно ли давать ее в руки девице. Глаза ее уперлись в слово «самодержавство». Так молодец перевел французский термин «despotism», пояснив, что это — наипротивнейшее человеческому естеству состояние.
— Хорош! — только и сказала Акулина Павловна. Императрицу она не любила, многое осуждала в ней как в женщине и даже называла дёспоткой, однако считала долгом благоговеть перед самодержицей.
— Выбрось Ртищева из головы,— строго повелела она дочери.
— Но, маменька,— осмелилась та противоречить,— Александр Николаевич в помощниках у самого Брюса, ему скоро дадут новый чин...
— Дитя мое,— обняла ее мать,— я согласна, он превосходный молодой человек, умен, образован и даже недурен собой. Однако он принадлежит к тем людям, для коих слова важнее благоразумия. Он из порода болтунов.
— Но разве плохо быть женой умного болтуна?
— Ничего он в жизни не добьется, помяни мое слово.
Анета захныкала:
— Конечно, маменька, я не выйду из вашей воли, но... умру!
— Что за вздор! — возмутилась мать. Слова девушки ее встревожили: кажется, Анета увлечена. Пора было положить конец нежелательному знакомству.
Через несколько дней Ртищев наведался к Рубановским и был встречен сибирским холодом.
—  Я прочла ваши примечания к грекам,— сказала Акулина Павловна.— Вы с ума сошли, молодой человек. Не вздумайте никому признаваться, что они принадлежат вам. Любой благонадежный гражданин должен превозносить институт самодержавия, а не источать хулу. Я прошу вас раз навсегда забыть про мою дочь.
Она надеялась, что этих слов будет достаточно. Ртищев перестал бывать у них, однако вскоре Акулина Павловна сделала неприятное открытие: между ним и Aнетой завелась тайная переписка. Тогда, не долго думая, она отправила дочь на всю зиму во Псков к родственникам.
Отослав прочь дочку, она принялась за мужа, которым также была недовольна. Обжившись в новом доме на Миллионной, приобретя мызу под Ямбургом, он сидел теперь весь в долгах и безо всяких видов на будущее: начальство не замечало тихого чиновника, а сам он не осмеливался что-либо просить для себя. Следовало не ждать у моря погоды, а хлопотать, и Акулина Павловна заставила Василия Киррилыча написать прошение о чине на Высочайшее имя. Уверенная, что императрица не любит ее, она присоветовала мужу адресовать прошение великому князю Павлу Петровичу.
Весной двор перебрался в Москву на торжества по случаю мира с турками. Рубановские отправились следом. Акулина Павловна списалась с псковскими родственниками, и они обещали привезти Анету в Белокаменную, чтобы общими усилиями выдать ее там замуж.
В Москве все складывалось превосходно. Анете опять сыскался выгодный жених, но однажды с ясного неба грянул гром. Как-то раз Василий Кириллыч, вернувшись со службы в домик, где они квартировали, сказался больным, не стал ужинать и, прилегши вздремнуть, внезапно умер. Муж никогда не жаловался на здоровье, был тихоней и добряком. Как оказалось, умер он от страха и огорчения. Узнав, что от дворцового чиновника поступило прошение на имя наследника, императрица, зорко следившая за делами неудачного сына, возмутилась и велела как следует отчитать Рубановского за непочтительность и нарушение субординации, что и расстроило беднягу до смерти.
 Жизнь Акулинны Павловны была разбита вдребезги; сразу выяснилось, что муж ничего, кроме долгов, не оставил семье. Внезапно овдовев, оставшись одна в чужом городе, вдали от дома, она не знала, что делать. На нее сразу обрушились утрата близкого человека, гибель всех надежд, утрата состояния и положения в обществе, что совсем убило ее. Тут внезапно объявился Ртищев. Не прижившись ни в статской, ни в военной службе, он вышел тогда в отставку и направлялся на жительство к родителям в пензенскую глушь.
— Никчемный человек,— проводив гостя, горько сказала дочери Акулина Павловна.— Таким подавай все сразу, а трудиться изо дня в день они не хотят.
Расплакавшись, Анета выбежала из комнаты: псковская ссылка не помогла, строптица не забыла непригодного ухажера.
Известие, что Ртищев сватается к Анете, Акулина Павловна восприняла как очередной удар судьбы. Ее долго уговаривал согласиться деверь:
— Ртищев незавидный жених, согласен. Однако Анете уже двадцать, у нее две сестры скоро выйдут из института. Представьте, что может вас ожидать с тремя дочками на руках.
Акулина Павловна мрачно представила: маленький деревянный домик на Песках, доставшийся eй в наследство от первого мужа; большой каменный на Миллионной придется сдавать в поднаем; три девицы-бесприданницы, никаких выездов, нарядов, гостей, приемов.
— Ртищев нынче в чине секунд-майора,— продолжал уговоры деверь.— У его отца около двух тысяч душ...
— Ты мне этими тысячами голову не морочь! — вспылила она.
 А и не надо тысяч. Главное, чтобы сам был с головой, а Ртищев головаст. В Лейпциге считался в числе лучших студентов. Он может снова поступить на службу, и в конце концов до чего-нибудь дослужиться. Это уж от тещи будет зависеть. Ему как раз не хватает направляющей руки.
Направляющая рука Акулины Павловны только что помогла мужу отправиться на тот свет. Прикинув, что сумеет образумить зятя, она смягчилась. Ртищеву велено было придти.
— Как вы думаете, государь мой, зачем люди женятся? — строго осведомилась она.
— Странный вопрос,— растерялся он.— Чтобы иметь жену.
— А жену-то зачем заводить?
— Вы меня смутили. Чтобы иметь подругу, опору и утешение мужу на всю жизнь.
— Полно врать. Женятся, чтобы потомство иметь.
— И это, конечно...
— Главное — это. Мужчина женится, желая быть уверену, что дети ему принадлежат, а не заезжему молодцу. А женщина берет себе мужа в надежде, что он обеспечит ее и детей. Так Богом устроено. Вот теперь вы мне и скажите, в силах ли вы будете содержать Анету и ее детей, или попрежнему станете порхать от должности к должности?
И тут он сказал такое, от чего сватовство чуть не расстроилось.
— Я вышел в отставку с мыслью стать литератором.
— Что-о? — опешила Акулина Павловна.— Сын столбового дворянина — литератор? Воспитанный, образованный, принятый в свете молодой человек — писака, журналист, чернильная душонка?
— И образованные люди пописывают в журналах,— попробовал защищаться жених.
Она была неумолима.
— Бумагомаранье — баловство для тех, кому делать нечего.
— Я мыслю заняться писательством для души,— попытался он оправдаться.— А вообще, вели мой брак с Анной Васильевной состоится, я намерен либо сделаться помещиком, либо со временем вернуться на службу...
— Умница, целуйте руку,— оттаяла она,— Идите, ка служить опять. И чтоб никакого бумагомаранья. Даете слово?
— Слово в чем?
— Что будете служить.
Это требование немного смутило его:
— Даю слово, что все сделаю для счастья Анны Васильевны.
Смирившись с неизбежным, Акулина Павловна со вздохом призналась:
— Я горюю не из-за того, что у вас ничего нет за душой. Меня страшат ваши завиральные идеи, Александр.
— Я не в силах отказаться от своих убеждений, как не в силах изменить цвет своих глаз,— развел он руками.
— Не отказывайтесь, но не выставляйте их напоказ. Успокойте несчастную мать, отдающую вам дочь: поклянитесь, что никогда, ни единым словом не обмолвитесь о своих фармазонских идеях.
— Как? — расхохотался Ртищев.— Как вы сказали, тещенька? Слово-то кучерское, простонародное.
— Александр, я прошу ради вас же,— осталась серьезной Акулина Павловна.— Подумайте, если вы женитесь, что станете отвечать перед Богом за семью, за детские души...
— Ну ладно, обещаю,— махнул он рукой.— Тем более, что мои идеи никому и не нужны.
Венчание раба Божьего Александра и рабы Божьей Анны состоялось тем же летом, несмотря на траур у Рубановских. Когда ехали в церковь, лошади вдруг понесли, и жених с невестой чуть не разбились, не вкусив прелестей супружества. Кто знает, не лучше ли для Анеты было, если бы ее жених тогда вдребезги разбился?
Подперев щеку, Акулина Павловна сидела у окошка, созерцая убогую Песочную улицу. Ох, если бы не внезапная кончина Василия Кирилловича! Такое падение — с Миллионной на Пески! Крах, поражение всей жизни. Мстительная Фике, которую ныне называют «Ея Императорское Величество», походя лишила соперницу мужа и радостей супружества. Возможно, Акулина Павловна несколько преувеличивала значение собственной особы в глазах императрицы, возможно даже, что Великая Екатерина никогда не вспоминала о ней, однако соперницами в молодости они были. Сам Понятовский косил глазом на пленительную даму... Она могла бы сделать блестящую партию! Время ушло: старухе на пятом десятке не приходилось думать о женихах. Оставалось уповать на дочерей, а они-то как раз и огорчали.
Небольшой деревянный дом вдовы Рубановской на тихой Песочной улице был переполнен людьми: покинувшим стены Смольного Елизавете и Дарье пришлось выделить по комнате, так как они плохо ладили друг с другом; зять потребовал для себя кабинет, где он часами читал и писал, то есть бездельничал; Анете помимо супружеской спальни нужен был будуар. В детской пищали два внука. Самой Акулине Павловне досталась темная угловая комнатушка, а челядь ютилась по углам, так что ночью нельзя было пройти, чтобы не споткнуться о ноги спящих. Разумеется, дом на Миллионной был куда как просторнее, однако содержать его нынче было не по карману, он сдавался в наем; тем и жили. Зятек почти три года нигде не служил, проедал женино приданое. Если бы не теща, он и посейчас просиживал бы кресло в своем кабинете. Она заставила-таки его подать прошение на Высочайшее имя с тем, чтобы его опять причислили к статским делам. Пришлось освежить кое-какие знакомства, похлопотать, даже покланяться,— и зятя г-жи Рубановской взяли на освободившуюся вакансию в Коммерц-Коллегии.
Бедняжка Анета после пяти беременностей,три из которых окончились неудачно, чувствовала себя дурно, младенцы Васенька и Коленька, нареченные в честь дедов, хоть и остались жить, но держали в страхе весь дом, желтенькие, плаксивые, тщедушные; жизнь в них едва теплилась. Акулина Павловна внуков любила; сейчас вот, размышляя в кресле у окна, вязала им башмачки, однако к малышам ее едва подпускали. A всe девицы: их, видите ли, обучали в Воспитательном обществе уходу за младенцами, и они, вместо того чтобы выйти вамуж и нарожать своих, принялись пестовать племянников, причем утверждали, что навыки Акулины Павловны давно устарели. Ей оставалось только руками развести. Лизе минул двадцать первый год, Дарье — двадцатый, их подруги все замуж повыходили, Глафира Алымова даже увозом, а они как не имели женихов, так и не имеют.
Вздохнув, Акулина Павловна кликнула сенную девчонку спросить, закладывают ли сани: девицы собирались навестить г-жу Ржевскую, то-есть Глафиру Алымову, мать отпустила их и теперь ждала, когда они укатят, чтобы пройти к внукам, навести порядок в детской: няньки больше прислушивались к старой барыне, чем к щебету ученых барышень. А потом надо было посидеть с Анетой.
Побывав в детской, отменив все распоряжения дочерей, сделав свои и повелев нянькам о том барышням не сказывать, Акулина Павловна отправилась в спальню к старшей дочери. Нежно поцеловав лежавшую в постели дочь, мать присела рядом. Она страдала душой за свою хворую любимицу; сама она выносила дочерей, не заметив этого, и родила их, лишь немного поохав. Анета самая красивая. Елизавета самая умная, но рябая. Дарья ни то ни се, к тому же толстуха. Лиза и Дарья за годы ученья сделались чужими, зато Анета, привыкшая всегда быть под крылышком у матери, сейчас нуждалась в любви и защите даже больше, чем ранее. Ее муж ни на что не годился. Всякий раз, думая о зяте, Акулина Павловна испытывала глухое раздражение. Она сама себя не понимала. Если рассуждать здраво, Александр был не так уж плох, к тому же служил, приносил в дом хоть небольшие, да деньги. Его приятная внешность, некая утонченность, безупречные манеры, кои он приобрел в общении с людьми светскими, легкий и веселый нрав были ей по душе однако стоило ему заговорить, и она тут же расстраивалась. А говорил зять беспрестанно: обо всем было у него собственное мнение, которое он считал долгом высказывать, не сомневаясь, что окружающие люди обязаны внимать ему. А то начинал философствовать и забирался в такие дебри, куда последовать за ним было невозможно, особенно если учесть, что говорил он сразу на трех языках — немецком, французском и старо-славянском; назвать русской его речь было никак нельзя. Девицы слушали с интересом; Анета внимала, но более из любви, потому что, кажется, тоже ничего не понимала. Акулина Павловна молчала, однако кипела. С зятем она старалсь не связываться: Анета расстроится, а девицы начнут заступаться за Александра, то есть, нападать на мать. Да, сомневаться не приходилось: зять ссорил ее с дочерьми. Более, он осмеливался открыто выступать против власти родительской.
— Если родители видят в детях своих рабов,— говорил он,— а дети почитают родителей из страха лишиться наследства, то какое тут благо? Союз между родителями и детьми должен быть основан на нежных чувствованиях, и родители не должны требовать к себе почтения лишь на том основании, что они детей породили, ибо сделали это ради собственного удовольствия, а дети их о том не просили.
Девицы посмеивались. Чувствуя, что молодое поколение объединяется противу нее, Акулина Павловна умоляла:
— Помилосердствуй, Александр! У тебя самого есть дети. Как же ты станешь их воспитывать, если уже сейчас отрекаешься от власти родительской?
— Я стану воспитывать их души,— гордо отвечал он.— Я образую их чувства. Если же они за то меня не полюбят, значит, я любви не заслуживаю,
— Помилуй, батюшка,— не сдавалась она,— да ведь прежде чем души воспитывать, нажо, чтобы дети тебя уважали.
Молодежь смеялась, дочери махали руками,— и, полная досады, она умолкала.
Анета полулежала на кровати среди подушек; личико дочки показалось Акулине Павловне исхудалым и грустным.
— Как ты нынче? — наклонилась она к дочери.
— Что поделаешь? — слабо улыбнулась та.— Такова женская доля. Акудина Павловна не согласилась:
— Бери пример с матери. Я после рождения Дарьи сказала вашему паненьке: всё, с меня хватит.
Анета смутилась:
— Да ведь Александр спросит, зачем я замуж шла.
— Хочешь, с ним поговорю я?
Анета встревожилась не на шутку:
— Маменька, есть вещи, о которых могут говорить между собой только муж и жена, да и то шопотом.
Акулина Павловна сжала руки дочери:
— Ты моя! Мое порождение! Александр отобрал тебя у меня. Да разве это возможно, чтобы у мужа было больше прав, чем у матери? Ты теперь сама детей имеешь и должна знать, какое это чувство — материнство.
В главах Анеты блеснули слезы:
— Вы так и не полюбили Александра.
— Полюбить Александра! — отпрянула Акулина Павловна.— Он губит тебя и не ценит, как ты заслуживаешь.
— Ну, что вы, Маменька! Он любит меня, да ведь он мужчина, ему одной любви мало. А я, может, и не заслуживаю большой любви. Вон сестры мой какие образованные, с ними интересно,а я совсем пустышка.
Акулина Павловна потемнела:
— Ты недовольна, как я вырастила тебя дома?
— Бог с вами, маменька! — взмолилась Анета.— Я благодарю вас каждодневно за все, что вы для меня сделали. Теперь я понимаю, как это трудно. Ведь для своих детей я пока ничего не сумела сделать. Только жизнь дала.
— Будет, будет,— растрогалась Акулина Павловна.— Я тебя в обиду не дам.— Стараясь выглядеть веселой, она нежно поцеловала дочь, однако в глазах ее притаилась озабоченность.— Скажи мне напоследок... Тут врач, осматривая детей, спрашивал, здоров ли их отец.
— Вы знаете, Александр болезнен.
— Я не о том,— затруднилась Акулина Павловна.— Не признавался ли он тебе, что переболел в молодости чем-нибудь этаким...
— Этаким? — совсем растерялась Анета.
— Тем, после чего нельзя жениться.— Видя изумление дочери, она махнула рукой.— Ладно, забудь. Я и врачу сказала, чтоб вздор не молол.


5. ПОЕЗДКА НА РОДИНУ
В разгар зимы из Аблязово, родной деревеньки Ртищева, где проживали его батюшка с матушкой, братья и сестры, пришла просьба о помощи: отцу срочно понадобились деньги. Ртищев, заняв четыреста рублей на стороне, поскольку Акулина Павловна зятю в ссуде отказала, помчался в Пензенский уезд, не без сожаления покинув службу и разбор дела Кокса. Оно как раз приняло забавный оборот, в Коммерц-Коллегию явился английский купец Сутерленд с жалобой на таможенников, которые истребовали с него две тысячи рублей пошлины, уже однажды им заплаченные. Оказывается, никакого родственника Кокса, внесшего за него растраченные деньги, не было и в помине, деньги собрали в складчину сами таможенники, чтобы замять историю; теперь им пришла охота воротить их.
Случай этот весьма позабавил Воронцова.
— Клюет ! — пошутил вельможа,— Простофилями мы будем, если не сумеем изловить рыбку.— И велел Ртищеву составить доношение прямиком в Сенат.
От всего этого Ртищев вынужден был оторваться, чтобы лететь через всю необъятную страну к родителям.
Печальна вод снегом великая русская равнина, убоги селения, жалки и грязны почтовые станции. Он больше не обманывался, как в первый раз, когда, вернувшись из Лейпцига, отправился навестить родителей. Все тогда восхищало наивного юношу: ровный бег саней, безмерность расстояний, уютный вид утонувших в снегах деревень. Он видел бородатых мужиков, деловито шагавших за возами с сеном и дровами, видел краснощеких баб, сплошь брюхатых, суетившихся во дворах перед распахнутыми для выхода дыма избами; видел множество резвых ребятишек; а еще девушек — статных, белолицых, с глазами, прозрачными, как лед, величаво вышагивавших, неся деревянные ведра на коромыслах.
— Какой красивый русский народ,— поделился он восхищением с ямщиком.
Тот хмыкнул, гикнул, огрел кнутом лошаденек и завел разудалую песню, надеясь в глубине души на щедрость молодого, глупого барина.
— Вот русский человек,— думал Ртищев,— в веселии своем порывист, отважен, а то и драчлив; в обычное же время найдешь его задумчивым. В народных песнях есть нечто, скорбь душевную означающее...
Неприятно поразили почтовые дворы: изба, внутри черная от копоти; стены, шевелящиеся тараканами; горький дух, от которого першило в горле. Не то что чаю напиться, а посидеть в тепле, пока лошадей перепрягают, не было мочи.
— Жилье как жилье,— хладнокровно заметил ямщик.— У деревенских еще хуже.
Как так? Неужто чистенькие, уютные деревеньки, нахлобучившие на крыши сугробы, хранят в себе черный смрад и тараканов? Почему правительство не распорядится, чтобы селяне клали печи с дымоходами? И зачем большим семьям тесниться в маленьких хижинах, зачем не построить новые дома, когда столько леса вокруг?
— Лес-то барский,— объяснили ему.— И время наше барское.
Ужели среди помещиков есть такие изверги, что селянину вздохнуть не дают? Он вспомнил батюшку своего, в деревнях которого народ жил привольно и сыто.
— Разве не можно вам пожаловаться властям на беззакония злобного барина? — удивленно осведомился он.
На него глянули оторопело, а потом, махнув рукой, и разговаривать не стали: какой-то малохольный.
— Крестьянин не имеет права жаловаться на своего помещика,— объяснил ему станционный смотритель.
Тепрь-то он знал, что половина его сограждан мертва в законе. Но разве человек родится в мир не равным во всем другому? В каком бы состоянии небо родиться ему ни сулило, он прежде всего гражданин. Нет, не может быть признано блаженным государство, не признающее сего,а государь, одобряющий подобное беззаконие, не может быть назван просвещенным монархом. Теперь-то он видел нужду и горе везде. Народ ест хлеб пополам с мякиною, да и то не досыта; задыхается, угорает в чаду топящихся по-черному избушек; по селам и весям гуляет мор — то чума, то холера. А тут еще помещики, как слепни, сосут кровь; а тут рекрутчина, неправедность суда, немота селянина перед законом.
— И-и, барин,— сказал ему один встречный мужик,— да хоть растянись на барской работе, спасибо не скажут. Бог повелел одним всю жизнь ломать спину, другим у них на хребте сидеть. Нашему брату-землепашцу лишь там житье, где барин оброк берет, да еще чтобы без приказчика.
Другой сокрушался:
— Что за порядки на свете! У барина на пашне сто рук трудятся для одного рта, а у меня две руки для семерых. Как по-твоего ладно это?
— Нет, не ладно,— твердо ответил он.— Не должно такой порядок иметь, чтобы одному трудиться в поте лица, а другому труд его поглощать.
Закутавшись в лисью шубу, укрывшись меховой полостью, сокрушенно размышлял под однообразный звон колокольцев:
— Страждут, страждут мои сограждане, и дела никому до этого нет. Пугач — вор и разбойник, душегуб и самозванец, сказал то, что в мечтаниях у каждого простолюдина: воля селянам, земля хлебопашцам, равенство всех перед законом. Что же молчат власть предержащие, только кулаком грозят?
В Москве-матушке он утонул в море родственной любви. Здесь проживал дядя его Михайло Федорович Аргамаков, хлебосольный барин, патриарх огромного семейства, в доме коего он провел свое отрочество.
— Я всегда знал, что ты далеко пойдешь — уважительно сказал дядя, выслушав отчет племянника о жизни в Петербурге.— Однако по-русски, братец, плохо говоришь, совсем онемечился. Читал бы почаще нашего великого Ломоносова.
Ртищев преклонялся перед Ломоносовым, по книгам которого учился в ребячестве, и, чтобы успокоить дядю, тут же наизусть сказал стих из оды на взятие Хетина. Дядя уважительно наклонил сивую голову.
Пожелав племяннику дослужиться до чина действительного статского советника, он настоятельно посоветовал держаться подальше от двора, а главное, не вступать ни в какие заговоры, даже словом ни обмолвиться супротив начальства.
— Да какие заговоры, дядюшка? — смеялся Ртищев.
— Меня не обманешь. Сам был молодым да шалым. Все мы смолоду реформаторы, пока жизнь не обломает.
Тяжкие воспоминания язвили душу старика. Будучи блестящим гвардейским офицером при императрице Анне Иоановне, он попал в застенки Тайной канцелярии, оговоренный недругами как участник заговора против треклятого Бирона, был пытаем на дыбе и приговорен к казни. Не случись тут переворота Елизаветы Петровны, остаться бы ему без головы. Однако беды его тем не кончились. В царствование дщери Петровой был снова схвачен и притащен в застенок — на этот раз как сторонник злосчастного младенца Иоанна Антоновича. Слава Богу, отпустили за недоказанностью вины и даже знаменем воинским прикрывали, чтобы снять бесчестье с тела, которое терзал кат.
Ртищев дал слово, что ни в какие противуправительственные комплоты вступать не будет.
Прощаясь, дядя предупредил:
— На отцовское наследство не рассчитывай. Сам знаешь, сколько у тебя братьев и сестер. Да и плохи нынче пошли дела у Николая Афанасьевича. Матушка твоя жаловалась в письме на недостачу средств. Разорил Пугач всех Окрестных бояр.
Ртищев знал, что батюшка его уцелел лишь потому, что крестьяне спрятали доброго барина от пугачевцев.
Дядя счел нужным успокоить племянника:
— Ты не пропадешь и без наследства. Ну, а если что по службе не заладится, помни, ты всегда можешь отрясти прах и уехать из Петербурга в Россию.
— Полно, дядюшка,— засмеялся Александр.— Разве Петербург не Россия?
— Россия, да не та,— махнул рукой Аргамаков.— Петербуржцы настоящую Россию не видывали. Тебе бы по нашим просторам поездить, а не по заграницам.
— Вы мою мечту угадали. Счастливые люди путешественники! Волгу увидеть и на Белом море побывать... А Урал сказочный... А Сибирь... Вот бы, дяденька, побывать в Сибири!
— Гляди, не накликай,— расхохотался Аргамаков.
Аблязово, тож Преображенское, довольно большое село, было засыпано снегом чуть не по крыши. Отца Ртищев нашел сильно постаревшим, мать — больной, и дом, полный неустроенных братьев и сестер. Дела у стариков шли и на самом деле неважно. Хлеб не родило, деревни горели, крестьяне разбегались. Многие владенья приходилось закладывать либо продавать, чтобы свести концы с концами.
— И полутора тысяч душ за мной не осталось,— решительно объявил отец.— Дочек надо обеспечить, а то в девках состарятся. Слава Богу, хоть ты устроен.
Мать конфузилась, поглядывая на гостя: ей было трудно признать собственное дитя в щеголеватом молодом петербуржце.
— На деда Степана похож.— вздыхала она. Присмотревшись, качала головой.— Нет, более на дядю Порфирия, брата деда.
Сам дом, казавшийся ему ранее огромным и роскошным, стал тесным, ветхим и неуютным. Половицы скрипели, двери не закрывались плотно, печи дымили; здесь никто не имел своего угла, барчуки и слуги теснились, где кому придется. Сестры и братья всех возрастов глядели на Александра исподлобъя, ничуть не стараясь подружиться. Он пытался с ними говорить и был поражен их невежеством.
Не лучше дело обстояло и с прежними знакомцами. Мальчишки, с которыми он в детстве катался на салазках, сделались скотниками, лакеями, землепашцами и при встрече с ним кланялись, сдирая шапку.
— Васька! — укорил он одного.— Мы же с тобой вместе в проруби на пруду тонули, и ты меня вытащил. Чего ты горбишься?
— Ты барин, а мы твои холопы,— был ответ.
— Ты прежде всего человек, как и я, и поклоны эти унижают нас обоих. Усмешка, тронувшая обветренные губы мужика, согнала с лица угрюмую тупость:
— Ты добрый, Александр Николаевич. В батюшку, видать.
В Петербург он вернулся раньше обещанного срока, беспокоясь в душе, как бы Воронцов не остыл к таможенным делам, и вызвал переполох в домике на Песочной улице. Услыхав, что к крыльцу кто-то подьехал, Акулина Павловна, сидевшая в спальне дочери, подошла к окну взглянуть и увидела вылезавшего из кибитки зятя.
— Принесла раньше времени нелегкая,— невольно подумалось ей.— Это Александр явился! — воскликнула она вслух.
Вскрикнув, Анета прижала руки к груди. Она вся преобразилась от радости.
— Маменька, подайте мне чепчик! Другой, с розовым бантом.
Она едва успела завязать ленты, как в спальню вместе с морозом ворвался Ртищев и заключил жену в объятия. Акулина Павловна недовольно выплыла из спальни. Розовый бант! Ни муж ее губановский, ни ранее другой ее муж Ушаков и мечтать не смели, что она напялит ради них розовый бант, потому любили и почитали, как надо почитать жену. Ах, Анета...


6. ТАМОЖНЯ
Воронцов встретил вернувшегося помощника в отличном настроении. Как ни противился Миних, Коммерц-Коллегии было разрешено произвести проверку таможни.
— Вот и принимайтесь за дело, Александр Николаевич,— торжествующе объявил он. Прибрать таможню к рукам было давней мечтой президента Коммерц-Коллегии.
Полный служебного рвения, всякое утро спозаранку Ртищев стал ездить в порт допрашивать таможенников, так как приглашенные на собеседование в коллегию, они отказывались придти, ссылаясь на занятость. В порту, действительно, стояла горячая пора. Он присматривался к окружающему, понимая, какой простор для злоупотреблений давала работа таможенников, чувствуя, что над ним потешаются, видя, что без документов он ничего не сможет доказать. Он так бы и ушел ни с чем, если бы не обер-цольнер Позняков. В ответ на расспросы тот прямо объявил:
— Разгуливая по золотому дну, всякий нагнется, как ни стращай, чтобы поднять кое-какую мелочишку. Берут взятки все, потому что все дают. Тот же господин Сутерленд предлагал мне недавно подписать за хорошее вознаграждение резолюцию о выпуске из таможни бобровых шкур на шесть тысяч, якобы под залог других товаров его, оставшихся на складах. Я говорю, покажи товары, а сам думаю, раз деньги предлагает, значит, надувает, товаров нет. Так и оказалось: пустые склады. Я возьми и откажись. Так что? Он пошел к другому обер-цольнеру, а у того совесть в отпуску, он и подмахнул разрешение.
Ртищев слушал со стесненным сердцем. Грабили Россию, увозили все, что под руку подвернется; утекало из страны золото, жирели кровососы, нищало государство. Наверно, не надо было ему так переживать, да разве стерпит душа, видя, как бесчинствуют взяточники и казнокрады среди бела дня!
— Наше государство насквозь проржавело, заплатами не поможешь,— твердил Воронцов, слушая отчет Ртищева.
— Да ведь нельзя сидеть сложа руки! — горячился тот.
— Разве я велю складывать руки? Продолжайте. Если наберете доказательств, напишем опять доношение в Сенат.
Доказательств он набрал и, посвятив делу несколько вечеров, составил новое доношение в Сенат по делу Кокса и проверке Петербургской таможни, вменив таможенникам в вину беспошлинный пропуск товаров, нанесение значительного ущерба казне, а также подлоги и взяточничество, и предложил уволить все руководство таможни, а также сообщников, всего пятьдесят одного человека, причем взыскать с них нехватку пошлинных денег. «Cиe дело может послужить к поправлению всего таможенного дела в России» — горделиво заключил он.
Получив бумаги, Воронцов долго не давал ответа и не звал его к себе. Стояла жара, разгар лета. Отправив семью к теще на мызу под Ямбург, Ртищев изнемогал от скуки в раскаленном, пыльном городе. Наконец Воронцов велел ему придти.
Он застал вельможу задумчивым.
— Плохие новости? — осведомился Ртищев.
— Ничуть,— усмехнулся Воронцов.— Поздравляю вас с новым чином. Отныне вы коллежский асессор. Указ уже подписан.
Какое сердце не забьется радостно при вести о повышении? Стараясь не показывать волнение, Ртищев поблагодарил Его сиятельство, а затем осведомился о таможенниках. Вздохнув, потянувшись к бумагам, Воронцов раскрыл папку и полистал дело. Лицо Ртищева вытянулось: оказывается, его рапорту до сих пор не было дано ходу, он лежал на столе начальника.
— Мы приговариваем к оплате долга, то есть к разорению, а также увольнению пятьдесят одного человека. Полсотни семейств останется без пропитания,— задумчиво ронял вельможа слова.
Ртищев тут же вспыхнул:
— Что же — оправдать казнокрадов!
Воронцов назидательно поднял палец:
— Нe наказывать безвинных за вину других. Где тут те, кто давал взятки? Те, с кем делились преступными деньгами? Те, кто знал обо всем, но бездействовал? Сотворив малую справедливость, мы создадим большую.
Ртищев не знал, что и думать:
— Оставить все по-старому?
Отлично видя, что подчиненный кипит, Воронцов говорил как можно спокойней и вразумительней.
— Вы человек крайностей. Черное и белое, больше никаких красок. Покарать преступников, но оставить средства к существованию безвинным. Эх, Александр Николаевич, что по-напрасну горячиться!
— Ваша терпимость удивляет,— только и нашелся Ртищев.
Воронцов встал и задумчиво прошелся по кабинету:
— Не стремитесь переделывать мир. В вас еще много петушиного задора. Кто мы такие? Глиняный горшок, и тот долговечней. Что мы знаем о Промысле Божьем?
— Ваше сиятельство, не могу взять в толк... О Промысле Божьем я ничего не знаю, но вижу расхитителей казны. Значит, вы отступаетесь?
— Опять черное и белое. Доношение в Сенат мы пошлем. А вот послушайте, что я скажу. Мне стало известно, что государыня собирается многое изменись в нашей епархии. В Казенной палате вводится должность советника таможенных дел. Вам не приходилось слышать о господине Дале? Старичок из остзейских немцев, опытный таможенник. Государыня желает видеть его во главе Петербургской таможни, а вас я проведу его помощником. Тут вам и лопата в руки, чтобы чистить Авгиевы конюшни. То-то же,— удовлетворенно кивнул он, заметив радость на лице собеседника.— Никогда не торопите события. Всем посечь головы! Это же пугачевщина.
Ртищев явился на мызу навестить семью веселый и оживленный. Перед домом ходила свояченица с книгой в руках.
— Хорошие новости? — обрадовалась она, увидел его сияющее лицо.
— Всё идет к лучшему в этом лучшем из миров.
— Все-все? — попросила она уточнить. Сильно попорченное рябинами лицо ее, обращенное к нему, выражало нежность.
Ок был ликующе весел:
— Я заработаю кучу денег, и мы построим новый дом.
Анета в белом, изящная и бледная, как лилия, показалась в дверях, и Ртищев устремился к жене, чтобы заключить в объятиях.
— Значит, твоя мечта — сад перед домом и лебеди на пруду? — шутливо спросил он.
— Да, подняла она простодушные глаза,— Лебеди — символ супружеской любви.
Они пошли по садовой дорожке, обнявшись и нежно воркуя о своем. Следом за дочерью на пороге появилась Акулина Павловна и проводила зятя неласковым взглядом.
После ужина, перед тем как расходиться по своим углам, теща успела негромко сказать Ртищеву:
— Анета опять в тяжести. Вы с ума сошли.
В 1780 году императрица решила, а Сенат постановил в связи с введением нового Учреждения о губерних передать Петербургскую таможню в ведение Казенной палаты, назначить статского советника Даля руководить ею, а в помощь ему дать коллежского асессора Ртищева.
— Это какой-такой Ртищев? — осведомилась государыня, просматривая бумаги, и, что-то вспомнив, добавила,— А, этот... Протеже графини Брюс. Да полно, заслуживает ли он такого назначения?
Безбородко почтительно доложил Ее величеству, что Ртищев хорошо проявил себя, уличая таможенников во взятках, чем немало пополнил казну, и ныне у президента Коммерц-Коллегии правая рука.
При упоминании Воронцова Екатерина поморщилась, зная малоприятный нрав братца Маленькой Екатерины, но кивнула:
— Раз уж Александр Романович рекомендует, делать нечего.


7. ЛИЗА
У девиц-смольнянок было в обычае кого-нибудь обожать. Дружно обожали императрицу; обожали вельможу Бецкого, под неусыпным попечением коего процветало Воспитательное общество; обожали начальницу, учителей, классных дам, подруг, кому кто пришелся по душе. Лиза Рубановская обожала соученицу Глафиру Алымову — самую миловидную, веселую и добрую из девочек. Сама Лиза была угрюмой рябой уродиной, с ней никто не хотел дружить, и если бы не младшая сестрица Дарья, прилипшая, будто репей, ей жилось бы тоскливо. Угрюмой считали Лизу воспитанницы и классные дамы. На самом деле она была стеснительной, смиренной дурнушкой и если бы не уступчивость и кроткость нрава, а также успехи в науках, ее бы заклевали, Графира Алымова была круглой сиротой без средств и, по мнению Лизы, тоже должна бы стесняться и помалкивать в обществе девочек из благополучных семейств, однако, приветливая и жизнерадостная, она ничуть не тяготилась своими обстоятельствами, вела себя свободно и раскованно. Милую сиротку поместил в Воспитательное общество сам Бецкой; время от времени вельможа справлялся об ее успехах, и классные дамы, а за ними и девочки окружили её вниманием, ей угождали, ласкали ее, а она попрежнему оставалась веселой, покладистой и добродушной малышкой.
Лиза Рубановская обожала ее издали, не смея приблизиться. О чувствах сестры догадалась противная Дарья и объявила, чтот тоже будет обожать Глафиру, пусть Лиза много о себе не воображает. Вскоре всем сделалось известно, что девицы Рубановские обожают воспитанницу Алымову, и тогда Глафира просто и весело предложила им свою дружбу.
Шли годы. Поступив в Общество отроковицами, смольнянки незаметно превратились в молоденьких девушек, отлично воспитанных, безупречно владевших французским языком, слышавших кое-что из истории и герграфии, а также музицировавших, танцевавших и даже представлявших пиесы на сцене. Кроме того они отличались детской наивностью и полным незнанием жизни. Лиза недурно играла на клавесине; Глафира по настоянию покровителя ее Бецкого, нанявшего ей учителя, обучилась игре на арфе. Одна Дарья не сделала успехов в науках и искусствах, зато люто завидовала всем без разбору и дулась на подружек. Внимание могущественного вельможи к Алымовой было предметом живейшего обсуждения в Смольном. Все были уверены, что бездетный старик не бросит сироту после выпуска, но устроит ее жизнь наилучшим образом и уж конечно даст богатое приданое. Положение сестер Рубановских было иным. Их папенька внезапно скончался, и семейство из хорошего каменного дома на Миллионной вынуждено было перебраться куда-то на окраину в ветхую хижину. Больше они ничего не ведали. Лиза, первая ученица должна была в числе других лучших выпускниц стать фрейлиной, поэтому возвращение домой ее не тревожило, зато Дарья не находила места: говорят, Пески — пригород, до Зимнего дворца оттуда многие версты, как же она станет ездить на придворные балы из такой дали? Счастливица Глафира, ей предстоит жить в роскоши, ездить в каревах; какое платье ей сшили к выпуску — палевое, с необъятной юбкой, из хрустящей, сверкающей тафты, а сестры Рубановские будут выглядеть на торжественном акте замухрышками в перешитых из маменькиных обносков нарядах. Лиза не завидовала ни платьям ни каретам; она готовилась к нелегкой придворной службе вдали от дома, к заброшенности и одиночеству среди чужих людей. Никогда ее никто не станет любить так, как любят Глафиру, которая, покинув добрых подружек, тут же попадет в роскошный особняк под теплое крылышко всесильного опекуна.
На выпуске Лиза Рубановская как первая ученица получила шифр, однако государыня не пожелала видеть при своем дворе рябое лицо и собственноручно вычеркнула ее фамилию из списка девиц, пожалованных во фрейлины. Удар был тем сильнее, что неожидан, а обида тем горше, что все знали причину, втихомолку толкуя меж собой, что так и должно быть.
Неказистый домишко на Песках обе сестрицы сразу возненавидели. Слава Богу, хоть каждой мать отвела по комнате, для чего уступила собственную спальню. Лучше всех в доме была устроена Анета, старшая ceстpa, замужняя дама, комната у ней была светлая и теплая с красивой изразцовой печью, нечего не поделаешь, супружеская спальня должна быть уютной, не то что девичья светелка. Дарья с первого же дня водворения под родительский кров куксилась и хныкала, жалуясь на скуку; Лиза, расставшись с надеждой стать фрейлиной, пережив обиду,— что она сделала бы гораздо скорей, если бы не постоянные охи матери, негодовавшей на императрицу,— по обычаю своему смирилась, а, увидев племянника, повеселела: вот появятся у Анеты еще детишки, и она начнет учить их музыке и наукам. В Смольном считалось, что у нее явные педагогические склонности, и начальница даже сказала при выпуске, что если у Лизы не будет собственных детей, она всегда сможет воспитывать чужих.
Мать, погруженная в денежные расчеты и хлопоты, озабоченная здоровьем постоянно недомогавшей Анеты, решительно не собиралась вывозить девиц, а от зятя не приходилось ждать никакой пользы, он тогда нигде не служил, сидел без денег и носу не показывал из своего кабинета. Единственной отрадой были посещения Глафиры; хоромы Бецкого, где она проживала, они посещали редко, и самого вельможи никогда не видели. Подруга тоже скучала, поскольку не привыкла одиноко сидеть в четырех стенах, как птичка в золотой клетке. Лиза была уязвлена, узнав, что Глафира с таким же удовольствием, как у них, бывает у Ржевских. С Фифи Ржевской она никогда раньше не дружила, а тут вдруг зачастила. Сестры недоумевали, однако раз Глафира проговорилась, упомянув о брате Фифи, и при этом мило порозовела. Лиза и Дарья переглянулись. Зависть, наполнившая сердца девиц, у Лизы тут же сменилась горечью: счастливица. Глафира, а ее доля только мечтать о любви.
— Попроси опекуна устроить какой-нибудь бал или праздник,— предложили они Глафире.
Та смутиласъ.
— Это ему будет не по душе. Он хочет, чтобы мы с ним всегда оставались вдвоем, а я ему читала, играла на арфе, пела.
— Так никогда не выйдешь замуж! — торжествующе объявила Дарья.
Глафира смутилась еще более:
— Мне кажется, он как раз и не хочет, чтобы я вышла замуж.
Сестры Рубановские, пораженные эгоизмом старикашки, дружно возмутились.
Они поделились своим вогмущением с матерью. Акулину Павловну осенило:
— Уж не имеет ли Бецкой сам вида на Глафиру?
Девицы подняли на смех столь дикое предположение: Бецкой годился Глафире даже не в отцы, а в деды; он — персона, близкая к императрице, Глафира же безродная сирота, государыня не дозволит такого безумства.
Слушая своих дурех. Акулина Павловна потряхивала чепцом. Она знала кое-что про Бецкого, За девять месяцев перед тем как разродиться кроткой Фике, нынешней императрицей Всероссийской, ее легкомысленная матушка путалась ни с кем иным как с Бецким. Недаром Екатерина приблизила к себе побочного сына князя Трубецкого, ни в чём ему не перечит, да к тому же, шепчут, втайне зовет его отцом. Бецкой — всесильный вельможа, делает все, что заблагорассудится. Захочет — женится на девчонке. В если уж Глафире так неслыханно повезло, что она ему приглянулась, надо уметь не упустить своего счастья.
Догадка Акулины Павловны блестяще подтвердилась: примчавшаяся к ним взволнованная Глафира открыла подругам, что Бецкой объяснился ей в любви.
— А как же Ржевский? — возмутилась Дарья,— Глафира, выходи за молодого, не вздумай выйти за старика.
— Соглашайся немедленно,— настаивала Акулина Павловна.— Подумать только, какая жизнь тебя ожидает! Наряды, бриллианты, высший свет.
Благоразумная Лиза возражала.
— Ах, маман, бриллианты не замена счастья, и если Глафире мил брат Фифи, то следует предпочесть богатству любовь. С другой стороны, Бецкой столько сделал для Глафира, воспитав ее! Она должна стать его женой хотя бы из благодарности.
Бедная Глафира, выслушав столь разные мнения, вконец растерялась и не знала, что делать.
Рубановские, мать и обе дочери, давая взаимоисключающие советы, в глубине души испытывали одно и то же чувство, они завидовали Глафире, но если Акулина Павловна переживала за своих девиц, не удостоившихся внимания ни одного вельможи, если Дарья попросту злобствовала, то Лиза страдала, понимая, что никогда не станет предметом чьей-то страсти. Если бы служилось чудо и ее полюбил самый захудалый жених, каким бы горячим чувством она ответила, как отдала бы всю себя и безвозвратно. Но все это были лишь пустые мечты.
Все три ночью тихонько всплакнули в подушку.
Дни шли, а Глафира продолжала преебывать в растерянности. Ее опекун изъяснялся ей в любви, всячески баловал и ублажал ее, однако о свадьбе не заговаривал. Растерянность бедняжки еще более возросла, когда в нежных чувствах ей признался брат Фифи Ржевской. Тут уж Дарья рыдала в полный голос, не в силах понять, почему все влюбляются в Глафиру, в которой ничего особенного, а у нее, красивой и румяной, женихов как не было, так и нет. Лиза свои чувства изливала в музыке.
К обсуждению затруднений Глафиры Алымовой девицы привлекли старшую сестру как замужнюю и более опытную, предварительно взяв клятву с Анеты ничего не говорить Александру: сердечная жизнь подруги должна была остаться тайной.
— Как выдержать без любви все то, что ожидает в браке бедную женщину? сказала Анета.— Она должна выбрать любовь. Хотя благодарность и есть любовь.
— Уж кому-кому, а тебе должно быть понятно, что кроме любви у супругов должны быть средства,— не выдержала мать.
Долго спорили, наконец, утомившись от пререканий, решили, что Глафире следует выйти замуж зa Бецкого, а Ржевского умолять забыть ее, и об этом решении Лиза поспешила написать подруге.
Глафира ответила, что примирилась со своей судьбой и даже попросила Фифи Ржевскую передать брату, чтобы он вернул голубую ленточку — невинный дар неопытной девы.
— Они уже обмениваются подарками! — негодовала Дарья.
— Тебе-то что? — сердилась на сестру Лиза.
— Никогда не пойму, что в ней находят мужчины.
— Да уж не нам чета.
Акулина Павловна мудро заключила:
— Нe родись умен, не родись красив, а родись счастлив.
Дни и недели продолжали утекать, а никаких новостей от Глафиры не поступало. Девиц все более терзало любопытство, так что когда наконец подруга подкатила в великолепной карете к скромной обители Рубановских, Лиза и Дары с жадностью набросились на нее, и даже сама Акулина Павловна, прервав важный разговор со стряпчим, заторопилась в гостиную.
— Что и как? — перебив щебет девиц, потребовала она сведений безо всяких экивоков.
— Ах, вчера была такая сцена! — взволнованно оправляя кружева, рассказывала Глафира.— Он долго говорил о своей любви, а потом опустился передо мной на колени, начал целовать мои руки и даже прослезился!
— Господи! — всплеснули реками девицы.
— Раньше он никогда так не делал. Бывал ласков, сажал к себе на руки, целовал, шептал нежности, но чтобы плакать!
— Сажал на руки?!
— Ну да. Называл своим цветочком.
— Надеюсь, ты наконец дала согласив?
— Но в чем? В чем я должна согласиться? Ведь предложения он не делает! Девица недоуменно уставились друг на друга.
— Так,— сказала торжественно Акулина Павловна.— Значит, прослезился? Пустил слезу. Крокодил тоже плачет перед тем, как кого-нибудь проглотить. Вот так Бецкой! Уж не задумал ли он тебя погубить? Слушай, что я тебе скажу: в таком разе всякой благодарности конец. Нынче же спроси его напрямик, собирается ли он жениться на тебе, и если нет, уноси прочь ноги.
— Как же так? — ахала Глафира.— У меня язык не повернется.
— Ты хочешь быть окончательно скомпрометированной? — гремела Акулина Павловна,— Да если бы я узнала, что мою дочь кто-то сажает на руки!.. Он пользуется тем, что ты сирота и за тебя некому заступиться.
Глафира расплакалась. Утешая подругу, Лиза сказала:
— Ты всегда можешь поселиться у нас. Я отдам тебе свою комнату. Глафира покинула дом Рубановских успокоенной, с сухими глазами, судя по всему на что-то решившейся.
Не в силах справиться с чувствами, Лиза долго сидела за инструментом, сотрясая деревянный дом тревожными мелодиями. Из своего кабинета вышел зять и, прислонившись к дверному косяку, слушал музыку. Нахмурившись, закусив губу, Лиза барабанила по клавишам, вкладывая в звуки всю свою обиду на жизнь, тоску по счастью и любви, так что Дарья, не выдержав, высунулась из своей комнаты с криком:
— Лизка, хватит! Голова раскалывается.
Она резко оборвала игру.
— Слишком страстно,— сказал Александр,— Однако недурно.
Подняв глаза, она уловила на себе его ласковый взгляд. Впервые на рябую дурнушку Елизавету Рубановскую ласково и внимательно посмотрел мужчина, и это показалось настолько приятно ей, слишком часто ловившей на себе взгляды обидного сожаления, что она мигом забыла дурное настроение, Глафиру, домашнюю скуку и тихо удалилась к себе, унося ревниво свое сокровище — немного тепла, подаренного случайным взглядом зятя.
Александр на следующий день сказал Лизе:
— А ты действительно прекрасная музыкантша. Я тоже когда-то учился играть на скрипке. Пожалуй, надо бы купить инструмент. Вот будет славно устраивать домашние концерты.
Но, поступив вскоре на службу, он и думать забыл о своем намерении, отсутствуя с утра до вечера.
Анета скучала и, не перенося одиночества, звала к себе Лизу.
— Не торопись замуж, сестрица,— советовала она.— Женская доля не сладка. Чем позднее выйдешь, тем лучше. Успеешь еще намучаться.
Лиза жалела беременную Анету, а про себя знала, что вообще не выйдет замуж: ее удел и призвание — племянники. Погрузившись в детскую, она открыла для себя целый мир любви и нежности. Здесь никто не замечал ее рябин; малыши доверчиво шли к ней на руки, прижимались головками к девичьей груди. Васенька и Коленька уродились на удивление красивыми созданиями, но красота их была пугающе недетской, их тонкие лица, по-взрослому серьезные, их удлиненные черепа, хрупкие, как куриные яйца, тщедушные тельца, медлительность и молчаливость удивляли и заставляли тревожиться за их жизнь. Появившись на свет желтенькими, тщедушными, плаксивыми младенцами, они держали в страхе весь дом,тем более, что первый ребенок Анеты погиб. Слабенькие, чахлые крошки день и ночь заходились в крике, обмирали, задыхались, синели, так что няньки совсем сбились с ног и были признательны барышне за помощь. Анета с благодарной улыбкой наблюдала за хлопотами сестры. Дарья детскую избегала, предпочитая вязать бисерные кошельки в своей светелке да кукситься.
Однажды супруги Ртищевы получили приглашение от Воронцова на концерт, и Анета уговорила мужа взять с собой сестер. Дарья отказалась, не имея модного платья, а Лиза, равнодушная к нарядам, с удовольствием согласилась послушать музыку.
В зале, полном разодетых кавалеров и дам, она держалась в сторонке, издали любуясь сестрой и зятем. Анета, хрупкая и нежная, выглядела не хуже любой из светских дам, а лучше Александра вообще никого не было в целом свете. Внимательно рассматривая присутствовавших мужчин, Лиза нашла, что все они выглядели по сравнению с зятем либо тупицами, либо самодовольными хлыщами, либо плотоядными тварями. Александр вовсе не был красавцем, однако его большие, полные жизни глаза и одухотворенное лицо составляли столь резкий контраст с окружением,что Лиза только дивилась, как другие этого не замечают.
Ем понравился Воронцов и то, как дружески он разговаривал с Александром, однако это был очень важный вельможа и человек уже в летах, чтобы Лиза могла испытать что-либо, кроме почтения.
К сожалению, такие вечера редко выпадали на ее долю. Александр почти не бывал дома, и Анета коротала дни в обществе сестер.
— Такова женская доля,— мягко улыбалась она.— Мы носим детей, рожаем, болеем, а мужья в то время заняты другим.
— Чем же? Английским клубом? Холостяцкими посиделками? — не согласилась Лиза.
Анета обиделась за мужа и сочла нужным возразить назидательно:
— Милая Лиза, есть мужской мир, дорога в который нам заказана. И есть женский, в который мужчины не должны, да и не желают вторгаться. Прими это как непреложность и живи с этим.
Мужу Анета сказала о сестре:
— Какая удача, что у нас есть Лиза. Когда мы построим новый дом, а Дарья к тому времени выйдет замуж, мы заберем Лизу к себе. Уверена, что она сумеет воспитать наших детей лучше, чем я.
— Надо, чтобы и твоя сестрица этого захотела,— напомнил муж.— У Лизы могут быть совсем иные намерения. Что, если она не захочет стать гувернанткой при наших детях?
Но у Лизы не было иных намерений. Когда Анета произвела на свет четвертого ребенка — девочку, и все семейство ликовало, потому что до того рождались одни мальчики, Лиза, трепетно прижав к груди новорожденную, попросила сестру:
— Пусть это будет мое дитя. Я стану ее крестной матерью.
— Лучше своего роди,— ворчливо заметила Акулина Павловна.— Гляди, как Глафира Алымова устроилась, а ведь ничуть не лучше моих дочерей.
К тому времени Глафира, сбежав от Бецкого, благополучно вышла замуж за Ржевского.
— Кому что дано,— кротко отозвалась Лиза. Она больше никуда не рвалась, ни о чем не мечтала, никому не завидовала, обретя душевную опору и равновесние. У нее был мир детской, племянники, крошка Елизавета — дети Анеты и Александра.
— Какая мать вышла бы из тебя? — наблюдая за Лизой, сказала сестра.— Хочешь, я попрошу Александоа сыскать тебе какого-нибудь жениха. У него так много знакомцев.
— Вот еще не хватало! — обиделась Лиза.— Ни за что не пошла бы под венец без любви.
Анета задумалась, а потом вдруг печально сказала:
— Нет, Лиза, лучше не ходи и по любви. Погляди на меня. Ах, я сама себе противна!
Лиза удивленно воззрилась на сестру. Аяета, у которой все в жизни складазалось удачно, мать прелестных' крошек, зашм за блестящим человеком, который души в ней не чает, красавица, всеобщая любимица, жаловалась на жкзнь,
-¦ Ты поправишься, и все будет хорошо,— смущенно попыталась она утешить сестру,
У Анеты вырвались непонятные слова:
— Пойми: любовь — это страшно.
Страшно? Ничуть, Любовь — это счастье, крылья, паренье над землей. Это каждодневная радость, когда, встав поутру, надеешься увидеть его мельком, или по крайней мере услышать его голос. Ее наполняло радостное ликование. Она любила. Никому от ее любви не будет плохо, никто о ней никогда не узнает. Может быть, глубокой старухой она признается Анете, и великодушная сестра простит ее.


8. ДОМ
Акулина Павловна была довольна назначением зятя, и даже очень: ведь таможня — золотое дно; теперь, когда Александр попал на хлебное местечко, они заживут припеваючи. Никогда не думала, что из него выйдет толк — и вот на тебе! Зять взялся за ум, стал человеком; его не стыдно теперь и людям показать. К тому же он прислушался к ее укорам: Анета, опроставшись, уже год как отдыхает. Пятый ребенок Анеты, девочка, принесла в дом радость и успокоение: ведь родившаяся на свет перед ней Елизавета очень скоро отдала Богу душеньку, причинив столько горя тетке своей Лизе.
Сделавшись благодушной, Акулина Павловна решила помочь молодым в возведении собственного дома и взяла в банке ссуду под залог недвижимости. Покойный Василий Кириллович оставил дочерям обширный участок земли на Грязной улице, невдалеке от Невской першпективы, где и задумали строиться. Все оживились, повеселели.
Зять, обойдя участок и увидев его размеры, с удовольствием объявил, что там найдется место не только для дома и служб, но для сада и огорода; можно будет даже завести коров. Акулина Павловна остудила его пыл, разъяснив, что земля принадлежит всем трем ее дочерям, так что участок придется делить.
— Да зачем делить, маман? — вмешалась Лиза.— Давайте все вместе построимся, и делу конец.
Акулина Павловна сострадательно покосилась на неразумную деву:
— Земля да бриллианты все твое приданое. Может, твой будущий муж захочет продать землю и взять деньгами. Ни на что иное больше не рассчитывайте, пока я жива.
— Ах, эти вечные разговоры о замужестве! — подосадовала Лиза.— Не выйду я замуж, вы отлично знаете.
Акулина Павловна противилась замыслу дочек, сильно подозревая, что они мечтают разъехаться с матерью, оставив ее на Песках. Больно прыткие стали, едва перевалило на третий десяток. Она уступила, хитро решив про себя,что будет молчать до поры, а потом возьмет да переберется вместе с ними на Грязную улицу, а дом на Песках станет сдавать, как и каменный на Миллионной.
Дружно решили участок не делить. Ртишев был счастлив. Он возведет каменный особняк, окруженный садом, нарядный снаружи, уютный внутри, полный красивых вещей и детских голосов, где будет царить Анета, его возлюбленная и жена. Она хотела пруд с лебедями в саду, девицы мечтали о цветнике. Слушая их болтовню, Акулина Павловна подумала, что прежде всего заведет огород, а потом и оранжерею с померанцами, а понизу чтоб росли ананасы.
Строительетво далось нелегко, пришлось залезть в огромные долги. Однако дом возник довольно быстро, каменный, в два этажа, с балконом и большими окнами на улицу; сзади он имел полукруглый выступ, к которому примыкал торцом еще один дом, деревянный. Это было обиталище девиц. Вокруг возводились каретник, конюшня, сараи, людские и прочие службы. За строениями простирался обширный сад с березовой алеей и прудом с островом. Считалось, что все это великолепие принадлежит надворному советнику Ртищеву — чин, которым он очень гордился. На самом деле имение являлось собственностью сестер Рубановских, Ртищеву же принадлежали несколько жилетов и сертуков, а также кипы исписанной бумаги. Кроме жалованья в размере 450 рублей в год, никаких доходов он не имел. Акулине Павловне ещё предстояло узнать, что брать взятки зять не умел. Таможня, разумеется, золотое дно, однако не для поклонника Вольтера и Руссо.
Жизнь на новом месте быстро наладилась. По праздникам они собирались всем семейством в красивой столовой, четыре дамы и единственный мужчина; впрочем, Ртищев часто звал знакомцев — сослуживцев, друзей, каких-то литераторов. Акулина Павловна относилась к гостям благосклонно: среди них попадались холостяки. Семейство мирно вкушало от праздничного стола, блестевшего начищенным серебром; две румяные горничные, только что из деревни, сновали взад-вперед; жизнь благоустроилась, наладилась, нечего Бога гневить.
Глава дома просматривал «Санкт-Петербургские ведомости»; он хоть и выглядел попрежнему мальчишкой, но начал заметно лысеть и вид имел поблекший, время не красило никого: сама Акулина Павловна погрузнела, девицы утратили свежесть юности,а бедняжка Анета сделалась совсем прозрачной.
— Бросил бы руки пачкать,— наскучив шуршанием газеты, посоветовала Ртищеву теща.
— Послушайте! — взволнованно воскликнул он.— Это про войну в Америке. «Не знающие военного дела мужики, одетые в рубище, не имея ружей, ожидали со спокойным духом нападения от храброго генерала Гay, коий вел противу них наилучшее в свете англицкое войско. Войско сие от американских мужиков было обращено в бегство». Вот на что способен народ, когда он боремся за свободу!
— Какая это свобода понадобилась американским мужикам в их дебрях? — ядовито осведомилась Акулина Павловна.
— Англицкий король их угнетал маман,— пояснила Лиза.
— Выходит, бунт затеяли противу законной власти?
— Подумайте сами, тетенька,— разгорячился Ртищев,— страну угнетает заморский монарх. Всяк человек родится свободным...
— А-а,— не дослушала Акулина Павловна.— это все ваши французы безбожные, их наука.— Наклонившись к занятой кулебякой Дарье, она осведомилась, хорошо ли пропеклось.
— А ведь я в юности чуть не убежал в Америку,— задумался Ртищев.— Воевал бы сейчас под знаменами свободы, а не влачил оковы позлащенны.
— Оковы позлатенны — это мы? — шутливо упрекнула мужа Анета.
— Вы — часть меня; оковы — то, что мы куем сами себе всю жизнь.
— Но ты жалеешь, что ныне не в Америке?
— О нет, где рок судил родиться, да будет там и дням предел.
— Я этих стихов не знаю,— оживилась Лиза,— Что-нибудь новое, Александр? Ртищев загадочно улыбнулся:
— Еще не готово. Позднее я дам тебе прочесть кое-что.
Анета потупилась в тарелку: муж предлагал свои стихи Дизе, а не ей. От Акулины Павловны не укрылась грусть дочери.
— Что, моя деточка?
— Все в порядке, маменька,— улыбнулась та.
Ртищев ласково поглядел на жену:
— Знаете, что мне сказал недавно об Анете граф Воронцов? «Ваша супруга,— изрек сей известный женоненавистник,— напоминает мне одну пленительную даму, коей я был увлечен в молодые годы. Говорит, не вмешайся тогда родня, кто знает, чем бы все могло завершиться. Я и не подозревал, что Его сиятельство был способен на любовные безрассудства.
При этих словах Акулину Павловну бросило в жар; она поперхнулась куском, чем вызвала переполох и битье по спине. Шумно встав из-за стола, она удалилась к себе в полном смятении чувств.
Маслимо ли это? Те несколько медленных танцев во дворце, когда она имела партнером графа... Его пристальные взгляды, галантные речи... «Пленительная дама»!. Не было никого в то время пленительней Акулины Павловны! Задыхаясь, побагровев, она рухнула перед иконами на колени — и вдруг заплакала, оплакивая всю свою прошлую жизнь и то, что роскошь, знатность, почет,— одним словом, счастливая удача так ей и не досталась, хотя была совсем рядом.
Девицы, оставшись одни в столовой, рассорились. Пока Дарья щелкала орехи, Лиза стояла у окна, неотрывно глядя на что-то наружу. Заинтересовавшись, Дарья подошла ближе и глянула через плечо сестры: перед домом, обнявшись, прогуливались супруги Ртищевы, наблюдая за конюхами, выводившими на показ хозяевам лошадей. Кони и впрямь были хороши. Узнав, что его сынок вдруг сделался в Петербурге большим начальником, отец на-радостях прислал ему из пензенской деревни четырех выездных рысаков и в приклад восемь слуг, так что выезд у новоиспечённого помощника Даля сделался великолепен.
— Позеленеешь от зависти,— фыркнула Дарья.
— О чем ты? — сухо осведомилась Лиза, но отошла от окна.
— Да уж не о рысаках. Ты и за столом так пялилась на Александра, что мне сделалось за тебя стыдно.
— Что такое?
— А то, что ты влюбилась в него.
Лиза переменялась в лице:
— Опомнись! Он наш брат, а мы ему сестры.
— Влюблена, Лизка, влюблена!
— Замолчи!
— А вот не замолчу. Обязательно расскажу Глафире. Ну и смеху будет. Лиза всплеснула руками:
— Почему ты такая злая, Дарья? Да, я люблю Александра и Анету. Ещe больше люблю их детей. Разве грех любить родственников?
— Ты мне зубы не заговаривай,— торжествовала Дарья.
Мрачно глянув на сестру, Лиза быстро удалилась из столовой.
— О, дар небес благословенный,— Источник всех великих дел — О, вольность, вольность, дар бесценный,— Позволь, чтоб раб тебя воспел! — писал Ртищев, закрывшись в кабинете и уносясь мыслями за океан, где отважные мужики американские свергли власть иноземного монарха и обрели свободу.— Ликуешь ты! А мы здесь страждем!..— Того ж, того ж и мы все жаждем...
Не должен был так писать почтенный отец семейства, облеченный чином и властью, сидя в уютном особняке посреди Петербурга, да ведь никто никогда стихов не прочтет, даже свояченица, милая девушка, жаль, что рябая. Стихи будут погребены в недрах его бюро. О вольности писал не чиновник,— кто-то другой, являвшийся на свет, когда Ртищев снимал городское платье и вместе с ним все условности, налагаемые жизнью в обществе. Возможно, появлялся он подлинный, остальное же было наносным, случайным, ненужным.
Жизнь раздвоилась: ночью он был крамольным стихотворцем, а среди людей деятельным чиновником, высокопоставленным таможенником. Он был честолюбив и, достигнув почетного места, радовался возможности проявить себя на общественном поприще. Слава поэта, властителя дум, конечно, заманчивее, но служить отечеству можно везде, чины и звания тому не помеха. Все потрясатели основ были персонами, именно потому к ним и прислушивались. Не Руссо, не Вольтер, разумеется. Те были гении, а он уже знал про себя, что не гений. Пора молодой заносчивости уже миновала. И даже не Державин, об одах которого ныне столько толкуют, восхищаются, прославляют. Он недолюбливал господина Державина; заносчивость, резкость, чванство угодливого пиита были ему досадны. Сам он писал по-другому, как Ломоносов, перед которым преклонялся, а, главное, о другом. Настанет и его час...
За дверью послышались шаги, и он быстро прикрыл исписанный лист. Кто-то остановился, не решаясь войти. Поднявшись, он распахнул дверь и увидел свояченицу.
— Хочу попросить тебя, Лиза, об одолжении,— обрадовался он.— Зорко приглядывай, чтобы никто не приближался к моему бюро, не шарил в моих бумагах.
Они поняли друг друга с полуслова: речь шла об Акулине Павловне.
— Я стану запирать твой кабинет, когда тебя нет дома,— пообещала она.


9. КНЯГИНЯ ДАШКОВА
Начальник Петербургской таможни Даль был стар, болен, не знал русского языка, часто отсутствовал в городе, предпочитая отдых в своей Прибалтике, и Ртищеву пришлось взять на себя его обязанности. Он был совсем неопытен в новом деле и поначалу счел долгом самолично присутствовать при таможенных досмотрах и дажe обследовать палубы и трюмы, запуская руку в мешки с зерном и тюки с пенькой. Однажды он вытащил дна бочки с яблоками неучтенные соболиные шкурки, в другой paз обнаружил припрятанное кофе в зернах, поражаясь изобретательности плутов. Поток контрабанды не иссякал, таможня работала по старинке и с приходом нового начальства. Вскоре ему сделалось ясно, что в одиночку ничего не добиться, и он стал приглядывать помощников.
Однажды в его руки попала докладная от досмотрщика Богомолова. Тот жаловался на гавенмейстеров, то есть, таможенных служащих, досматривающих грузы. Обнаружив на французском корабле контрабанду — галантерейные товары, спрятанные в ларе с хлебом, он послал за гавенмейстерами с просьбой срочно явиться на корабль. Как позднее оказалось, те уже получили взятку от французов, в связи с чем и не подумали явиться. Тогда Богомолов отправился за ними сам и в конце концов вынудил их конфисковать контрабандный товар. Они же в отместку, составляя рапорт об этом случае, ни словом о его участии не упомянули, приписав всю бдительность себе, да eщe пригрозили смельчаку прогнать его с работы. Богомолов просил справедливости.
Ртищев знал по собственному опыту, как трудно добиваться справедливости. Сколько крови испортила ему в свое время хотя бы история с оговоренными экзекутором браковщиками. Тот просто-напросто сводил счеты с неугодными, от коих никогда не видел подношений, но попался, второпях допустив небрежность,— он позабыл записать в журнале вызовы работников, так что приходились верить на слово, что он их действительно вызывал. По этому случаю Коллегией было вынесено Соломоново решение: браковщикам сделать крепкий реприманд, однако не увольнять; экзекутору поставить на вид.
Ртищев хлопотал, в глаза их не видев, и встретил браковщиков уже после вынесения приговора. Они стояли гурьбой у лестницы, когда он спускался, и разом повернулись к нему, сняв шапки. Светлые глаяа всевозможных расцветок устремились на него.
— Спаси тя Бог, государь,— сказал один, и все поклонились в пояс.
Ртищев смутился, махнул pукой, побежал вприпрыжку мимо, стуча по каменным плитам высокими каблуками своих модных туфель. Теплое чувство, наполнившее его тогда, запомнилось навсегда. Справедливости надо помогать торжествовать, если это только бывает в силах.
Он вызвал к себе Богомолова. Это был молодой парень с Васильевского острова, в недавнем прошлом типографский ученик наборному делу, недавно взятый в таможню и не обучившийся еще плутовать.
— И не хочу проходить эту науку,— решительно заявил он.
Пообещав заступничество, Ртищев попросил досмотрщика, если такое повторится, обязательно дать ему знать.
— Такое бывает, почитай, каждый день,— ответил парень.
Было от чего приуныть.
Однако ретивый заместитель Даля не опустил руки, и добросовестные, совестливые работники, которые тоже водились в Петербургской таможне, почувствовав опору в новом начальнике, потянулись к нему. Все чаще удавалось пресекать нарушения. Один paз с помощью браковщика Зотова удалось задержать такую партию контрабандных товаров, что стараниями Воронцова дело дошло до императрицы. Прибыток казне оказался столь ощутим, что по личному указанию Екатерины Даль и Ртищев были награждены изрядными деньгами, а Зотов, получив несколько сот рублей, сиял, как медный таз.
Парень кровь с молоком, русобородый великан из деревенской глуши, он никогда не видывал таких деньжищ, однако твердо знал, на что их употребить, он решил записаться в купца и торговать в Гостином дворе. Рядом с этим молодцом Ртишев показался себе в своих брыжжах, дорогом сертуке, коротких штанах за колено и белых чулках жалким, тонконогим замухрышкой и удивился, почему власть распоряжаться дана судьбой ему, почему он разодет Франтом, а саженные плечи красавца-парня обтягивает линялая ситцевая рубаха...
— Записывайся в купцы, коли хочешь,— кивнул он,— Я тебе помогу.
Воронцов был очень доволен успехами своего выдвиженца.
— Лишаете семейства взяточников пропитания,— насмешливо качал он головой.— Не увлекайтесь, сударь, не забывайте, что перед вами непобедимый Голиаф.
— Вы слишком мрачно глядите на мир и людей, Ваше сиятельство, превосходя в сем Монтеня и Лябрюйера,— весело возразил Ртищев.
Воронцов устало прикрыл глаза тяжелыми веками:
— Увы, они правы. Род человеческий, дрянной по природе, стал еще хуже под воздействием цивилизации. Причем женщины опережают в этом отношении мужчин.
— Откуда такие наблюдения у человека, избегавшего дамского общества?
— Да как его избежишь, друг мой? Положим, я сумел счастливо ускользнуть от женитьбы, зато у меня есть две сестрицы, хотя, чтобы испортить человеку жизнь, достаточно и одной. С Елизаветой Романовной Полянской вы знакомы, а ежели пожелаете познакомиться с Екатериной Романовной Дашковой, милости прошу ко мне на вечер.
Ртишев уже слышал, что в Россию возвращалась знаменитая Дашкова, много лет назад рассорившаяся с императрицей и отъехавшая в чужие края под предлогом нужды дать сыну образование. Он почувствовал любопытство:
— Почту за честь, Ваше сиятельство.
— А все действия ваши по управлению таможней я одобряю,— добавил Воронцов,— и рад, что не ошибся в вас. Расчищайте сии Авгиевы конюшни, ничего не боясь.
Акулина Павловна, услыхав, что зять зван к Воронцову на прием, принялась обиняками говорить, что не худо бы и ей увидеть вельможу — благодетеля их семейства. Вообразив Акулину Павловну в доме Воронцова, Ртищев замялся:
— У графа есть одна странность: он терпеть не может дам.— И шутливо добавил.— Неужто, тещенька, бывают женщины, которые тоже ненавидят мужчин?
— Ненавидят? — пожала пышными плечами обиженная теща.— Мне известно, что многие женщины презирают мужчин, но ненавидеть?.. Это свойство мужской натуры.
— За, что такая немилость к нашему брату?
— Нет на земле зверя более хищного и злобного, более подлого и трусливого, более себялюбивого и глупого, чем мужчина!
Дочери, присутствовавшие при разговоре, прыснули.
— Ах, тешенька! — всплеснул руками Ртищев.— Никак вы мужененавистница? Тогда встречаться с графом вам никак нельзя.
— Да Бог вовсе с ним,— надулась она.— Я и не хочу. Так, к слову пришлось.
Она очень хотела, но и страшилась этой встречи.
В день, назначенный для приема гостей по случаю возвращения знаменитой сестры из чужих краев, возле подъезда гpaфa Воронцова был затор, каретам не разминуться. Явиться счел долгом чуть ли не весь Петербург, так как никто толком не энал, в каких отношениях с императрицей находится виновница торжества. Княгиня Дашкова была живой легендой, скакала рядом с Екатериной в памятные дни переворота, двадцать лет назад; ее приветствовали гвардейские полки, любовно поименовав Екатериной Маленькой. Потом, кажется, между нею и императрицей пробежала черная кошка, но, впрочем, кто их разберет.
Объездив пол-Европы, прожив несколько лет в Англии, Екатерина Романовна сочла нужным вернуться в отечество, так как обожаемому сыну ее пришла пора делать карьеру. Он присутствовал тут же. Мать была желта и страшна, в черном вдовьем облачении: сын — молодой удалец, статный щеголь, весь в красавца-отца. Была тут и Полянская с дочерью, дама еще дурней сестры, и Ртищев с удивлением подумал, каким странным вкусом обладал' злосчастный император Петр III.
Затерявшись среди гостей, он разглядывал знаменитость. Дашкова походила на брата, но если лицо Воронцова выражало ум, иронию, достоинство, твердость, то в лице его сестры ничего, кроме раздражительности, не угадывалось. Суровая и насупленная, она отрывисто говорила несколько слов почтительно приближавшемуся к ней гостю и тут же бесцеремонно отворачивалась. Юный князь Дашков, как показалось Ртищеву, только и думал, как дать от матери деру, а та более всего была обеспокоена тем, как удержать его возле своей черной юбки.
Воронцов представил сестре Ртишева:
— Сослуживец мой и надежный помощник. Прошу любить и жаловать.
— Очень рада,— резко, сквозь зубы уронила Дашкова и отвернулась.
— Какова? — осведомился при новой встрече Воронцов.
Подумав, Ртищев отозвался осторожно:
— Княгиня, должно быть, обладает неженским характером.
— Хотите сказать, стервозным? — хохотнул Воронцов.— Так и есть. Впрочем, Катерина— исключение среди бабьей породы: и умна, и образованна, с понятиями. Я ее люблю.
— Надеясь, императрица — тоже, несмотря на несхожесть.
— Бросьте, Александр Николаевич,— отмахнулся Воронцов.— Моя сестрица правду-матку режет, а та правды не любит. С царями надо уметь ладить, а у нас, Воронцовых, сами видите, язык-болтун.
Служба и светская жизнь оставляли Ртищеву мало времени. Начатые заметки снова лежали заброшенными, одна о Вольности не двигалась вперед; в круговерти дней, относившей его куда-то прочь от тихого листа бумаги, он чувствовал иногда с глухой досадой, что теряет нечто ценное,— может быть, даже самого себя. Но остановиться было не в его силах. Разве не дал он когда-то обещание теще стать, как все, честно служить и строить дом,— а он не имел привычки отступать от принятых однажды обязательств. Он был отцом семейства; между тем он часто прихварывал и пугался при мысли, что однажды может умереть, так и не обеспечив семью. Он любил сыновей, хотя в детской бывал редко. Из пяти рожденных Анетой младенцев уцелели только Васенька и Коленька, два глазастых существа несказанной прелести и нежности. Он не переставал дивиться, что произвел на свет столь удивительные создания, являлся их отцом, владыкой, защитником и путеводителем. Их лица были полны все время напряженного внимания, легко переходившего в испуг и слезы. Унаследовав болезненность родителей, они часто хворали, так что на улицу их вовсе не выводили, почти круглый год содержа в детской. Ртищев знал, что по этому поводу в доме шли жаркие споры: свояченицы настаивали на свежем воздухе, против чего яростно выступала теша, и осторожный отец склонялся на сторону многоопытной матроны, хотя в других случаях обычно поддерживал девиц. Вот войдут сыновья в возраст, мечтал любящий отец, и он начнет учить их, прививая высокие понятия нравственности, а пока ему надо трудиться, дабы обеспечить их будущее. И он трудился, не щадя себя. Днем его видели не только в Казенной палате и таможне, но и на складах, на кораблях, в Гостином дворе и на Товарной бирже. Вечерами же он писал по поручению Воронцова многочисленные служебные записки. Благосклонность начальства вполне ощутимо выражалась в денежных поощрениях и продвижении по лестнице чинов. Однако более всего Ртищев ценил дружескую приязнь, питаемую к нему столь знатным и просвещенным вельможею. Во дворце Воронцова он встречался с интересными людьми, слушал музыку, узнавал новости,— одним словом, находил все то, чего не было дома.
Каждое лето Акулина Павловна увозила Васеньку и Коленьку на свою мызу под Ямбургом. Отца тревожило, что мальчики там избалуются да наберутся всяких глупостей от нянек, вроде припева: вы барчуки, а мы рабы ваши. Теще не только внуков, а и дочек хотелось увезти от зятя и его разговоров об американском бунте и российском гнете. Тут выплыло наружу, что Анета снова ждет ребенка, да к тому же почти полгода скрывает это от матери.
Акулина Павловна перестала разговаривать с зятем. Занятый делами и светскими знакомствами, он старался меньше бывать дома, однако это раздражало ее еще сильней: беспутник не хотел нести тяготы семейной жизни, предоставляя женщинам расхлебывать кашу, которую заваривал. Все три дочери её были несчастлива: у Дарьи не было жениха, Лиза терзалась из-за поумиравших крестниц; хуже всего было Анете. Грузно ворочаясь на жаркой перине, ночами она прикидывала так и этак, как помочь дочерям, где сыскать женихов глупой, толстой Дарье, и умной, рябой Лизе, как вызволить Анету из лап мужа.
Шестая беременность Анеты протекала тяжело, тяжелее всех прочих; бедняжка не вставала с постели. Сидя подле, мать горестно раздумывала, как неузнаваемо изменили Анету неполные семь лет замужества. Она подолгу молилась, чтобы все обошлось, клятвенно обещая себе, что увезет Анету за границу, едва появится ребенок, чего бы это ни стоило, а муж пусть устраивается, как хочет.
В конце лета Ртищев ставил на берегу Невы опыты с самовозгоранием пеньки, когда Анета ко всеобщей радости домашних разродилась дочкой. Девочка, как и прочие ее братья и сестры, была слабенькой и крошечной, однако жила, пищала, требовала молока. Доказав, что пенька может воспламеняться сама по себе, вернувшись домой победителем, отец узнал радостную новость только вечером.
— Хочешь, нынче я никуда не поеду и весь вечер проведу с тобой? — великодушно предлагал Ртищев больной жене, с сожалением думая о рауте у Воронцова, который придется пропустить.
— Зачем тебе скучать со мной? — неизменно отвечала Анета с нежной улыбкой. Обвив тонкими руками шею склонившегося к ней мужа, она долго шептала нежные словечки и наконец отпускала его, напоследок перекрестив.
Княгиня Дашкова была назначена императрицей на пост президента Академи наук, по какому поводу Воронцов устроил прием. Поздравляя графа с высокой честью, оказанной его сестре, Ртищев выразил уверенность, что она безусловно справится с новыми обязанностями.
— Боюсь, она тотчас со всеми перессорится,— озабоченно откликнулся тот,— сестра моя начисто лишена того качества, что называется тактом.
Ртищеву в тот же вечер пришлось убедиться в этом. Приблизившись к нему широким шагом, Дашкова без предисловия громогласно осведомилась:
— Брат сказывал мне, что вы нуждаетесь, господин Ртищев. Скажите, чего бы вы хотели? Я сейчас в большой силе при дворе и смогу вам помочь.
Любопытствующие гости, окружив их ждали. Неприятно удивленный Ртищев холодно поклонился:
— Благодарю вас, княгиня. Я ни в чем не нуждаюсь.
Дашкова отошла так же стремительно, увлекая за собой толпу. Походив по залу, она внезапно опять направилась к нему со словами:
— Я собираюсь издавать журнал под названием «Собеседник любителей российского слова». Вы пишете статейки, я слыхала. Приглашаю вас сотрудничать.— Не дожидаясь ответа, она круто повернулась и пошла прочь.
Предложение Дашковой всколыхнуло Ртищеву душу. Он обязательно что-нибудь напишет в журнал. Мечта сделаться литератором, прославиться, а то и сравняться с Вольтером, и уж во всяком случае превзойти заносчивого Державина, продолжала тайно, подспудно жить в нем. Нет, нравоучительных повестей или любовных стишков от него не дождутся; он призван потрясать сердца, будить разум спящих, указывать путь алчущим истины. Размечтавшись, он набросал несколько мыслей для статьи, киесли бы не вставанье спозаранку, порт и таможенные дела, обязательно бы закончил ее.


10. ФАЛЬКОНЕТОВ МОНУМЕНТ
Следом за четверней откормленных рысаков, старик Ртищев стал посылать из пензенской глуши к старшему сыну, занявшему столь блестящее положение в столице, его братьев, коих насчитывалось шестеро, в ожиданий, что Александр поможет им устроиться в жизни. Сначала прибыл брат Николай и на первых порах остановился у них. Веселый, разбитной малый, он пришелся всем по душе, однако вскоре стало ясно, что он питал неодолимую склонность к крепким напиткам, и при каждом удобном случае напивался до неприличия. Ртишев написал сердитое письмо отцу; тот ответил, что отправлял сына в Петербург, надеясь на его исправление. Наскучив домашними неприятностями, Ртищев снял брату жилье на стороне, но взять в таможенные служащие отказался, однако он не вовсе лишил помоши брата, устроив его после многих хлопот в Провиантмейстерекую контору. Николай был вполне доволен жизныо и пылко благодарил брата, особенно в подпитии.
Потом объявился брат Моисей. Наученная опытом Акулина Павловна встретила нового выходца из пензенских глубин настороженно, однако этот брат был противоположен Николаю по нраву. Тихоня и скромник, он вел себя смирно, все время извинялся за беспокойство, грустил и ежедневно строчил длинные письма домой. Моисея Ртищев поселил у себя, устроив его стажером в таможню с обещанием исхлопотать позднее хорошее место.
Моисей появился, когда в Петербурге готовились к большому торжеству — открытию Фальконетова монумента великому Петру I. Этого события ждали долгие годы: целых пятнадцать лет трудился Французский скульптор над созданием заказанного императрицей памятника. Приготовления велись большие: в столицу были стянуты войска; съезжались многочисленные гости; на Сенатской площади возводились места для зрителей и особый помост для императрицы.
Семейство Ртищева собиралось прибыть с мызы в полном составе к знаменательному дню, но как всегда некстати, заболели дети, Анета вынуждена была отменить поездку, а, стало быть, и Акулина Павловна тоже. Девицы подняли плач, укоряя в тиранстве не желавшую отпускать их одних мать.
— Меня-то отпустить можно,— канючила Дарья, следуя за матерью по пятам.
— С какой это стати? — отмахивалась Акулина Павловна,— Ты младше и гораздо дурее Лизы.
— Зато я не влюблена в Александра.
— Что такое? — грозно нахмурилась мать.
— А то нет? Сначала она липла, а теперь пялится.
— Чтоб я этого больше не слыхала — приказала Акулина Павловна, но призадумалась. Многие мелочи, на которые ранее она не обращала внимания, всплыли в памяти. Лиза за общим столом сидела потупившись, напряженная, вздрагивая от пустяков. Это странное оцепенение в обществе зятя выдавало ее сильней, чем развязанность. Негодница! Вот что бывает, когда девицу долго не выдают замуж.
Дочери продолжали настойчиво проситься в Петербург и так надоели матери своими причитаниями, что она заколебалась.
— Мы сразу же вернемся,— убеждала Дарья.— Я глаз с Лизы не спущу.
Памятуя, что в доме проживает Моисей Николаевич, к коему Акулина Павловна благоволила за скромность, набожность и законопослушание, она наконец согласилась отпустить их.
Ртищев, извещенный о том, что семья не приедет, вовсе не обрадовался, увидев своячениц: он намеревался, прихватив брата, побывать после торжества кое у кого из знакомцев и всласть наговоритьс.я Пришлось изменить намерения и чинно вывести на прогулку девиц.
В день торжества на Сенатскую плошадь стал толпами стекаться народ. Близлежащие улицы заняли войска; благородные зрители разместились на устроенных для них возвышенных местах; простой народ заполнил крыши, мальчишки повисли на деревьях. Памятник был скрыт деревянной коробкой, вокруг которой была натянута полотняная разрисованная завеса. Это место окружили гвардейские полки. Все ждали появления императрицы. Тем временем работники убирали под прикрытием завесы коробку. Стояла августовская жара, самая печень; императрица задерживалась. Девицы вертели шеями, обе в широкополых шляпах, отвлекали пустяковыми вопросами. Лиза, вся жадное внимание, жадно ловила объяснения Ртишева, что весьма льстило ему.
— Из Лизы вьшла бы хорошая жена,— подумал он.— Какая жалость, что столь достойная девушка до сих пор не нашла свою судьбу и вряд ли найдет.
Наконец, на Неве показалось царское судно.
Под приветственные клики на берег сошла Екатерина и в сопровождении блестящей свиты проследовала на возведенное для ее место. Вокруг императрицы расположились первые вельможи государства. Ртищев указал спутникам на Воронцова.
Едва императрица уселась, завеса стала медленно опускаться, и взорам народа предстал медный истукан, вознесенный конем на гранитную скалу. Императрица что-то сказала и наклонила голову; народ последовал высочайшему примеру, тысячеустно передавая ее слова:
— Благословенно да будет явление твое.
Тут грянула пушечная пальба с кораблей ва Неве, с крепости и Адмиралтейства. Мимо памятника, отдавая честь, двинулись полки с приспущенными знаменами. Народ ликовал.
Не удержавшись, Ртищев заметил вполголоса:
— Вот люди: их предки живого Петра ненавидели, а потомки мертвого благодарят.
— За что же было ненавидеть, братец,— удивился Моисей,— сего великого исполина, вырвавшего Россию из варварства?
Ртищев вскипел:
— Истребив последние признаки вольности народной, он закабалил отечество. Одежда, нравы — все наносное, завозное.По милости Петра Россия ныне задыхается в рабстве. А теперь к ней и Малороссия прибавилась.
— Он построил сей град,— напомнил Моисей.
— Он был бы достоин бессмертной славы, утверждая вольность частную. Мы благословляли бы его имя, отмени он позорное рабство граждан. Ладно, молчу. Вопреки Руссо, признаем Петра великим.
Девицы молча внимали, Лиза испуганно и удивленно, Дарья не вникая.
— Зачем там змея? — полюбопытствовала она.
Ртищев объяснил.
— А по камню надпись: Катарина Секунда — Петеру Приму,— добавил он.— Пожалуй, это лучший стих нашего пииты Сумарокова.
Внимание его спутников было привлечено тремя старцами, с трудом поднимавшимися по ступеням на возвышение, где сидела императрица.
— Кто они? — волновались зрители.
Наконец, по рядам прошла весть: старики были единственными людьми, коих удалось сыскать, видевшие Петра живым.
— А ведь еще и шестидесяти лет не минуло со дня кончины сего императора,— воскликнул Ртищев,— пройдет еще шестьдесят лет, кто из ныне ликующих тут останется жив, что бы предстать перед потомками свидетелем ныне совершающегося?
Он задумался. Не будет никого, ни простодушного Моисея, ни Лизы с лучистыми глазами, ни самого Ртищева. Памятник останется, а люди исчезнут. Бранит Петра, а сам до тридцати трех лет не создал ничего, за что бы его могли благодарить потомки.
— Что с тобой, Александр? — участливо осведомилась Лиза. Дарья тут же навострила уши. Он улыбнулся свояченице:
— Я думаю о краткости жизни.
— Иное мгновение больше века,— счастливо вздохнула она.— Разве можно забыть нынешний день?
Что могло быть лучше, чем сидеть возле Александра среди праздничной толпы и слушать его речи?
— Умница,— откликнулся он.— Не будем о печальном.
— Не приставай к Александру,— дернула Дарья сестру за рукав.
Они возвращались в густой толпе, осторожно прокладывая себе дорогу. Лиза взяла под руку Моисея, Дарья висла на Александре.
Какой-то человек, шедший впереди, привлек внимание Ртищева. Освободившись от дамы, он кинулся следом со взволнованным окриком:
— Кутузов!
Тот остановился, как вкопанный. Это был Алексей Михайлович Кутузов собственной персоной, сильно постаревший и подурневший, но Кутузов, его давний друг со времен ребяческих лет, с которым они расстались надолго непонятно зачем и почему.
При виде щегольски, по английской моде одетого Ртищева, да еше в сопровождении двух разряженных девиц, Кутузов немного растерялся, не зная, как себя держать. Лицо его поначалу выражало неуверенность, потом легкая улыбка тронула губы. Ртищев не стал дожидаться, пока он окончательно оттает, и заключил друга в объятия.
Они пошли вперед, оживленно переговариваясь; Моисей с девицами следовал сзади. Кутузов был только что из Москвы, и на Ртищева посыпались новости. Челищев оставил службу, женился и сейчас не у дел, Андрей Рубановский служит, но об Андрее Ртищев был хорошо осведомлен. Аргамаковы живут все так же широко.
— Ведь ты не знаком с моими свояченицами,— спохватился Ртищев.— Позволь, я тебя представлю.
Он подвел Кутузова к девицам:
— Елизавета Васильевна, Дарья Васильевна, Моисей Николаевич. Прошу любить да жаловать.
— Здорова ли Анна Васильевна? — смутился Кутузов. Старая любовь не была забыта.
— Жена с детьми за городом. Если ты навестишь ее, она будет тебе очень рада, заверил Ртищев.
Кутузов с сомнением покосился на него.


11. КУТУЗОВ
Верно сказано, что новые друзья по сравнению со старыми — все равно, что стеклянный глаз или деревянная нога. Ртищев был счастлив заполучить в полное распоряжение друга, с которым можно было говорить о чем угодно, который умел слушать и всегда со всем соглашался. Кутузов вышел в отставку с чином премьер-майора, и Ртищев исполнился надеждой, что приятель захочет сделаться таможенным стажером с тем, чтобы потом поступить туда на службу. Но Кутузов медлил и не давал решительного ответа. Наконец, открылась причина: друга попрежнему занимали масонские дела. Он переводил масонскую литературу, на собственные средства издавал ее и явился в Петербург, выполняя поручения известного московского масона Новикова. Ртищев был разочарован: масонство он не терпел, считая его опасным поветрием, занесенным в отечество из Европы.
— Неужто вам дозволено свободно печатать масонские книги? — удивился он.
— Разве ты не слыхал о благодетельном указе государыни, разрешающем заведение домашних типографий? — спросил приятель.— Это сильно облегчило нам распространение в народе масонских взглядов.
— То есть, бредоумствования? — насмешливо уточнил Ртищев.
Кутузов обиделся:
— Ты опять за свое? Александр, ты как был, так и остался афеистом и приверженцем французких философов. Мне жаль тебя.
Ртищев решил не спорить.
В домашнем кругу Кутузов был мил и уступчив. Пили чай. Лиза, как обычно, всех потчевала. Дарья и Моисей не нуждались в уговорах. За столом находился еще студент Царевеский, которого Ртищев намеревался взять в дом учителем к сыновьям, почтительно внимавший разговорам об Америке, порабощении народов, республиканском и деспотическом образах правления, просвещенном монархе и еще о многом, изрядко наскучившем дамам, так что они вскоре удалились, предоставив мужчинам полную свободу. Точнее, захотела уйти Дарья, Лиза жe последовала за сестрой без охоты.
Акулина Павловна, тревожась за дочерей и взяв с Анеты множество обещаний вести себя осторожно, отправилась в Петербург. Пройдя сквозь внутреннюю дверь со своей половины в дом зятя, она увидела своих девиц, сидевших в парадной столовой в обществе братьев Ртищевых и какого-то незнакомца. Собрание превесело болтало, однако при виде Акулины Павловны примолкло. Хозяин впрочем тут же вскочил поцеловать теще ручку и подвести ее к столу.
Узнав Кутузова и кисло его поприветствовав, Акулина Павловна похвалила его зa бравый вид, для чего ей пришлось слегка покривить душой, и осведомилась о жизненных обстоятельствах гостя. Кутузов сообщил даме, что вышел в отставку из военной службы, чтобы предаться делам более важным,— например, пополнению своего образования. Доходов никаких не имеет, за исключением небольшого наследства — малолюдной деревеньки. Нет, не женат, и невесты у него нет.
— Да как же вы живете без семьи, голубчик? — обеспокоилась Акулина Павловна.— Помнится, вы сирота, у вас никого нету.
— Да, я с малолетства сирота,— подтвердил Кутузов.
Акулина Павловна задумалась.
Едва дождавшись подходящей минуты, oна осведомилась у зятя:
— Хороший ли человек Кутузов?
— Будто вы сами не знаете? — сразу поняв, куда клонятся мысли тещи, с готовностью откликнулся Ртищев. Он и сам уже подумывал, как было бы хорошо, если бы Кутузов женился на какой-нибудь его свояченице да поселился по соседству: глядишь, ему бы и удалось вырвать друга из лап масонов.
— Да ведь у него никакого состояния...— поморщилась теща.
— Ну и что? У меня вообще не было ни гроша, когда вы отдавали мне Анету. Акулина Павловна погрузилась в раздумье: неказист, незнатен, небогат.
— Лиза не захочет.
— Выдайте Дарью.
— Лизавета старше.
— Лиза! — окликнул он свояченицу.— Пошла бы ты за Кутузова?
Акулина Павловна нахмурилась. Негодница вся засияла, когда он позвал ее. Надо ее поскорее выдавать.
— Если вы с маменькой посоветуете, пошла бы,— тихо отозвалась Лиза.
— Умница. Вещайте, тетенька, а я со своей стороны приложу все старания и уговорю его.
Лиза метнула на него полный обиды взгляд, но тотчас потупилась.
Акулина Павловна приободрилась: хоть одну из двух девок пристроить, Александр прав: женился — пустышкой был, а нынче уважаемый человек, с графьями дружбу ведет, цугом в карете ездит. В городе злословят: мол, не успел на хлебное местечко попасть, как собственным выездом обзавелся. Погодите, завистники: вот обживется на хлебном местечке, то ли еще будет!
Алексей Кутузов и не подозревал, какие тучи над ним сгущаются.
Мысль женить Кутузова на Ливе так заняла Ртищева, что приехав на мызу навестить жену, он тут же завел об этом речь.
— Кутузов в Петербурге и шлет тебе поклоны. Постарел, поглупел. Помнишь, он еще был влюблен в тебя, и я спервоначалу очень боялся, как бы ты не предпочла его. Что ты думаешь о союзе его с Лизой?
— Он хочет посвататься? — оживилась она.
— Я еще не разговаривал с ним по этому поводу.
— А Лиза? — с сомнением в голосе напомнила Анета.— Ведь она очень разборчива.
— О, она-то как раз согласна.
— Дай Бог, Кутузов милый человек.
— Если бы не масонские бредни!
— Хотя я бы предпочла, чтобы Лиза осталась при нас и наших детях.
Желание Анеты исполнилось. Прожив месяца полтора в Петербурге, накупив множество странных предметов — колб и спиртовой, типографских шрифтов и бумаги, каких-то коробок, содержимое которых он никому не показал, кое-как все упаковав, Кутузов засобирался уезжать, так и не сделав предложения ни Лизе, ни Дарье, хотя почти ежедневно бывал в доме и часто не без удовольствия беседовал с девицами. Акулина Павловна выразила зятю негодующее недоумение: слишком много сил было ею потрачено на приемы гостя, слишком много денег растранжирено на наряды дочерям.
Ртищев решил откровенно переговорить с другом.
— Тебе надо жениться, Алексей,— прямо заявил он.— Женись, брат, на одной из моих своячениц. Представь, как чудно мы все заживем! Вы построитесь иа нашем участке, и мы будем видеться каждый день. Возьми Лизу. He гляди на лицо: у нее душа хорошая.
— Елизавета Васильевна превосходная девица,— покраснел Кутузов, потупившись,— но я не могу жениться.
Ртищев был неприятно поражен:
— Что такое? Или масонам не положено?
Приятель ответил не без досады:
— Если уж я до сих пор не женился, стало быть, у мена есть на то уважительные причины. Я нездоров.
— Так лечись.
— Моя болезнь неизлечима.
— Что ты имеешь в виду?
Кутузов долго молчал; наконец, не глядя на собеседника, произнес:
— Помнишь, чем болел и от чего умер Ушаков? Думаю, у меня то же.
— Бог с тобой? — не на шутку встревожился Ртищев.— или ты знаешься с девками?
— Я недомогаю еще с Лейпцига.
 Быть того не может! Да ты показывался врачу?
— Да. Он сказал: если болезнь уходит вовнутрь, она неизлечима.
Потрясенный Ртищев не знал, что сказать.
— Откуда было взяться у тебя сей болезни? Уж кому-кому, а мне доподлинно известно, что ты был совершенно невинен, и нам в недозволенных прогулках не сопутствовал.
— Да мало ли откуда! — несколько раздраженно откликнулся приятель.— Вы все переболели. Врач сказал, что это можно подхватить, выпив из одного стакана.
Вспомнив скверную свою болезнь, и целый год, потраченный на избавление от нее, устыдившись беспутству своей безнадзорной юности, исполнившись сочувствия к безвинно страдавшему другу, Ртищев замолчал. Кутузов не стал продолжать разговор.
Вскоре он уехал в деревню.
Чем долее Ртищев раздумывал о признании приятеля, тем мрачнее становился. Неужто?.. Излечившись в юности, полный отвращения и страха, он навсегда зарекся покупать продажные удовольствия. Излечился ли? Болезнь, ушедшая внутрь... Дети! Жена... Он похолодел.


12. НОЧНОЙ РАЗГОВОР
Раздосадованная отъездом Кутузова, Акулина Павловна стала опять придираться к зятю. Столкновения возникали по всякому поводу и даже без повода. Более всего негодовала она, когда зять по обычаю своему отпускал какое-нибудь замечание о помещичьих крестьянах.
— Что ты предлагаешь? — горячилась теща.— Освободить крестьян? Тогда все государство рухнет, и мы вместе с ним.
— Государство уже чуть не рухнуло, когда гулял Пугач,— напоминал он, и спор в который уж раз шел по накатанной дороге.— Излишняя строгость может привести ко многим бедам. Никто не должен заставлять другого человека бесплатно работать на себя.
Акулина Павловна покраснела от негодования:
— Обернись на себя? Посчитай, сколько слуг на тебя трудятся!
— Крепостных у меня нет,— возмутился Ртищев,— Петруха и тот не мой.
В другой раз собрались за столом, все происходило тихо-мирно, присутствовали чужие — два стажера из таможни, с которыми Ртищев принялся обсуждать последние события за океаном: американские мужики освободились-таки от власти английского короля, и газеты всех стран были полны вестями об этом. Акулина Павловна долго крепилась, не вступала в разговрр, но наконец ввернула: '
— Что ты, Александр, все Америка да Америка! Америка далеко, мой друг.
Ртищев возразил:
— Гражданин должен переживать за всех угнетенных, даже если это антиподы.
— Умно ли это? — не отступила она.— Помочь ты им никак не можешь, а себе отравляешь жизнь.
— По-вашему, умнее заботиться о собственном благополучии и ничего не замечать вокруг?
— Так все и поступают. На этом мир держится. Ты в ответе не за все человечество, а за тех, кто рядом. За близких.
За столом примолкли, и хозяин поспешил изменить разговор.
С глазу на глаз Лиза упрекнула мать:
— Александр заботится о близких. Чего вы еще хотите от него, маменька?
Ответ Акулины Павловны был резок:
— Чтобы он не заботился об Америке, а ты — не заботилась об Александре. Лиза прикусила язык.
— Александр очень умен,— лениво вставила Дарья.— Его ума хватает и на нас, и на Америку.
— Не собираешься ли и ты поучать меня? — взмолилась Акулина Павловна.
— Разве Александр не умен? — тихо осведомилась Лиза.
Акулина Павловна вышла из себя:
— Не спорю, умен. Только есть ум бесполезный, а есть разум, рассудок, здравый смысл. Я тоже вижу, что вокруг много несправедливостей, но я знаю, что улицу не натопишь. Поэтому я забочусь о близких, а увижу нищего, и ему подам копеечку. Оттого у меня в душе мир, и Америка меня не заботит. Александр же умный, да бестолковый. Афеист он, в церковь не ходит. Мечтает облагодетельствовать человечество, а близких терзает. Глядите, что делается с Анетой! Еле жива, а снова в тягости. Седьмой раз за семь лет замужества.— И Акулина Павловна расплакалась.
Она не все раскрыла дочерям. Повивальная бабка, осматривая тельце последней малютки Анеты, сокрушалась, что разгульные отцы часто плодят больных деток. Акулина Павловна и раньше уже кое о чем догадывалась, однако догадки ее были столь ужасны, что она остервенело гнала их прочь, а, услыхав слова бабки, помертвела.
Лиза видела, что Александра гнетет какая-то тайная забота, он сделался уныл и неразговорчив. А тут еще вечные детские болезни, недужная Анета и придирки тещи, мучившей его обдуманно и зло. Она знала, что не должна приближаться к зятю, и не стремилась, довольствуясь крохами, однако временами ее охватывала нестерпимая жажда поговорить с ним такжe открыто и доверительно, как беседовали они раньше. Она уже поняла, что полна греховного чувства. Влюбиться в мужа сестры было грехом. Александр являлся ее братом перед Богом, а она — его сестрой. Однако сердцу трудно приказывать. Вырвать же из сердца беззаконные чувства она уже не надеялась да и не желала.
Однажды она не выдержала. Уже укладывая детей, она знала, что не выдержит, и потому медлила, крестя и целуя их на ночь. Мать повезла Дарью гостить к знакомым в усадьбу, где было много молодежи, сама намереваясь вскоре вернуться к одру больной Анеты. Заглянув к сестре и убедившись, что она спит, а старушка-нянька сидит рядом, Лиза направила неуверенные шаги к кабинету зятя. Стояли белые ночи, и он не зажигал свечей, однако был там и работал. Лиза знала, что он долго еще не ляжет, занятый какой-то писаниной и размышлениями, которыми ни с кем не делился.
Она ступала легко, ни одна половица не скрипнула. Не шевелясь, почти не дыша, долго стояла возле двери, пока не набралась смелости, чтобы постучать. Встав, он распахнул дверь.
— Принести тебе кофе? — слабо улыбнулась она.
— Ни к чему,— сделал он нетерпеливое движение.
— Поговори со мной, Александр,— жалобно попросила Лиза.
— О чем же? — удивился он.— Впрочем, войди.
В кабинете он снова присел к столу, дописывая что-то; она устроилась поодаль.
— Тебя что-то заботит? — решилась она наконец прервать молчание.
Да, его заботило и тревожило многое, однако всего не расскажешь доброй девушке.
— Многое, многое, Лиза. Например, твоя неустроенная жизнь.
— О, из-за этого можешь не переживать. Я вполне счастлива.
— Счастлива?
— Да. У меня есть ваши дети. Они иногда называют меня «маман», представляешь? Я их браню.
— Но ведь такая жизнь не может длиться вечно.
— A paзвe есть что-то вечное? Надеюсь, вы с Анетой не прогоните меня?
— Мы сыщем тебе жениха. Ах, какие юноши учились со мной в Лейпциге!
— Расскажи про Лейпциг,— попросила она. Его глаза мечтательно устремились в даль:
— Вот вы с Дарьей жалуетесь на суровость ваших классных дам. Знала бы ты, что довелось вынести нам, российским юношам, присланным в Лейпциг учиться! Казна отпускала деньги на наше содержание, однако гофмейстер наш, приставленный о нас заботиться, заботился лишь о собственной наживе. Ходили мы оборванные, в изношенных сапогах, сами подшивая подметки; жили в комнатах, мывшихся лишь дважды в год. Во дворе, куда выходили наши двери, вонь спирала дух, потому что верхние жильцы лили вниз из окон всяческие нечистоты. К тому же мы, воспитанные по русскому обычаю недоросли, привыкшие к штям и пирогам досыта, все время голодали, в то время как наш гофмейстер пировал и объедался за наш счет. Но это не все. Главным были постоянные унижения. Гофмейстер грозил нам битьем, а мы уже знали, что в России писать законы начинает милосердие, и возмущались вовсю.В обществе, будь то студенты либо целое государство, когда удручение начинает превышать пределы терпения, возникают отчаяние и бунт, чему мы стали в недавние времена свидетелями. Я не оправдываю злодеяний пугачевщины, однако плохи власти, доводящие народ до отчаяния, как случилось в нашем отечестве...
— Итак, ваш гофмейстер продолжал злодействовать? — мягко перебила Лиза, зная по опыту, что, заговорив о несправедливости общественной, Александр увлечется и не скоро остановится.
— До поры. Расскажу тебе про наш бунт. Все мы получали кое-какие деньги из дома, и на них покупали дрова и еду. Но был среди нас такой Насакин, который ничего не получал и потому голодал и мерз отчаянно. Однажды он решился пойти к гофмейстеру и попросить, чтобы у него в комнате протопили, а тот дал ему пощечину и выгнал вон. Возмущенные, мы решили, что гофмейстер должен дать Насакину удовлетворение за обиду; иными словами, Насакин должен возвратить пощечину. Надо тебе сказать, что Насакин был мал и худ, а гофмейстер огромен и силен.
Вызвав нашего мучителя, мы подтолкнули к нему оробевшего Насакина. Видя, что отступать поздно, тот потребовал извинений. Гофмейстер же нагло заявил, что никакой пощечины не давал, а, стало быть, извинений не будет. Расхрабрившись от негодования, Насакин ударил гофмейстера по лицу. Перепуганные и возбужденные не менее Насакина, мы готовились встать на защиту сотоварища, однако гофмейстер со всех ног кинулся прочь.
Мы растерялись, понимая, что последствия будут ужасны. Несколько человек, и я в том числе, порешили бежать в Америку, и если бы нас тотчас не посадили под арест, мы бы с тобой сейчас не разговаривали тут. Гофмейстер вызвал солдат, и всех нас арестовали, рассадив по комнатам. Окна были заколочены, двери вынуты, чтобы охрана могла наблюдать за нами. В Петербург он сообщил, что мы хотели убить его.
Исхитрившись, мы написали оправдательное письмо; привязанное за нитку, ветром переносимое, оно было передаваемо из окна в окно и подписано всеми нами. Однако оно опоздало, гофмейстер уме очернил нас.
Дело дошло до государыни. Она разгневалась, не пожелав ни во что вникать. Над нами состоятся суд университетского совета, более похожий на инквизицию, куда нас возили поодиночке, как преступников. Своей вины мы не признали и не покаялись, во всем обвиняя гофмейстера. Все кончилось с приездом нашего дрезденского посланника, который нас с гофмейстером худо-бедно примирил. Его так и не убрали, он продолжал воровать, присваивая отпускаемые на нас деньги, зато оставил нас в покое. С тех пор и жили хоть и голодно, зато спокойно, месяцами его не видя. Думаю, во многом из-за этой истории никто из нас не получил после окончания учения достойного места службы.
— Выходит, и ты пострадал от немилости императрицы? — улыбнулась Лиза. Она намекала на свою обиду, когда государыня вычеркнула ее из списка фрейлин.
Ртищев продолжал вспоминать. Он рассказывал про Федора Ушакова и прочих соучеников, про Гельвециев труд «О разуме», перевернувшем его воззрения, о студенческих проказах и шутках,— тех, разумеется, о которых можно было поведать девице. За окном так и не стемнело. Комнату наполняло спокойное свечение белой ночи. Обоим не хотелось спать. Он был взволнован воспоминаниями, вновь переживая давно отшумевшее прошлое. Она сопереживала горячо, тронутая его доверительностью, захваченная страстным чувством, опьяненная его обществом.
Скрипнула дверь. На пороге застыла Анета в ночной рубахе и чепце; лицо ее выражало растерянное удивление.


13. АНЕТА
Анета привыкла в последние годы скрывать свои печали и грустные раздумья, чтобы не огорчать близких. Ни с кем, даже с матерью, она не делилась тоской по троим своим умершим детям. Судьба милостиво оставила ей двух сыновей и малютку-дочь, и хотя домащние хором уверяли, что дети прямо ангелочки, она с отчаянием видела чахлость крошек и пугалась каждой их болячки. Муж возвращался домой оживленный, полный впечатлений, и рассказывал ей о казнокрадах-таможенниках, Дале, Воронцове, новых знакомцах, привозил свежие городские новости. Она слушала и, видя, как далеки от него домашние заботы, не решалась перебить его рассказы сообщением о том, что у Коленьки опять сопли, а у Катеньки какая-то нехорошая краснота возле пупка. Не доверяла она и матери, зная, что Акулина Павловна тотчас разволнуется, разохается и наделает массу беспокойства, ничего не поправив. Дарья была сильно занята собой и неласкова с нею. Только с Лизой могла она поговорить по душам. Средняя сестра готова была беседовать о детях часами, и до поры Анета полагала, что Лизу, кроме детей, ничто не интересует. Забросив клавесин и пяльцы, та проводила все время в детской, возясь с малютками. Правда, с тех пор как Александр купил скрипку, в доме все чаще звучала музыка. Анету почему-то раздражал клавесин: ей казалось, будто игрушечные молоточки безжалостно стучали по ее голому черепу; не любила она и душераздирающие вопли скрипки.
Застав среди ночи мужа и сестру, о чем-то шептавшихся в темной комнате, схватившись за сердце и уняв боль, внезапную и малопонятную, она перепугалась, как бы про их посиделки не стало известно Акулине Павловне, и потому сделала вид, что все в порядке, даже не спросив Александра о теме ночного разговора.
Наутро она не поднялась, и все оставшиеся до родов дни провела в постели, тихая и покорная, со слабой улыбкой принимая заботы матери и сестры, безвольно позволяя мужу нежить и ласкать себя.
Состояние жены встревожило Ртищева. Как изменилась Анета с той поры, когда он увидел ее впервые более десяти лет назад! Больная, обессилевшая женщина; на подушке в рамке оборочек измученное лицо; одеяло вздыбил огромный живот. А ведь когда-то она порхала и чирикала, будто канарейка.
К Рубановским его привел Кутузов, друживший с Андреем, их однокашником, младшим братом Василия Кирилловича. Он помнит, как остолбенел, когда в гостиную, где они расшаркивались перед Акулиной Павловной, вбежало чудо в светлом платьице.
— Анна, моя старшая дочь,— с гордостью назвала ее родительница.
Церемонно присев, Анета направилась к пяльцам. Кутузов, засияв при ее появлении, поспешил придвинуть ей стул, и Ртищев ощутил мгновенную ревность: приятель его опередил. Отвечая на расспросы Акулины Павловны о родичах и службе, он завистливо косился в угол, где Кутузов любезничал с хорошенькой девушкой. Разумеется, он не станет мешать другу, но до чего жаль!
Ближе познакомиться и даже сойтись с Анетой ему довелось на мызе Рубановских под Ямбургом, куда заботливые родители любезно пригласили молодых людей. Стоял июнь, лучшая пора северного лета, время белых ночей и нескошенной травы, когда приятели прибыли на мызу. Всю дорогу Ртищев размышлял, как следует ему вести себя с юной Анной Васильевной. Кутузов не виноват, что опередил его; надо смириться. Вежливая холодность будет как раз. Сама Анета, девица робкого нрава, судя по всему, и шага не сделает навстречу.
Барский дом уже спал, но гостей ждали, и к их приезду все было приготовлено. Кутузова и Ртищева поместили в одной комнате. Окна были распахнуты в ночь, из сада накатывали сладкие волны цветочных запахов, к свече летела мошкара. Прелестная Анета была где-то рядом,— избранница его друга, о коей он не должен помышлять. Ртищеву хотелось не спать, но гулять об руку с девушкой по ночному саду, впитывать запахи земли, травы и цветов; найти светляка и посадить ей на плечо,— и от невозможности осуществить все это щемило в груди.
Акулина Павловна пригласила погостить юных канцеляристов, заботясь о дочери. Позднее Анета смущенно признавалась, что мать, введенная в заблуждение Андреем Рубановским, сказавшим, что у отца Ртищева две тысячи душ крестьян, велела дочери обратить особое внимание на нового гостя, как до того на Кутузова, а в ответ на удивление Анеты пояснила:
— Господину Кутузову уже было выказано достаточно внимания. Андрей говорит, что он хоть и родственник графа Кутайсова, но собственного состояния у него никакого нет, так что делай, что приказано.
Анета, послушная дочь, ответила:
— Слушаю, маменька.
Напрасно Ртищева мучила потом совесть, будто он перешел дорогу приятелю.
Полный благородной самоотверженности, он поначалу сторонился Анеты, оставляя ее Кутузову и довольствуясь обществом Андрея Рубановского, весьма скучного малого. Мыза Рубановских была цветущим, благоустроенным имением, однако вокруг царили убожество и нищета. Однажды они с Андреем, беседуя о Гельвеции и его книге «Об уме», забрели в соседнюю деревню.
— Это выдающийся труд — увлеченно говорил Ртищев,— страшный удар по предрассудкам, и потому он запрещен во Франции, коей правит тиран. Книга эта вселяет отвращение ко всем системам мировоззрения, имеющим основание в необузданном воображении их творцов, и ставит дух в зависимость от материи. Будь моя воля, я распространил бы сию книгу так, чтобы каждый юноша образовывал свои взгляды, опираясь на нее.
Тут дорогу им преградила огромная зацветшая лужа. Крестьянские дети, возившиеся возле нее, при виде двух господ с визгом бросились врассыпную. Один малыш шлепнулся со всего маху пузом о землю и заревел благим матов; его подхватил брат, испуганно оглядываясь на не званных гостей, и оба дали деру, сверкая голыми пятками.
Убогие, крытые соломой развалюхи выстроились вдоль покрытой грязью и всякими нечистотами улицы. Деревня будто вымерла, не слышно было ни звука, не видно ни курицы, ни собаки.
— Как грязно живут наши крестьяне,— брезгливо заметил Андрей, выискивая место почище, куда бы ступить.
— Такого и я еще не видел,— отозвался Ртищев. Правда, кроме родительского Аблязова он и не бывал нигде.
Возле одной лачуги на земляной завалинке сидел изможденный старик, греясь на солнце. Поздоровавшись, молодые люди осведомились у него:
— Где же народ, дед?
— Народ в поле,— прошамкал он, раскрыв в улыбке бледные десны, лишенные зубов.— Барин велит свою ниву холить.
— Да ведь сегодня воскресение.
— И-и, кормилец, у нас воскресений нету.
Оборванные дети, осмелев, приблизились и стали невдалеке испуганной гурьбой, готовые дать стрекача: лохмотья, болячки, грязные личики.
— Когда же вы на своем поле работаете? — удивился Ртищев.
— Нет у нас своих полей,— вздохнул старик.— Все барское. Покормят народ дважды в день на господском дворе из корыт, будто скотину. Вот и все. Да вы-то сами чьи, родимые? Рубановские? Там, конечно, получше.
— Что же ты ешь, дед, если в поле с другими не работаешь?
— Мне еда не полагается. Я старый, уже полсотни перевалило. Умирать пора.
— Что же это делается? — не помнил себя от возмущения Ртищев.— В двух шагах от столицы, от царского дворца творится подобное беззаконие, и мои сограждане не смеют даже пожаловаться! Да есть ли в России вообще законы?
— Известен ли вам такой помещик? — осведомился он у своих хозяев, назвав имя владельца злосчастной деревни.
— Ну как же наш сосед,— кивнул Василий Кириллович.— Весьма почтенный господин. Душ полтысячи за ним числится.
— Но с дурачиной,— заметила Акулина Павловна.— Своих крестьян разоряет, а, стало быть, рубит сук, на котором сидит.
— Заглянули мы сегодня в одну из его деревень,— негодуя сообщил Ртищев.— Рассказать кому-нибудь то, что мы там увидели, никто и не поверит, пожалуй.
— Охота вам ходить по всяким грязным углам,— поморщился Василий Кириллович.— Тут лес, травка, птички...
— Какие птички?! — возмутился Ртищев. — Страдания человеческие вокруг. Землепашцы, лишенные земли и даже самого пропитания, от голода издыхающие.
— А я вот что скажу,— важно продолжал развивать свою мысль хозяин,— народ русский только и заставишь работать голодом или из-под палки. Это вам не немцы.
— Помещик, который лишает крестьян земли и заставляет их во все дни работать на себя, теряет на них право свое. Таким должен быть закон.
— Э, сударь мой,— с улыбкой вмешалась Акулина Павловна,— вы еще не канцлер и даже не сенатор, законы вам рано устанавливать.
— Российский наш закон, юноша, хорош,— задетый за живое, потряс пальцем Василий Кириллович,— погодите, станете помещиком, сами крестьян на барщину погоните.
— Я никогда не стану помещиком! — выкрикнул Ртищев.
— Кому же достанутся в таком случае две тысячи душ вашего батюшки?
— Во всяком случае, не мне. У меня есть братья и сестры.
Акулина Павловна насторожилась:
— Позвольте осведомиться, много ли деток у ваших родителей?
— Со мной одиннадцать.
Ртищев не догадывался, что сам подписывает себе приговор.
В тот же день на прогулке, поборов смущение, Анета робко спросила Ртищева:
— Baм больше нравится гулять с Андреем?
— Напротив,— вспыхнул тот от радости, не догадываясь, что Анета выполняет указание матушки, не успевшей еще отменить свои распоряжения.
Совсем осмелев, Анета взяла его под руку. Оба так разволновались, что долго шли молча, не зная, как начать разговор.
— Вы меня избегаете. Я кажусь вам глупой? — наконец пробормотала девушка.
— Бог с вами, Анна Васильевна,— только и нашелся он.
— Тогда почему вы не беседуете со мною о том же, о чем и с другими, например, о философии?
— Вы девица.
— То, есть, не человек?
— Наоборот Лучше! Оба засмеялись.
— О чем вы говорили с Андреем во время прогулки? Только не обманывайте, он мне все рассказал.
Вспомнив о виденном им в деревне, Ртищев не мог удержаться от вздоха:
— Мы говорили о печальных обстоятельствах, в коих пребывают наши сограждане.
— Давайте говорить о печальном. Или со мной можно только о бантиках?
— На свете есть многое, чего не стоит знать молодой девице.
— Например?
Не выдержав, Ртищев заговорил о несчастной деревне, которую окрестил Разореновкой:
— Представьте себе, что в двух шагах от нас, наслаждающихся природой, умирает от голода несчастный старик, и никому до этого нет дела.
Анета слушала его, широко раскрыв ясные глаза:
— Мы сейчас же вернемся домой, я возьму булочек...— схватила она его за рукав, однако заметив снисходительную улыбку спутника, смутилась.— У меня есть копилка. Мы разобьем ее и отдадим деньги беднякам.
— У вас доброе сердце, Анна Васильевна, однако бить копилку не следует,— покачал он головой.— Это не ваши деньги. Это деньги ваших родителей. У вас нет вообще ничего своего. Все, даже, ваше платье, куплено на деньги, отобранные у несчастных крестьян.
— Неправда! — топнула она ногой.— Мой отец служит. Он ведет гофмейстерский журнал во дворце!
Ее обида заставила Ртищева опомниться.
— Простите меня! Я же предупреждал, что не обо всем можно говорить с девицами.
Анета бросилась прочь.
Ртищев потом не знал, как и подойти к девушке.
— Господин Ртищев,— первой обратилась к нему Анета.— Тот помещик, о деревне коего вы намедни рассказывали, дурной человек, с ним никто не поддерживает знакомства. Он и дворянином-то стал недавно, а до того был каким-то приказным. Маменька мне все объяснила. А у добрых помещиков крестьяне живут очень хорошо, лучше, чем во Франции или Англии. Они работают на барина только в будние дни, а в воскресение и даже в субботу могут работать на себя.
Слушая ее лепет, Ртищев покорно кивал.
— Вы судите предвзято, говорит маменька,— сердито продолжала Анета.— Наша государыня делает все для блага народа и даже думала совсем освободить крестьян, да они сами не захотели.
— Это вам тоже сказала маменька.
— Если освободить крестьян, государство рухнет! Прошу вас, не говорите больше ничего, а то я заплачу.
Ртищев хотел удержать ее, но тут в дверях появилась Акулина Павловна, судя по всему наблюдавшая за ними из окна. Анета при виде матери порхнула прочь, как испуганный воробей.
Ртищев пошел навстречу даме, величаво выплывавшей из двери. Моложавая и пышнотелая, с приветливым, свежим лицом, она была все еще привлекательна, несмотря на роковые сорок лет.
— Я хочу поговорить с вами, сударь,— начала она.— Не кажется ли вам, что некоторые предметы, которые вы затрагиваете в беседах, не очень подходят для обсуждения с юными девочками? Я заметила, вы пользуетесь влиянием на своих друзей. Не кажется ли вам, что было бы лучше, если бы употребляли это влияние во благо и говорили с моей дочерью на темы, ей близкие и понятные?
Ртищев почувствовал себя задетым:
— И девица должна знать, что рабство есть зло.
— Вн начитались Руссо и прочих Французов,— посуровела собеседница.— Не знаю, почему милый французский король разрешает издавать в своем чудном государстве возмутительные крамольные книги.
— Акулика Павловна! — вскричал молодой человек в волнении.— Bы добрая женщина. Неужто вы можете оправдывать злодеяния, творимые вокруг?
Она задумчиво глянул а на спорщика:
— Я против крайностей. Сама государыня осуждает злых помещиков и, случается, отбирает у них крестьян.
— Доколе существует рабство, зло пребудет неискоренимо!
— Да вы вольтерьянец до мозга костей,— нахмурилась она.— Как же в благоустроенном государстве обойтись без права помещиков на крестьян? Кто станет платить подати? Вот сейчас война с турками идет. Как прикажите набирать рекрутов, если крестьяне станут вольными?
Ртищев молчал: она была гораздо старше него, она приходилась матерью Анете, он был ее гостем. Расстались они внешне вежливо, но затаив недовольство друг другом.
Наедине с Кутузовым он дал волю раздражению.
— Старуха воображает, что живет в благоустроенном государстве; Утеснение народа она оправдывает государственной необходимостью. Вот они, доводы помещиков. А я говорю, обложение крестьян должно производиться по закону, а не по прихоти помещика, мера которой — корыстолюбие сильного, границ не знающее.
— Не горячись,— утешал приятель.— В чужой монастырь со своим уставом не ходят. А не то: вот Бог, а вот порог.
Вскоре друзья заметили, что отношение к ним хозяев сделалось весьма сдержанным. Анета поглядывала в их сторону, но подойти не смела и в присутствии матери явно избегала разговаривать с ними. Тогда, посовещавшись, они объявили, что намерены вернуться в город, Акулина Павловна простилась с гостями самым любезным образом. Анета, тихонькая, будто мышка, молча присела в излишне глубоком реверансе. Когда оба уже сидели в коляске, Ртищев заметил в окне ее личико, тут же спрятавшееся за занавеску.
Зимой они продолжали посещать дом Рубановских. Жалкие сенатские протоколисты,— да к тому же без состояний, они больше не считались женихами; подразумевалось, что они приходят к Андрею. В тот сезон Акулина Павловна начала вывозить дочь, рассчитывая на блестящую партию для хорошенькой девушки; устраивала она приемы и у себя, иногда кавалеров не хватало, и тогда приятелей Андрея милостиво приглашали в гостиную. Анета в платье с фижмами, с открытой грудью и шелковой розой в пудреных волосах была восхитительна. Однажды она прилепила мушку на щеку, и Ртищев ни мог отвести глаз. Догадавшись о переполнявших его чувствах, плутовка торжествовала.
Поступление его на военную службу было одобрительно встречено у Рубановских. Василий Кириллович, благосклонно кивая, заметил, что Брюс может устроить любую карьеру. Даже Акулина Павловна милостиво улыбнулась со словами:
— Наконец-то вы за ум взялись.
К сожалению, его пребывание в штабе, как и благорасположение Рубановских продолжалось недолго. Рассорившись с генералом и находясь в душевном смятении, он написал Анете пространное письмо, полное любовной чепухи и заключенное предложением бежать. Верный Петруха доставил его барышне, а в ответ принес от Анеты записку в три слова: «Меня просватали. Прощайте».
Ртищев прочел раз, другой, в ошеломлении не понимая смысла. Потом у него потемнело в глазах, будто каменная глыба, упав с небес, ударила по голове. Все было кончено.
Ему тогда как раз сравнялось двадцать пять лет — печальный день рождения, встреченный им в полном одиночестве. Жизнь катилась под откос. Военная служба не удалась ему, как ранее и служба на гражданском поприще. Он был нищ, одинок, нигде не нужен. Полный тоски и безнадежности, он помыслил тогда, не настал ли тот час, когда ему, подобно безвременно ушедшему из жизни Ушакову, надобен яд.
Каждый день он ждал горького известия о свадьбе Анеты, однако вместо этого услыхал, что ее отправили во Псков погостить у родственников. Целую зиму он не имел никаких сведений о любимой девушке. Тем сильнее взволновало его полученное от Андрея Рубановского, служившего к тому времени в Москве, письмо. Тот сообщал, что брат его Василий Кириллович весной последует за двором в Москву, а псковские родственники туда же привезут Анету, чтобы общими усилиями выдать ее замуж.
Ртищев тут же понял, что должен сделать. Он поедет в Москву, увидится в последний раз с Анетой и, если она не согласится бежать с ним и обвенчаться самокруткой, примет яд. Бесполезная жизнь, едва начавшись, оборвется, и пусть все думают, что он умер от любви.
В Москве он остановился у своих родственников Аргамаковых, объявив, что направляется в деревню, хотя в тайнике шкатулки у него был припрятан пузырек с ядом. Дядюшка торопил его поскорей ехать утешить отца, однако Ртищев прежде всего отыскал Андрея, потому что только через него мог узнать что-либо о Рубановских.
Обрадовавшись приятелю, Андрей сообщил ему поразительную новость: брат его Василий Кириллович скоропостижно скончался прямо тут, в Москве. Только что состоялись похороны, Акулина Павловна убита горем и не знает, что делать.
— Замужем ли Анна Васильевна? — с трепетом осведомился Ртищев.
— Какое там! — отмахнулся Андрей.— Мы думали, что братец богат, а у него, оказывается, ничего не было, все деньги угроханы в каменный дом. Как женихи узнали, что за Анетой ничего не дадут, все дали деру.
Заметив вдруг зелень лета, кудрявые облака и синеву небес, Ртищев улыбнулся миру. Анета была свободна, у него появилась возможность добиться ее, а, значит, не все в жизни было потеряно.
Ртищев застав Акулину Павловну облаченной в глубокий траур, без парика и румян, с потухшим взглядом некогда прекрасных голубых глаз. Она кисло ему кивнула, даже не пытаясь быть любезной, и, мрачно выслушав его соболезнования, тут же перевела разговор на печальные обстоятельства, в которых оказались родители Ртищева, пострадавшие от набегов пугачевцев. Батюшка Ртищева остался жив лишь потому, что крестьяне спрятали от разбойников доброго помещика. Ртищев не счел возможным скрывать и собственные обстоятельства. При известии, что он не у дел, губы Акулины Павловны впервые за время разговора тронула презрительная усмешка.
Он с трепетом осведомился, нельзя ли повидать Анну Васильевну. Мать неохотно велела ее кликнуть. Анета, трепеща, вошла. Молодые люди давно не виделись, и Ртищев был удивлен, когда перед ним предстала вполне взрослая девушка, хорошенькая, белокожая и пышноволосая, подобно матери, с высокой шеей и длинной, гибкой талией. Он был сражен ее новой красотой и долго не мог вымолвить ни слова.
Волнение молодых людей не укрылось от зоркого взгляда Акулины Павловны, заставив ее поморщиться.
— Я хочу посвататься к Анне Васильевна,— напрямик сказал Ртищев Андрею Рубановскому.— Женюсь, и станем жить в деревне. Мой отец не беден. Не все же он нынче потерял.
— Попробуй,— с сомнением в голосе откликнулся Андрей.
— А ты за  меня не похлопочешь?
Вздохнув,— он знал крутой нрав Акулины Павловны,— приятель согласился.
Акулина Павловна долго не говорила ни «да» ни «нет», а начала потихоньку собираться домой. Ртищев и Андрей в два голоса принялись уговаривать её отправиться не в Петербург, а в пензенское Аблязово к родителям жениха, где можно тихо и незаметно сыграть свадьбу. Она колебалась, не зная, на что решиться. Тогда Ртищев свозил ее и Анету к Аргамаковым, и привольный барский дом приглянулся Акулине Павловне. Дядюшка Аргамаков тоже советовал ехать в Аблязово, и она наконец согласилась.
Родители Ртищева, Николай Афанасьевич и Фекла Степановна, ласково приняли невесту старшего сына и ее родных. Венчание раба Божьего Александра и рабы Божьей Анны состоялось тем же летом в церкви села Преображенское, оно же Аблязово, при большом стечении деревенских родственников, гостей и крестьян, благословлявших молодых и от души желавших счастья прекрасной чете. Накануне свадьбы Ртищев украдкой выбросил в пруд хранимый им пузырек с ядом, отравив всех лягушек.
Все предвещало им с Анетой долгое и счастливое супружество. Неприятный случай, когда по дороге в церковь лошади понесли, да так, что лишь чудом не опрокинули, вызвал всеобщий переполох, но не смутил жениха. Анета с перепугу вся побелела и долго не могла опамятоваться.
— Дурная примета,— лепетала она.
Жаркие объятия и поцелуи влюбленного супруга успокоили ее.
Он добился Анеты с трудом и лишь благодаря стечению обстоятельств, тем более он ценил свое счастье. Семь лет супружества ничуть не уменьшили его любви. Несмотря на болезни, она была все так же дорога и желанна.
Ныне, тревожась за Анету, он начал осторожно выспрашивать ее, что и как у нее болит. Анета недоуменно отмалчивалась: у нее давно все болело, однако муж никогда раньше не был столь дотошен. Да и зачем ему было знать о досадных неприятностях женского тела? Она была счастлива его любовью и покорно примирилась с догалкой, что жизнь ее не будет долгой.
— Лиза,— однажды задержала Анета слабой рукой поправлявшую ей чепчик сестру.— Сядь и послушай.
Лиза подчинилась.
Анета тяжело дышала, полуоткрыв рот: в спальне было жарко.
— Я хочу тебя кое о чем попросить,— тихо прошептала больная.— Обещай мне никогда не покидать детей. Я знаю, ты не выйдешь замуж и, значит, своих детей у тебя не будет. Стань матерью моим крошкам. Пусть они называют тебя «маман», не запрещай им.
— Странные речи...— заметила Лиза.
— Обещай... если меня не станет.
— Не говори так!
— Обещай, обещай!
Обнявшись, обе расплакались.
В начале августа Анета, тяжко страдая, родила сына.
Когда весь дом спал в радостном изнеможении, напротив случился пожар. У Ртищевых поднялся переполох. Не знали, что делать; кинулись выносить во двор вещи, вывели старую барыню и детей, отомкнули конюшню. Хотели вынести роженицу, но муж запретил трогать ее, видя, что пламя далеко, да и ветер не в их сторону. Он и сам был напуган: в одночасье могло исчезнуть все, чему он отдал столько сил. Сгори дом, и он остался бы с многочисленном семейством гол, как сокол.
К утру пошел благодатный дождь и пламя угасло, однако люди долго не могли успокоиться. Когда спохватились о больной, она была без сознания. Позвали врача. Бало применено обычное средство: Анете пустили кровь. Ртищев упал в обморок при виде этого. Медик хладнокровно предложил пустить кровь и слабонервному супругу, однако Лиза не разрешила.
Вскоре стало ясно, что Анета отходит. Ее муж лежал без чувств, мать билась в истерике, Дарья убежала к себе и заткнула уши. Лиза распорядилась позвать священника.
Когда печальный обряд был закончен, она присела рядом с сестрой, взяв ее за руку. Повернув к ней голову, Анета спросила:
— Ты помнишь наш уговор? Ты станешь детям матерью? Я знаю, ты любишь Александра...
— Больше всех я люблю тебя! — встрепенулась Лиза.
— Ты никогда не сможешь стать его женой, церковь это запрещает. Так стань ему сестрой. Заботься о нем. Я не хочу, чтобы он снова женился, пока дети не вырастут.
Ей было слишком плохо, и она умолкла, хотя желала еще что-то сказать. Лиза молча сидела возле умиравшей сестры. Глаза ее были сухи, губы плотно сжаты.
Едва Анеты не стало, дом наполнился воплями и всхлипами. Ртищев, растерзанный и ослабевший, все время чувствовал головокружение; ему хотелось снова впасть в забытье, и он прилег на кушетку в гостиной. Пробудило его к действительности грубое встряхивание: Акулина Павловна стояла над ним, больно вцепившись в плечо, и твердила с ненавистью:
— Ты убил ее, ты заразил ее смрадной болезнью, ты, ты! Убийца!
Прибывшие к изголовью умершей врачи вынесли ученое заключение: роженица испугалась пожара и трещеток, молоко бросилось в голову, и она, еще слабая, не могла перенести этого кризису.
Ртищев ушел из дома. Никто не знал, где он бродил, да никто и не заботился: обряжали и оплакивали усопшую. Он вернулся поздно вечером и, никуда не заглядывая, прошел в свой кабинет. Там он вынул из кармана склянку с мутной жидкостью и поставил ее на стол. Это был яд, приобретенный в аптеке за хорошие деньги. Он ни о чем не думал, даже не страдал; жизнь была окончена, оставалось лишь несколько последних движений. Разувшись, он бесшумно отправился в спальню, где лежала Анета. Там горели свечи, монахиня читала Псалтырь. Приоткрыв дверь, он не вошел, лишь глянул в последний paз на тонкий профиль жены. Потом отправился назад в кабинет и, не присаживаясь, залпом опорожнил склянку с ядом.


14. ЧЕРЕЗ ШЕСТЬ ЛЕТ
В детской Лиза надевала на головку семилетней Катеньки черную траурную шляпу: нынче была годовщина смерти ее матери, и они собирались в Лавру на Лазаревское кладбище. Тридцатилетняя Лиза уже не выглядела девицею: то была женщина средних лет. Черты лица ее определились и приобрели резкость; кожа огрубела, и на ней резче обозначились рябины. Скромно причесанная, в закрытом черном платье, она выглядела бедной приживалкой в барском доме, хотя на самом деле была его хозяйкой. Лицо ее выражало озабоченность; это был ее обычный вид еще с той поры, когда умерла Анета, надо было хлопотать о похоронах, а мать лежала без чувств, несчастный же вдовец разболелся: с Александром приключился жестокий понос, от которого он неделю не мог избавиться; а тут еще новорожденному Павлику надо было срочно искать кормилицу, поточу что заранее нанятая, увидев младенчика, испугалась и сбежала.
Лиза не ожидала увидеть на кладбище Александра: он избегал Акулину Павловну и не присутствовал даже на панихидах по жене. Меж тещей и зятем были прерваны все отношения. Избавившись от поноса, он долго еще лежал в постели, плакал и сочинял эпитафию Анете, которую позднее велел выбить на камне. К сожалению, установить его на могиле не удалось, так как церковная власть запретила надпись по причине «некоторого сумнения в бессмертии души», высказанного в ней: закоренелый афеист не удержался даже тут. Александр распорядился установить памятник в своем саду, и Лиза водила детей туда гулять, и они читали каждодневно:
Если то не ложно,
Что мы по смерти будем жить,
Коль будем жить, то чувствовать нам должно,
Коль будем чувствовать, нельзя и не любить.
Надеждой сей себя питая,
И дни в тоске препровождая,
Я смерти жду, как брачна дня,
Умру, и горести забуду,
В объятиях твоих я паки счастлив буду'..
Александр сильно изменился, постарел, сделался молчалив и замкнут. Дома он ни во что не вмешивался, запирался в кабинете и что-то писал, изводя пачки бумаги и множество гусиных перьев. Лиза знала, что с приятными людьми он бывал попрежнему разговорчив, и мог как встарь, увлекшись предметом беседы, развивать свои мысли часами. Но приятных ему людей было мало. Его друзья по Лейпцигу разъехались кто куда: Кутузов жил в деревне, Андрей Рубановский — в Москве, Челищев то тут, то там.
Лиза виделась с зятем нечасто. Летом она с детьми проживала на Петровском острове; зимой же, когда все собирались в города, он редко бывал дома, занятый службой и светской жизнью, а на Рождество часто уезжал в Москву и оттуда к родителям, отсутствуя месяца полтора. Уделом Лизы стали хозяйство и дети. Младшие, Павлик и Катенька, звали ее маменькой, да она и была им матерью, пестуя их с пеленок; Коленька и Васенька помнили родную мать, могли сравнивать ее с рябой теткой, и Лиза видела, что мальчикам неохота называть ее «маман». Опасаясь, что Александр станет заставлять их, она старалась не вмешиваться в их воспитание, предоставив заботу о старших детях нанятому учители Царевскому, скромному юноше во всем ей послушному. Кроме детей на руках у нее был дом, полтора десятка слуг — лакеи, конюхи, скотники, садовники и няньки, так что забот хватало с лихвой. Уже никто не ждал, что тридцатилетняя некрасивая девица выйдет замуж, и она с облегчением думала, что, кажется мать махнула на нее рукой, позволила ей занимать место хозяйки в доме Александра, пока... пока он не найдет себе новую жену, что было бы ужасно.
Она так задумалась, что не заметила, как тугo затянула ленты под подбородком Катеньки. Девочка обиженно сопела, уставившись на нее, и Лизе показалось, что даже обожаемая племянница испытывает к ней неприязнь.
— Что -же ты молчишь? — улыбнулась она, ослабляя ленты.— Этак ты задохнешься.
На кладбище уже ждали Акулина Павловна и Дарья, когда Лиза и учитель привезли четырех детей. Вдовца, как обычно, нигде не было видно. Они отстояли панихиду и двинулись в обратный путь, однако Лиза медлила уходить, надеясь, что Александр все-таки покажется.
— Он уже был здесь,— сухо кивнула Акулина Павловна на белые розы, положенные на могилу.
Непримиримая вражда, разделившая тещу и зятя, была всем хорошо известна, однако никто не огорчался ею так сильно, как Лиза. Акулина Павловна снова переселилась на Пески, предоставив дочкам больше свободы, смирившись, кажется, с их стародевичеством. Дарье было велено жить с сестрой, а когда Лиза, обиженная приставленной к ней доносчицей, вздумала негодовать, Акулина Павловна напомнила, что, проживая одиноко в доме вдового зятя, Лиза не щадит не только свою репутацию и имя матери, но рискует доброй славой Ртищева, что может повести к осложнениям его по службе и даже краху всей карьеры.
— Александру покровительствует такой важный вельможа, как граф Воронцов,— сказала мать.— Неужто ты думаешь, что он потерпит возле себя человека, про которого станут говорить, будто он сожительствует со свояченицей?
— Маман? — вспыхнула от возмущения Лиза.
— Успокойся,— отмахнулась Акулина Павловна.— Такого я и в мыслях не допускаю. Но люди станут судачить.
Довод был убийственный; Лияе ничего не оставалось, как смириться с постоянным присутствием сестры. Дарья очень растолстела, сделалась величава, как мать, но, к сожалению, не так приятна лицом, и выглядела теперь старше Лизы. Девица она была спокойная, и если бы не ее застарелая ревность к сестре и привычка шпынять Лизу, можно было бы все стерпеть. Племянников она любила и была непрочь потетешкаться с Катенькой, но ела много сладкого и приучила к тoму девочку.
Услыхав от Лизы, что сегодня на даче Александра не ждут, Акулина Павловна решила посетить Петровский остров. Погрузившись в два экипажа, они тронулись через весь город. Лиза села с Катенькой к матери и вскоре поняла, какую неосторожность совершила. Всю дорогу Акулина Павловна осуждала худенькую Катеньку, сидевшую возле граной??? бабки ни жива ни мертва, и поучала дочь, как следует питать детей. Когда же разговор о внуках ей наскучил, маменька вспомнила Глафиру Алымову, подругу Лизы.
— Как хорошо живется этой госпоже Ржевской! — восхищалась Акулина Павловна,— Какой у нее дом, какой выезд. Детки премилые, упитанные, собственные.
— Ах, маман, право же, надоело! — отмахнулась Лиза.
— Матери не дерзи! — тут же накинулась на нее Акулина Павловна.— Хороший пример подаешь ты ребенку. Ну, девицы! Вот тебе и Воспитательное общество, вот и Смольный монастырь.
Лиза примолкла, довольная, что хоть Катенька оставлена в покое.
Подьехав к перевозу через Невку, они неожиданно увидели на плоту коляску Александра; приподнявшись, тот замахал рукой, узнав экипаж. Акулина Павловна при виде зятя грозно нахмурилась и скомандовала дочери:
— Вылезайте, приехали.
Высадив их, она приказала кучеру поворачивать. Напрасно Лиза предлагала ей остаться.
— Никогда,— был решительный ответ.
Увидев экипаж Акулины Павловны, поворачивавший от перевоза, Ртищев отвернулся. После страшных обвинений, брошенных ему тещей у постели умершей Анеты между ними разверзлась пропасть. Он хотел тогда последовать за женой, и не его вина, что этого не получилось. Видно, сужденная ему чаша, полная уксуса и желчи, не была выпита до конца.
Поздоровавшись со свояченницами, перецеловав детей, он поторопился сесть в свою коляску, прихватив старших мальчиков. Дача на Петровском острове была его затеей. Несколько лет назад он купил на имя Лизы большой участок за шесть тысяч взятых в долг рублей и построил двухэтажный деревянный дом на каменном фундаменте, чтобы семейство все лето проводило за горелом. Сам он оставался в городе. Он искал одиночества, и тишина опустевшего дома была ему по душе. Уединившись в кабинете, он писал вечерами служебные записки и доклады. Иногда он заносил на бумагу кое-что свое — какие-то встречи, разговоры, события; а то и собственные размышления. Он писал для собственного удовольствия. Его заметки, слишком откровенные и по нынешним временам неосторожные, не могли быть опубликованы. Он делал их для памяти, и сам удивился, когда увидал, как много их накопилось, насколько они интересны и какую пользу могли бы принести, будь опубликованы и срывая с глаз людских пелены. Среди записей было много путевых впечатлений, вынесенных им из многочисленных поездок в Москву и Пензу, и ему пришло в голову, что можно объединить эти наброски в целое, как впечатления проезжего человека.
Работа увлекла его, отвращая от печальных личных обстоятельств. Получалась книга, кион нарадоваться не мог удачному замыслу. Конечно, все это не для печатания. Сколько раз он пытался опубликовать свою оду о Вольности, и всякий раз ему отказывали. Замысленная же книга будет не менее остра. Закончив, он отдаст ее переписчику и станет давать читать избранным друзьям.
Окончив писать, он всякий раз ревниво запирал свои бумаги в бюро: о рукописи никто не должен был знать, даже Воронцов, которого он искренне почитал. Тот первый не поймет и не одобрит.'
Граф избегал крайностей, был уравновешен и осторожен. Однажды при Ртищеве княгиня Дашкова хвастала, как улучшила жизнь своих крестьян в подаренном ей императрицей белорусском имении:
— Видели бы вы, что это были за селяне: истощенные, грязные, оборванные и к тому же поголовные пьяницы, благо рядом там винный завод. На десять душ приходилось по одной корове, на пять душ по одной лошади. Я объявила им, что бедны они только из-за своей ленности, поставила дельного управляющего, который заставил лентяев работать. И ныне у них по одной корове на восемь душ, а имение стало давать мне приличный доход.
Ртищев промолчал тогда, однако высказал Воронцову удивление, неужто княгиня считает большим достижением то, что ей удалось сделать в имении.
— Она могла бы оставить все в прежнем состоянии,— пожал тот плечами.— Белорусские крестьяне вообще крайне бедны, поляки их за людей не считали и лишали всего. Кстати, в соседней Курляндии крестьяне живут еще хуже, там злодействуют немцы. По сравнению с западными землями, наши крестьяне живут не так плохо. Их положение может еще улучшиться, если помещики начнут понимать, что о крестьянах выгоднее заботиться, а не драть с них три шкуры.
— Думаю, их положение улучшилось бы еще более,— возразил Ртищев,— если бы правительство освободило их вовсе от помещиков.
Воронцов воззрился на него:
— Выбросьте такие мысли из головы, Александр Николаевич. Россия нуждается в реформах, но не в столь радикальных.
— Если же правительство этого не сделает, народ вправе сам разорвать оковы и восстановить справедливость.
— Опасное и вредное мнение, внушенное усердным чтением Французских писателей.
— Как, Александр Романович, вы против народной свободы?
— Я против общественных потрясений. России необходимо постепенное смягчение нравов. Освобождение крестьян — дело отдаленного будущего.
— И, значит, вся надежда на просвещенного монарха? Появится ли он у нас в ближайшие сто лет? Вот Панин растил такого, да получилась осечка: цесаревич Павел Петрович.
Но Воронцов не захотел продолжать ранговор.
На службе дел было выше головы. То он утрясал конфликт с Французскими кораблями, не желавшими подчиниться таможенным правилам, то проверял пеньковые склады и Гостиный двор, то арестовывал шведские торговые суда в Кронштадской гавани в связи с начавшейся войной. Воронцов им нахвалиться не мог. Беседуя с сестрой Дашковой о Ртищеве, он сказал:
— Побольше бы таких чиновников, и мы исправим все таможенное дело в стране.
— Не бери в голову,— насмешливо возразила Дашкова.— Ведь некоторые наши сановники имеют прибытки от сего утекания богатств. Разьяришь всех. Я и то при всей своей дипломатии наживаю врагов. Уж Ланской на меня волком глядит.— Сестра имела в виду фаворита императрицы.
Отметив про себя с усмешкой наивное хвастовство сестрицы, считавшей себя великой дипломаткой, Воронцов умолк.
Безбородко, друг и советник Воронцова, а заодно доверенное лицо императрицы, вторил:
— Стымешь проказу от одного места, еще сие не составляет лекарства на все парши. Ворами не истребишь воров, а они всегда первые к наполнению подобных тепленьких местечек.
— Вот и нет,— посмеивался Воронцов.
Недаром они со Ртищевым придумали стажировать добровольцев, из которых можно будет набирать служащих для рассылки в отдаленные таможни.
В числе первых был отправлен в Архангельск Моисей Николаевич Ртищев. Под боком оставался Николай Николаевич, попрежнему служивший в Провиант-мейстерской конторе и совершавший частые набеги на дом брата, всегда в подпитии, заставляя прятаться по углам домочадцев. Не находя себе собеседника, он шел в детскую; племянники-несмышленыши встречали развеселого дядюшку восторженно, и он подолгу оставался там, уча их уму-разуму. Не выдержав, свояченица попросила Ртищева оградить детей от вторжения пьющего родственника. Эта новость встревожила любящего отца. Сыновья были ему очень дороги, он часто раздумывал, как станет их воспитывать, но не знал, с какого возраста начинать.
Своеручно он составил перечисление наук, которые дети его должны пройти, и стал давать им книги с подчеркнутыми местами для прочтения, а потом собеседовал, причем разговоры эти очень любил слушать учитель Царевский.
— Добродетель есть вершина деяний человеческих,— наставлял он сыновей — кто бы ни подвигал вас на нарушение добродетели, будьте в ней неколебимы. Сродно лишь хилым, робким и подлым душам содрогаться от угрозы власти и радоваться ее приветствию...
Дети напряженно внимали, тараща глазенки. Возможно, они все еще были малы для серьезных наставлений.
Семейство благоденствовало. Свояченицы взяли на себя хлопоты по хозяйству и воспитанию детей, теща оставила в покое. Он чувствовал себя настолько в силах, что выписал из Пензы еще одного брата: Иосиф поступил в Пажеский корпус. Моисей из Архангельска жаловалс я на притеснения со стороны городского начальства и недоброжелательство купечества, поскольку он не хотел брать взятки,— да ведь ничего иного не приходилось ожидать. Взяточники надоели и ему самому. Однажды один купец, потеряв надежду всучить деньги господину таможенному начальнику, подослал в дом Ртищева свою жену, купчиха явилась к Лизе как ни в чем не бывало с визитом и, уходя, неприметно оставила какой-то сверток. Ртищев застал в гостиной своячениц, с восхищением разглядывавших дорогие атласы и тафты, бывшие в свертке. Поскольку купчиха еще только садилась в тарантас, возмещенный Ртищев, отобрав у девиц сверток, велел слуге тотчас догнать посетительницу и вернуть непрошенный дар. Тот уже за воротами успел швырнуть ей на колени подношение.
Да, к своему соракалетию он имел все: положение в обществе и расположение начальства, приличный чин, уважение людей, благоустроенный дом и прекрасных детей. Совсем немного оставалось ему до статского советника. Императрица, довольная доходами, которые стала давать таможня, не раз соглашалась на значительные денежные выплаты добросовестному чиновнику. Ему завидовали. Люди не знали, как был пуст его дом без Анеты. Никто не ведал о тайных терзаниях. Запершись у себя, он писал иногда отчаянные строки.
«Кто мне порукою в том, что не я был причиною ее кончины? Смертоносный яд, источаяся в веселии, переселился в чистое ее тело и отравил непорочные ее члены. Ложная стыдливость воспретила мне ее в том предостеречь. Она не остереглася отравителя своего в горячности своей к нему. Воспаление, ей приключившееся, есть плод уделенной ей мною отравы.
О, дети мои возлюбленные! Бледное ваше чело есть мое осуждение. Страшусь возвестить вам о болезни, иногда вами ощущаемой. Прияв сей смрадный яд в совершенном возрасте, затверделость моих членом борется с его смертоносностью. Но вы, прияв его от рождения вашего, как воспротивитесь разрушительному его сожжению? Все ваши болезни суть следствие сей отравы. О, возлюбленные мои! Согрешил перед собой, навлекши себе безвременную дряхлость в молодых еще летах; согрешил перед вами, отравив жизненные ваши соки до рождения вашего; согрешил, и сие да будет мне в вечную казнь, согрешил в горячности моей, взяв в супружество мать вашу. Плачьте о заблуждениях моей юности и, если можете, не ненавидьте меня.


15. ДЕЛА ЛИТЕРАТУРНЫЕ
Пока свояченицы с детьми пребывали на Петровском острове, в доме на Грязной улице случались мужские посиделки. Собирались все свои — лейпцигские соученики Олсуфьев и Козодавлев, их учитель Вицман, защищавший когда-то юношей от гофмейстера Бокума, наставник юных Ртищевых Царевский и Дараган — новый знакомец из таможенных служащих, литератор. Ртищев сожалел, что самые близкие друзья — Алексей Кутузов и Петр Челищев были далече. Кутузов — самый близкий и дорогой из всех друзей, посланных ему судьбой, несмотря на масонские бредни. Челищев — мыслящий, благородный человек; черезчуp религиозен, но чего не простишь другу...
Говорили о голодавшем народе, об императрице и ее фаворитах, о бесполезности постоянных войн и вреде рекрутчины, о цензуре и подавлении свободы мысли — вего не перечесть. Высказывались откровенно, не боясь Тайной Экспедиции: доносчиков среди них не водилось. Единомышленники, они были убеждены, что крепостное право должно быть немедленно отменено, и в своих мечтаниях заходили так далеко, что принялись составлять план постепенного освобождения крестьян. Ртищев часто читал друзьям кое-какие свои заметки и наконец признался, что получается книга. Одобрив замысел представить все как путевые впечатления, слушатели велели ему довести работу до конца.
Похвалы разбудили честолюбие литератора. Юношеские мечты стать русским Гельвецией вновь ожили в нем. Для пробы он задумал тиснуть что-нибудь в печати. А почему бы и нет? Публиковали свои опусы все, даже туповатый Андрей Рубановский в Москве». Его выбор остановился на вполне законченном «Жизнеописании Федора Ушакова», очерке, в котором он вспоминал своего умершего друга и где по ходу повествования было высказано немало острых мыслей.
Для получения разрешения на печатание рукопись следовало сдать в Управу благочиния, то есть в полицейское управление Петербурга. Обер-полицмейстер Рылеев книг читать не любил и повинность цензуровать рукописи злосчастных писак нес как тяжкое бремя. Прочтя полстраницы текста, «шедшего из-под пера г-на надворного советника и члена Казенной палаты Ртищева — и находят же люди время и силы для бумагомаранья! — он разрешил печатание. Обрадованный автор сделал заказ в лучшей городской типографии Шнора и напечатал брошюру за свой счет небольшим тиражом. Он чувствовал, что за некоторые места в брошюре у него могут возникнуть неприятности, однако разве не завещал ему Ушаков иметь в жизни правила, от коих никогда не отступать? Он помнил завет наставника и был тверд.
Отдав тираж в книжную лавку с надеждой на покупателей, Ртищев раздарил свою брошюру всем знакомцам и послал экземпляр в Берлин Кутузову, где его друг, посланный по делам московскими масонами, пребывал уже год. Кутузов откликнулся незамедлительно; его пространное письмо можно было свести к нескольким словам: утверждая, что мелкие деспоты и тираны суть порождение существующего государственного строя, ты играешь с огнем, начнут кричать: какая дерзость, позволительно ли так говорить!
Но «свыше» промолчали, занятые ужасными вестями из Франции, где бесчинствовала чернь, осмелившаяся выражать недовольство законным монархом. Малозначительная брошюра не обратила на себя внимания. Правда, ее прочел кое-кто из членов Академии наук, и она попала в руки княгини Дашковой.
Имя протеже брата привлекло ее. Первое, на что обратила внимание Екатерина Романовна, был тяжеловесный стиль автора, полный старославянских оборотов. Затем ее удивила скудость содержания: в брошюре восхвалялся человек, ничего в жизни не совершивший, да к тому же проскальзывали возмутительные высказывания автора. В тот же вечер она сказала брату:
— Показали мне нынче брошюру господина Ртищева в доказательство того, что у нас есть писаки, не знающие русского языка. Я ее прочла и вполне убедилась в этом. Кстати, автор — твой протеже господин Ртищев. Он, очевидно, страдает писательским зудом, по-иному графоманством, хотя ни его стиль, ни, главное, мысли, не разработаны. В его книжице встречаются даже весьма опасные и злонамеренные утверждения. В ней вполне можно усмотреть покушение на существующее государственное устройство.
Воронцов понятия не имел о печатном выступлении своего помощника. Ртищев как ни уважал графа, о многих своих делах, домашних, а особенно литературных, ему не докладывал. Огорченный отзывом сестры и даже встревоженный, он послал в лавку купить брошюру и тут же прочел ее.
При встрече он не преминул укорить Ртищева:
— Полно вам, Александр Николаевич, заниматься пустяками. Даст Бог, с вашими способностями вы когда-нибудь займете высокое положение, и надо, чтобы потом прошлое не цеплялось за ноги. Государыня стара, наследник желает перемен. Не бумажный шум нужен России, а реформы.
Ртищев возразил:
— Бумажный шум во Франции, по выражению Вашего сиятельства, то есть Дидерот и Гельвеций, Руссо и прочие, вызвал к жизни Генеральные Штаты и повсеместное волнение народа...
— Не пытайтесь, мой друг,— поморщился вельможа,— французские забавы переносить на русский чернозем. Впрочем,— перебил он сам себя,— позвал я вас сообщить приятную новость: вы будете пожалованы Владимиром четвертей степени. Так что готовьтесь, сударь, предстать пред очи государыни для получения награды.
Беспокоясь, как бы сестрица Дашкова не наговорила в обществе много лишнего по поводу брошюры Ртищева, Воронцов сказал ей:
— Ты слишком строго осудила сию брошюру. Прочтя ее, я нашел только, что она не нужна, так как Ушаков, коего она превозносит, не сделал и не сказал ничего замечательного.
Дашкова выпалила со свойственной ей резкостью то, о чем тревожился, но держал про себя брат:
— Возможно, я слишком строго к нему отнеслась, но вот какое заключение я вывела из этой глупой брошюры: человек, существовавший только для еды, питья и сна, может найти себе панегириста только в том, кто снедаем жаждой распространять вредные мысли посредством печати. Этот писательский зуд может побудить господина Ртищева написать впоследствии что-нибудь еще более предосудительное.
Желая отвлечь разошедшуюся не на шутку сестру, Воронцов попросил :
— Лучше скажи,нет ли вестей от моих племянников.
Дашкова была в ссоре со всем светом и заодно с собственными детьми: ее обожаемый сын, сбежав-таки от материнской юбки, женился без разрешения, заключив возмутительный мезальянс, а дочь скандально разъехалась с мужем, мотала деньги и делала огромные долги, поэтому, сразу позабыв о Ртищеве, Екатерина Романовна ответила хмуро:
— Ты знаешь, что я с детьми не переписываюсь.
Воронцову того и надо было, чтобы мысли сестры приняли иное направление: он особенно боялся, что разгоряченная спором Дашкова может наговорить в раздражении о брошюре Ртищева что-нибудь преглупое самой императрице, с которой часто виделась, и тем самым погубить отличного таможенника и порядочного человека, неблагоразумно замыслившего сделаться литератором.
Лиза несколько раз перечла брошюру Александра и поделилась восхищением с Дарьей. Слово за слово, они поссорились, и мстительная Дарья, явившись к матери на Пески, наябедничала на сестру так, что встревоженная Акулина Павловна внезапно явилась на Петровский остров.
— Лиза, мне надо с тобою без отлагательств поговорить,— с ходу начала она;  усевшись, расправив пышную юбку, она начала обдуманную речь.— Дочь моя, мне жаль тебя. Глядеть, как ты губишь свою жизнь, невыносимо для материнского сердца. Разве благо приносить такие жертвы чужим детям? Года через два твоих племянников отдадут в военные училища, Катеньку в пансион, и с кем останешься ты? Чем ты наполнишь свое существование?
— Я о том не беспокоюсь,— спокойно отозвалась Лиза.
— Зато беспокоюсь я, мать,— обиделась Акулина Павловна.— Дарья не может вечно сидеть подле тебя, будто компаньонка. Оставить же тебя одну в доме зятя нельзя. Позор ляжет на всю семью, невозможно станет показаться в обществе. Его ты тоже погубишь, он вынужден будет уйти в отставку. Ты хочешь этого?
— Я хочу, чтобы меня оставили в покое,— разозлилась Лиза.
Но тут уж Акулина Павловна вышла из себя:
— Чего ты добиваешься? Анета была его женой, вы с Александром брат и сестра перед Богом. Ни о чем другом не может быть речи.
— Но разве о чем-то речь? — слабо ахнула Лиза.
— Лиза, он незаурядный человек; я даже готова признать, что он недурен внешне. Однако все это не стоит того, чтобы губить свою жизнь. Ни один мужчина не стоит этого. Предоставь его собственной судьбе. Анета не слушала меня, и что же? Неужели ты думаешь, что она была с ним счастлива?
— Была,— потупилась Лиза.
— И заплатила слишком дорогую цену.
— Да я вовсе не думаю о счастье. Я выполняю завет сестры.
— Бедняжка.
— Поймите же наконец, маман: я не могу иначе.
— Лиза, Лиза! Первая ученица, замечательная музыкантша, умница... Моя гордость и надежда.
Лиза уже была близка к слезам:
— Я поступаю так, как велит мне долг.
 Долг велит девице жить подле матери, пока не вышла замуж.
— Но меня же никто не сватает. Мне тридцать лет, я рябая и некрасивая.
— Вздор, Глафира Алымова не красивее тебя, только что кожа гладкая, Лиза, не губи себя. Материнское сердце кровью обливается.
— Маман,— ожесточилась Лиза,— закончим этот разговор. Я выбрала себе судьбу навсегда. Если я сделаюсь не нужна детям, и Александр меня прогонит, я стану ждать, когда Катеньна выйдет из пансиона. Тогда ей снова понадобится мать. Так я решила, и так будет.
Проводив мать, она долго сидела с пылавшими щеками, сцепив руки и уставившись в одну точку. Единственным существом в целом свете, кому Лиза могла излить чувства и от кого всегда ждала и получала сочувствие, была Глафира Алымова, ныне госпожа Ржевская. К сожалению, виделись подруги редко: Глафира была поглощена собственной жизнью, а Лиза не могла позволить себе надолго отлучиться из дома, державшегося ее заботами.
И все-таки они виделись; Глафира, нарядная, веселая, любезная, приезжала ко Ртищевым, а если препятствия оказывалось слишком много, они писали друг другу — по-французски, разумеется,— Лиза, пространно и многословно, Глафира кратко, четко изящно. Давно, еще при жизни Анеты, захлестнутая неведомыми восторгами Лиза много рассказывала подруге, как музицируют они вдвоем с Александром, она — клавесин, он — скрипка, какое наслаждение дарит ей музыка. Поначалу Глафира не обращала внимания на откровения подруги, пусть себе музицирует, однако Дарья постаралась открыть ей глаза. Тогда Глафира решительно посоветовала Лизе не слишком увлекаться музыкой, дабы не поставить себя в двусмысленное положение. Анета болела, и музыкальные упражнения вскоре прекратились сами собой, а обрушившееся затем на семейство Ртищевых несчастье вконец искоренило музыку из домашнего обихода.
Тревога за подругу сделала Глафиру проницательной. Наконец, в ответ на нежные, участливые расспросы Лиза призналась, как восхищается зятем, умнейшим, необыкновенным человеком, как сострадает ему, не зная, чем облегчить его горе.
— Твои родственные чувства похвальны,— сказала Глафира,— однако во имя всего святого остерегись от чувств более пылких, чем дозволены меж зятем и свояченицей.
Привыкнув с давних пор почитать Глафиру особой с большим романтическим опытом, хорошо разбирающейся в неведомой стране чувств, Лиза уверила подругу, что никакой опасности нет, она знает свое место, и чувства ее — лишь восхищение блестящим человеком, не более!
Возможно, эти уверения, а также невозможность самой мысли, чтобы в душе тихой дурнушки Лизы Рубановской возникли бурные, беззаконные чувства, успокоили бы Глафиру, однако постоянные доносы Дарьи, бывавшей у Ржевских чаще, чем хотелось бы хозяевам, а также собственные наблюдения не позволили ей утратить бдительности.
Наконец Лиза не выдержала, и в ответ на осторожные расспросы созналась, что думает об Александре с утра до вечера и даже когда спит, а если это называется влюбиться, то, значит, да, так оно и есть. Разумеется, Александр об этом никогда не узнает, они теперь редко видятся; от ее любви никому никакого вреда не произойдет. Лиза умоляла Глафиру не укорять ее, ибо она в себе не властна. Едва признавшись, несчастная тут же ощутила потребность все время говорить о своем чувстве, поверяя подруге малейшие подробности — все передвижения Александра, его слова, намерения, распоряжения, так что Глафира оказалась вдруг весьма осведомленной в подробностях бытa Ртищева. Лизе нравилось, что она, бракованная на ярмарке невест девица, делится тайной своей любви с раскрасавицей Глафирой, в которую был влюблен сам Бецкой и души не чает бравый Ржевский. Молчаливая наперсница чужих страстей, она сама вдруг наполнилась праздничным чувством, сделавшим ее жизнь значительной и счастливой, интересной другим. Она сравнялась с Глафирой, это ли не чудо, кто бы мог подумать!
Не выдержав полных неосознанной страсти исповедей, Глафира сурово осведомилась, боится ли подруга греха. Конечно, боится, а в чем дело? Греховные помыслы были далеки от Лизы, Глафира убедилась в этом воочию, побывав на детском празднике у Ртищевых и увидев, как тиха и застенчива Лиза в обществе зятя; Александр же глядел на нее если и не как на мебель,то как на гувернантку или заботливую экономку. Чувства Лизы были детски невинны, вполне сестринские. Бедняжка не имела представления о горячности супружеской страсти. Возможно, она попрежнему, как в монастыре, воображала, что дети родятся от поцелуев.
Собственная жизнь Глафиры, вполне счастливая и благоустроенная, не давала ей времени много размышлять о других. За подругу она была спокойна, зная, что при малейшей опасности можно обратиться за помощью к Акулине Павловне. С Дарьей Глафира рассорилась, дав ей от ворот поворот, а с Ртищевым, наоборот, подружилась, бывая у них на семейных торжествах и сумев понравиться ему веселым и легким нравом. Она теперь лучше понимала Лизу: Александр действительно был обходительным, любезным, прекрасно воспитанным человеком, а бедняжка-подруга нигде не бывала и никого не видела.
— Помни, ма шер, что ты смольнянка,— сочла она долгом наставить заблудшую подругу.— Нас воспитали высоко нравственными женщинами, а это главное в жизни. Ты всегда найдешь опору в чувстве долга и религии, а, значит, будешь спокойной и сильной, как бы ни сложилась твоя судьба.
— Да я ничего и не прошу для себя,— потупилась Лиза.— Были бы дети и Александр здоровы и веселы, вот счастие мое.
Она немного покривила душой: тайной радостью для нее было оказывать мелкие услуги зятю. Зимой, когда он поздно возвращался, она любила дождаться его и накормить ужином.
Самоотверженная преданность свояченицы угнетала его. Он досадовал, вернувшись из клуба или театра ночью, застать Лизу бодрствующей у накрытого стола.
— Ну зачем ты ждешь меня? — морщился он.
— Я только хотела покормить тебя,— смущенно оправдывалась она.
— Прошу тебя... Ты мучаешь и себя, и меня...
— Ах, почему же?
Понимая, что она питает любовь, пока сестринскую, но грезившую перейти в нечто иное, вовсе ему ненужное, он решил быть беспощадным.
— Все кончится большой мукой, которой я не хочу.
— Мне все равно,— опустила она голову.
— А ты подумала обо мне? Иди спать и больше не жди. Бог с тобой.— Видя ее испуг, он тут же смягчился.— Спасибо за все, что ты делаешь для детей, и для меня, и для памяти Анеты.
— Прости, если я тебя огорчила,— со слезами пробормотала она.
С тех пор Лиза превратилась в незаметную тень. Успокоившись, он перестал думать о слишком пылком чувстве свояченицы.


16. ЧЕЛЫЩЕВ
Однажды Ртищев привез с собой на дачу Петра Челищева, своего лейпцигского приятеля, явившегося из подмосковной деревни в Петербург. Сумев дослужиться лишь до скромного чина секунд-майора, Челищев вышел в отставку, попробовал жить в деревне помещиком, не смог, и теперь не знал, чему посвятить дальнейшую жизнь.
Лиза и Дарья были рады гостям: в однообразном их существовании на Петровском острове было мало развлечений. Мужчины за столом предались бесконечным разговорам. Девицы слушали с интересом. Лиза не забывала любезно потчевать гостя, Дарья же, оживленная и похорошевшая, не спускала глаз с бравого офицера в отставке. Друзья беседовали о том, что их занимало, ничуть не беспокоясь, интересно ли это присутствовавшим дамам.
Говорили о тревожном времени. Страна вела сразу две войны — с Турцией и Швецией, между тем уже не первый год народ страдал от неурожаев; нынче надвигался настоящий голод. Челищев рассказывал, что окрестные селяне, ища спасения от голода и бросив дома, сбежались в Москву; мужики и бабы с малыми детьми ночуют на улицах и слезно просят милостыню Христа ради у прохожих, да только не все подают.
— А как императрица из Крыма возвращалась,— рассказывал Челищев,— московский градоначальник велел всех нищенствовавших гнать из Москвы, дабы видение множества их всемилостивейшую государыню не обеспокоило. И сие было учинено.
— В Петербурге не лучше, друг мой,— отвечал Ртищев.— Тут в прошлом году даже бунт был: работники, что мостят набережную, ко дворцу холили требовать справедливости. Их, разумеется, прогнали, но правители наши сильно перетрухнули. Из Франции потянуло свежим ветром, вот наши клопы и обеспокоились.
— Надо бы тут у вас в Петербурге устроить хороший сквозняк. Будь моя воля, всех, бы начальников переменил. Представь, на днях я из-за одного вашего горе-начальника чуть не погиб. Чудо, что я сижу тут с вами.
И он поведал встревоженным слушателям, как, осматривая городские достопримечательности, надумал съездить в Кронштадт, а там, возжелав увидеть рассвет на море, нанял большую лодку с гребцами и отправился в плавание по заливу. Погода была чудесная, ночь светлая и тихая, как вдруг откуда ни возьмись налетели тучи и началась буря. Их лодку носило по волнам, пока не застряли они, втиснувшись посреди каменной гряды, простирающейся до Систербека, в полутора верстах от берега.
Буря, к счастью, утихла, однако положение их оказалось незавидным. Днище лодки было пробито, и она быстро наполнялась водой. Сколько ни вычерпывали ее, она тут же набиралась вновь. До берега было слишком далеко, чтобы рискнуть достигнуть его вплавь, даже тем, кто умел плавать. Люди были в отчаянии. Тогда рулевой, бывалый матрос, решил попробовать добраться до берега, переплывая от камня к камню, и вызвать спасателей.
С замиранием сердца следили они, стоя в заливаемой водой лодке, как смелый матрос перебирается от камня к камню, пока вовсе не потеряли его из виду. Ему понадобилось несколько часов и все силы, чтобы добраться до берега, а потом добежать до Систербека и явиться к тамошнему начальнику с просьбой о помощи.
Челищева возмущало до глубины души то, что в помощи матросу там было отказано по причине того, что начальник спит и будить его нельзя. С большим трудом матрос нашел две рыбачьих лодки, которые и спасли терпящих бедствие, причем едва люди покинули свое разбитое суденышко, оно тут же развалилось и затонуло.
Негодуя, Челищев явился к любящему поспать начальнику, дабы он покарал не разбудившего его вовремя служаку, но получил хладнокровный ответ:
— И незачем было будить. Спасение утопающих не моя должность.
Слушательницы ахали, Ртищев дал волю возмущению:
— Дети бы твои остались без кормильца, жена — сирой вдовой, и все из-за бездельного в Систербеке начальника?
При этих словах Дарья перестала сочувственно ахать, и лицо ее вытянулось:
— Так вы женатый человек, сударь? — без церемоний обратилась она к гостю. Тот смутился:
— Имел неосторожность.
Оказывается, где-то в глуши у него осталась семья. Судя по неохоте, с которой он об этом говорил, семейная жизнь его не удалась. Впрочем, все это уже не интересовало Дарью. Заскучав, она еле досидела до конца ужина, тут же встала и удалилась, предоставив Лизe ухаживать за гостем.
— Вот нам и по сорок лет, Александр,— сказал Челищев.— Считай, жизнь прошла, а ничего не свершено. Мечтания юности растаяли, как утренний туман. Ты по крайней мере сделал карьеру, а я — секунд-майор! — В голосе его послышалось ожесточение.
Лиза деликатно зазвякала блюдцами и ложечками, помогая горничной убирать со стола. Откуда ни возьмись, появилась бутылка горячительного; хозяин, прихватив ее, предложил гостю пройти в кабинет.
— Я пишу,— признался Ртищев, когда они остались вдвоем.— Статьи, заметки, иногда вирши. И даже написал книгу.
— Молодец. А какова ее мысль?
— Мысль? Там много мыслей. Страдания человеческие, и как их одолеть.
— Ты знаешь рецепт?
— Думаю, да.
— Дай почитать.
— С собой я дам тебе свои воспоминания о нашем незабвенном сотоварище и учителе Федоре Ушакове. А кое-какие мои рукописи почитаешь у меня дома.
Перелистывая брошюру Ртищева, Челищев вздохнул:
— А я так ничего и не написал за всю жизнь. Теперь уже поздно браться за перо.
— Если есть, что сказать, никогда не поздно.
— Не знаю. Эх, стоило ли кончать университет, чтобы сделаться секунд-майором.
— Брось, хорошее звание,— засмеялся Ртишев.— Я сам секунд- майор. Погоди, я тебя еще в таможню определю, сам в начальники выйдешь.
Челищев был первым, кому Ртищев позволил ознакомиться со своей книгой.
— Изрядно,— сказал тот после прочтения рукописи.— Всем досталось. Впрочем, кое-что следует исправить.
— Что ты имеешь в виду? — насторожился Ртищев, чувствительный, как любой автор.
— Я, брат, человек военный и считаю, что проливать дозволено только вражескую кровь. А ты кое-где иное пишешь.— Он полистал рукопись.— Да вот: «О! Если бы рабы, тяжкими узами отягченные, яряся в отчаянии своем, разбили железом главы ваши, главы бесчеловечных своих господ!» Сие не гоже. Ртищев вспыхнул:
— Скажи, если нападет на тебя злодей и захочет пронзить тебе грудь кинжалом, станешь ты защищаться?
— Русский человек потому и называете  христианином, что во Христа верит, а ты толкаешь его к людоедству. Иные рассуждения у тебя куда как лучше,— примирительно заговорил он о другом.— Вот хоть фантазия о монархе, с глаз которого спала пелена. И критика хороша, камня на камне не оставил.
Челищев был упрем и, не в пример Кутузову, умел отстаивать свои мнения, Ртищев не стал спорить.
Приятели засиделись допоздна, и хозяин даже предлагал гостю заночевать, однако тот заупрямился, указывая, что родственники, у которых он остановился, станут беспокоиться, памятуя о приключившейся eму недавно опасности в Систербеке. Ртищевуничего не оставалось, как проводить гостя до перевоза.
Дарья, пребывая в дурном настроении, искала, на ком бы перед сном сорвать досаду. Прислужница ушла от нее в слезах. Да что там крепостная девка, они часто хныкали ни с того ни с сего. Для такого случая лучше всего подходила сестрица.
Лизу она обнаружила, как и рассчитывала, в столовой, где сестра делала вид, будто перетирает серебро, а на самом деле поджидала Александра. Ухмыльнувшись, Дарья сочувственно ааявила, что бедняжка Лиза с ног валится от усталости, серебро — дело горничных, пусть милая сестрица идет спать.
— Я сама встречу Александпа,— лукаво закончила она, любуясь, как огорчилась Лиза.
Той оставалось только покориться.
Выждав, когда сестра уйдет, Дарья уселась за стол и принялась за сладкие пирожки.
— Хочешь что-нибудь съесть — встретила она зятя вопросом.
Он успел проголодаться и согласился, однако если бы в столовой вместо Дарьи ожидала Лиза, то наверняка отказался бы и ушел к себе натощак.
— Ну что, Дарьюшка, хорошеем? — набив рот, весело осведомился он. Полнотелая, круглолицая, густоволосая, она была вовсе недурна собой.
— Со стороны видней,— скромно, но с достоинством потупилась свояченица.
— Цветешь, как роза, девутка. Куда женихи смотрят?
— Мужчины то женаты, то подслеповаты.
— Да ну? Я же заметил.
— Может, я только в твоем присутствии цвету,— жеманно сообщила она.
— Чем я-то заслужил? — опешил он.
— Догадайся.
Дарья и сама не знала, что ее тянуло за язык.
— Загадала??? ты мне загадку, сестрица.— Он даже перестал жевать.
— Я влюблена в тебя, Александр,— вдохновенно объявила Дарья, за минуту перед тем вовсе об этом не думавшая.— А ты все Лиза да Лиза. Глянь и признай: я лучше ее, даже если бы она не была рябой. То, что нас с тобой не повенчают из-за свойства, пусть тебя не тревожит. Мы можем перейти в татарскую веру и уехать жить в Казань.
Рот Ртищева, набитый пирогом, так я остался открытым. Некоторое время он ошеломленно глядел на Дарью и очнулся лишь тогда, когда она попыталась кинуться ему на шею, что было опасно еще и вследствие значительного веса девицы, бывшей в состоянии опрокинуть его на пол вместе со стулом.
Испугавшись внезапной страсти девы, он вскочил. Когда между ним и Дарьей оказался стол, он, почувствовав себя в безопасности, приостановился, выкрикнул несколько гневных упреков и скрылся в глубине дома. Показав вослед, ему язык, Дарья подняла стул, присела к столу и задумчиво принялась доедать пирог. Она ничуть не была раздосадована, но слегка удивлена: ведь о мужчинах подруги рассказывали совсем иное.
Следствием Дарьиной выходки было то, что Ртищев совсем перестал бывать на даче, и Лиза тосковала в одиночестве, печально раздумывая о своей участи. Если бы не Катенька и Павлик, впору было бы удавиться. Старшие племянник гостили у бабки под Ямбургом, куда вскоре отправилась и Дарья, напоследок хорошенько поссорившись с сестрой и наговорив всяких колкостей, осмеивая собачью привязанность Лизы к зятю, так что бедная Лиза еще долго лила незаметные слезы в тиши Петровского острова, под сенью уцелевших еще с допетровских времен деревьев.


17. ДРОЖАНИЕ ДОМА
14 июля 1789 года в далеком Париже восставший народ разгромил Бастилию. В том же месяце весть эта достигла Петербурга. Ртищев жадно прочитывал иностранные газеты. Скоро и русские газеты наполнились сообщениями о беспорядках во Франции. В конце августа, когда он отмечал свое сорокалетие, на свет появилась неслыханная «Декларация прав человека и гражданина». «Санк-Петербургские ведомости» ее перепечатали, и подданные Ее императорского величества государыни Всероссийской изумленно читали:
«Все люди рождаются вольными и в совершенном в рассуждении прав равенстве...»
«Поелику перед законом все сограждане равны, то и долженствуют они быть допущаемы ко всем достоинствам, местам и общенародным служениям, смотря по их способностям, без всякого другого различия, кроме того, какое составлять будут их добродетели и дарования...»
— Общественная власть должна существовать для пользы всех людей вообще, а не для особенной выгоды тех, кому она вверяется...»
Читали будоражащие строки, разумеется, только те, кто умел читать; задумались над ними только умевшие думать. Народ же российский смиренно умирал с голоду. Очевидец свидетельствовал: «Московская, Калужская, Тульская, Казанская, Белогородская, Тамбовская губернии и вся Малороссия претерпевают непомерный голод, едят солому, мякину, листву, сено, лебеду, но и сего уже недостает, ибо к несчастью и лебеда не уродилась, и оной четверть по четыре рубли покупают. Не знаю, думают ли о сем в верхах, да и знают ли?»
Не думали и знать не хотели. Императрица приблизила к себе Платона Зубова. Екатерине было шестьдесят лет, Платоше — двадцать один. Появление Зубова поначалу никого не встревожило, а некоторых даже обрадовало. Мамонов, предшествовавший фаворит, люто ненавидел Безбородко — ближайшего советника императрицы, а заодно друга Александра Романовича Воронцова. Переведя дух, возблагодарив Бога, Безбородко так отозвался о новом фаворите:
— Он мальчик почти и не опасен... Поведения пристойного, ума недалекого, и я не думаю, чтобы был долговечным на своем месте.
Проницательный человек, тут он ошибся, не сразу сумев заметить опасное ослепление умной женщины. Все еще уверенный в незыблемости своего положения, он докладывал императрице:
— Войны с Портой и шведским королем привели государство в большое истощение. Число рекрутов приближается к полумиллиону. Недостаток в деньгах так велик, что налоги не могут удовлетворить нужды наши. К внутреннему положению надлежит присовокупить внешнее: мы нигде не имеем союзников... Меж тем в Париже, как известно, продолжаются беспорядки...
Екатерина хмурилась. Она и сама знала: потери в войсках были огромны, для восполнения чего объявлялся один рекрутский набор за другим. Вот теперь придется объявлять набор не с пятисот человек одного а с пятисот — пятерых.Она выказала озабоченности:
— Боюсь, что может и у нас в черни произойти ферментация (брожение) подобно французской.
Однако вымиравшему народу было не до фермантации. Брожение ощущалось только в столицах. Обеспокоенным правительством был срочно издан указ, запрещавший в общественных местах, а именно — на бирже, в клубах и трактирах говорить о делах политических, обсуждать распоряжения военные, умножать неосновательные и неприличные толки. Комендантам, городничим и земским исправникам, а также низшим земским судам Петербургской губернии было предписано иметь недреманное бдение, чтобы ничто противное доброму устройству и общественной тишине не происходило.
В это время Ртищев, полный нетерпеливой жажды деятельности, выступил в «Обществе друзей словесных наук» с докладом под названием «Беседа о том, что есть сын отечества», да к тому же опубликовал его в журнале «Беседующий гражданин»: устно и письменно он отказал в праве именоваться сыном отечества всем, кто живет за счет народа.
— Твой любимый зятек отколол коленце,— поделилась Акулина Павловна с Лизой.— Я не удивлюсь, если его не сегодня завтра объявят неблагонадежным.
— Маман, я не имею на Александра никакого влияния,— болезненно задетая, встрепенулась Лиза.
— Боже мой, ну что человеку спокойно не живется? — раздраженно продолжала Акулина Павловна.— Скажи на милость, к чему эти общества и беседы, дурацкие статейки в жалких журнальчиках? Он занимает приличное положение, а якшается со всякой мелюзгой. Допустим, он не думает о родственниках, но о детях-то своих он должен подумать! Сейчас такое время, что следует вести себя очень осторожно. Гляди, что происходит во Франции. Александр, конечно, был бы рад, если бы эта чума перекинулась к нам.
— Вы несправедливы к нему...
— Ты глупа, дочь моя. Твое несчастное пристрастие к зятю делает тебя слепой. Ты вызываешь всеобщую жалость...
— ... и презрение,— не утерпела Дарья.— Только у тебя ничего не выйдет, сестрица. Даже если бы он мог жениться на тебе, то нашел бы более молодую и красивую. Вот теперь в доме идут переделки. Может, он готовит ужe покои для молодой жены.
Ртищев давно не появлялся на Петровском острове, и встревоженная разговором, с родными Лиза написала ему с просьбой уделить немного внимания детям. Павлик и Катенька были еще малы, зато Коленька и Васенька на четырнадцатом и пятнадцатом году давно нуждались в отцовских наставлениях.
Он не замедлил появиться на даче и тут же захотел повидать детей.
— Детушки мои? — сгреб он всех в охапку и всхлипнул. Дети доверчиво прижались к нему, они любили отца.
— Видит Бог, люблю вас безмерно,— продолжал он,— и делаю для вас все возможное, а говорю это не похвальбы ради: запомните, вы мне ничем не обязаны.
— Ты их отец,— мягко напомнила Лиза.— Они обязаны тебе жизнью.
— Полно, не говори, чего не знаешь, сестрица. Вкушая с моей незабвенной женой веселие любовное, о них мы не мыслили. Ни за рождение, ни за воспитание, детушки, вы мне ничего не должны. Вскормить вас был мой долг. Помните ли вы матушку вашу?
— Помним,— пискнула Катенька.
— Ты-то откуда можешь помнить? — всплеснул руками расстроганный отец.
— Я часто рассказываю им о той, кого мы утратили,— пояснила Лиза.
Катенька, смутившись, высвободилась из объятий отца и зарылась лицом в теткину юбку. Павлик последовал за сестрицей. Отец их не удерживал.
— Благодарите ежечасно Бога,— сказал он,— что у вас есть та, которая заменила вам мать. А вы, мои сыновья,— обратился он к старшим мальчикам,— храните ли в сердце образ матери вашей, часто ли поминаете ее в молитвах:
Васенька и Коленька, смущенные торжественным тоном отца, потупившись, молчали.
— Они помнят,— пришла на помощь племянникам Лиза.
— Дети мои Николай и Василий! — строго продолжал отец.— Достигли вы того страшного возраста, когда страсти пробуждаться начинают, но рассудок слаб еще для их обуздания, что влечет очень часто юношу к погибели. Обещайте же родителю вашему не делать ничего предосудительного, что боится дневного света.
Смущенные мальчики шепотом обещали, и с этим все кончилось, причем дети и Лиза испытали облегчение, а родитель — чувство исполненного долга.
Ртищев торопился назад и перед отъездом наказал Лизе не спешить с переездом в город, жить на даче до холодов. Обеспокоившись неведомо почему, наполнившись подозрениями, Лиза решила побывать на Грязной улице.
Она нашла там большие перемены. После кончины Анеты дом принял вид холостяцкого обиталища, уют ушел из него, как ни старалась Лиза. Теперь же он показался ей запущенным, что немало ее раздосадовало. Кроме того, по нему шныряли чужие люди. Некоторые помещения во втором этаже оказались заперты, туда вели грязные следы.
Разыскав человека, смотревшего за домом в ее отсутствие, Лиза потребовала объяснений:
— Почему верхние комнаты заперты? Почему в отсутствие хозяина по дому разгуливают чужие люди?
Слуга объяснил барышне, что господ таможенников Путина и Богомолова поместил тут барин, а господин прапорщик Дараган дожидается хозяина.
— У нас здесь типография, барышня,— доверительно сообщил он.
Недоумевающая Лиза направилась к жившему у них учителю Царевскому. Молодой человек что-то переписывал и при виде входившей хозяйской свояченицы быстро прикрыл свою работу. Поздоровавшись, она осведомилась о домашних новостях.
— Совершенно верно, типография,— подтвердил он.— Александр Николаевич купил печатный станок. Он хочет заниматься изданием книг для продажи, чтобы рассчитаться с долгами. А таможенные служащие наняты им в помощники.
Нет, Александр, слаза Богу, жениться пока не собирался, здесь что-то другое.
Вечером, дождавшись зятя, Лиза попросила объяснений.
— Да, представь себе, я решил стать издателем,— кивнул он, как всегда торопясь.— Взял в долг у Шнора тискальный станок и шрифты. Буду печатать всё интересное, а заодно и свои произведение. Может быть, со временем стану издавать журнал.
— А это не опасно? — тревожно осведомилась она.
— Разве я нарушаю закон? — нетерпеливо пожал он плечами,— Правительство позволило заводить домашние типографии всем желающим. Печатать мы станем только рукописи, разрешенные цензурой. Лиза, сестрица, да разве сейчас время молчать? Гляди, что делается во Франции. Народ французский провозгласил свободу, равенство и братство, а народ русский доведен мучителями до слепоты и рабства. Да, неприятности могут последовать, но разве не было их у Вольтера? Мне бы хотелось, чтобы ты одобрила мое начинание. Разве ты не сочувствуешь несчастным нашим селянам? Разве ты с теми, кто ради своего благополучие отнимает последние крохи у злосчастных соотечественников?
— Женским умом всего не понять,— потупилась она.— Поступай, как знаешь.
Он задумался:
— Лиза, ты должна сделать осознанный выбор.
— Ах, Александр, конечно же, я против злодейств, только я очень боюсь неприятностей.
— Ты всегда можешь уйти от меня и детей и переехать к матери.
— Ты знаешь, что я этого никогда не сделаю.
— Тогда смирись с тем, что я уродился человеком ищущим себе неприятности. Прими меня таким, каков я есть.
— Принимаю,— кивнула она.
Оба испугались, почувствовав, что приблизились к излишней откровенности, и поторопились разойтись.
Ртищеву так хотелось увидеть свою книгу изданной, продаваемой, читаемой, что он решил обмануть цензуру. Изьяв наиболее острые страницы из рукописи, он попросил помощника отнести заветный труд в Управу благочиния за цензурным разрешением. Книга должна была выйти анонимно, имя автора на титульном листе не было обозначено. Помощнику было строго наказано не сказывать его.
Обер-полицмейстер, увидев заглавие «Путешествие», полистав главы с названиями всем известных станций Любань, Валдай, Тверь, не стал и читать, а с легким сердцем дал разрешение на печатание.
Получив рукопись назад с желанным разрешением Управы, Ртищев снова вложил в неё изъятые листы и, решив, что семь бед — один ответ, принялся многое дописывать и переделывать, так что законченная рукопись стала весьма сильно отличаться от побывавшей в Управе. Он понимал, что совершает нарушение, однако события в мире развивались стремительно, газеты были полны вестями о крахе, грозившем образцовой французской монархии, и он решил, что книга его должна появиться именно сейчас. Риск был невелик: раздражение властей, если оно последует, обрушится на безымянного автора.
Ранние холода вынудили Лизу с детьми вернуться в город. Нововведения в их быту, чужие люди на каждом шагу и даже за семейным столом, вечная озабоченность зятя, к которому было не подступиться, очень не понравились ей. Она чувствовала, что от нее что-то скрывают. Печатный станок работал непрестанно, и Лизе казалось, что сотрясается дом. Когда Александр отсутствовал, она шла к печатникам на второй этаж, брала свежие оттиски и подолгу читала. Все, что писал зять, было прекрасно. Кое-что казалось ей непонятно, и она просила Царевского разъяснить ей темное место.
Иногда она приходила в смятение: неужто Александр намерен обнародовать все это? Особенное беспокойство вызвала у нее ода Вольности, запрещенная к напечатанию, и тем не менее отрывки из нее обнаруживались ею на некоторых листах. Что он задумал?
Она шла к детям, читала им французские сказки, однако мысли ее блуждали далеко. Не в силах справиться с погибельным чувством, дарившим столько радости и столько страданий, она понимала, что у ее любви нет будущего. В последнее время ей начала сниться усопшая сестра. Анета ничего не говорила, глядела искоса, слегка хмурила брови, чуть покачивала головой и недовольно отворачивалась. Чем она провинилась? Александр не обращал на свояченицу внимания; у нее не было никакой власти — даже права остановить его на краю пропасти. Иногда ей страстно хотелось, чтобы Александр поговорил с нею, как встарь. За последние года: она многое прочла, передумала, и усвоила; его мысли и взгляды стали ей ближе и понятнее. Однако он упорно избегал частых встреч, а разговаривать ему было интереснее с друзьями, которых у него всегда много. Нет, она, не роптала: некрасивая женщина не может на что-то рассчитывать. Судьба, подарив ей счастье жить возле Александра, и так явилась благосклонной. И все-таки иногда ей становилось грустно. Плохо было и то, что нельзя по душам поговорить с Глафирой, единственной подругой. Александр ничего не запрещал, но ей почему-то казалось, что знать о происходящем у них в доме никому постороннему не следует, только бы все продолжалось попрежнему; тихие дни в детской, веселые семейные праздники, ее клавесин, на котором она снова подолгу играла в надежде, что Александр захочет составить с нею дуэт.
Однажды она осмелилась на упрек:
— Зачем ты включил в текст книги оду о Вольности?
— Лиза,— ответил он строго,— эта книга итог сорока лет моей жизни. Здесь мои убеждения, которые я хочу сделать общим достоянием. Если ночью грабят прохожего, и все безмолствуют, то надо, чтобы кто-то первым высунулся из окошка и закричал караул.
— И это, конечно, будешь ты.— В ее голосе послышалась горечь.
— Да. Возможно, я рожден на свет, чтобы совершить именно это.
Нежданно умер Даль, и Воронцов тут же исхлопотал у императрицы разрешение назначить начальником таможни своего протеже. Сенат не замедлил утвердить Ртищева в должность советника таможенных дел. Рапорт попал на подпись к петербургскому главнокомандующему Брюсу. Он сильно состарился, сделался еще толще и надменнее. Супруги его Прасковьи Александровны уже несколько лет не было на счете. Он вспомнил молоденького офицерика, служившего у него в штабе и вылетевшего в отставку, чем-то не угодив незабвенной Прасковьюшке. Ныне к незадачливому офицерику благоволило самое высокое начальство. Позабыв свои прежние неудовольствия, он поставил подпись, произнеся при этом:
— Я всегда говорил, что этот Ртищев далеко пойдет.
Довольный Воронцов от души поздравил своего верного помощника с утверждением в новой должности: за таможенное ведомство отныне можно было не беспокоиться, оно находилось в надежных руках.
— Не сомневаюсь, Александр Николаевич,— сказал он в заключение,— вы заслуживаете места более значительного, но в это царствование все места заняты. Подождем иных времен.
Ртищев поблагодарил за покровительство неизменно благосклонного к нему вельможу, однако сейчас кроме книги его уже ничего не интересовало. Отдав службе положенные часы, он торопился домой, где без устали работал печатный станок. Приходили друзья — и ночь летела незаметно за разговорами. Столица спала, а в доме Ртищева ниспровергались царства, освобождались крестьяне, с монархов срывались короны. Иностранные газеты зачитывались ими до дыр. Столица же мирно спала. Впрочем, спать Петербургу не мешала даже близкая война и хорошо слышная канонада сражений: бои со шведами шли у Выборга и Красной Горки.
Лиза появлялась неслышно из глубины дома, приносила чай, немного слушала беседу и также бесшумно исчезала, растворяясь в ночи, унося на лице отпечаток тревоги. Мужчины не обращали на нее внимания.
А дом дрожал и сотрясался от работы печатного станка. Никто не слышал этого дрожания; слышала она — и наполнялась непонятным страхом.


18. ПЕРЕПОЛОХ
Акулина Павловна была права, утверждая, что зять ее якшается со всякой мелюзгой. Лучшими друзьями и помощниками для Ртищева сейчас были Ефим Богомолов и Пукин, таможенные досмотрщики, в прошлом типографские работники, нанятые им набирать и печатать книгу. В помощь им были даны два дворовых человека — Петруха и Давыд. Работа шла споро. Перед тем как давать новый кусок рукописи в набор, Ртищев вместе с Челищевым читал и исправлял его, часто многое переписывая и исправляя. Отпечатали более полутысячи экземпляров, огромный труд завершился, и Ртищев велел потихоньку брошюровать книгу. Он заранее продумал, как поступить дальше. Давно имелся у него на примете Герасим Зотов, бывший таможенный работник, а ныне купец, всем ему обязанный. Парень явился из деревни без гроша, нанялся грузчиком, потом стал досмотрщиком и, обладая зорким глазом, да к тому же редкой добросовестностью, столько раз помогал таможенникам ловить крупную контрабанду, что по хлопотам Ртищева был награжден от казны неслыханными деньгами: он получил семь тысяч рублей. Нежданное богатство позволило ему покинуть низшее сословие, стать купцом и записаться в петербургские иногородние гости. Он— торговал в Гостином дворе по Суконной линии; свою книгу Ртищев задумал выставить на продажу в его лавке, зная, что Герасим — человек верный, да и в деньгах не обсчитает.
Время торопило, из Франции приходили вести одна невероятнее другой: король Луи вместе со всем семейством пребывал пленником во дворце, маркизы и принцы, лишенные титулов, превратились в рядовых граждан, сословные разделения упразднены, чернь торжествовала победу. Тем не менее Челищев советовал повременить с продажей: шведы были под Петербургом, следовало думать об обороне, а не о свержений основ, однако Ртищев не пожелал прислушаться к советам черезчур осторожничавшего друга и послал за Зотовым.
Молодой купец явился тотчас. Ртищеву нравился этот смекалистый, русобородый молодец, несколько лет назад неграмотный, а ныне выучившийся не только читать, но и бойко щелкать на счетах, перенявший вежливое городское обхождение и правильную речь. Осведомившись о торговых делах, шедших ни шатко ни валко, Ртищев предложил ему выставить на продажу свою книгу. Зотов с готовностью согласился, радуясь возможности услужить благодетелю и не спрашивая, о чем книга. Договорились, что Ртищев для начала даст двадцать пять томов, причем, поскольку автор на титуле не проставлен, Зотов ни в коем случае не должен открывать, кто написал книгу.
— Стану говорить, что получил товар от московского купца, а кто да что, того не ведаю,— пообещал Зотов.
На парня можно было положиться. Напоследок, любуясь его статью и силой, Ртищев шутливо спросил:
— Жениться-то пока не собираешься? Невесту-то еще не присмотрев?
Рассмеявшись, Зотов закраснел, будто девица:
— Да ведь невеста купеческого звания за нас пока не пойдет, окрепнуть надо. Не, рано eще.
— Я по глазам вижу, что какая-то девушка уже есть на примете.
— Может, и есть, да не про нашу честь,— снова засмеялся Зотов.
По уходе его Ртищеву долго еще казалось, будто он чистой водой умылся: такой Герасим Зотов наверняка понравился бы самому Руссо как неиспорченный человек природы.
— И это народ русский,— думалось Ртищеву.— Сколько еще таких Герасимов по деревням необъятной страны. Всем надо не откладывая волю дать, а не держать их за рабов, заставляя трудиться на кровососов-помещиков. Надо, надо поскорее распродавать книгу.
Народ русский состоял, разумеется, не из одних Герасимов Зотовых, люди попадались всякие, что до поры оставалось неведомо прекраснодушному мечтателю, однако крепостные мужики пускались в бега всё чаше, особенно с началом войны, когда они взяли в обыкновение записываться в ополчение, предпочитая опасности сражений постылой работе на бар. Правительство, получив жалобу помещиков, спохватились, и государыня самолично распорядилась прием крепостных в ополчение запретить, а всех сбежавших и успевших записаться вернуть господам.
Взвесив все доводы, Ртищев пришел к мнению, что публикация книги не грозила никакой опасностью: автор анонимен, его и след простыл. Это во Франции все знали, что Марат, имея в своем доме типографию, рассеивает великое множество оскорбительных для власти сочинений, поэтому и решили его арестовать.
Да народ не дал Лафайету с отрядом гвардейцев даже приблизиться к дому писателя. Если «Путешествие» сделается широко ирвестно и правительство выразит недовольство, кто знает, уж не сбегутся ли толпы народные на Грязную улицу, чтобы защитить дерзновенного автора? И это будет слава, и это заставит власти, задуматься и даже пойти на уступки и послабления. Пример Марата его ободрил, он больше не колебался.
Герасим Зотов, забрав от Ртищева порядочную кипу книг, что для силача не составляло труда, пошел прямиком в Гостиный двор, намереваясь тотчас выставить на продажу новый товар, полученный от доброго и великодушного господина таможенного начальника. По приходе в лавку он тут же выложил книгу на прилавок и даже, открыв ее, немного почитал радии любопытства, однако язык автора показался ему так темен, что Зотов бросил трудное дело.
— Для ученых господ писано,— решил он.
Покупатели не обходили стороной его лавку. Для каждого он находил приветливое слово, а особенно для господина полицейского пристава Лефебра который, обозревая торговые ряды, не миновал лавку Зотова. Положенная на видное место книга тотчас привлекла его внимание. «Путешествие», Любань, Новгород, Валдай, Тверь — всё, невинно. Однако где же разрешение на печатание? Надпись. «С разрешения Управы благочиния» отсутствовала на первом листе, где ей полагалось быть, а заглянуть на последний, куда стыдливо перенес ее Ртищев, пристав не догадался. Встревожившись, он купил сразу две кнкги, одну себе, другую для начальства. Зотов был доволен: за первые же дни все кнкги оказались распроданы.
Читали «Путешествие» люди разные, попадались умные, и в городе стали раздаваться толки, что в Гостином дворе открыто продается мятежная книга. Герасим Зотов, довольный коммерческим успехом, послал своего приказчика к Ртищеву доложить, что все распродано, и попросить еще. Едва Семен ушел, явилось двое господ офицеров, спросивших «крамольную книгу». Несколько встревожившись, Зотов ответствовал, что крамолы не держит, а ежели речь о «Путешествии», то все распродано, и в наличии ее не имеется. Рарочарованные покупатели ушли ни с чем.
Услыхав от приказчека, что книга его быстро продана, некоторые даже покупают по две штуки, например господин пристав, Ртищев был неприятно поражен. Было от чего встревожиться. Решив с продажей на всякий случай повременить, как и советовал Челищев, он отказался выполнить просьбу Зотова дать еще книжек.
Не успел уйти приказчик, как прибыл Шнор — издатель, у которого Ртищев купил в долг типографское оборудование. Наслышанный, что книга хорошо расходится, он попросил у Ртищева пятьдесят экземпляров «Путешествия» в счет погашения долга. Неприятно удивленный его осведомлённостью, обеспокоенный автор отказал и ему.
— От кого вы узнали, что книгу написал я? — спросил он.
— Э, господин Ртишев,— усмехнулся Шнор,— мне ли не узнать свои литеры?
То, что у полиции проснулась любовь к чтению, а установить автора анонимной книги небольшой труд, было из рук вон плохо. Ведь после того как рукопись побывала в Управе благочиния, он многое в нее добавил, причем самые острые высказывания. Коря себя зa торопливость, он приуныл. Оставалось надеяться, что новые вести из Франции, бегство короля и пленение его народом, отвлекут внимание обер-полицмейстера от его книги, поскольку у полиции будет много хлопот в свяни с изъятием иностранных газет, плакатов, эстампов, свободно продававшихся в столице, по сравнению с коими его «Путешествие» сущие пустяки. Однако то, что вскоре произойдет, не могло ему привидеться и в страшном сне.
Приятели его, весьма гордые причастностью к появлению на свет книжной новинки, о которой идут толки, не могли отказать себе в удовольствии доверительно рассказывать о ней знакомцам. Один из приятелей, Козодавлев, был дружен с поэтом Державиным. От него автор «Фелицы» услыхал про отзыв Ртищева о своей прославленной оде: Ртищев посмел назвать ее «подлым ласкательством». Державин не любил Ртищева с давних пор, хотя мало знал его. Козодавлев изо всех сил нахваливал книгу своего лейпцигского собрата. Самолюбие Державина было задето, любопытство разожжено, и он попросил, коли-ко можно, достать сию книг.
Выпросив у Ртищева книгу, Козодавлев преподнес ее Державину, присовокупив, что друг его успевает не только книги писать, но делает блестящую чиновничью карьеру, только что назначен главой Петербургской таможни. Державину это сообщение было нож острый, потому что сам он по независящим от него обстоятельствам находился не у дел, хотя жаждал многого.
Полистав книгу Ртищева, наткнувшись на стихотворные отрывки, Державин стал читать, и глаза у него полезли на лоб, Ртищева он всегда считал высокомерным и заносчивым светским хлыщом, навострившимся трещать по-французски и по-немецки, делающим карьеру благодаря покровительству графа Воронцова. Сам Гавриил Романович был происхождения незнатного, языкам не обучен, высоких покровителей не имел, и уповал лишь на «Фелицу», да на милость государыни, во всеуслышанье назвавшей его «моим собственным автором», но кроме пустяшной табакерки не спешившей его отблагодарить по заслугам. Неприятный ему человек дерзает сочинять оды, будто мало ему карьерных успехов, да еще наполняет их возмутительным содержание, да еще печатает. Стерпеть это было невозможно.
Поэт был удостоен высокой чести лично знать фаворита государыни, коему помогая сочинять на досуге стишки, выдаваемые потом за оригинальные труды молодого человека. Спешно облачившись в мундир и прихватив возмутившую его книгу, он отправился во дворец с намерением повидать Зубова.
Ему пришлось довольно долго прождать: Платоша был занят и даже прислал лакея сказать, что сегодня не расположен заниматься поэзией, однако Державин велел передать, что прибыл по делу государственной важности.
— Что тебе надобно, Романыч? — выйдя к нему разгоряченным после обеда, недовольно осведомился фаворит.
Мальчишка был разодет, как куколка, в шелках и кружевах, перстни искрились бриллиантами; и пахло от него хорошо — сытным обедом и дорогим вином. Подобострастно поклонившись, Державин изложил свое дело и протянул книгу.
— Подрывная и безнравственная, говоришь? — неохотно полистав книгу, осведомился Зубов.
— Так точно, Ваше сиятельство, продается в столице, когда нас тревожат шведы, а из мятежной Франции идут ужасные вести. Государыня должна быть немедленно осведомлена. Ее Величество, без сомнения, оценит вашу зоркость.
— Да тут и автор не проставлен,— заметил Зубов.— Кто написал сию мерзость?
Державин замялся: доносить, что он получил ее от преступного автора, пусть через Козодавлева, пусть не лично, то есть компрометировать себя неподобающими знакомствами, он не собирался.
— Если государыня распорядится, имя автора тут же выяснят.
— И то,— согласился Зубов.— молодец, братец, что принес это мне. Державин снова принялся кланяться. Тогда он даже не помышлял, что со временем сам станет начальником таможни и даже — вместо Воронцова! — президентом Коммерц-коллегии,на каких должностях впрочем не долго удержится из-за скверного характера.
Книгу Ртщева чины полиции все-таки одолели, и в Управе благочиния поднялся переполох. Рылеев схватился за голову, когда ему объяснили, какую книгу он разрешил к печати. Полиция тут же определила, что шрифт анонимной книги принадлежит типографии Шнора. Издателю был сделан срочный запрос, в ответ на который тот сообщил, что книга печаталась в доме у господина Ртищева на проданном ему тискальном станке.
В гильдии и Петербургском магистрате навели справки о купце Зотове: он характеризовался положительно. Доставленный в Управу и допрошенный, откуда взял книгу, твердил, что получил ее от московского купца Сидельникова, о коем ничего не знает. Его Превосходительство генерал-майор Рылеев, петербургский обер-полицмейстер, был кровно заинтересован в том, чтобы дело притушить, не давая ему огласки, поэтому расследование велось под сурдинку. Сделав вывод, что Ртищев передал книгу некоему Сидельникову, а тот, уезжая в Москву, несколько экземпляров оставил Зотову, обер-полицмейстер велел отыскать Сидельникова, а Зотова пока отпустить.
Тем временем Платоша вручил книгу императрице. Прочитав первые тридцать страниц, Екатерина вызвала к себе в царское Село петербургского обер-полицмейстера. Рылеев упал в ноги разгневанной государыне, моля оказать снисхождение его глупости. Получив нагоняй и повеление расследовать все тщательнейшим образом, он вернулся в город и тут же приказал снова арестовать купца Зотова.
На следующий день Воронцов получил из Царского Села записку от Друга своего Безбородко, заставившую его отложить все прочие дела.
«Милостивый государь мой граф Александр Романович,— писал Безбородко,— Ея Императорское Величество, сведав о вышедшей недавно книге под заглавием «Путешествие», оную читать изволила и, нашед ее наполненную разными дерзостными выражениями, влекущими за собой разврат, неповиновение власти и многие в обществе расстройства, указала исследовать о сочинителе сей книги. Между тем достиг к Ея Величеству слух, что оная сочинена г-ном коллежским советником Ртищевым, известным Вам, почему прежде формального о том следствия повелела мне сообщить Вашему сиятельству, чтобы вы, милостивый государь мой, призвали пред себя помянутого г-на Ртищева и вопросили, он ли сочинитель или участник в составлении сей книги, кто ему в том способствовал, где он ее печатал, есть ли у него домовая типография, была ли та книга представлена на ???цензуру Управы благочиния или же напечатанное в конце книги «С дозволения Управы благочиния» есть несправедливо. При чем бы ему внушили, что чистосердечное его признание есть единое средство к облегчению жребия его, чего, конечно, нельзя ожидать, если при упорном отрицании дело следствием откроется. Ея Величество будет ожидать, что он покажет. Пребываю с совершенным почтением. Вашего сиятельства всепокорный слуга граф Александр Безбородко. В Царском Селе, июня 27, 1790».
Явившийся на призыв Воронцова, Ртищев застал вельможу крайне расстроенным. Не отвечая на приветствие, Воронцов молча протянул гостю записку Безбородко. Выразительное лицо Ртищева несколько раз менялось во время чтения. Наконец он опустил бумагу.
— Правда ли сие, Александр Николаевич? — горестно осведомился Воронцов.
— Правда, Ваше сиятельство,— был отет.— Книгу писал я один.
— Так ли ужасна ваша книга, как о ней говорят?
— Она писана не для глаз государыни,— помедлив, мрачно отозвался Ртищев.— Не пойму, как все так скоро открылось.
— Боже, Боже! — простонал Воронцов.— Зная ваш образ мыслей, воображаю, что вы там понаписали. Одно мне ясно, как бы ни обернулось дело, свою карьеру вы погубили. Я и защитить вас не смогу: государыня и вообще-то ко мне не благоволит, а нынче я у нее в особой немилости.
Ртищев вспыхнул:
— Я глубоко сожале, Ваше сиятельство, что доставил вам столько неприятностей.
— Эх, Александр Николаевич, дело не во мне,— отмахнулся Воронцов.— И дернула же вас нелегкая! На что вы рассчитывали? Ума не приложу, что нам теперь делать.
Оказалось, можно было вообще ничего не делать. Когда, расспросив Ртищева и отпустив его, Воронцов бился над ответом, от Безбородко пришла новая записка.
«Его сиятельству графу Александру Романовичу Воронцову. Нужное. Спешу предуведомить Ваше сиятельство, что Ея Величеству угодно, чтобы вы уже господина Ртищева ни о чем не спрашивали для того, что дело пошло формальным следствием».
Воронцов понял, что Безбородко не сумел уговорить императрицу рассмотреть дело келейно.
Расстроенный Ртищев, прибыв домой, узнал, что его дожидается посланец от купца Зотова. Приказчик доложил ему, что хозяин был взят в полицию, но отпущен, кланяется ему и просит, чтобы господин Ртищев, если его начнут спрашивать про книгу, говорил, что она получена Зотовым от московского купца Сидельникова. Плохо соображая из-за расстроенных чувств, Ртищев ответствовал:
— Сие никак невозможно. От своей книги я не отопрусь.
Зотов, показавший на допросе, что получил книгу от некоего Сидельникова, оказался в затруднении и не знал, что делать. Впервые в жизни он солгал, и теперь должен был понести наказание. Ему становилось всe ясней, что жизнь его, так чудесно устроенная, ныне вдребезги поломана. Впрочем, главным участникам драмы было не до какого-то Зотова. Гибли карьеры более значительные, стало шатким положение самого графа Воронцова.
Стало окончательно ясно и Ртищеву, что дело плохо. Кликнув Давыда, он велел носить со второго этажа в кухню неразрезанные, не собранные книги и жечь их, всю полтысячи. По летней поре дом был пуст, помощников у Давыда не имелось, хозяин сидел недвижим, сжав голову руками, так что Давыду пришлось попыхтеть.
Томительная белая ночь обманчиво путала часы. Вдыхая гарь от сожигаемых листов заветной книги, Ртищев отчаянно переживал свое одиночество. Посоветоваться было не с кем. Если бы Лиза была здесь! Лишь свояченица по-настоящему любит и ценит его, родней сестры, заботливей матери. С друзьями сейчас опасно встречаться чтобы не впутать их в скверную историю; Челищева надо предупредить, чтобы не показывал носа. Только Лиза и дети,— родней и ближе у него никого нет.
Книга была сожжена. Давыд выгребал пепел, забивший плиту. Еле дождавшись рассвета, Ртищев велел закладывать лошадей и впервые за долгие годы поехал не на службу, но велел отвезти себя на Петровский остров.
Лиза сразу поняла, что зять привез несчастье, едва глянув на него.
— Что, что, Александр? — похолодела она.
— Не волнуйся, милая сестрица,— начал он, но не выдержал и заплакал.
При виде его слабости она была потрясена.
— Успокойся, успокойся и расскажи все по порядку.
— Лиза, я, кажется, погиб,— признался он дрожавшим голосом.— Моя книга у императрицы, и старуха в гневе. Ума не приложу, как она так быстро к ней попала.
Горестно всплеснув руками, Лиза опустилась рядом с ним, и оба надолго замолчали.
Узнав о внезапном приезде отца, на веранду высыпали дети, однако тетка, встрепенувшись, тут же строго велела няне увести их.
— Я сейчас всe расскажу,— взяв себя в руки, пообещал Ртищев. Он начал, однако мысли его путались, он перескакивал с одного на другое, и Лизе стоило большого труда понять его.
Она слушала не перебивая, и по мере его повествования лицо ее разглаживалось.
— Пока ничего не потеряно,— рассудила она.— Ты должен сделать так, как говорит Зотов. Книги-то больше не существует. Покажи в полиции, что получил ее от московского купца Сидельникова.
— Я не умею лгать. У меня ничего не получится. Пожалуй, мне лучше всего скрыться. Я убегу за границу. Во Францию! Там я буду в безопасности. Вот беда, денег нет.
Лиза приободрилась при мысли о побеге:
— Поезжай домой и уничтожь все свои рукописи, если в них есть что-нибудь предосудительное. Я попробую занять денег, а когда вернусь, мы oбcудим, как поступать дальше.
Побывав у родных и Глафиры, вечером Лиза появилась на Грязной улице.
— Денег удалось собрать немного,— сказала она,— да на первое время хватит. Поезжай в Ригу. А там Кенигсберг и Пруссия... Я велю закладывать.
— Погоди,— смутился он.— Нельзя же так сразу. На сборы надо хоть дня два. К чему спешить? Может, тревога напрасна. Надо посоветоваться с Воронцовым.
— Александр, я беспокоюсь за тебя. Лучше бы ты уехал немедленно.
— Ах, Лиза, как я могу все бросить и уехать? На мне столько обязанностей. Утром поеду отвозить рапорт о сборе в таможне за июнь. А ты возвращайся на дачу. Если я решу ехать, то обязательно заверну к вам попрощаться с детьми.
Привыкшая во всем беспрекословно повиноваться зятю, Лиза послушалась и на этот paз. Разбитая и без сил вернулась она на Петровский остров.
Вечером из города к ней явился человек Ртищева Давыд с известием, что барина увезли в казенной карете под арест.


19 СЛЕДСТВИЕ
Ртищева привезли для допроса к петербургскому главнокомандующему.
— Ба, ба! — рокочущим басом возгласил толстый генерал.— Кого я вижу! Брюс сделался пузат и багров лицом настолько, что на него страшно было смотреть; толстая нижняя губа отвисла чуть не до подбородка. Несмотря на явные признаки надвигающегося маразма, вид он имел свирепый и хмурился грозно.
— Имя, возраст, звание,— потребовал он.
Ртищев, подавленный и растерянный, безропотно сказа.»
— Коллежский советник! Глава Петербургской таможни! Член Казенной палаты! — зарокотал Брюс.— Дослужиться до таких чинов, и все пустить на ветер! Признаете ли вы себя автором сей книжонки? — вытащил он из-под бумаг злополучное «Путешествие».
— Да, я автор сей книги,— стараясь сохранить спокойствие, тихо подтвердил пленник.
— Кто еще принимал участив в ее написании?
— Никто.
— А некий Челищев?
— Я уже сказал, что писал книгу один я.
— Французскую фермантацию задумали у нас устроить? — не без язвительности осведомился генерал.— Вот и угодили в каталажку. Вы смолоду были поперечным. Покойница Прасковья Александровна, жена моя, которую вы оскорбили, всегда говорила, что вы плохо кончите.
— О какой каталажке вы говорите, Ваше превосходительство? — похолодел от дурных предчувствий Ртищев.— Я не совершил ни грабежа, ни убийства, а в написании книги сознаюсь. Каталажки я не заслуживаю и теперь, думаю, можно меня отпустить.
— Отпустить? — устрашающе посинев, гаркнул Брюс.— Сейчас вы отправитесь в Петропавловскую крепость, потому что передаетесь для расследования дела в Тайную экспедицию господину Шешковскому.
При наводящем ужас имени Шешковского и более смелые люди теряли мужество. Ртищев лишился чувств.
— Слава Богу, мы от него освободились,— были первые слова Акулины Павловны при вести об аресте зятя. Услыхав негодующие возгласы дочерей, она сочла нужным смягчить свое мнение.— Конечно, по-христиански и просто как теще мне его жаль, однако не станете же вы спорить, что он заел жизнь всем нам.
Лнэа ничего другого и не ожидала от матери. Обратиться к Акулине Павловне ее подвигло лишь отчаяние и чувство беспомощности. Она была совсем одна и не знала, что предпринять. К друзьям Александра обращаться было нельзя, чтобы не навредить им. Родители его пребывали далече и к тому же в преклонных летах. Братья Иосиф и Петр, жившие в Петербурге,в помощники не годились: один был юноша, другой пьяница. Она написала Моисею в Архангельск о постигшем их дом горе, однако почта работала неспешно, приходилось ждать.
— Ты ничем не можешь помочь ему, Лиза,— безжалостно сказала мать,— так и не изводи себя понапрасну. Этот безумец заслужил свою участь. Издавая всякие бредни, он не подумал о своих близких, но только о своем жалком тщеславии. Поделом же ему.
— Маман, дурная слава коснется теперь и нас,— напомнила Дарья.
— Да, неприятности наши еще не скоро кончатся,— со вздохом согласилась Акулина Павловна.
Лиза думала о Воронцове: этот знатный вельможа, всегда покровительствовавший Александру, мог бы похлопотать за него. Но как добраться до графа? Если бы мать согласилась помочь. К ходатайству тещи и свояченицы он бы непременно прислушался.
— Маман,— робко попросила она,— мы могли бы обратиться к графу Воронцову...
При имени Воронцова лицо Акулины Павловны изменилось так сильно, вмиг закаменев, что Лиза осеклась: просить мать было бесполезно.
— Неужто ты думаешь, что я дерзну тревожить графа Воронцова? — надменно осведомилась Акулина Павловна.— Мне, у ног которой был весь Петербург,— в запальчивости она не заметила, как Дарья непочтительно фыркнула,— мнe явиться перед ним несчастной, опозоренной старухой, нищей вдовой, просительницей, да еще признаться, что я имею несчастье быть тещей преступника?
Лиза не стала долее слушать и удалилась из материнского дома, не прощаясь. Акулина Павловна говорила еще долго,— к большому удовольствию Дарьи, единственной ее слушательницы, с готовностью ей поддакивавшей.
— Куда прикажете, барышня? — спросил кучер, потеряв терпение.
Лиза стряхнула оцепенение: в самом деле, куда? На даче ждут дети, однако городской дом брошен, лишен хозяина.
— На Грязную,— велела она.
Дома ее ждало письмо Воронцова.
«Сударыня,— писал он,— мне известно то положение, которое вы занимаете в доме вашего несчастного зятя. Спешу сообщить неутешительную весть: его взяли в Тайную экспедицию. Помочь ему пока не представляется возможным, однако я не теряю надежды и буду сообщать вам все, что мне удастся узнать».
Ужаснувшись, Лиза уронила руки с письмом на колени: Александр в Тайной экспедиции, у Шешковского! Даже она знала, кто это такой.
Хотя печально знаменитый маркиз де Сад, одиннадцать лет просидевший в Бастилии и лишь по досадной случайности не освобожденный восставшими парижанами четырнадцатого июля, продолжал томиться за решеткой, и его «Жюстина» еще не пошла гулять по свету, явление, которому он любезно дал свое имя, уже существовало, поскольку зародилось еще во времена Каиновы. Действительный статский советник и глава Тайной экспедиции Шешковский и слыхом не слыхивал о богомерзком писаке-маркизе; его мысли были заняты другим сочинителем, возросшем на отечественном черноземе. Он заранее жмурился от удовольствия, представляя, как станет испытывать на жертве все те новинки, коими обогатился застенок благодаря его рачительности. Терзать он предпочитал молодые, здоровые тела, потому что сам был мелок и невзрачен, а тут ему достался потрепанный жизнью сорокалетний замухрышка, который к тому же все время плакал да каялся и, не дожидаясь допроса, строчил признания и мольбы, о прощении. Шешковский испытывал к своему узнику неприязнь и, чтобы проучить слюнтяя, решил перед допросом вздернуть его разок на дыбу: узник был дворянином, телесныe наказания ему не полагались, да кто укав Тайной экспедиции?
Он уже намеревался отправиться на службу, когда ему доложили о приходе некой госпожи Рубановской, родственницы заключенного Ртищева.
Лиза дрожала от страха, но не плакала. Решиться придти в дом страшного Шешковского ее наставила, мысль, что Александра станут пытать: о допросах в Тайной экспедиции шопотом передавали страшные вещи.
Шешковский неприязненно поглядел на проступающее сквозь вуаль рябое лицо дамы: бедняжка не располагала к себе людей с первого взгляда.
— Ваше превосходительство,— залепетала просительница,— Александр Николаевич слаб здоровьем, его нельзя терзать. Он расскажет вам все, ничего не утаит. Умоляю вас!
Достав из кармана узелок и развязав его, она протянула к Шешковскому трясущиеся руки: на темной тряпице сверкнули бриллианты. Шешковский задумчиво приподнял цепочку с солитером, прикинул стоимость. Там были еще кольца, сережки и большая брошь в виде рога изобилия,— все ценное, чем Располагала Лиза. Брошь ему особенно приглянулась; покосившись на просительницу, он вытянул губы трубочкой, чтобы изобразить колебания:
— Да кто вы ему будете?
— Я свояченица Александра Николаевича, сестра его покойной жены, и нынче воспитываю четырех его сирот.
Она была молода, высока и стройна. Шешковский подумал, что с большим удовольствием взялся бы допрашивать ее, чем чахлого писателишку. Ну его, и без дыбы хорош, никакого удовольствия, а нагоняй можно схлопотать.
Хихикнув, он сгреб бриллианты и сунул их за пазуху.
— Ладно уж, так и быть. Пользуйтесь моей добротой. И запомните: Шешковский — душенька.
Собственные слова так понравились ему, что, захихикав, он изобразил руками порхание крылышек и весело побежал вон, оставив просительницу близкой к обмороку.
Меж тем императрица продолжала читать «Путешествие». Свои впечатления она записывала на отдельных листках. Поначалу они были довольно спокойны.
— Сочинитель оной заражен французским заблуждением,— писала она.— Умствование его, взятое из разных полумудрецов сего веку, как-то Руссо, Рейналя и т. п., из чего видно, что много книг читал. Вероятно, родился с необузданной амбицией и, готовясь к высшим степеням, доныне еще не дошед, желчь разлилась.
Однако когда она прочла о бедах крестьян, в ее правление процветающих, спокойствие ее оставило.
— Оплакивает плачевную судьбу крестьянского состояния, хотя неоспоримо, что лутче судьбы наших крестьян нет во всей вселенной.— без колебания записала она, подумав и вспомнив насмешливую пиесу г-на Фонвизина, уточнила.— У хорошова помещика.
Она продолжала чтение, по ходу дела насмешливо помечая:
— Уговаривает помещиков освободить крестьян, да никто не послушает. Дойдя до рассказа, как крестьяне убили изверга-помещика, императрица возмутилас ь. Фразу «Освобождения следует ждать от самой тяжести порабочения» она подчеркнула, пояснив:
— То есть, надежду полагает на бунт мужиков.
Перед нею лежало сочинение, писаное рукой врага, причем доводы его было трудно опровергнуть, а, стало быть, следовало уничтожить и сочинение, и сочинителя.
— Намерение сей книги на каждом листе видно. Сочинитель выискивает все возможное к умалению почтения к властям и приведению народа в негодование противу правительства,— отмечала она, все еще играя роль беспристрастного судьи, владычицы, которую не могут затронуть непадки на ее величие.
Но вот она дошла до злополучной стихотворной вставки, и тут уж не могла сдержать гнева.
— Ода совершенно явно бунтовская, где царям грозится плахою. Кронвелев пример приведен с похвалою. Сии страницы совершенно бунтовские.
Сердито оттолкнув книгу, она сказала секретарю:
— Тут рассеяние заразы французской. Этот Ртищев — бунтовщик xужe Пугачева.— И распорядилась установить подлинные намерения автора, выявить его сообщников и доискаться, не было ли готово заговора; кроме того, полиции велено было сыскать все разошедшиеся по рукам книги и уничтожить их.
— Сказать ему,— повелела Екатерина,— чтобы он написал сам, как дело было. Ежели же не напишет правду, тогда принудит меня сыскать доказательства, и дело его сделается дурнее прежнего.
Это была угроза пытки.
При воспоминании о даре госпожи Рубановской Шешковский хихикнул: бриллианты дело хорошее, но если императрица повелит, они не помогут.
Он составил вопросник и приказал заключенному в три дня дать письменный ответ. Бумага, чернила, перья были доставлены в камеру в изрядном количестве, и потрясенный случившимся бедняга принялся каяться.
Он попытался представить себя властям тщеславным литератором, выпустившим книгу лишь из желания прослыть писателем, а все дерзновенные выражения, якобы, были им заимствована из других книг, главным образом иностранных, чтобы показаться острым и современным.
Прочитав первые листы с ответами, Шешковский покачал головой:
— Ай, нехорошо, Александр Николаевич, кивать на свое тщеславие. Забыли? Книга-то анонимная. Правду пишите, а не то придется вам худо.
Тогда Ртищев написал, что выпустил книгу едино для получения прибыли из-за нужды в деньгах. Что до наидерзновеннейшей, безумной, пагубной, гнусной оды, то писал ее сам, однако не от себя, а от лица выдуманного персонажа — мятежника и санкюлота. Сам же он стоит за просвещенный абсолютизм, за доброго и справедливого монарха, какого мы уже имеем, ибо России уже ее размерами предназначено быть всегда монархией, чтобы не развалиться на отдельные Куски.
— Изъявленные в оде картины,— разъяснял он,— взяты с худых царей, каковых история описует — Нерона, Калигулы и им подобных. Но и в дерзновении моем я не подразумевал благих государей, какова есть в России ныне царствующая Екатерина, державу которой многие миллионы народов благословляют.
— Слабак,— подумал Шешковский, читая.— Но изворачивается ловко. Ничего, не выскользнет.
Начались устные допросы: Шешковский спрашивал о сообщниках. Ртищев назвал всех, кроме главного — Челищева. Того не тронули, зато в Тайную экспедицию взяли всех, причастных к напечатанию и распространению крамольной книги для проведении очных ставок. Жизни всех их были разрушены. Более прочих досталось Герасиму Зотову, потерявшему все.
Узнав об арестах, Лиза пришла в отчаяние. В банке у нее лежал небольшой капитал; кое-какие деньги имелись на руках. Возможность вновь и вновь одаривать Шешковекого немного успокоила ее. Призвав Петруху, человека Ртищева, она велела ему купить дорогого вина и фруктов, устриц и балык, фунт лучшего нюхательного табаку, все самое дорогое; отправив человека за покупками, сама она поехала к ювелиру выбирать для господина палача табакерку и часы.
Акулина Павловна, перебравшаяся вследствие разразившейся беды на Грязную улицу, встревоженно наблюдала за дочерью.
— Бедная Лиза,— поделилась она с Дарьей,— Разве можно так переживать ка-за чужого человека!
— Мне тоже его жаль,— отозвалась Дарья.— Александр хороший.
— А по мне, так пусть его упекут подальше. Мы отлично здесь без него устроимся.
— Если Александра упекут, мы останемся без средств,— напомнила Дарья.
— Как-нибудь проживем, упрямо возразила Акулика Павловна.
Едва получив известие о заключении Ртищева в крепость, в Петербург приехал Моисей Николаевич, любимый брат Александра. Лиза бросилась ему на грудь и дала волю слезам. Он полюбопытствовал, осведомлены ли о случившемся другие братья.
— Нет, никто. Я даже не написала в Аблязово. Следствие ведется тайно. Мы и сами ничего не знаем. Граф Воронцов пишет мне иногда успокоительные записочки. И этой все.
— Да в чем он провинился?
И Лиза принялась рассказывать.
— Я знаю, что Александр не напишет ничего плохого,— вкслушав, твердо гаянил Моисей.
— Я мало в этоу разумею, но тоже так думаю,— отозвалась Лиза.
И они пожали друг другу руки.
Тем временем граф Воронцов пребывал в весьма неприятном положении. В Царское Село он больше не показывался объявив себя больным, да его туда и не звали. Сначала одна сестра устно, потом другая письменно устроили ему разнос, упрекал в излишней доверчивости к государственному преступнику. Более того, к нему стали наведываться сотрудники Шешковского и задавать вопросы — внешне почтительные, но дерзкие по существу. Воронцов был слишком знатен и богат, чтобы начать беспокоиться. Он решил отмолчаться, что впрочем не мешало его энергичному общению с близкими и друзьями, с иными письменно, а с Безбородко и лично.
— Плохи дела у вашего протеже, Александр Романович,— откровенно признал тот.— Государыня сильно напугана французскими делали. Недавно от нашего посла в Версале получена тревожная депеша. Мол, в Париже создан клуб пропаганды, цель которого — установление связи со всеми странами, в том числе с Россией, и посылка эмиссаров, чтобы раздувать огонь революции и в итоге произвести общий переворот.
— Помогите Ртищеву, чем можете, Александр Андреевич,— настаивал Воронцов.— Он светлая голова и честнейший человек, да только наивность ребяческая, вот и наделал всем забот. Надо бы сохранить его для пользы отечества.
— Всего смешнее, что шалун Никита Рылеев цензуровал сию книгу, не читая, за что получил высочайший пинок.
Вскоре Безбородко осведомил Воронцова, что по воле императрицы Ртищева предадут суду Уголовной палаты.
— Что ему грозит? — встревожился Воронцов.
— А это уж по мере пресмыкательства наших судей,— не удержался от усмешки царедворец.
Ртищев бесконечно страдал в своем узилище. Он и представить не мог, что книга вызовет такой гнев властей, что его так быстро и легко найдут, а кара будет так страшна. Сейчас, когда почти весь тираж был уничтожен, ему оставалось только уповать на снисходительность власть имущих. День за днем он писал на имя императрицы покаянные объяснения, остававшиеся без ответа. Снова и снова обдумывая книгу, он находил все написанное правильным, не в силах отречься ни от одной мысли, и в то же время понимал, что, памятуя о близких и любимых людях, надо было отрекаться. Он уже начал это мучительное отреченье, когда своими руками жег книгу. Погиб труд души. Сие аутодафе было слабодушием, сколько бы он ни сравнивал себя с Галилеем. Более того, вся прожитая жизнь развеялась дымом. Его судят за то, что он таков, каков есть, ибо книга — всего лишь его отражение. В своем ослеплении он искренне надеялся принести пользу, но вместо того разшил свою жизнь, заставил плакать близких и погубил будущность детей. И, схватив перо, он снова писал Шешковскому покаянные письма, клеймя себя и моля власти простить содеянные в ослеплении грехи.
Шешковский хихикал, читая его послания. Он знал, какого приговора можно ожидать, и забавлялся, представляя будущее отчаянии госпожи Рубановской, ежедневно присылавшей ему короба с дорогими подношениями.
Суровый приговор Ртищеву действительно был предрешен, и лишь он единственный не понимал этого. В назначенный для суда день государственного преступника под усиленной охраной привезли в Уголовную палату и заставили ответить на пять вопросов:
— он ли сочинитель книги;
— с какими намерениями сочинил ее;
— кто его сообщники;
— чувствует ли он важность своего преступление;
— сколько экземпляров им распространено, и в чьих они руках.
Он отвечал попрежнему: сочинил я сам с намерением прослыть писателем; помощников не имел; в содеянном глубоко раскаиваюсь, а тираж уничтожен.
У Брюса, следившего за судопроизводством, было указание императрицы не затягивать процесс, о котором и так уже стали много толковать в столице. Шло и еще одно указание, а именно: раскаяние подсудимого до суда не касается, дело рассмотреть по всей строгости закона... Послушные судьи тут же вынесли угодный самодержице приговор.
Ртищеву его зачитали в крепости.
— Его, Ртищева, за сие преступление Уголовная палата полагает, лиша чинов и дворянства, отобрав у него орден святого Владимира, казнить смертью, а показанные его книги, сколько оных отобрано будет, истребить.
Казнить смертью. Отсечь голову. У злосчастного литератора опять помутилось в глазах. Охранники должны были подхватить его под локти и дотащить до постели.
Все ушли, загремел засов, а он остался в каменном мешке один на один с близкой смертью.
Воронцов долго не мог решиться написать родственникам Ртищева о приговоре, ставшем ему тут же известным от Безбородко. Наконец, скрепя сердце, он отправил посланца с ужасной вестью.
Лиза стала читать и вдруг помертвела и зашаталась. Одной рукой поддерживая ее, Моисей выхватил письмо. «Будет еще сенатский суд, как полагается для дворянина,— писал Воронцов.— Потом приговор должен быть представлен на рассмотрение Ея Величества. Бог милостив, не будем терять надежды...»
— Я умру в один день с ним,— сказала Лиза,— Я дойду до государыни, упаду ей в ноги и скажу: казнив его, вы и меня казните. О, господи! — закричала она.
На крик вошла Акулина Павловна, собрались слуги. Правду невозможно было скрыть, и дом огласился плачем. Лизу отпаивали водой, потом уложили в постель и, несмотря на летнюю жару, закутали одеялом, а мать села возле, удерживая ее, порывавшуюся вскочить и бежать хлопотать.
— Какое счастье, что дети с Дарьей на даче,— сказала Акулина Павловна, выйдя от дочери.
— Неужели ничего нельзя сделать? — горестно воскликнул Моисей.
— Нам остается молиться.
— Граф Воронцов пишет, чтоб не теряли надежлу.
— Какая уж там надежда! Она всю жизнь мне вредила, и вот торжествует.
— О ком вы?
— Да о Фике. О монархине нашей. Какое облегчение, что Анета не дожила до этих дней! И не слушайте Лизу, не вздумайте бегать и хлопотать за брата. Все бесполезно, раз это угодно императрице. Теща государственного преступника! — всплеснула она руками и — зарыдала.
В двенадцать часов ударила крепостная пушка, возвещая петербуржцам полдень. Небо сияло пронзительной синевой, курчавились веселенькие облака. Над городом парил золотой ангел; тонкий шпиль Петропавловского собора был виден издалека, но капитаны торговых парусников, скользя по водам Финского залива и готовясь с сердечным замиранием к близкой встрече с таможней, не ведали, что главный таможенник сидит под этим шпилем и пишет завещание. Те же, кто отплывал из Петербургского порта, радовались: за малую взятку удалось провезти неучтенные соболя; даст Бог, снова все будет идти, как в добрые старые времена. Некстати затесавшийся в славные ряды таможенников неподкупный надзиратель посажен в тюрьму.
— Свершилося! — написал приговоренный и надолго погрузился в мрачную задумчивость, вспоминая прожитые годы и дорогих сердцу людей. Да, он не был мудр и, не желая того, творил зло, заставляя страдать других; единственное его оправдание то, что всеми помыслами души он был устремлен к добру. Бог все видит и не осудит строго за неосознанный грех.
— Помните, друзья души моей, помните всечасно,— принялся он писать,— помните, что есть Бог, и что мы ни единого шага, ниже единые мысли совершить не можем не под Его всесильною рукою. Помните, что Он правосуден и милосерд; что доброе дело без награды не оставляет, как и без наказания худое. И так всякое дело начинайте, призвав Его к себе на помощь. О, коликое утешение в Нем обрящете!
И это писал застарелый «афеист», много лет не бывавший в церкви!
Перед затуманившимся взором отца встали детские личики. Васенька и Коленька скоро сделаются взрослыми. Как трудно придется им без отцовских наставлений и любви!
— Возлюбленные мои сыновья! — утерев слезу, продолжал он писать.— Почитайте исполнение вашей должности, какая достанется вам в жизни, первейшей вашей добродетелью. Будьте почтительны и послушны непрекословно вашим начальникам, исполняйте всегда ревностно законы Ея Императорского Величества. Любите, почитайте паче всего священную ея особу.
Брат Моисей Николаевич не оставит, конечно, сирот. Станут и тетки Лизавета и Дарья заботиться о них. Да только в женских ли силах указывать юношам путь в столь опасном возрасте? Станут ли мальчики слушаться родственников так, как слушались бы отца?
— Будьте почтительны, о чада души моей, к вашим родным, и ко всякому человеку, кто вас летами старее, и снисходительны к тем, кто вас моложе,— принялся он торопливо писать, сильно царапая гусиным пером по шершавой бумаге.— И к служителям вашим будьте милосердны.
Лиза! Ведная девушка всю жизнь положила на племянников, но вспомнятся ли ее жертвы? Не очерствеют ли сердца питомцев, когда они сполнятся сил, а она сделается стара и ненужна?
— Помните, что мать ваша, умирая, поставила над вами вместо себя сестру свою, а вашу тетку Елизавету Васильевну, которая, доколе живы будете, матерью именуйте.
Лиза, верная, кроткая Лиза, как ты станешь жить без меня? Мать не будет тебе защитницей; сестра Дарья хоть и любит тебя, но еще больше любит первенствовать. Акулина Павловна не вечна; что станут делать воспитанные под стеклянным колпаком монастыря, не разбирающиеся в делах девицы, когда останутся одни, без опеки более опытных людей? Разорятся, кончат в нищете.
— О, сотрудницы и восприемницы детей моих, коих бездумье мое ввергло в скорбь, последуйте моему последнему совету...— Это для чужих глаз: пусть думает, что обе свояченицы равно мне дороги, а Лиза поймет.— Мызу, в которой жительствует мать ваша, оставьте в ее распоряжении до кончины. Дом в городе, в котором мы жительствовали, я вам советую продать, возвратив столяру наборные полы, которые лежат наверху и за которые не уплачено. Выкупите вещи, заложенные в ломбарде, и продайте их. Доколе вы будете жить вместе, то не советую продавать дом в Миллионной улице. Определить заранее, что кому иметь должно. Завещаю детям моим быть довольными тем, что выдадите им на удел матери.
Представив Лизу и Дарью, жительствующими вместе, он снова задумался: заест Дарья сестру, лучше им порознь.
— Если же вам вместе жить будет невозможно, то надобно будет продать или дом или мызу. Купленное мною на Петровском острову место я отдаю навсегда Елизавете Васильевне в придачу к тому, которое она имеет рядом. А она отдаст его дочери моей после себя.
Напоследок он вспомнил о родителях.
— Батюшку и матушку попросить, чтобы они не оставили моих детей и простили бы несчастному их сыну печаль, в которую он их повергает. Батюшку просить, чтобы всех моих людей он отдал в распоряжение Елизавете Васильевне.
Заведя речь о слугах, он подумал, что не худо бы отблагодарить Петруху и Давыда, столько лет добросовестно ему услуживших. Да только ведь они еще могут понадобиться.
— Просить, чтобы пожаловал батюшка отпускные людям моим Петру Иванову и Давыду Фролову с женами их, а отпускные отдал бы в распоряжение Елизаветы Васильевны.
Кажется, все написал. Если и забыл кого, пусть не держат обиды.
— Засим, о возлюбленные мои, прижмите меня к сердцу вашему, и если то возможно, забудьте несчастного.
Опустив голову в ладони, он разрыдался.
Взволнованный написанием завещания, он не спал всю ночь, припоминая, как многое упустил. Документ уже был отослан Шешковскому, исправить его не представлялось возможным, и потому на следующий день он взял новый лист и сделал приписку к завещанию.
— Если о детях моих ничего определено не будет, прошу брата моего Моисея Николаевича взять на себя попечение о них. Дочь мою прошу оставить в распоряжении Елизаветы Васильевны. Любезные мои сестры-свояченицы, если вы намерены жить вместе, то не держите никого у себя в доме ни под каким предлогом...— Даже в последние минуты жизни он не хотел простить Акулину Павловну, опасаясь неприятностей от нее.— ... не держите никого у себя в доме, дабы избежать домашних раздоров и неминуемых издержек.— Теперь о Лизе, но только так, чтобы никто ничего не заподозрил.— Если же вместе жить не будете, как то я думаю, то Дарье Васильевне советую идти замуж, стараясь избрать себе в мужья человека благонравного. Зная весьма чувствительное сердце Елизаветы Васильевны и худое ее здоровье, я такого же совета ей дать не смею. Время и обстоятельства, и ее сердце могут ее наставить, идти ей замуж или нет.
Лизе пошел уме тридцать второй год.
— Простите, мои возлюбленные... Душа страждет необычайно...
С приездом Моисея Николаевича, Лиза перестала досаждать матери просьбами сопровождать ее к Воронцову. Вдвоем с Моисеем они нанесли визит графу, и он принял их отменно предупредительно. Несчастная, потерянная, убитая, она осведомилась, осталась ли хоть капля надежды.
— Подождем решения Сената,— грустно развел руками Воронцов.— В связи с французскими беспорядками государыня придала слишком большое значение провинности нашего бедногр друга, которая, я думаю, не заслуживает, столь ужасной кары. Будем уповать на милосердие государыни. Мне более нечего добавить.
На обратном пути Лиза сказала Моисею:
— Мне нужно купить яду.
Видя ее состояние, Моисей Николаевич попытался как можно мягче отговорить ее.
— Нет, нет,— затрясла она головой.— Я знаю, Александр хочет получить яд и будет нам благодарен. Я все равно достану его, даже если вы откажетесь мне помочь.
— Да ты веришь ли во Христа, Лиза? — упрекнул ее Моисей.
Рассмотрев дело Ртищева, Сенат подтвердил суровое решение суда, и приговор остался в силе. Злосчастному узнику ничего не оставалось ждать. Он занемог, а когда болезнь отпустила его, начал сочинять для детей рассказ о своей жизни под видом повести о святом Филарете из Галатии,— занятие, навеянное усиленным чтением священных книг. Других ему не давали.
Собравшийся вскоре после того во дворце Совет, состоявший из доверенных сановников императрицы, единогласно высказался за смертную казнь преступнику. Членом Совета был и граф Александр Романович Воронцов.
В начале сентября Ртищева, ничего не объясняя, вывели из камеры, причем так поспешно, что он не успел одеться, и привезли в Губернское правление. Готовый к самому худшему, он молча повиновался.
Было воскресение, неприсутственный день, и в помещении правления, кроме сторожа, им не встретилось ни души. Явились солдаты и еще какой-то человек, коего Ртищев с опаской принял за палача. Поставив его меж конвойными, полицейский чин зачитал указ императрицы:
— Коллежский советник и ордена святого Владимира кавалер Александр Ртищев оказался в преступлении протизу присяги и должности подданного изданием книги «Путешествие», наполненной самыми вредными умствованиями, учинив сверх того лживый поступок прибавкою после цензуры многих листов в книгу. За таковое преступление осужден он на основании государственных узаконений к смертной казни. И хотя заслуживает сию казнь, но мы, следуя правилам нашим, чтобы соединять правосудие с милосердием, и ради всеобщей радости из-за вожделенного мира со Швецией, освобождаем его от лишения живота и повелеваем вместо того, отобрав у него чины, знаки ордена и дворянское достоинство, сослать его в Сибирь, в Илимский острог, на десятилетнее пребывание там. Екатерина.
Похожий на палача мужичина оказался кузнецом. Ртищева, еле держашегося на ногах, заковали в тяжелые кандалы, и солдаты тут же под руки отвели его к повозке.
— В Сибирь! — скомандовал чин.
Заметив, что измятая рубаха узника расстегнута, шейный платок отсутствует и видна голая, тощая грудь, а ноги в спущенных чулках обуты в лаковые туфли на каблуках; одним словом, что одет он неподобающе для путешествия по Сибири длиной в шесть с половиной тысяч верст, полицейский схватил за шиворот вышедшего на крыльцо поглазеть сторожа, вытряхнул его из нагольной шубы, весьма грязной и заношенной, к швырнул ее в повозку узнику.
— В Илим! — снова заорал он.
Лошади тронулись.


20. ДОЛГИЕ ПРОВОДЫ
О помиловании Ртищева родственников известил Воронцов, а об окончательном приговоре, вынесенном ему, полицейский чин, явившийся на Грязную улицу и объявивший, что господин Ргищев приговорен к десяти годам ссылки в Сибирь. Лиза зарыдала. Тот, пожилой человек, тронутый горем женщины, сказал ей в утешение:
— Все лучше, чем отсечение головы. Сибирь — хорошая земля, люди и там живут.
Осушив слезы, она подумала: Сибирь так Сибирь; где бы он ни отбывал наказание, она будет рядом. Мысль ехать следом за Александром, мгновенно посетив ее, сразу принесла облегчение.
Понимая, сколько трудностей ей придется преодолеть, однако неколебимая в своем решении, она вознамерилась немедленно готовиться к отъезду. Тут от Воронцова пришло сообщение, что Ртищев ужe отправлен в Сибирь, причем гол и бос, закованный в кандалы. В доме поднялся переполох. Прихватив с собой Моисея Николаевича, Лиза кинулась к Воронцову.
Александру Романовичу было неприятно, что обстоятельства заставили его присоединиться к мнению Совета и проголосовать зa смертную казнь Ртищеву: единственный голос его ничего не решал, бороться же с ветряными мельницами он предоставлял дону Кихоту, однако горький вкус содеянного не проходил. Положим, он спас себя от неприятностей, но ведь и унизился, да к тому же ничего не исправил: императрица давно лишила его своего расположения, и отнюдь не за Ртищева. Недавно он усилил ее раздражение, когда, совершив ревизию Тамбовской и Рязанской губерний, написал в отчете правду об отчаянном положении народа и дурном управлении краем. Во дворце все большую силу получал Платон Зубов, и даже возможности Безбородко, не нравящегося фавориту, уже не были безграничны. Что ж, разумный человек счастье всегда ищет и находит прежде всего в себе самом. Непомерные, да к тому же не ко времени, притязания — вот источник человеческих горестей. Он подождет лучших времен, раз уж ничего другого не остается.
Родственников Ртищева вельможа принял очень ласково и утешил их, сообщив, что уже послал триста рублей в Новгород, где остановится невольный путешественник, и написал тверскому губернатору, своему доброму знакомцу, с просьбой оказать покровительство бедному узнику. Лизу ужасали кандалы на ногах Александра, и Воронцов обещал похлопотать, чтобы человека столь слабого здоровья расковали. Что до одежд, книг и прочих вещей первой необходимости, он велел родственникам упаковать их и доставить ему, а уж он пошлет все со своими людьми вдогонку за Александром Николаевичем.
Глядя на Лизу и видя ее волнение, он окончательно убедился в характере чувства, которое она питала к зятю, и поскольку был человеком достаточно свободомыслящим и к тому же снисходительным, эта догадка вызвала в нем сострадание к бедной девушке, такой некрасивой, обиженной судьбой и вряд ли пользовавшейся ответным расположением пылкого и весьма чувствительного к женской прелести сумасброда.
Все было исполнено так, как распорядился Воронцов. Лиза едва перевела дух, как вдруг нагрянула новая беда:  узнав о ссылке Ртищева и о том, что его имение не конфискуется, откуда ни возьмись набежали кредиторы. Оказалось, у Александра было полно долгов. Даже за постройку дома он еще до конца не расплатился, не говоря уж о покупке земли на Петровском острове, возведении дачи, типографском оборудовании и многом другом.
Узнав, что зять разорил детей, Акулина Павловна рвала и метала. Лиза поняла, что и с этой напастью ей надо справляться самостоятельно, помощи ждать неоткуда. Не желая ни позора для Александра, ни разорения для его детей, мало дорожа тем, что имела, она решила продать все, что можно, и собрать необходимую сумму для уплаты долгов. Весь свой капитал, полученный из банка, она отдала кредиторам и поручила Моисею Николаевичу заняться продажей дачи на Петровском острове, записанной на ее имя. Ей принадлежала еще треть дома на Миллионной, которую она тоже задумала продать.
— Ты же останешься нищей! — ахнула Дарья.
— Я хочу заплатить долги Александра, чтобы они не висели на детях.
— Ты обезумела, Лиза. Только не говори мне, что делаешь это ради детей. Все под ноги Александру. Нет, я бы так не смогла.
Пока Дарья рассказывала матери о намерениях Лизы, та несколько paз хваталась за сердце и просила капель.
— Несчастное дитя! — ворвалась Акулина Павловна к дочери.
— Только не отговаривайте, маман,— подняла голову от письма Лиза.— Я распродам все и рассчитаюсь с долгами.
Горе старой дамы было так сильно, что по нарумяненным щекам ее покатились крупные слезы. Она тяжело опустилась в кресло.
— Не терзайте ни себя, ни меня, маман.— Приблизившись, Лиза опустилась на колени и принялась целовать руки Акулины Павловны.— На Миллионной мы все равно не живем и никогда больше не будем жить. Содержание дома стоит дорого, так не лучше ли продать его?
— Продать?.. Жестокосердая дочь,— глухо отозвалась Акулина Павловна.— Я прожила там столько стастливых дней!
— У вас есть дом на Песочной и мыза. Если хотите, я сделаю дарение моей части нашей с Дарьей пристройки на ваше имя.
— Акулина Павловна перестала плакать.
— То есть, ты хочешь остаться совсем без ничего?
— Да,— с легкой улыбкой кивнула Лиза.— Потому что я скоро навсегда уеду из Петербурга.
— Уедешь? Куда же?
— В Сибирь, к Александру.
— В Сибирь! — хрипло вскрикнула Акулина Павловна и, побагровев, свалилась с кресла.
Немало пришлось пережить Лизе, прежде чем все сделалось так, как было задумано ею с самого начала. По счастью, покупатели быстро сыскались и на дом, и на дачу, но оформление сделок заняло довольно много времени. Если бы не Моисей Николаевич, одной Лизе было бы с этим не справиться. Он хлопотал, как мог, и даже написал отцу просьбу о помощи, однако старик ответил раздраженно, кляня беспутных сыновей, и отказал в деньгах. Как узнали позднее, матушку Ртищева при вести о судьбе старшего сына разбил параляч, и она с тех пор уже не вставала.
В конце концов кредиторы были удовлетворены, однако полностью заплатить долги так и не удалось, денег не хватило, а ведь требовалось еще сделать много закупок для дальней дороги.
— Безумие! — твердила Акулина Павловна,— Лиза, не смей! На кого ты оставишь детей. Не жди, что я в состоянии воспитывать внуков. И Дарья не сумасшедшая жертвовать собой.
— Дети поедут со мной,— потупилась Лиза.
— Ты меня убьешь? — завопила Акулина Павловна. Ей к в самом деле было дурно.
Поняв, что дочь тверда в намерении везти малолеток за шесть тысяч верст глухой зимней порой, Акулина Павловна начала ее совестить, однако Лиза не слушала никаких доводов. Она понимала, что явиться к зятю одной, без детей, невозможно, нечего ей там делать одной, а, стало, быть, они должны поехать, чем бы это ни грозило. К великой радости, помог Моисей Николаевич, объявив, что поможет ей с детьми добраться до Александра; старших мальчиков на обратной дороге он заберет с собой в Архангельск.
На все задуманное следовало добиться разрешения властей. Со своими просьбами они опять обратились к Воронцову. Гpaф обещал, однако предупредил, что нынче в немилости
Акулина Павловна, не на шутку расхворавшись, то молила дочь одуматься, то угрожала ей проклятием. Дарья, узнав, что сестра расфукала деньги, вырученные от продажи недвижимости, и теперь осталась ни с чем, сочла ее рехнувшейся и просила мать отдать ей Лизины бриллианты «на сохранение». Та позволила забрать у Лизы драгоценности.
— Какие бриллианты? — не поняла Лиза.— А-а... Их давно нет. Я все подарила Шешковскому. Ты можешь попросить их обратно.
Дарья прибежала жаловаться матери, чем вызвала новые слезы и крики.
В конце октября Воронцов сообщил радостную весть: от Ртищева пришло письмо из Нижнего Новгорода. По распоряжению свыше оковы с него сняли, и здоровье его, которое было очень плохо после выезда, теперь поправилось. Другим счастливым известием было то, что власти не станут противиться намерениям г-жи Рубановской ни относительно ее отъезда, ни взятия с собой детей.
— Однако есть условие,— предупредил Воронцов,— без коего я не смогу вам помочь. Сама матушка должна дать согласие на ваш отъезд.
Время шло, а уговаривание Акулины Павловны ни к чему не приводило: она ни за что не соглашалась благословить дочь. Моисей Николаевич вынужден был уехать в Архангельск, чтобы испросить дополнительный отпуск. Лиза упрямо продолжала сборы. Акулина Павловна попыталась отговорить детей, но Павлик и Катенька обрадовались, что поедут с мамой Лизой в далекое путешествие. О чувствах восьми слуг, которых Лиза вознамерилась взять с собой, никто не озаботился осведомиться.
Минуло Рождество, настали святки. Лиза написала в Архангельск Моисею Николаевичу, что надо поторопиться, пока хороший зимний путь, не ждать, когда веской все поползет. Ртищеву, который добрался уже до Тобольска, она написала:
«Мой Дорогой брат! Мы едем и, даст Бог, скоро обнимем тебя. Мужайся, наберись терпения. Будет лучше, если ты задержишься в Тобольске до нашего приезда, чтобы нам не гнаться за тобой через всю Сибирь. Любящая тебя сестра Елизавета.».
Это письмо было отнесено Воронцову, и он обещал переслать его на имя Тобольского губернатора, который тоже числился у него в друзьях.
— Маман, с вашим или без вашего согласия, но я уеду,— сказала Лиза.
— Я прокляну тебя,— отозвалась Акулина Павловна. Годы и горе сильно изменили ее, однако голос остался повелительным и резким.
— Не добивайте лежачую,— горько упрекнула дочь!
Акулина Павловна заплакала:
— Пожалей ты нас. Не губи себя.
Лиза решительно затрясла головой:
— Я бы не стала расстраивать вас лишним разговором, но Его сиятельство граф требует вашего письменного согласия.
— Ты его не получишь! — вскипела Акулина Павловна.
— Маман, мне давно зa тридцать перевалило. Ну позвольте же мне наконец жить по-своему. Будет лучше, если ваша рябая, невезучая дочь уедет с глаз долой, чтобы не расстраивать вас.
— Поезжай — вдруг хрипло выдавила Акулина Павловна.
Лиза кинулась целовать ей руки:
— Вы сейчас вторично подарили мне жизнь.
— Я его прокляну,— с ненавистью пообещала Акулина Павловна.
— Стоит ли? Его уже весь мир клянет.
Обхватив ее голову, мать взмолилась:
— Лиза, если я разрешу, ведь ты себя не опозоришь, не станешь падшей женщиной? Знай, он неизлечимо болен. Даже поцелуи его — смертельный яд. Лиза, девочка моя! Если он погубит и вторую мою дочь, я не переживу этого.
Лиза глядела на мать с, печальным недоумением:
— Успокойтесь, маман. Вам станет легче, если вы будете считать, что я умерла.
Акулина Павловна в голос взвыла.
Воинственной утешительницей Лизы была Глафира Ржевская. Подруга не отговаривала ее от поездки в Сибирь, считая, что ради любви позволительны всякие безумства. Одобрила она и намерение Лизы взять с собой детей, уверенная, что Лиза изведется и погибнет вдали от Александра, а дети — без Лизы. Не будь ее сердечной поддержки, Лиза чувствовала бы себя гораздо неуверенней.
— Все-таки едешь? — полюбопытствовала Дарья.
— Еду,— кивнула Лиза.
— А я, пожалуй, замуж пойду.
Сестрице было явно завидно, что Лиза едет неизвестно куда, влекомая любовным безрассудством.
— Если встретишь хорошего человека, иди,— довольно равнодушно кивнула Лиза.
— Да где их взять, хороших-то? — пришла в раздражение Дарья.— Или, думаешь, Александр хорош?
— Я за него не замуж собираюсь.
— Замуж за него тебе нельзя.— повеселела Дарья.— А согрешить без венчания совесть не позволит. Ведь у тебя есть совесть?
— Перестань — вскричала Лиза.— Мы с тобой, может, никогда больше не увидимся, а ты злыдничаешь.
— И поезжай! — разозлилась Дарья.— Ты нас не любишь. И детей не любишь. Ты готова их погубить, лишь бы сделать по-своему. У тебя в голове один Александр. Бедная Анета, наверно, в гробу переворачивается.
Перед отъездом Лиза пришла попрощаться к Воронцову.
— Я хочу поблагодарить Ваше сиятельство за все, что вы сделали для нас. Я хорошо понимаю, что если бы не вы, у нас ничего бы не вышло, а несчастного Александра Николаевича, может быть, уже не было бы в живых. Всю жизнь до конца я буду молиться за вас, и научу детей бесконечной благодарности.
— Полно, Елизавета Васильевна,— прервал ее Воронцов.— Я делаю лишь то, что в моих силах; вы же, кажется, и сверх сил. Поезжайте с Богом. Скажите Александру Николаевичу, чтобы он покорно и терпеливо сносил свое ивзгнание, а я его не забуду. Я и сам не останусь в Петербурге. Уеду в деревню, как потеплеет. Уже и прошение подал о длительном отпуске по болезни. Даст Бог, времена переменятся.
Получив прошение Воронцова и давая разрешение, императрица сердито сказала:
— Пусть едет, куда хочет. Он мне больше не слуга, черт его побери!
Прощание с родными вышло трогательным и долгим: все плакали, Глафира, присутствовавшая на проводах с мужем, твердила подруге, что восхищается ее самоотверженностью, и Лиза слабо улыбалась в ответ. Укутанные Павлик и Катенька испуганно выглядывали из кибитки, видя, как провожавшие не хотят отпустить из объятий их маменьку Лизу. На улицу высыпала вся дворня, прощаясь с уезжавшими в Сибирь Давыдом, Петрухой и другими слугами.
— Лиза,— хрипло выкрикнула Акулина Павловна,— я тебя больше не увижу!
Вырвавшись из цепких рук, Лиза села в свою кибитку и велела поезду трогать. Впереди лежал длинный путь через всю Россию.


21. ТОБОЛЬСК
Тобольск — главный город обширного сибирского наместничества, недавно почти полностью сгорел и потому являл собой довольно жалкий вид, а по зимнему времени, засыпанный снегом, и совсем притих. Егo обитатели были весьма удивлены и даже встревожены, когда в начале марта по заснеженным улицам прокатился невиданный поезд из нескольких кибиток и десятка саней.Так пышно не вьезжал в город даже губернатор. Поезд остановился у жилища прибывшего на берега Иртыша месяца два назад ссыльного Ртищева. Из кибитки выскочила барыня, следом вылезла нянька с барчуками. Из другой кибитки вышел небольшого росту барин и принялся размахивать руками, давая распоряжения ямщикам. Тут на крыльце показался сам господин Ртищев в дохе нараспашку и треухе. Барыня, вскрикнув, бросилась к нему,— и, обнявшись, они принялись при всем честном народе миловаться.
— Видать, жена,— высунувшись из-за забора, сказала баба с лоханью другой, несшей с рынка мороженую рыбу.
— Жена, стало быть, к нему приехала,— откликнулась другая.— Вон и барчуков ведут. Добра-то, добра навезено...
Событие было незаурядное, и вечером о нем толковали во всех тобольских домах. Наутро перед обиталищем Ртищева уже стояла толпа, а по улице даже прогуливался городовой.
— Сживленный городок,— заметил Моисей Николаевич, протерев дырочку в покрытом инеем окне.
Лиза сияла и ничего не замечала вокруг. Полтора месяца зимней дороги, трудности и лишения, ими пережитые, бесконечная усталость — все было забыто в тот миг, когда она на крыльце прижалась к груди Александра, а он обнял ее, запахнув тяжелой шубой. Чтобы пережить такое еще раз, она, наверно, согласилась бы объехать вокруг земли.
Разговорам не было конца. Они не виделись полгода; за этот срок свершилось столько разных событий, зачастую ужасных, полностью изменивших их жизни, что они не успевали вспомнить все сразу. Лиза привезла наставление Воронцова не задерживаться в Тобольске, а ехать им сразу же в Илимский острог, и не велела даже разгружать вещи. Дня через три все они должны были разъехаться в разные стороны, Моисей Николаевич в Петербург, Ртищев — во глубину Сибири, и поэтому пытались взахлеб наговориться. Кроме того, надо было написать множество писем, чтобы отправить их с Моисеем: Лизе — матери, Глафире и Воронцову; Ртищеву — отцу, сыновьям, Челищеву и все тому же Воронцову.
В доверительном разговоре Моисей сообщил брату, что три четверти его долгов уплачены, вследствие чего Елизавета Васильевна лишилась и капитала, и недвижимости. Огорченный Ртищев выразил надежду, что со временем батюшка возместит эти потери самоотверженной девушке, а сам он ни словом не обмолвится, что ему все известно, пока Лиза сама не заговорит об этом. Впрочем, Лиза и не думала про это говорить.
Ртищев мечтал остаться на жительство в Тобольске. Здесь было общество из нескольких образованных ссыльных,театр, гулянья, любезный губернатор и постоянная связь с Петербургом.
— Страшно подумать, что ожидает меня в Илимске, оторванном ото всего мира, затерянном среди бескрайней тайги,— твердил он с горечью.
— Ехать туда вам надо как можно скорей, дабы не раздражать начальство,— возражал брат.— Так велел сказать Воронцов. Не унывай, теперь ты не один, у тебя есть дети и Лиза. Я верю, все образуется.
— И врагу такого блага не пожелаю.
— Ты должен исполнить волю графа. Если бы ты знал, сколько сделал для тебя сей вельможа!
— Свою благодарность ему я изолью на бумаге,— горько вздохнул Ртищев.— И все таки, если бы можно было остаться в Тобольске!
— Ваше Сиятельство, граф Александр Романович! — написал он.— Уже несколько дней сердце мое, истерзанное мукой, открылось для радости: мой добрый друг, моя сестра прибыла сюда с двумя моими малолетними детьми и в сопровождении моего брата. Отныне я буду жить, а не прозябать. А кому я сим обязан? Единственно Вашему Сиятельству. Вам захотелось осыпать благодеяниями человека, который стал несчастным из-за легкомыслия, непростительного в его лета, и ныне горько в этом кается. Слезы, проливаемые перед Вашим портретом, который я принял из рук моей подруги, свидетелствуют об этом. Я получил также книги, за что приношу благодарность, если сочтете возможным выполнить мою просьбу, пришлите сюда два альманаха, кои обычно дарил я детям к Новому году: Готский по-французски и Берлинский по-немецки, а также все газеты, которые доходят в Петербург. Я поклялся Вашему Сиятельству ничего не делать наперекор Вам, и знаю, как желаете Вы, чтобы мы поскорей добрались до Илимска, однако мы не можем двинуться отсюда до весны. Путь неблизкий, а дороги скоро развезет. Тем более что я недавно проболел три недели: была сильная лихорадка и шла кровь из носу. Мне предлагают даже остаться здесь до зимы, но сие как угодно Вашему Сиятельству. Брат мой едет сегодня обратно и вручит вам сие письмо. С уважением и благодарностью Ваш покорный слуга Александр Ртищев.
Лизе пришлось велеть разобрать кое-что из вещей и соображать, куда устроить на ночлег восемь дворовых людей, прибывших с нею. Не успел Моисей Николаевич уехать, Александр расхворался. Сильно встревоженная, она хотела позвать врача, но Ртищев объявил, что знаком с местным эскулапом, тот неуч; он станет лечить сам себя, ибо проездом в Москве накупил целый короб лекарств и знает их применение. Его лихорадило. Сидя подле постели больного и держа его горячую руку, Лиза подолгу рассказывала ему, как прожили они без него эти страшные полгода и сколь помог в хлопотах великодушный граф Александр Романович, но ни словом не обмолвилась о собственных тратах. Зато свое посещение Шешковского она не скрыла, приведя Ртищева в сильное волнение.
— Все в прошлом, забудь,— облегченно улыбаясь, просила она.
Он блаженно закрывал глаза, предоставляя ей заботиться о себе сколько душе угодно. Она готова была сидеть возле него день-деньской, если бы иногда не отвлекали хозяйственные хлопоты и заботы о детях.
Это продолжалось неделю, пока Лиза сама вдруг не свалилась в болезни: ей неможилось с приезда, а тут вдруг она совсем расхворалась. Ртищев тут же встал и принялся за нею ухаживать. Дальняя дорога не прошла бесследно: у Лизы начались горячка и бред. К счастью, это продолжалось недолго, зато как сладостно было выздоровление, когда она обессиленно лежала в постели, а он читал ей Вольтерова «Задига».
Дети, оставшиеся без зоркого теткиного пригляда на руках няньки, простудились один за другим и тоже слегли; впрочем, Павлик кашлял уже в дороге. Тут пришло письмо от Воронцова, в котором он снова торопил с отъездом, напоминая, что Ртищеву назначен Илимск, а не Тобольск и раздражать промедлением власти не надо. Но Дом был полон больных, выполнить волю графа оказывалось невозможно.
— Мне прискорбно,— писал Ртищев Воронцову,— что я здесь так долго задержался, потому что Вашему Сиятельству угодно, чтобы я поскорей до места моего пребывания добрался. Но раньше весны нам никак нельзя тронуться. По просухе мы постараемся отправиться отсюда, а что потяжелее, пустим водой. В пути нас ожидают разные напасти, и одна из тяжелейших — местный «гнус». Капор, деготь, сетка, курево — единственная защита против мух и комаров, делающих дорогу летом несносною. Однако мы исполним волю Вашего Сиятельства.
Лиза, еще слабая, пыталась встать, он ее удерживал, однако сумел простудиться сам и начал так кашлять, что по ночам не давал никому спать в их небольшом домике. Слуги, размещенные кое-как и где придется, оказались тоже подвержены болезням: трое из восьми свалилось.
Непривычная для петербуржцев сибирская погода удивила внезапно наступившим летним теплом. Иртыш разлился в середине мая, речная вода сделалась очень грязной, пить ее стало нельзя. Местные жители для питья оттаивали лед, собирали снег по оврагам. Приезжие стали мучиться животами: в доме у Ртищева все время кто-то болел. Он жаловался губернатору на свои горести, и тот, памятуя, что перед ним близкий к графу Воронцову человек, делал все, чтобы помочь столичному гостю. Глядя на губернатора, видные тоболъцы завязали с ним знакомства и часто звали в гости. Местное общество ему не понравилось. Он так отозвался о своих гостеприимцах:
— Они озабочены лишь прибытком. Веселее их — пьянство. Отдыхая, пьют чай, стаканов пять-восемь, и спят.
На Святой неделе трижды давали комедию, и губернатор любезно пригласил Ртищева в собственную ложу. Свои впечатления он передал Лизе в весьма презрительных словах, присовокупив:
— Поглядеть сие жалкое представление собралось двенадцать человек, не считая зрителей райка.
— Разумеется, тут не Петербург,— ласково укорила она,— зато простой народ, в отличие людей из общества, театр любит не менее столичного.
Немного оправившись, она тут же принялась хлопотать по дому, благоустраивая быт Александра. Он нежился в ее любви, предоставляя ей сколько угодно любоваться собой, восхищаться, ухаживать и лелеять себя. Домик был мал и переполнен людьми, вдвоем они оставались лишь на прогулках по окрестностям, которые в Тобольске были очень живописны. Держась чинно под руку, они шествовали по немощеным тобольским улицам, пронзаемые любопытствующими взглядами из всех окон.
— Местные люди,— насмешливо говорил Ртищев,— во многих отношениях целым столетием отделены от великороссиян. За столом все пьют из одной кружки и едят из одной чашки. До нынешнего губернатора чиновники езжали в присутственное место облаченными в халаты и шлепанцы. Здесь принято было сидеть дома, и губернатор чуть ли не силой стал возить народ к себе в собрание, чтобы составилось подобие общества.
Она, улыбаясь, кивала. Ей было все равно, что он говорил, только бы шел рядом. Они выходили из города, скрывались за каким-нибудь пригорком, к тут Ртищев, обняв спутницу, долго и страстно целовал ее. Они стояли, замерев, посреди сухого бурьяна, торчавшего из не сошедшего еще местами снега. Тридцатидвулетняя Лиза, млея и задыхаясь, постигала плотскую страсть.
Все кончилось тем, что какой-то благонадежный тобольский обыватель отписал в Петербург о времяпрепровождении ссыльного Ртищева, не думавшего ехать в назначенный ему Илимск, но разгуливавшего с дамой и без конвоя по городским улицам. Губернатору пришел из столицы выговор. Воронцов, которому все тотчас становилось известно, встревожился и, не довольствуясь увещеванием Ртищеву, которому он и так в каждом письме напоминал о необходимости ехать в Илимск, написал Лизе с укором, а чтобы скрасить выговор, послал на дорогу пятьсот рублей.
Лиза расстроилась.
— Мы не можем двинуться, пока не спадет вода и не просохнут дороги,— сердился Ртищев.— Предстоит еще купить повозки и запастись колесами. Дорога опасна: в прошлом году, говорят, была ограблена почта с деньгами.
Воронцову он написал:
— Согласен, Ваше Сиятельство, что мне надо ускорить отъезд и прибыть наконец к месту назначение. Сознаюсь, мне было желательно, чтобы мои родные застали меня еще в Тобольске. Я выздоравливал после затяжного недомогания, когда они приехали. Оставалось всего три недели санного пути, но тут все заболели. Вот я и промедлил. Однако нынче я готовлюсь в путь: две повозки уже куплены, и мы выедем прежде, чем кончится май.
Лизе он грустно признался:
— Не могу оборониться от чувства печали, когда думаю о пустыне, куда обречен злым роком зарыться. Заеду туда, где не знают, что есть человек, где люди от зверей отличаются только членораздельной речью.
— Мы будем там вместе,— напомнила любящая подруга.
— Да, но отрезанные от всего мира. Hи писем, ни газет.
Через три недели он писал Воронцову:
— Повозки мои еще не исправлены. Надеюсь, как только их починят, более не замешкаюсь. Мне уже здесь довольно скучно. Впрочем, лето наступило, и все приняло живописный вид. Хлеба здесь много. Рыба дешева чрезмерно: за пять копеек дают двадцать штук. Люди мои, и те едят стерлядей.
Живописные окрестности влекли к долгим прогулкам вдвоем. То, к чему они оба стремились настойчиво и алчно, произошло на берегу Иртыша. Лиза ничего не поняла, но ужаснулась и отрезвела; памяткой о случившемся остался у нее ободранный о камень локоть.
Потом еще несколько раз Александр уводил ее из города к заветному месту. По улице они шли молча и торопливо, уже не держась под руку и даже стараясь не глядеть друг на друга, а, придя на берег, порывисто кидались в объятия и, опустившись на голую землю, совершали жадно и бесстыдно то, что иногда делают все животные.
Первою догадалась о греховной связи барышни и барина Таня, горничная Лизы. Вскоре господская тайна сделалась достоянием слуг, они перемигивались, хихикали, и Лиза, отдавая приказания по хозяйству краснела и отводила глаза. Опомнившись, она пошла в церковь и долго молилась, обливаясь слезами, однако большого облегчения ей это не принесло.
В окрестностях Тобольска появились случаи заболевания скота страшной сибирской язвой, не оставлявшей здешние благодатные края уже много лет, держа в страхе местных жителей. Проклятая эта язва могла передаваться человеку, и тут Ртищев заболел. Ему сразу пришло в голову страшное предположение.
— Кажется, у меня сибирская язва,— не в силах встать с постели, слабым голосом сообщил он Лизе, смертельно ее напугав.
— Ты немного простудился, только и всего, попыталась она успокоить больного.
— Нет, не говори. У меня воспаление, и растет опухоль...— Он не сказал, где.
Воспаление вскоре усилилось, больной слабел. Лиза в отчаянии говорила о враче и кровопускании, однако, не пожелав ни того ни другого, он распорядился привести детей попрощаться с отцом.
Плачущие Катенька и Павлик явились. Лиза выбежала из комнаты и, трясясь всем телом, закусила зубами платок, чтобы не взвыть. Она знала, они с Александром совершили страшный грех, они прелюбодействовали, и Божья кара настигла их. Она не переживет Александра: Иртыш глубок и быстртечен. На Петруху, а особливо на Давыда можно положиться: слуги отвезут детей назад в Петербург. Да только кто их там ждет?
— Детушки мои возлюбленные, бедные сироты,— говорил Ртищев.— Видать, не мне доведется воспитать вас и научить уму-разуму. Прияв вас от чрева матернего в объятия любви отцовской, не имел доселе времени наставить вас, да и вы не покинули еще младенчества. Ныне имею время, и вы в том возрасте, когда учение легко на разум ложится, да, видно, Бог не судил.
Дети всхлипывали. Катенька сильно напоминала отцу Акулину Павловну, и он относился к ней сдержанно, зато Павлик, чертами лица ему подобный, вызывал горячее чувство в сердце родителя.
Попрощавшись и перекрестив детей, Ртищев велел их увести. Лизе он сказал:
— Если завтра мне станет хуже, придется позвать священника.
В голос заплакав, она обвила руками подушку, на которой покоилась голова возлюбленного Александра. Он устало прикрыл свои большие, выразительные глаза, цветом и жаром подобные углю.
Назавтра ему стало лучше.
Когда Ртищев еще пребывал в постели, благоухая камфарой и табаком — верными средствами от сибирской язвы, занемогла Лиза. Она долго крепилась, не желая выказать нездоровье, однако чувствовала жар и слабость. Радуясь, что сибирская язва обошла их стороной, и с Александром приключилась обычная лихорадка, которой он часто был подвержен, она внезапно обнаружила у себя на теле опухоль странного вида и с ужасом поняла, что беда все-таки не миновала их. Это была сибирская язва.
Не желая никого пугать, она и словом не обмолвилась о своей страшной догадке, решила молчать и держаться на ногах до конца, а если уж придется умереть, то сразу, чтобы никого долго не расстраивать.
— Ты совсем обессилела,— говорил Александр.— Поди приляг, отдохни. Она, кротко улыбнувшись, продолжала читать ему газету.
 Среди лета вдруг зарядили дожди. Дети сидели дома и всем надоедали. Прислуге наскучила стерляжья уха, захотелось кислых щей, однако барыня разболелась не на шутку, денег у нее было не попросить, а у барина их не было. Из далекого Петербурга Воронцов продолжал торопить своего подопечного с отъездом в Илимск, что весьма раздражало Ртищева. Повозки были не готовы, вещи не собраны, провизия на дорогу не куплена, ибо Лиза не могла ничем заниматься, а без нее все дело стояло.
Наконец в июне он послал Воронцову успокоительное письмо:
— Мы готовы, и завтра поднимаем парус.
Через неделю он писал ему же:
— Все еще никак не могу выехать, разве дней через десять.
Выехали с большой неохотой в самом конце июля. Два унтера, данных Ртищеву в конвойные, тоже покидали гостеприимный Тобольск неохотно. Губернатор, как ни благоволил ко Ртищеву, все-таки вздохнул с облегчением, когда замыкавший поезд беспокойного ссыльного воз покинул город.
Лиза так и не оправилась до конца, но благодарила Бога, что счастливо обманулась насчет сибирской язвы. По грехам ее, думала она, сибирская язва бала бы в самый раз, но, видно, Господь сжалился над малыми детками, которые без нее пропадут. Нянька то простужала их, то перекармливала; к тому же по соседним домам гуляла корь, а дети ею еще не болели.


22. ДОРОГА
Необъятная, неведомая Сибирь лежала перед путник ами. Ее леса еще никто не сводил под корень, не жег, не рубил, не корчевал, и они шумели во всей первозданной красе. Чистейший воздух, насыщенный хвойным духом, был целительней всякого бальзама. Пробивая себе русла сквозь непроходимые дебри и каменные кряжи, мощно текли незамутненные реки, полные рыбы самых ценных пород. Правда, разграбление природных богатств уже началось. Близкий к поселкам лес безжалостно вырубали и вытаптывали; куниц, соболей, белок и других ценных пушных зверьков выбивали так, что в следующие года резко падало поголовье; рыбу травили, глушили и ставили мелкоячеистые переметы; золотоискатели рыли подземные норы; из мерзлой почвы выкапывали в изобилии бивни мамонтов и баржами везли на юг, чтобы продать китайцам; медведей, рысей, кабанов истребляли ради удовольствия охоты; на Командорах добивали последних стеллеровых коров. Но еще много богатств было в Сибири, нагнись да подбери, но человек, живя там, где земли было не меряно, а о помещиках не слыхивали, обленился и стал беден, жалуясь то на плохую охоту, то на язву, то на мороз. Расположенные по берегам рек селения были редки и убоги; с полсотни верст приходилось зачастую ехать от одного до другого. Пустынна была Сибирь. Где-то севернее кочевали тунгусы, но попадались они реже, чем соболя и были еще ленивее русских насельников: олени питали и согревали их, пушной зверь сам шел в руки.
Путники все дальше углублялась в сибирские просторы. Россия осталась за Уральским хребтом. До Томска ехали три недели. Дорога выдалась тяжелая из-за непрерывных дождей. Повозки ломались, лошади расковывались, колеса приходилось часто менять. Если бы не деньги Воронцова, им пришлось бы туго. В начале пути Ртищев еще успевал восхищаться великолепными видами, открывавшимися с возвышенных берегов Иртыша, и беседовать с селянами.
— Земля здесь родит хорошо,— передавал он больной Лизе иx речи.— Пастбища Барабы огромны, и если бы не язва, сколько скота паслось бы здесь. Старожили, впрочем, живут неплохо. Бедны новые посельщики.
За Обью местность сделалась однообразной: дорога шла лесом, состоящим большей частью из елок. Поселений нигде не было видно.
— Какая пустыня на тысячу верст вокруг! — качал головой Ртищев,— Через сто лет, когда Сибирь будет заселена, что за мощный край это будет!
Воспитанный на Декарте и Гельвеции мечтатель, он продолжал верить во всемогущество человека и вечное торжество разума.
— Вот мы и начнем заселять Сибирь,— слабо улыбнулась Лиза. Ее мутило от вечной тряски, все бока болели, хотя повозка, в которой ехала она, была заботливо устлана перинами. Иногда ей становилось так тошно, что свет белый был не мил. Более всего ей хотелось, чтобы Александр обнял ее и приласкал, сказал утешительные слова, однако вокруг были чужие глаза, и он вел себя до обидного сдержанно.
В Томске им сказали, что до Иркутска еще пятьсот верст ужасной дороги, и Ртищев решил сделать двухнедельный привал перед новым испытанием, тем более, что Лиза совсем разболелась. Унтера не возражали, благоволя к важному барину, у которого водилось много денег, Воронцову Ртищев сообщил, что они прервали путь из-за сильной зубной боли у Лизы. Эта боль через несколько месяцев завершилась рождением младенца, но знать об этом Воронцову было необязательно.
Пока Лиза приходила в себя, а повозки чинились и делались запасы  в дорогу, Ртищев, найдя в книге объяснения и чертеж, от нечего делать смастерил из промасленной бумаги монгольфьеров шар и запускал его во дворе губернатора к восторгу детворы и вящему удивлению томичан.
В середине октября, через два месяца и восемь дней по отбытии из Тобольсна, поезд Ртищева прибыл в Иркутск. До Илимского острога оставалось всего ничего; проплыть вниз по Ангаре верст пятьсот, потом черев горы еще сотню.
— Что ж,— со вздохом заметил Ртищев,— я с детства мечтал путешествовать.
Губернатор иркутский Пиль встретил гостя — близкого к Воронцову человека, истиного петербуржца, не утратившего лоска несмотря на все злоключения и тяготы тысячеверстной дороги, с самой радушной приветливостью. Сведения о том, что Воронцов впал в немилость, потерял влияние и даже ушел в отставку, еще не проникли в сибирские глубины. Желая услужить, Пиль заранее отправил в Илимск плотников, дабы они привели в порядок к приезду ссыльного господина дом, предназначенный для наезжего начальства. Он советовал незамедлительно отослать водою все громоздкие вещи, а самим дожидаться санного пути, когда ехать станет гораздо спокойнее. Путники с готовностью согласились.
Не потерявший любознательности Ртищев начал знакомиться с Иркутском и его окрестностями. Стремительная Ангара была великолепна. Река окружала город с двух сторон; горизонт закрывали близкие горе, поросшее лесом. Сам город, небольшой и почти весь деревянный, ничего из себя не представлял. Светское общество отсутствовало, везде царила скука, за исключением дома любезного генерал-губернатора, где Ртищев сделался частым гостем.
На берегах Ангары к изгнаннику вернулась бодрость. Решив, что его удел философия, он задумал посвятить время ссылки написанию философского трактата о природе человека. К сожалению, Лиза прибаливала, никуда не выходила и не могла сопровождать его в прогулках. Он чувствовал, что она отдалилась от него, замкнулась, однако, вспоминая жену свою, впадавшую в уныние всякий раз, как утроба ее начинала наполняться, он деликатно старался не беспокоить Лизу, с сожалением думая о природе женщины, не дающей ей, подобно мужчине, всечасно воспарять духом, дерзать и созидать.
Все более увлекаясь, он надумал заняться также наукой, точнее — сразу всеми, и тут же написал Воронцову с просьбой прислать ему в Илимск книг по химии, минералогии, ботанике, физике и географии, всевозможные приборы — термометр, барометр, теодолит, а так же семян для разведения огородных овощей и цветов.
Лизе не нравилось в Иркутске. Она намекала, что следует поспешать, пока она еще в состоянии передвигаться. Он расстраивался:
— Вспомни, что меж Иркутском и Илимском нет постоянной почты. Мы будем отрезаны от мира и затеряны, как Робинзоны.
— Можно будет время от времени посылать в Иркутск человека за почтой и покупками.
Напрасно она его утешает! Им предстоит провести в дикой глуши десять лет, встретить здесь век девятнадцатый, распрощавшись с родным осьмнадцатым столетием. Миру не будет никакого дела до них, затерянных в бескрайней тайге среди лютого зверья, в краю, где десять месяцев в году свирепствует зима, а два — жрут комары и мошкара.
Лиза стремилась уехать из Иркутска, пока ее положение не станет всем заметно. Ей предстояли первые роды. Найдется ли в Илимске повитуха, или придется обходиться помощью своей горночной?
Когда санный путь установился, из илимского острога вернулись мастеровые и доложили,'что дом для ссыльного готов. Но Ртищев медлил, прижившись в семье доброжелательного Пиля. Наконец вице-губернатор деликатно сообщил ему, будто некто из местных обывателей хочет донести в Сенат, что в Иркутске обращаются с государственным преступником лучше, чем он того заслуживает; оставаться долее в городе опасно.
Взволновавшись и впав в угрюмость, он через месяц собрался-таки в путь и написал отчаянное письмо Воронцову:
— Послезавтра мы с сестрой отправляемся в Илимск. Признаюсь, что имею отвращение думать о моем там пребывании. Нам придется ехать на трескучем морозе по Большой Якутской дороге да вдоль Лены пять сот верст, всего девятьсот шестьдесят. Думая об этом, я прихожу в ужас. Простите мне мои жалобы: ведь я в шести тысячах верст от вас!
Еще через неделю, вручая письмо уезжавшему в Петербург иркутянину, он приписал:
— Завтра Иркутск меня не увидит.
Рождество и Новый год путешественники встречали в дороге. На место прибыли в тридцатиградусный мороз. Путешествие из Петербурга в Илимский Острог, длившееся один год и четыре месяца, завершилось.
Больную Лизу в дом внесли на руках. Дети были простужены, поэтому их тут же уложили в постель. Один Ртищев оставался на ногах. Впрочем, к вечеру, велев как следует протопить свою комнату, он угорел и тоже свалился.


23. ИЛИМСК
Илимский Острог, расположенный на берегу реки Илим, составляло несколько десятков деревянных домов, построенных истинно по-сибирски, из вековых сосен. Когда-то, основанный отважными первопроходцами, он был окружен валом и стеною с башнями, уже развалившимися. Населяли его посадские люди, казаки, крестьяне, всего двести пятьдесят человек. Посадскими управлял староста, казаками — сотник, а крестьянами — волостная изба в двухстах верстах от Острога. Гористые окрестности сплошь покрывал густой вечнозеленый лес, они были не лишены своеобразной красоты, особенно в сиянии солнца.
Путешественников поместили в воеводском доме, заранее прибранном и натопленном к приезду господ. Лиза, не в силах подняться, очень беспокоилась о клавесине, который она везла из Петербурга, чтобы радовать музыкой Александра, и не доверила водам Ангары. Инструмент был в полной сохранности внесен в дом. Все хлопоты по устройству приезжих легли на дворовых людей, как заранее присланных, так и явившихся с хозяевами.
На следующий день первыми ожили дети; укутанные и неповоротливые, они вышли во двор, держась за руки, и остановились, ослепленные сиянием снегов и синевой небес. Забор тут же облепили местные ребятишки, с любопытством разглядывая странных существ, явившихся к ним из невообразимо далекого, сказочного Петербурга.
Глядя из окна на своих детей, знакомившихся с юными гражданами Илимска, Ртищев нервничал, детишки могли сболтнуть лишнее. Внезапно приняв решение, он велел Петрухе собрать внизу всю дворню. Сбежавшимся слугам он сказал.
— Теперь, когда мы живем в таком удалении от мира, многие установления людские над нами не властны. Никто, не в силах запретить нам придумать новые правила жизни и следовать им. В Петербурге Елизавета Васильевна была моей свояченицей, а здесь будет моей женой и вашей барыней. Понятно ли вам это?
Дворовые растерянно молчали. На помощь хозяину пришел Петруха, грубовато объяснив:
— Барин хочет, чтобы вы звали Елизавету Васильевну не барышней, а барыней. И чтоб держали язык за зубами, что они не венчаны.
Ртищев стремительно удалился, а дворня, переговариваясь и пожимая плечами, разошлась по своим делам. Лизу за кротость любили, барина Александра Николаевича почитали за мягкосердечие; зла им никто из подневольных людей не желал. Зачем болтать лишнее? Да и не холопское это дело разбирать, что да как у господ.
Илимское общество составляли исправник, староста, священник, сотник, купец и два-три зажиточных семейства. Петербургские наезжане обрушились на тихое селение, как стихийное бедствие, несколько дней только и разговоров было, как устраиваются в воеводском доме незванные гости. Затем илимская верхушка захотела свести с ними знакомство, и Ртищев долгое время принимал у себя и сам навещал дома местной знати с неизменным обильным чаепитием и пустопорожними разговорами.
— Видать, твоя хозяйка скоро родит? — спрашивали его зоркие илимцы и советовали купить стельную корову, потому что барыни сами кормить не приучены, а кормилицу здесь не сыскать. Советовали ему также взять в аренду лужок для сена и поднять с десяток десятин целины, чтобы посеять овес для корма скоту, а то и огород развести для собственных нужд, иначе останешься безо всякого овощу, местный народ занят только охотой и кроме репы да и капусты ничего не выращивает. Ртищев говорил, что задумал построить парники со слюдяными рамами, выращивать дыни и арбузы, а также развести цветники.
Дешевизна съестного, а особенно рыбы, их дивила. В Иркутске, опасаясь голода, они закупили продуктов на полгода,— как оказывалось, напрасно. Местные жители хранили рыбу, мясо, муку, грибы и ягоды в огромных количествах, и поскольку тайга изобильно родила каждый год заново, не знали, куда припасы деть. Ртищев сожалел, что напрасно они потратились, когда здесь их встретило такое изобилие.
Покончив со знакомствами и борясь с унынием, охватившим его при мысли, что среди илимцев ему придется провести десять лет, он захотел погрузиться в научные занятия, а именно в производство химических опытов; однако начать ему пришлось с медицины. Неожиданно для самого себя он сделался местным лекарем и костоправом. Известие, что приезжий барин даром раздает лекарства, молнией облетело Острог, и к нему потянулись недужные.
Невдалеке кочевало несколько тунгусских семейств; одну из своих остановок они сделали перед воротами Острога. Снедаемый своим ненасытным любопытством, Ртищев устремился поглядеть на сих невиданных людей, и первое, что он узрел, был несчастный тунгус с поврежденной ногой. Тут же предложив помощь, Ртищев сумел, ни разу до того не пробовав, вправить вывихнутый сустав, сильно дернув ногу и заставив страдальца испустить вопль, чем снискал почтительное восхищение кочевников, исцеленный так обрадовался, что подарил избавителю олениху, чем было положено начало стаду домашнего скота.
Вскоре, не дожидаясь лета, он вознамерился совершить восхождение на окрестные горы. Кругом лежали первозданные снега, Ртищев никогда не стоял на лыжах. Считая, что коньки тоже могут сгодиться, он, захватив их, смело отправился в поход, однако при первом же шаге стал погружаться в снег чуть ли не по пояс и вынужден был вернуться ни с чем.
Лиза, глядя на забавы Александра, тихо радовалась, что он не скучает. Роковой срок, назначенный для нее природой, близился, она думала о предстоявшем ей испытаний в страхе и замешательстве, гоня от себя мысль о вполне возможном смертельном исходе. Она обязана была выстоять и остаться в живых, иначе Александру будет невыносимо трудно, а дети могут погибнуть.
Все-таки она пыталась сказать ему о своих опасениях, однако он не захотел слушать.
— Все женщины так говорят перед родами,— с легкой досадой прервал он ее.— Если бы ты знала, как переживала Анета, а ведь ты гораздо крепче.
Он снова сильно захандрил, так как из России не приходило никаких вестей, и ожил, лишь получив сразу три письма от Воронцова, письма от старших мальчиков и брата, один с книгами и другой со всякой разностью. Лиза тоже получила послание от Глафиры: подруга писала о своих домашних новостях и Петербурге, но сейчас все это было далеко от Лизы, готовившейся стать матерью посреди снегов пустынной Сибири. Александр сообщил, что при содействии Воронцова мальчики поступили в военный корпус, а Моисей жалуетея на крайне обострившиеся отношения с купцами, из-за чего ему невмоготу служить в Архангельске. Одно из мест в письме Воронцова сильно его раздражило: покровитель писал, что если Ртищев хочет милости власть имущих, то должен покаяться.
— Какого раскаяния еще ждут от меня? — рассердился Александр.— Разве не было оно уже изъявлено ясно и сильно? Неужто надобны новые унижения?
— Успокойся, молю тебя,— тихо просила Лиза.— Ты же знаешь, что граф желает тебе только добра.
— Да, я раскаиваюсь, раскаиваюсь в том, что заставил страдать близких,— подумав, воскликнул он.— Книгу не надо было печатать и тем более давать в продажу. Но раскаяться в своих мыслях и убеждениях я не могу так же, как не могу заново родиться. Они хотели, и я твердил: солнце коловращается, а не земля. Так что же? Земля продолжает вращаться вокруг него, а я оказался в Сибири.
— Здесь тихо и спокойно,— улыбнулась Лиза.
— Как в могиле,— подтвердил Ртищев.
Воронцову он написал:
— Вы, неизменный поверенный моего страдания, неужто можете сомневаться, что я раскаиваюсь? Вот слово моей чести и четверо детей моих порукой, что более не совершу подобного. Что еще требуется от меня?
Отложив до времени написание философского труда, он вознамерился сочинить новое «Путешествие», но без выпадов противу правительства,— сделать описание тех мест, по которым они проезжали, тем более, что об этом просил Воронцов. Однако вскоре он вынужден был признаться Лизе:
— Голова моя пока еще не в порядке и, сдается, память моя ослабла. Здоровье его, действительно, сильно ухудшилось за последнее время. Что-то необратимое совершалось в нем, даже характер менялся не в лучшую сторону. Став давать уроки детям, он был уверен, что в силах обойтись безо всяких пособий, но обнаружил странные пробелы в своей памяти, будто старик, а ведь ему едва перевалило за сорок. Начав составлять план задуманного им грандиозного философского труда, долженствовавшего прославить его имя, он вдруг остановился, не в силах придумать ничего своего, ни даже вспомнить чужое. Лежа ночами без сна в жаркой постели и слушая, как потрескивают от мороза бревенчатые стены дома, он вспоминал друзей, Кутузова, Челищева, вел с ними долгие беседы, которых так не хватало нынче его душе, и клял себя за безрассудство, заключившее его в общество медведей и тунгусов. Молодость в Лейпциге казалась ему теперь незамутненно прекрасной, даже несмотря на присутствие ужасного гофмейстера, на голод, унижения и мерзкую болезнь, последствия которой, может быть, сказываются и посейчас. Если бы можно было повернуть время вспять и начать жизнь сначала, скольких ошибок он бы избежал! Он знал себе цену и чувствовал, кем мог бы стать. Ныне он бессильный и несчастный обитатель сибирской тайги. Он вернется домой пятидесятилетним стариком, для которого все будет кончено. И, полный отчаяния, он стонал в подушку.
Лиза надумала рожать в апреле, и на это время он с детьми переселился в дом исправника, с которым не то чтобы дружил, как будешь дружить с пьяницей, но поскольку тот оказывал ему почтение, Ртищев поддерживая добрососедские отношения. Уроки детям он не прерывал ни на день, обучая их языкам, истории, географии, математике и всему тому, что знал сам, а знал он весьма много, несмотря на ослабевшую память. Он просил не сообщать ему ничего, пока Лиза не разродится, и два дня провел в относительном спокойствии, а на третий день жена исправника удовлетворенно сообщила, что у него родилась дочь. Не испытав особой радости, только облегчение, он поспешил домой и застал Лизу еле живою.
— Как мы назовем нашу деточку? — прошептала она.
— Да как пожелаешь.
— Тогда — Анною,— тревожно заглядывая ему в лицо, попросила она.
Он поморщился, но возражать не стал. Анета, единственная... Никакая новорожденная Анна не заменить ее. Если бы жена была жива, он чувствовал бы себя в десять раз счастливее.
Соседи поздравляли его с прибавлением в семействе. Местный батюшка окрестил девочку и записал ее как Анну Ртищеву. Никому из илимцев и в голову не приходило, что младенец незаконнорожденный.


24. НОВЫЙ ДОМ
Едва дождавшись тепла, Ртищев принялся исследовать окрестности, так как летом, предупреждали его, мошкара не даст носа высунуть. Вскоре он разочарованно заключил, что места здесь довольно однообразны, лес нерасчищенный и скучный, сплошь из хвойных пород, вид имеет мрачный. В надежде увидеть что-нибудь замечательное, он поднимался на отвесные горы в полверсты вышиной, углублялся в лесную чащу, но то, что видел, не вознаграждало за труд.
Единственное, что радовало — растения, невиданные сибирские цветы. С удивлением он разглядывал огненные шары, вознесшиеся на мохнатых стеблях, либо изящные крапчатые лилии, либо цепкие плющи, сплошь усеянные белыми воздушными цветочками-мотыльками; не ленился нагнуться к маленьким травкам, украшенным изысканными темно-синими цветами с желтой капелькой на конце носика. Его удовольствие при созерцании этих маленьких чудес было бы полнее, если бы он мог их классифицировать, ибо так уж был устроен его ум. Не имея ботанических знаний, он вынужден был довольствоваться созерцанием, отбиваясь от набиравших силу комаров.
Лиза никуда не выходила из-за слабости и была всецело погружена в заботы о своем младенце. Ртищева немного утомляла постоянная необходимость восхищаться малюткой Анной, и он старался не беспокоить молодую мать. Однажды он обнял Лизу более пылко, чем следовало, но она, отстранившись, печально сказала:
— Не надо. Будем снова братом и сестрой, прошу тебя. Мы совершили грех, и я боюсь, что Бог покарает нас за это.
Удивленный и обиженный, он хотел возразить, что любит ее, но вспомнил, что никогда, ни разу не говорил Лизе этих слов, и промолчал. Оставалось ждать ее полного выздоровления.
В ожидании перемен он принялся-таки писать трактат под названиемт «О человеке, его смертности и бессмертии», о чем тут же известил Воронцова. О новорожденной Анне он не обмолвился ни словом.
Лиза сама себе дивилась. Крошечное существо, лысое и беззубое, произведенное ею на свет, пищало, сучило ручками и ножками, кусало грудь, пускало слюни и еще кое-что тепленькое, одним словом, отнюдь не было привлекательным, тем не менее при взгляде на него ее сердце наполнял восторг. Она рассматривала младенца часами, осторожно гладила его тельце, не в силах поверять, что это чудо — ее порождение и принадлежит ей безраздельно на всю жизнь. Все на свете отступило в тень, и даже Александр. В смущении и замешательстве она поняла, что никогда так не любила и не сможет полюбить Катеньку и Павлика, они всего лишь племянники, хотя ранее она их считала родными детьми. Ее чувства полностью разделяла лишь верная Таня, скорее из преданности, чем сердцем, потому что своих детей еще не имела. Сочувствия прислуги Лизе было мало, ей нужен был весь мир, и она, не спросясь Александра, написала Глафире:
— Моя единственная, горячо любимая подруга! Узнай тайну и запри ее в своем сердце. У меня есть ребеночек, и теперь я самая счастливая женщина на свете. Не осуждай меня. Храни тебя Господь. Твоя Елизавета.
Получив в далеком Петербруге дошедшее к ней через несколько месяцев кружным путем послание Лизы Рубановской, госпожа Ржевская ахнула, ойкнула, но впрочем весьма искренне порадовалась за подружку, которую все-таки не миновало материнство, хоть и предосудительное, имея несколько детишек и превосходного мужа, она болела душой за бедную Лизочку, блиставшую успехами в учении, музыкантшу, обладательницу самой тонкой талии среди смольнянок,— но лишенную счастья супруги и матери, да к тому же из-за своей безрассудной привязанности оказавшейся в Сибири.
Глафира долго, чуть ли не месяц, боролась с собой, но наконец не выдержав, поехала к Дарье Рубановской и под страшным секретом сообщила, что сестрица ее родила от зятя внебрачного ребенка. Дарья вытаращила глаза и тяжело задышала.
— Не осуждай сестру,— пылко молила Глафира.— Осуждай совратителя, но не жертву. Будем просить Бога смилостивиться над нею.
Поклявшись сохранять тайну Лизы, Дарья по отъезде Глафиры торопливо отправилась к матери и выложила ей новость. С Акулиной Павловной тут же случился удар.
Повседневное существование Ртищева в Илимском Остроге отлилось в раз навсегда установленные формы. Он втсавал очень рано; по утрам приносили ему большой медный чайник с кипятком, и он сам варил себе кофе. Вставали дети, и он каждай день давал им уроки по истории, географии и немецкому языку, а после обеда заставлял их вслух читать по-французски. Потом он уходил с ружьем в лес, плавал на лодке в Илиму, а зимой катался на санях. Дома он много читал, иногда что-нибудь писал, либо слушал музыку.
Воеводский дом, в котором обосновалось ссыльное семейство, был очень ветх, и Ртищев, не стесненный в средствах, задумал построить новый. По его просьбе генерал-губернатор Пиль снова прислал плотников. Строительство началось на главной плошади Илимска рядом с церковью и домом исправника, вызвав всеобщее волнение и пересуды.
Возведенный по собственноручному плану Ртищева дом был сравнительно невелик, но весьма удобен. В нем было восемь комнат: зала, гостиная, чайная, кабинет и обширный спальний покой с нишами для кроватей; а также кладовая и две комнаты для женатых Петрухи и Давыда. Позднее к дому пристроили кухню и баню, окружив все крепким забором. Здесь поселились господа; слуги и скот оставались в воеводском доме.
Новоселье справили зимой, в ноябре. Все были весьма довольны, за исключением кое-кого из соседей, ворчавших, что ссыльные без спросу огородили большой кусок общественной земли.
Исправник в минуту трезвости по-дружески предупредил соседа:
— Сибиряки народ серьезный. С кулаками не полезут, а скажут: я его доеду???бумажкой. И ведь накатает такую кляузу, что потом не расхлебаешь.
Илимцы уже знали, что приезжий господин служил в таможне, а, стало быть сослан за взятки, и, по всему видать, нахапал много, вот теперь и сорит деньгами. Приезжие насельники накупили скотины, арендовали лучшие сенокосные угодья, засадили невиданными овощами огород и даже возвели теплицу, где пытались вырастить дани и арбузы. Крайне поражало илимцев и то, что рябая барыня вечерами играет на клавесине, а барин, взяв скрипку, жалостно подыгрывает ей, а над тайгой, над окрестными горами несется странная музыка, то барабаня, как дождь, то журча, как ручей, отчего начинают выть все окрестные собаки. Илимские обыватели пока не вынесли решения, казнить или миловать петербургское семейство, однако, чувствуя его инородность, насторожились.
Сибирское лето кончилось в августе. Безо всякого перехода грянули холода, и в сентябре на замерзшую землю посыпались снежинки. Обустроившись в новом доме, Ртищев все-таки принялся за написание трактата. Работу эту вскоре снова пришлось отложить, так как от Воронцова пришло письмо, в котором тот напоминал про обещание Ртищева описать Сибирь и ее торговлю, Ртищев тут же принялся за статью «Описание Тобольска», посвящая работе все послеобеденное время. Домашние старались ему не мешать, проходя по скрипевшим новым половицам коридора на цыпочках. Лишь малютка Анна не желала вести себя тихо и все время разливалась плачем: как и старшие дети Ртищева, ребенок был очень слабеньким и постоянно болел, однако Лиза, выняньчив племянников, не терялась, ухаживая за своим дитятей, хотя сердце ее часто сжималось от страха, Павлик и Катенька, видя, что маменьке не до них, пропадали на улице в обществе илимской детворы, сделавшись уже неотличимыми от местных и переняв их словечки вроде «шибко», от которых их было никак не отучить.
Воронцов для всего семейства был солнцем благодатным; понимая, что без его помощи им придется туго. Ртищев не уставал благодарить в каждом письме вельможу за его щедроты. Кроме того, через Воронцова шла вся переписка Ртищева с родными, так как писать кому-либо, кроме графа, ему воспрещалось.
Воронцов, обремененный своими заботами, опалой и недомоганиями, смертью сестры Елизаветы и воспитанием любимого племянника, тем не менее Ртищева не забывал, хотя другая его сестра, княгиня Дашкова, сильно порицала брата за это. Воронцов слушал, посмеиваясь: от наставлений неугомонной Катерины сбежали дочь и сын, охали академики, морщилась императрица, так что брату приходилось терпеть. Для затерянного в сибирских дебрях безрассудного прожектера он делал все, что мог, исполняя всякую просьбу, поток которых не иссякал. Труднее всего было ему, ушедшему в отставку, устраивать судьбы многочисленных младших Ртищевых, однако он делал и это, пользуясь своими обширными связями и неиссякшим влиянием. Хлопотами графа Моисей Николаевич Ртищев был переведен из Архангельска в другое место, сыновья Ртищева устроены в военные училища. Добрый покровитель засыпал сибирских жителей посылками с книгами, газетами, картами, инструментами и нужными в быту вещами, а также денежными дарениями, так что Ртищев вынужден был признать, что живет не хуже, чем на Грязной улице, и не имеет ни в чем недостатка.
В одном из ящиков, посланных Воронцовым, оказался перегонный аппарат, а среди книг — руководство по химии, которое Ртищев ранее просил. Начинающий естествоиспытатель принялся за опыты. Собрав аппарат, он велел переделать печь в своем кабинете, благо печник был из своих людей. Работа закипела. Он вполне овладел секретом перегонки и гнал все подряд — водку, купоросное масло, гофманские капли, духи, а также воду земляничную и черемушную. Из кабинета в коридор волнами наплывали ароматы, причем не всегда приятные, так что идучи мимо приходилось зажимать нос. Лиза благосклонно взирала на занятия Александра, радуясь, что у него появилось новое развлечение, разгонявшее тоску. Впрочем, стремительно начавшись, увлечение химией так же резко оборвалось, отчасти из-за наступивших холодов, когда проветривать помещение сделалось затруднительно. Ртищев снова впал в хандру.
Зима выдалась морозной даже по сибирским меркам. Раскаленные печи топились день и ночь, благо дрова были не покупные, стоило лишь послать в лес людей с подводами. В доме частенько кто-нибудь угорал, к этому привыкли и считали, что без угара тепла не бывает. На кухне день-деньской что-нибудь варилось и пеклось; стряпуха с ног сбивалась, гатовя на пятнадцать ртов, включая унтеров — охранников ссыльного, живших неподалеку, причем если дворня обходилась ухой и мясными пирогами, то для барина, барыни и барчуков приходилось готовить каждому свое по особому заказу. Кладовые и погреба ломились, так что выбирать было из чего. Ели вволю, гораздо лучше, чем в России. Собравшись вечерами в людской, подневольные люди рассуждали, что и в Сибири жить вполне можно.
Илимск притих, заваленный снегом. Солнце вставало днем маленькое и туманное, зато длинными ночами над Острогом опрокидывалось громадное, черное небо, сверкавшее многоцветными россыпями звезд, и, выходя на крыльцо, Ртищев любовался им, сожалея, что не может определить созвездия.
Лиза тоже полагала, что в Сибири жить можно, у них настоящий семейней дом, и если бы не постоянная подавленность Александра, все было бы не так плохо. Чтобы его развлечь, она предложила катание на санях — любимое зимее развлечение петербуржцев. Запрягли лошадей, в сани уселась вся семья. Чинно сделав несколько кругов по Илимску и вызвав всеобщее волнение, лица в окнах, лай собак, мальчишеские снежки вдогонку, они воротились очень довольные собой. Постепенно катанье вошло в обычай. Видя, чем развлекаются столь знатные господа, илимцы не пожелали отстать, и на Масленицу по Острогу уже разъезжали сани с госпожой исправницей, госпожой старостихой, господами купцом и купчихой и прочими господами помельче. Начинали катанье обычно сани Ртищевых, а за ними гуськом двигалось остальное общество. Ртищева все это весьма забавляло. Он смеялся:
— Как говорил Цезарь, лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме.
— Здешнее общество ничуть не хуже петербургского,— заступалась Лиза, признательная илимцам за то, что они величали ее госпожой Ртищевой.— Незнание французского языка и даже отсутствие умственных интересов не делает илимцев хуже столичных жителей.
— Уж ты скажешь! — веселился Ртищев.
Меж тем она была не так уж неправа. У обитателей Илимского Острога существовала столь же строгая иерархия, как и в столице, низшие так же страстно хотели попасть в среду высших, а высшие их презирали; нажива и корысть так же цепко укоренились в душах, а зависть не давала покоя еще сильнее, потому что жить приходилось бок о бок, и все были на виду. Илимцы внимательно приглядывались к заезжим барам, все еще не решив, пресмыкаться ли перед ними или возненавидеть. Иркутский губернатор благоволил к непрошенным гостям, исправник  вел с ними знакомство, и благоразумные обыватели, бесповоротно отнеся Ртищевых к высшему обществу, доходили даже до заискивания, держа до поры про себя тайные чувства.


25. ОБОЛЬСТИТЕЛЬНИЦЫ
Больше всего отвлекал Ртищева от мрачных мыслей звонкий девичий голосок, часто раздававшийся в доме. Это была Таня, горничная девушка Лизы. Она отличалась пригожестью и веселым, ласковым нравом, напоминая ядреную репку. И не было ничего удивительного в том, что посадский казак Ефим Скопцов, видный малый и владелец двухэтажной бревенчатой хоромины, не разбираясь особо в сословных различиях, пожелал видеть приезжую Таню своей женою, с какой просьбой и обратился ко Ртищевым. Господин призвал милую девушку, чтобы объявить ей намерение Ефима.
— Хоть ты собственность Елизаветы Васильевны,— сказал он,— но здесь закон — моя воля, так что если хочешь замуж, я тебя выдам.
Таня смеялась, показывая зубы, и просила не говорить барыне, потому что та расстроится.
— Вот и побеседуй с тобой,— подосадовал Ртищев.
— Я подумаю,— серьезно пообещала Таня.
Неделя шла за неделей, а она все думала. Ефим ходил мимо забора и мрачно косился на дом.
— Никак решиться не может твоя зазноба,— сообщал Ртищев.— А мы ее не держим.
— Ежели она сомневается насчет вина, то я и вовсе могу бросить,— обещал Ефим.— А охотник я умелый и хозяин запасливый: нужды знать не будет.
— Ты хороший парень, Ефим, только мы девушку неволить не станем. Захочет, сама скажет.
Таня закрылась рукавом в ответ на прямой вопрос Ртищева.
— Я молода еще, успею в бабах насидеться.
— Ефим изнывает.
Она расхохоталась, снова заблестев зубами. Чудные были у нее зубы, не то что у Лизы. Даже у Анеты таких не было. Заметив его восхищенный взгляд, она лукаво потупилась. И ресницы у нее были густые, как он раньше не замечал... Ему всегда нравились молодые, цветущие простолюдинки, а к Тане влекло, будто магнитом.
Нечаянные встречи с девушкой вдруг сделались для него полными неизъяснимсй прелести. Лиза, верная рябая Лизa с ее материнскими восторгами и вечными вопросами о здоровье и настроении показалась скучной и пресной; занятая младенцем, она даже на клавесине перестала играть и только временами разучивала надоедливые пьески с Катенькой. Таня все время мелькала перед глазами, дразнила и влекла так, что временами терпеть не хватало сил.
— Знаешь,— сказал он однажды девушке,— есть такая гора, вся из магнита. Она притягивает к себе железо. Раньше были рыцари, которые ходили в железных латах. Подойдут нечаянно к горе, сразу и прилипнут.
— Как это? — изумилась Таня.
— А вот так,— шутливо обнял он ее, и вдруг потерял голову.
Таня еле оттолкнула от себя барина:
— Что-й-то с вами сделалось, Александр Николаевич,— обиженно укорила она и убежала.
Знал, что грех, но поделать ничего не мог.
Когда в доме много глаз, кто-нибудь обязательно заметит то, что другой старается скрыть изо всех сил. То ли намекнули Лизе, то ли сама она уловила жадный взгляд Александра, устремленный вослед Тане, только барыня встревожилась. Никаких прав на Александра у нее не было, но до сих пор это не беспокоило ее, так как она и мысли не могла допустить, что между ними кто-нибудь встанет. Он был так непохож на других мужчин, что мысль о его возможной неверности никогда не приходила ей. Ныне она пришла, и Лиза в смятении чувств задумалась. Плотская близость страшила ее как последствиями, так и своей бесстыдной жестокостью, унижавшей и даже уничтожавшей ее чувство. Она слишком долго была девственницей, чтобы привыкнуть так сразу к голой правде супружеских отношений. Но если таково было желание Александра, если она могла лишиться хотя бы частицы его привязанности, которая будет отдана другой женщше, следовало пойти на все.
— Говорят, тебя сватает Ефим Скопцов? — спросила она свою девушку.
— Да, барыня,— потупилась та.
— Пойдешь?
— Пойду,— тихо шепнула Таня и заплакала.
Ее пропивали шумно и весело. Посмотреть на венчание собралась половина Илимска. Потом на широком дворе Скопцовых был устроен пир горой: Ртищев не поскупился, тем более что Воронцов еще увеличил ему пособие с восьмисот до тысячи рублей.
— Александр,— сказала Лиза,— мы с тобой не венчаны, но раз люди считают нас мужем и женой, мы должны спать вместе. Можно перегородить спальню.
— Да зачем? — встрепенулся oн.— Просто занавесим одну из ниш.
На третий год илимского житья Ртищев вполне освоился с местными нравами и обычаями. Он изучил все окрестности и многое узнал о них. Летом лес родил во множестве грибы и всевозможные ягоды, красную и черную смородину в изобилии, и он любил полазить с детьми по кустам. Он уже называл лилии саранками, осыпанную белыми мотыльками лиану — княжичем, а кудрявый ирис — пискульником, и они более не удивляли его своей иноземной красой, став привычным украшением леса. Вместе с детьми и уподобившись им, он любовался огненными белками, мелькавшими среди темнозеленой хвои, невиданно большими желто-черными бабочками и пестро раскрашенными змеями, медленно уползавшшя прочь, завораживающе красиво изгибая свое толстое тело. Лес кишел жизнью, и было непонятно, куда все это пряталось во время долгой зимы. Сами они зимой не высовывали носа за стены Острога: снега бывали великие, и волки лютели, не боялись людей, забегая в селение и утаскивая несчастных собак.
— Полюбил ли ты, батюшка, нашу Сибирь? — спросил как-то у Ртищева местный обыватель.
— Черта с два,— чуть не сорвалось у Ртищева с губ. Он вовремя удержался.
— Аль в Петербурге лучше? — хитро прищурился сосед.
— Всяк кулик свое болото хвалит,— нашелся Ртищев.
— Вот то-то, что болото,— засмеялся сосед.— А у нас просторно.
У этого соседа Ртищеву с семейством довелось прожить целый месяц, когда пришлось, открыв все окна и двери, вымораживать в новом доме тараканов, которых развелось великое засилье — громадных, черных, нахальных, летавших на гремящих крыльях. Впрочем, на тараканов жаловались все илимцы.
Ему казалось, что илимское общество приняло его, то есть оценило недосягаемое превосходство блестящего петербуржца и смирилось униженно. Унтер, охранявший его, поселился вдалеке, а другой вообще куда-то уехал, и Ртищев пользовался совершенной свободой. Он располагал всем, что надо для жизни, был не стеснен в средствах, имел возможность исполнять свои желания и, немаловажное обстоятельство, пользовался всеобщим уважением. На семейные праздники Ртищевых собиралось все илимское общество; их принимали у себя как почетных гостей первые люди Острога. Летом, когда метали сено «помочью», к Ртищевым сбегались все жители Илимска. Заранее покупалось несколько ведер вина, пеклись пироги, варились щи и каша. По окончании работ начиналось веселье. Пели и плясали до темноты. Гордый тем, что угощает весь Острог, Ртищев с удовольствием смотрел на танцы молодежи. Краснощекие девки в юбках из китайки и рубахах из фанзы (желтый шелк-сырец), у каждой поверх нарядная сборчатая телогрейка, отбивали дробь «котами» так, что земля дрожала. Смиренные лапти российских крестьян были здесь не в чести, Агафья, первая илимская красавица, девка на выданье, затмевала в пляске подруг лихой неутомимостью, и все вызывала, притоптывая, барина в круг. Глазищи у девки были шалыми, улыбка жаркой, и барин не мог удержаться, ноги сами начинали выплясывать. В молодости был он ловким танцором, особенно часто приходилось скользить в менуэте по паркетам, когда ему оказывала внимание Брюсша; а тут пыль столбом, земля гудит, пьяный люд хохочет, бабы визжат на сене.
Внимание Ртищева к красивой Агафье не прошло мимо илимских дам.
— Твой-то, твой-то, гляди-ко,— толкнула Лизу в бок госпожа исправница.— Расскакался, будто козел на капустном поле.
Лизa, бесцветная, рябая и снова в тягости, отозвалась довольно нервно:
— Что мне за нужда, если моему мужу нравится какая-нибудь молодая девушка? Я не переживаю, когда ему нравится закат, ручеек или куст черемухи.
— И не переживай,— утешила госпожа купчиха.— Никуда не денется, обручальное кольцо навек сковало.
Лиза быстро спрятала руку, лишенную всемогущего кольца.
Она пристрастилась ходить в церковь и дома подолгу молилась в ущерб хозяйственным заботам. Ртищев стал бояться, как бы она не наговорила лишнего священнику: местный батюшка любил крепко выпить в честной компании и тогда становился болтлив.
Однажды ночью случилось землетрясение. Толчок был такой силы, что, казалось, будто кровать кто-то сотрясал. Лизa перепугалась и, вскочив, бросилась к иконам.
— Это Бог гневается на нас за наше преступное сожительство! — горестно выкрикнула она.
— Опять? — вздохнул Ртищев. Переубедить ее не было возможности.
— Почему бы нам не повенчаться? — завела она однажды неожиданный разговор.— Ты сам говоришь, что у нас, оторванных от всего человечества, должны быть свои правила жизни. Ты мог бы поговорить со священником: он многим тебе обязан и не откажет совершить тайный обряд.
Ртищев не сразу нашелся, что ответить, настолько Лиза застала его врасплох.
— Подумай сама, о чем ты просишь. Я лишен всех прав и дворянского достоинства тоже. Что прикажешь сказать священнику? Или я должен солгать, утаив, что мы в свойстве, или сказать правду, и тогда он откажет. В любом случае это не останется тайной, и можно представить, что тогда станут о нас говорить
— Если мы будем обвенчаны, пусть говорят, что угодно.
— Лиза, мы не можем обвенчаться. Ты жена моя перед людьми, чего тебе еще надобно?
Он был раздосадован ее непонятливостью. Она ничего более не добавила, не заплакала, но замолчала, потемнев лицом.
Он решил, что эта ссора надолго, и ошибся: Лиза ни в чем не изменила поведения, осталась прежней, покорно внимая каждому слову своего повелителя, никогда не возражая, торопясь исполнить малейшую его волю.
Почта в Илимск приходила лишь с оказией и крайне редко; случалось, они по несколько месяцев не имели вестей из России и тогда Ртищев писал Воренцову отчаянные письма:
— Душа моя полна печали: нет вестей от вас. Ужели вы меня забыли? Мы дышим только благодаря вам, и ежели вы отнимете благодетельную руку, мы погибнем.
Но Воронцов не забывал изгнанника: благодетельная рука продолжала щедро снабжать его деньгами и посылками.
Однажды приехавший из Иркутска,соседвручил им целую пачку писем, среди которых оказалось и послание Глафиры Ржевской. Занятый неразборчивым почерком Воронцова, Ртищев не сразу увидел, что с Лизой плохо: она сидела, уронив руки с письмом на колени, лицо ее померкло, даже губы посерели.
— Что с тобой? Что-нибудь случилось? — встревожился он.
Она ответила беззвучно, не меняя позы:
— Маман умерла.
— Что ты говоришь! — ахнул Ртищев.— Царство небесное...
Выхватив письмо из бессильных рук, он принялся читать, близко поднося бумагу к глазам: зрение его стало слабеть, подходящих же очков было в Илимске не сыскать. Глафира выражада подруге сочувствие по случаю потери матери. «Ты, конечно, уже знаешь, бесценная моя Лиза,— писала она,— о постигшей вас всех утрате... До сих пор не могу свыкнуться с мыслыо, что никогда больше не увижу Акулину Павловну. Дарья нынче всем заправляет, ссорится с арендаторами, жуть, как растолстела, не знаю, кто ее теперь возьмет...»
Дарья и не подумала написать сестре о случившемся. Лиза, упав лицом на локоть, взвыла.
Через несколько дней у нее случился выкидыш, и она надолго слегла.


26. ШИПЫ И ТЕРНИИ
Шло время, Ртищев дурнел, лысел и, как ему казалось, тупел. Известия, приходившие из большого мира, перестали волновать его, даже Францией он более не интересовался. Трактат о человеке застопорился, стихи не получались. Он часто бывал не здоров, ныло все тело, из носа шла кровь. Тревоажило и здоровье детей: у Павлика и Катеньки на шейках вдруг образовались зобы, начав все увеличиваться, и обеспокоенный отец напрасно листал медицинский справочник, не зная, что предпринять. Маленькая Анна уже ходила, но все еще сосала грудь и ничего не говорила. Впрочем, к дочерям он был довольно равнодушен, вкладывая всю любовь в сыновей. Мысль, что старшие, Васенька и Коленька, находясь в самой опасной поре юности, ныне живут в Петербурге одни в роковой близости ко всем соблазнам, не давала ему покоя, и он писал им длинные наставления, приводя в пример собственный печальный опыт.
Еще одна весть расстроила его: из недосягаемых пензенских далей старик-отец сообщил, что ослеп и ввиду надвигающегося конца собирается поделить между детьми состояние, еще оставшееся у него. Более не дворянин и вообще никто перед законом, Ртищев не мог владеть имуществом и ввиду этого опасался, что останется ни с чем, тревожась не за себя, но за будущность детей.
В начале пятого года ссылки Лиза родила еще одну дочь и хотела назвать ее Акулиной, однако Александр, подумав, решил наречь девочку Феклой, в честь собственной матери, сказав, что это понравится его отцу: раздел имения не выходил у него из головы. Лиза тоже надеялась на долю из материнского наследства, однако об этом не было пока никаких вестей, Петербруг оставался недосягаем, а Дарья, затаившись, молчала.
Давыд, дворовый человек Ртищевых, вернувшись с покупками из Иркутска, привез неутешительную новость: любезный, доброжелательный Пиль покидал место губернатора, и в конце года должен был уехать. Через него тайно шла вся переписка, запрещенная ссыльному. Ртищев схватился за голову: как они станут жить безо всякой связи с Россией?
Васенька и Коленька, письма которых привез Давыд, сообщали, что поступили на военную службу в гвардию при содействии Его сиятельства графа Воронцова, оказывавшего им неизменное покровительство. Ртищев и радовался за сыновей, и расстраивался, представляя разгульную жизнь молодых офицеров.
Лиза утешала взволнованного родителя, указывая, что юношам по двадцать лет, они вполне взрослые люди. Тут Ртищеву пришла счастливая мысль: сыновья должны приехать в Илимск навестить отца, чтобы он мог обнять их и наставить в жизни. Он тут же сел писать им и Воронцову, торопясь, пока связь с родными полностью не оборвалась.
Счастливая мать, Лиза была погружена в заботы о новорожденной, однако неприятности подстерегали и тут. Ребенка надо было крестить, но госпожа купчиха, а вслед за нею я другие илимские дамы, неожиданно отказались присутствовать на крестинах, причем выдвигали самые вздорные причины. Ртищев негодовал, объясняя их поведение бестактностью Лизы. Дело в том, что прежнего исправника, добродушного пьяницу, сменил новый, с которым Ртищевы не успели еще свести знакомство домами. Новый исправник был вдов, но имел женатого сына, и в доме у него всем распоряжалась невестка. Лиза сочла невозможным звать вкрестные незнакомую женщину и, по мнению Ртищева,— обидела исправника.
Лиза молчала, понимая, что дело серьезнее. Местная повитуха, простая баба, ходившая к ним в дом, однажды долго пила чай, а между седьмым и восьмыми стаканами осведомилась без обиняков.
— Почто ты, милая барынька, без обручального кольца?
Смутившись, Лиза пробормотала, что у нее распухают пальцы.
— Надень,— велела повитуха.— Венчанной жене нельзя без кольца.
Фетинья, невестка нового исправника, поселившись возле Ртищевых, поначалу часто зазывала к себе Катеньку и Павлика и всячески их обхаживала, пока Лиза не запретила детям часто бегать к соседям. Из рассказов Катеньки она знала, что Фетинья выспрашивала детей о родителях, и по глупости Павлик сказал, что их первая мамочка умерла при его появлении на свет, оставив вместо себя тетю Лизу. В крестные матери новорожденной Фекле пришлось звать Таню и Ефима Скопцовых, которые сочли это высокой честью. У них самих уже бьл ребенок. Ефим не мог нахвалиться женой и всякий раз при встречах благодарил Ртищева, считая его причиной своего счастья. Тот благосклонно внимал, недоумевая, как краснощекая, крепкая баба, в которую превратилась их горничная Таня, могла когда-то его привлекать. Разве могла она равняться с красавицей Агафьей, во след которой ошеломленно глядели прохожие! Та уже успела выйти замуж, но детей у нее не было, стан оставался девичьим, а улыбка сделалась еще более дерзкой и бесшабашной. Ее муж, удачливый охотник, добывавший ценных пушных шкурок более других, женившись, тут же записался купцом, и они с Агафьей даже занимали у Ртищева денег, чтобы отправиться на Ирбитскую ярмарку. Ртищев денег дал и сам послал человека, надеясь нажиться, однако обманулся. Говорили, будто торг был плохой, но по тому, как зажила Агафья с молодым мужем, после поездки, этого сказать было нельзя. Долг они ему пока не возвращали, зато Агафья при встречах обжигала улыбкой, отчего он смущался и млел. Как и прочим илимцам с чувствительным к женским прелестям сердцем, ему было невдомек, что улыбка для Агафьи то же, что доброе ружьецо для ее мужа, помогавшее добывать соболей.
Интерес петербургского барина к прекрасной Агафье был всеми замечен, и госпожа купчиха даже сказала Лизе:
— Я бы своему все глаза выцарапала, ежели бы стал так пялиться на Агашку. Лиза получила отличное воспитание и потому ответила со сдержанным достоинством:
— Я и сама любуюсь этой молодой бабой. В любви мужа к себе я не сомневаюсь, а то, что он иногда заглядывается на кого-нибудь, не может меня задеть. Вот если бы он любил кого-нибудь больше меня, это было бы мне больно.
— Да что нам венчанным-перевенчанным, опасаться мужней блажи,— сладко пропела купчиха.— Никуда не денутся. Вот если которая без венца, дело другое.
Разговор был давний, но не последний. Лизе стало казаться, что говорила купчиха неспроста, ужe тогда по Илимску ходили темные слухи про Ртищевых. Александра это ничуть не волновало, а у нее сердце сжималось от дурных предчувствий.
Новые огорчения заставили позабыть старые. Александр рассорился с новым исправником. Слово за слово, и отношения меж ними были порваны, что было особенно неприятно, потому что жили они по соседству.
Почувствовав охлаждение к себе илимского общества, Ртищевы перестали ходить по гостям, большую часть времени проводя дома. Ртищев читал семейству вслух: он получал от Воронцова «Московские ведомости», «Политический журнал», «Приятное и полезное препровождение времени» и многочисленные книги на трех языках, так что выбирать было из чего. К сожалению, с отъездом Пиля все это должно было кончиться, о чем даже не хотелось думать.
Тем не менее в положенный срок Пиль покинул Сибирь, и на его место прибыл новый губернатор, сразу же сообщивший Ртищеву, что пересылать станет только письма к грару Воронцову. Наблюдательные илимцы тут же чутко уловили перемены в положении петербургских зазнаек. Когда Ртищев вознамерился съездить в Иркутск, исправник объявил, что он — ссыльный и должен вести себя, как подобает ссыльному, то есть жить в назначенном месте, а не разъезжать по всей Сибири. Унтеру, процветавшему где-то на отшибе, успевшему жениться на сибирячке, завести детей, скотину и огород, велено было ежедневно являться и присматривать за государственным преступником. Исправник даже выразил сомнение, имеет ли право осужденный жить в семье и пользоваться дозволенными лишь дворянам благами.
Необъяснимое недоброжелательство обывателей приводило Ртищева в негодующее изумление. Надо признать, что он был столичным гордецом, привыкшим к образованному обществу, и, сам того не замечая, относился к местным жителям свысока, снисходя до общения с ними со своих высот. Прекрасно это чувствуя, илимцы давно копили досаду. Кто он был таков, этот щуплый кузнечик? Как он смел вовсюда совать нос, всех поучая, бахвалиться всезнайством и требовать для себя всевозможных льгот? Ссыльный преступник, он должен вести себя тише воды, а он живет себе, как барин, и в ус не дует. Илимцы зорко наблюдали за незванными насельниками, ведя счет всем их тратам. Завидовали новому дому, лучшему в Остроге, завидовали лепетавшим по-французски детям, приходили в негодующее изумление при звуках музыки, иногда доносившихся из окон. Ртищевы были пришельцами из иного мира, Илимск в них не нуждался. Местная власть до поры помалкивала, видя, как покровительствует заезжим выскочкам губернатор. Теперь власть переменилась, и тайное недоброжелательство вырвалось наружу.
Илимским дамам во главе с невесткой исправника решительно не нравилась Лиза, чьи воспитанность, сдержанность, манера вести себя вызывали раздражение, а домашнее благополучие — зависть.
— Я, конечно, не бывала в столице и не училась на благородную девицу,— адовито усмехалась Фетинья,— однако мы с Сидором Сидоровичем честь по чести повенчаны, и детки у нас законные, а не нагуленные.
Откуда-то ей было доподлинно известно, что Ртищевы не состоят в законном браке.
Чувствуя себя уязвленным, Ртищев негодовал:
— На меня ополчились, и начинают с того, что хотят меня унизить!
— Не принимай близко к сердцу,— утешала Лиза.— Не иши их общества, только и всего.
Но Александр, человек неугомонный, почувствовав неуважительное к себе отношение, тут же захотел установить его причину. Это привело лишь к новым неприятным столкновениям.
— Да кто они такие? Те, что разыгрывают господ в сем диком краю, в другом месте почитались бы отбросами общества,— клеймил он илимцев.
Лиза не отзывалась, только глядела печально, оторвавшись на миг от баюканья своих крошек.
Угнетающе тяжелым выдался пятый год ссылки. Самым мучительным было отсутствие писем: всякая связь с Россией прекратилась. Ртищева особенно беспокоило, что Воронцов ни словом не отозвался на просьбу посодействовать приезду в Сибирь Васеньки и Коленьки. Наконец, после пяти месяцев ожидания письмо от Воронцова было получено вместе с тысячью рублей, но в нем не оказалось ни слова о приезде сыновей. Должно быть, Воронцов не получил еще письма, в котором Ртищев сообщал об этом своем желании.
В одном пакете с письмом Воронцова оказалось послание от старика Ртищева: отец прислал подробные сведения, как он поделил имущество между своими семью сыновьями и четырьмя дочерями. Упрекая Александра за громадные долги, до конца не выплаченные, хотя Рубановские и давали что-то кредиторам, он сообщал, что нынче вынужден назначить к продаже одну из деревень, чтобы погасить остаток сыновьего долга. Александру он отписал деревню Немцово под Калугой, сто восемьдесят душ и тысяча пятьсот десятин земли, да и то на имя сыновей.
Лиза встревожилась, удивленная тем, как много еще осталось долгов после всех выплат, сделанных ею. У нее самой больше ничего не было. Оставалось материнское наследство, однако Дарья упорно молчала, да и от Глафиры давно не было писем.
— Придется продать записанный на тебя участок,— озабоченно задумался Ртищев.
Лизе ничего не оставалось, как признаться, что она давно это сделала. Он поморщился:
— Своими благодеяниями ты превращаешь меня в несостоятельного должника. Я добьюсь, чтобы отец возместил тебе деньги, которое ты потратила на уплату моих долгов.
— Ничего не надо,— испуганно попросила Лиза.— Разве мы не едины, и разве у меня есть что-нибудь, тебе не принадлежащее?
— Да, да, конечно,— нетерпеливо кивнул он.— Но есть же всему предел. Впрочем, у тебя еще будут деньги после раздела наследства с Дарьей. Да и на Катеньку она должна выделить долю матери.
Лиза с сожалением покосилась на своих малюток, на долю которых вряд ли что достанется.
Между тем в Илимске они слыли богачами. Обыватели были неколебимо уверены: петербургский барин, бывший таможенник, сослан за взятки, нагреб кучу денег. Самые осведомленные даже указывали, где он их прячет, у себя в подполе.
Однажды на Рождество в Илимск наведались члены земского суда из Киренска, уездного города в полутысяче верст. Ртищев задумал пожаловаться на самоуправство местных властей, притеснявших его, и был не рад, что связался. Исправник и заседатель, коих он наславу угостил, захмелев, потребовали:
— Хочешь помощи, подмажь телегу, чтобы не скрипела. Ну-ка, починай кубышку из подпола.
Он не понял.
— Нечего таращиться,— не отступали вымогатели.— Тут всем известно, что у тебя припрятано пятьдесят тысяч. На то и таможня, конечно, чтобы наживаться.
Когда до него дошел, наконец, смысл их слов, он велел слугам гнать судейских взашей со двора. Те в великом гневе удалились, угрожая ему страшными карами. Их угрозы произвели на него такое впечатление, что он решил послать в Иркутск Лизу хлопотать у губернатора о защите.
Оставив девятимесячного ребенка, она отправилась в зимнюю пору за тысячу верст искать защиты у нового губернатора.
Без Лизы дом опустел. Первое время прислуга обходилась указаниями, оставленными уехавшей барыней, затем понадобились распоряжения барина, но оказалось, что Ртищев совсем не разбирался в хозяйстве и право руководить домом с облегчением уступил расторопному Давыду. В детской обосновалась Таня Скопцова, прихватив из дома собственного младенца.
Уединившись в кабинете, Ртищев писал свой трактат. Взрыва в философии не получалось; он и сам видел, что трактат полон общих мест, но решил довести работу до конца. Леность мысли, его посетившую, он объяснял длительным отрывом от цивилизации, хотя скорее всего она была следствием проклятой болезни, терзавшей его внутренности не первый год. Из дому он старался выходить как можно реже, чтобы не встретить кого-нибудь из врагов. Затворничеству способствовал свирепый мороз, обрушившийся на Илимск. Павлик приносил с улицы замерзших птичек, падавших прямо с неба, и пытался их отогреть: несмотря на отроческий уже возраст, он оставался очень чувствительным мальчиком. Ртищев был искренне привязан к сыну и подолгу занимался с ним науками, изо всех сил стараясь образовать его ум.
— Папенька, что такое «фармазон»? — спросил однажды мальчик.
— Где ты слешал это слово?
— Так называют тебя. Ведь это не ругательство?
— Какое невежество! — схватился за голову отец.— Это, наверно, «франк-масон», искаженное невеждами и дикарями. Нет, это не ругательство, но повторять его не надо. Однако, какой вздор! Я никогда не был масоном.
Ртищев ошибался: в устах илимцев это слово было ругательством. Кто завез его в Илимский Острог, осталось невыясненным. Явившись, оно прижилось и цепко приклеилось к ссыльному, чужое и непонятное, как он сам.
Красавица Агафья, муж которой охотился в тайге, несколько paз наведывалась к барину поговорить о долге, однако ее не пустили в дом. Таня, чувствовавшая себя полноправной ваместительницей хозяйки, велела сказать нахалке, что барин занят, а когда та хотела прорваться силой, выскочила в сени и принялась ее чехвостить на чем свет стоит, вытолкат во двор, и здесь они чуть не сцепились врукопашную. Подоспевшая со скалкой кухарка заставила Агафью отступить, и та удалилась с поля боя, осыпая руганью чумовых холопок.
Оробевший Ртищев наблюдал схватку из окошка.
После месячного отсутствия воротилась барыня. Восторгам не было конца. Дети прыгали от радости, довольные иркутскими гостинцами. Дворня приободрилась, ожила, снова принялась за дела. Таня Скопцова с облегчением удалилась домой, оставив беспокойных малюток на попечение матери.
Лиза вернулась с победой. Она ехала к губернатору, ожидая увидеть черствого и недоброжелательного чиновника, а встретила милейшего человека. Выслушав рассказ о притеснениях, которым подвергался Ртищев, причем она не забыла упомянуть, что милостивый указ государыни, изданный вдогонку ссыльному, запрещал жестокое с ним обращение, Ларион Михайлович Нагель, так звали нового губернатора,— заверил, что положит этому конец, и тут же пригласил ее в свой дом.
Она нашла там семейство, опечаленное собственными неурядицами: дочь Нагелей Беата, шестнадцатилетняя девушка, вышла замуж против воли родителей за отставного офицера — грека, неведомо как попавшего в Сибирь, и теперь жестоко страдала от дурного нрава мужа. Госпожа Нагель была признательна Лизе за участие. Они даже успели подружиться и однажды побывали в театре на представлении «Недоросля».
Узнав, что барыня привезла из Иркутска хорошие новости и скоро всем недругам окоротят руки, Петруха запустил поленом в собаку исправника, здоровенного волкодава, нарочно спускаемого с цепи и забегавшего к ним во двор на страх детям и собакам Ртищевых.
Другой радостью, привезенной Лизой, бали письма из России и согласие губернатора не препятствовать их переписке с родственниками. Впрочем, принявшись с легким сердцем за чтение письма Воронцова, Ртищев был внезапно ошарашен: благодетель резко отчитывал его за неуместное намерение выписать в Сибирь сыновей, напоминая, что он есть государственный преступник, а сыновья его — офицеры; никакая поездка невозможна, надо быть благоразумным.
Лиза также была огорчена петербургскими новостями: Глафира писала,что раздел наследства произведен, и ее муж получил деньги Лизы, весьма значительную сумму, однако гораздо меньшую, чем следовало, Дарья всех надула. Глафира спрашивала подругу, что делать с деньгами.
— Пусть положит в банк,— распорядился Ртищев.— Деньги нам понадобятся. Ведь мы прожили в ссылке уже половину срока. Еще пять лет, и мы свободны!
— Мне хорошо везде, где ты,— откликнулась она.
Губернатор сдержал слово: к илимскому исправнику пришла строгая бумага с приказом оставить Ртищева в покое. Жизнь сделалась сносной, но прежней безмятежности не вернулось. Даже в церкви Ртищевы стояли теперь на отшибе, окруженные пустотой, Александр с гордо вздернутой головой, Лиза — выставив руку с обручальным кольцом, приобретенным ею в Иркутске.
На Масленице они опять катались в санях, но илимцы не последовали их примеру, предпочитая глядеть из окон. Следом за санями бежали мальчишки, кидались снежками и кричали:
— Фармазон!


27. ВОЗВРАЩЕНИЕ
На шестом году илимской жизни они узнали, что императрица умерла. Весть об этом разнеслась по огромной стране молниеносно, неважная на бездорожье, непроходимые дебри, реки и горы. Ртищев возликовал, надеясь на изменение своей участи, Лиза была нездорова: в сентябре она разрешилась сыном Афанасием; тяжелые роды осложнились воспалением, и она долго не вставала с постели.
— Поздравляю тебя, мамочка,— с государем императором Павлом Петровичем! — сияя радостью, поторопился сообщить eй Ртищев новость.
Лиза перекрестилась. Обучаясь в Воспитательном обществе, она часто видела императрицу, разговаривала с нею и, хотя Екатерина жестоко обидела ее, вычеркнув из списка фрейлин, не лелеяла в сердце застарелую вражду, а за помилование Александра, которому собирались отсечь голову, была даже благодарна. Воля императрицы водворила их в Сибирь, да ведь здесь она обрела свое счастье пополам с горечью, свила гнездо, родила милых крошек.
— Ты все не о том,— перебил Александр ее воспоминания.— Главное то, что теперь непременно что-нибудь для нас изменится. Hовый император дурак, но на радостях может помиловать сосланных матерью, сократить срок, а то и вообще разрешить вернуться. Надо хлопотать, а некому, вот что плохо, Воронцов нынче в Петербурге не живет, и пока не позовут, не вернется. А позовут вряд ли, потому что он всегда не ладил с наследником. Ах, если бы ты могла поехать в столицу! Уж ты бы сумела выхлопотать у императора мне освобождение, если самого Шешковского не побоялась.
— Я смогу,— приподнялась с постели Лиза.— Надо тотчас ехать. Распорядись, чтобы сейчас же начали чинить кибитку.
— Героическая женщина! — воскликнул восхищенный Ртищев.— Да ты точно сможешь?
— А почему бы и нет? Возок, в котором я к Нагелю ездила, удобный и теплый. С Божьей помощью доеду.
Она рвалась в Петербург. Дарья, наконец нарушив молчание, прислала жестокое письмо, в котором обвиняла ее в смерти матери, не перенесшей позора Лизы, отрекшейся от дочери и проклявшей зятя. Правда ли это была или выдумка Дарьи, трудно сказать. Давно сама себя осудив, Лиза склонна была думать, что правда. В Петербург же необходимо было съездить, чтобы ради малюток вытребовать причитающуюся часть наследства. Жить там она не собиралась. Будь ее воля, она обосновалоь бы где-нибудь в глухой деревне, где свила бы такое же теплое гнездо, как здесь, в Илимске.
Но ехать не пришлось. Александра срочно вызвали в соседний дом к исправнику. Он пробыл там недолго и вернулся вне себя, стремительно вбежав в спальню. Лиза с тремя своими крошками сидела на кровати, кормя младенца; Павлик и Катенька тут же играли. Обведя семейство сиявшими глазами, он с ликованием возвестил:
— Маменька, дети, возблагодарим Бога: мы прощены! Собирайтесь, едем в Россию!
К исправнику прибыл от губернатора курьер с известием, что из Петербурга в Иркутск приехал фельдъегерь с разрешением ссыльному вернуться: новый император прощал всех сосланных и разжалованных Екатериною.
Кинувшись друг другу в объятия, Александр и Лиза зарыдали; плачущие дети окружили их. Потом все они бросились на колени перед иконами, благодаря Бога за освобождение.
Дом охватила радость. Дворовые люди, оказывается, тоже тосковали по родным местам, вдоволь наевшись сибирскими омулями. Прибежала Таня Скопцова. Павлик и Катенька волновались вместе со взрослыми: они хорошо помнили Петербург, свой каменный дом и обширный сад, где стоял памятник их матери. Впрочем, ничего этого уже не бело: дом Дарья продала.
Полного прощения Ртищев не получил, однако ему разрешено было вернуться и поселиться где-нибудь вдали от столиц, что вполне отвечало желаниям Лизы. Александр выбрал для места жительства подаренное ему отцом Немцово под Калугой, в ста верстах от Москвы.
Начались радостные сборы в обратный путь. Надо было продать дом, распорядиться множеством предметов, сбыть с рук скотину и запасы продовольствия. Ртищев распорядился бросать все, так ему не терпелось поскорей уехать, однако хозяйственная Лиза старалась выручить как можно больше денег, понимая, что они понадобятся в пути. Между прочим, долг мужа Анфисы так и остался невыплаченным: Ртищев забыл, а Лиза не пожелала напомнить ни о долге, ни об Анфисе.
На сборы ушло десять дней; ушло бы, конечно, гораздо больше, если бы Ртищев поминутно не торопил бы домашних, сильно всем мешая. Распродав или раздарив пожитки, в конце февраля они выехали из Илимска при стечении всех жителей, не пожелавших пропустить историческое событие. В народе шли толки, будто фармазона вызывают в Петербург, чтобы сделать министром. Исправник пришел на проводы вместе со всей семьей и униженно кланялся: он сильно опасался, как бы Ртищев не отомстил ему, нажаловавшись в Иркутске на притеснения.
Илимцы провожали отъезжавших молча, с присущей сибирякам сдержанностью. Когда поезд тронулся, толпа негромко прошелестела «с Богом». Госпожа старостиха, госпожа купчиха и попадья замахали платочками. Несмотря на тридцатиградусный мороз, Ртищев уселся в открытые сани и весело озирался по сторонам, прощаясь с Илимском.
У ворот своего дома стояла ???Агафья, пристально глядя на уезжавших петербургских бар. Дрогнув, Ртищев отвел глаза. Тулупчик ее был распахнут, платок сбился с головы. Из дома уже спешил муж с огромной дохой в руках. Лиза, выглянув из оконца кибитки и заметив ???Анфису, сердито велела кучеру ехать быстрей. Когда заворачивали за угол, Ртищев не выдержал и обернулся: муж уводил ???Агафью в дом, закутав в доху, а она все поворачивала лицо вослед поезду.
Губернатор, приветливо встретил возвращавшихся из ссылки петербуржцев. К сожалению, у него в семье в то время случилось горе: его юная дочь,столь несчастная в браке, внезапно умерла, и родители были уверены, что ее отравил муж. Ртищеву меж тем пришло в голову, что данег, коими они располагали, может не хватить и, привыкнув жить в долг, он велел Лизе занять у губернатора, расположенного к ней, тысячу рублей. Она попыталась отговорить его, однако он настаивал. Заем они сделали, и Лиза подписала долговое обязательство на пятьсот рублей,— больше у губернатора не нашлось. Конфузясь, она вывела «Елизавета Рубановская», и Нагелю все сделалось ясно, хотя из деликатности он не стал ни о чем расспрашивать. Этот долг Лизе не было суждено вернуть.
Не задержавшись надолго в Иркутске, снова двинулись в путь. Ртищева снедало нетерпение, да и фельдъегерь, данный им в сопровождающие, не желал рассиживаться. Чувствуя нездоровье, до Красноярска Лиза крепилась, но перед самым городом болезнь ее свалила. Раздосадованный Ртищев вынужден был сделать остановку на весь день, ожидая, когда спутнице полегчает.
Едва ее отпустило, снова тронулись. Он крепко повздорил из-за лошадей с наемным ямщиком, возвысил голос, размахивал руками, и тогда ямщик вызывающе заявил:
— Не ори, барин. Не прежнее вам нынче время.
Высказывание это поразило Ртищева. Время было, конечно, прежнее, в отечестве ничего не менялось, однако народ осмелел, по крайней мере в Сибири. Притихнув, он сел в кибитку и задумался. Какие там перемены. Все попрежнему, по крайней мере в его жизни. Книга, за которую он промучился шесть лет в Сибири, осталась никому не ведомой, а сам он влекся домой жалкой развалиной с больным семейством на руках. Да и какой дом ожидал его в глухой калужской деревне, где он никогда не бывал? Егo дом был в Петербурге, однако путь в столицу ему был заказан. Сидя подле фельдъегеря и кутаясь в шубу, он верст десять молчал.
До Тобольска дотащились лишь через месяц после выезда из Красноярска. Предусмотрительно послав вперед человека нанять квартиру, Ртищев пытался ободрить подругу:
— Гляди, Лиза, Тобольск. Нам с тобой он должен быть особенно дорог: ведь тут мы встретились, чтобы не расставаться более никогда.
Она была не в силах даже приподняться, чтобы выглянуть из кибитки.
Когда жар немного спадал, Лиза думала о своей жизни. Божья кара настигла ее в пути, и дети ее, подобно детям Анеты, останутся сиротами, только рядом не окажется любящей тетушки. Бог карал ее не за беззаконную любовь, да она уже не любила Александра так восторженно, как прежде, все чувства обратились на детей. Пожертвовав всем на свете ради мужчины, любовь к которому есть чувство низшее по сравнению с материнским, лишившись родного дома, чести, здоровья, состояния, отвергнув мать, она совершила грех против самой себя, изничтожила душу, вложенную в нее Богом, и истерзала тело. После многих лет ожидания она добилась Александра; пройдя сквозь жестокие муки, народила детей; свила гнездо, спасла их всех от гибели в Сибири, дождалась освобождения,— и вот Александр, дети, счастье ускользали от нее вместе с жизнью и светом. Нет, ничего она не добилась: как бы сильно ни был привязан к ней Александр, он никогда не поглядит на нее так, как всегда глядел па Агафью.
— Легче ли тебе, маменька? — спрашивал Ртищев, заботливо наклоняясь к ней.— Дети,— вздыхала она пересохшим ртом.— Не бросай их. Попроси Дарью...
Встревоженный Ртищев понимал, что дело худо. Врачей он не стал звать, потому что не верил им. У них лишь одно средство — отворить кровь, а Лиза и так была слаба. К тому же он не хотел пересудов. Телесные силы покидали Лизу. Из-за сильной простуды ей было трудно лышать. Промучившись четыре дня, на пятый она скончалась.
— Вот другой раз мне такой удар! — растерянно пробормотал вдовец в ответ на утешения знакомого. Он и сам еле держался нa ногах.
Лизу погребли в Тобольске. Ртищев в сопровождении фельдъегеря и обоза с детьми и челядью отправился далее.
Граф Александр Романович Воронцов жил под Москвой в одном из своих многочисленных имений, на широкую ногу, кяк полагается такому знатному вельможе. В Петербург, его не тянуло; из писем друзей ему до тонкостей ведомы были тамошние обстоятельства, и он благоразумно предпочитал отсидеться в глуши, тем боле что не ладил с Павлом Петровичем еще в бытность того наследником. Сестра графа Екатерина Романовна Дашкова также пребывала в отставке, продолжая ссориться в мириться со своими детьми и попав под влияние какой-то англичанки, а заодно совсем потеряв разум на старости лет. Ее имение располагалось по соседству с деревенькой, где должен был поселиться злосчастный Ртищев, тяжкий крест Александра Романовича в течение многих лет. В Сибири, куда его упекли за безумный поступок, недопустимый для взрослого, рассудительного человека, он так и не понял, что является государственным преступником, счастливо избежавшим отсечения головы. Он надоедал Воронцову всевозможными просьбами, часто вздорными, вроде присылки подзорной трубы, жаловался и ныл в каждом письме утаив, что обзавелся побочной семьей, о чем Воронцову было хорошо известно из донесений Пиля, и кончил тем, что стал требовать приезда к себе с луживших в гвардии сыновей, чем совершенно бы разрушил карьеру молодых людей, с таким трудом устроенную графом. Воронцов вынужден был отчитать его, напомнив, кто он нынче есть и как должен себя вести. Впрочем, он делал все, что мог, для несчастного, и никогда не забывал отправить в Сибирь щедрое денежное пособие. Ныне Ртищев возвращался: и уже написал из Мурома, что вскоре приедет «припасть к ногам Вашего Сиятельства».
Увидев старообразного лысого человечка в знакомом еще по Петербургу кофейного цвета сюртуке, Воронцов был поражен, отказываясь признать в нем прежнего Ртищева. Блестящие, выразительные глаза его, и те померкли, налившись красными жилками, а ведь ему еще не исполнилось пятидесяти лет. Гость на самом деле хотел броситься перед графом на колени, но тот решительно пресек столь неприличную попытку. Они обнялись. Стоял июль, было жарко, и от гостя пахло отнюдь не амброй. Усевшись, Воронцов некоторое время пережидал поток благодарственных слов, лившихся из уст Ртищева, потом махнул рукой:
— Дело прошлое, Александр Николаевич. Лучше скажите, чем вы намерены заняться.
— Спрятаться в глуши и писать поэму.
— Как, опять писать?
Гость и хозяин молча воззрились друг на друга. У обоих было слишком много, что сказать, и потому они предпочли молчание.
— Это будет стихотворное переложение народных преданий...— наконец осторожно пояснил Ртищев.
— Лучше бы вы ничего не писали, но если невтерпеж, по крайней мере не вздумайте печатать: за вами будет установлен правительством надзор.
— Не беспокойтесь, Ваше сиятельство, я достаточно научен жизнью,— криво усмехнулся Ртищев.
— Кстати, о поэзии,— переменил разговор Воронцов,— Знаете ли вы, кто занимает теперь мое бывшее место Президента Коммерц-Коллегии? Ни за что не догадаетесь. Гавриил Романович Державин, наш великий пиит.
При прощании Ртищев опять принялся благодарить Воронцова за все благодеяния, но граф 'остановил его с мягкой улыбкой:
— Я делал лишь то, что на моем месте должен был делать каждый порядочный человек. Хочу верить, что сохранил вас для будущих времен, если только вы сами не причините себе новой беды.
Ртищев разаел руками:
— Укатали сивку крутые горки.
— Так, значит, это и есть тот самый знаменитый Ртищев? — разочарованно осведомился у Его сиятельства секретарь, которому часто приходилось собирать посылки в Сибирь, глядя вслед удалявшемуся экипажу.
Воронцов задумчиво отозвался:
— Любил я его, и все еще не теряю веры.
Деревня, в которой поселился Ртищев, была очень бедной. Господский дом в ней отсутствовал, так что внезапно нагрянувшему барину пришлось временно поселиться с детьми в конторе. Для него, горожанина, деревенское бытие было в новинку, а поселяне, по собственному его признанию, являлись таким же новым народом, как тунгусы. Ранее он видел их лишь из окна кибитки, как путешествующий иностранец. Решив подружиться с крестьянами, он начал с того, что в воскресенье устроил всей деревне праздник с вином и пирогами. Его встретили отменно. Стол ломился от яств; Павлику, сопровождавшего отца, особенно запомнились орехи и яблоки, мед и сухие груши, вяземские коржики, изюм и чернослив. Явились нарядные бабы величать барина, начались песни и пляски. Барин остался очень доволен, а староста потом почесывал затылок, подсчитывая, во сколько это ему обошлось. Впрочем, поняв, что барин хоть и шустр, да ни в чем не разбирается, и водить его за нос будет не трудно, он вскоре восполнил свои траты за счет господского добра.
К сожалению, идилия продолжалась недолго: всевозможными промахами, мелкими и крупными, Ртищев быстро ухитрился восстановить против себя деревенских обитателей. Большое недовольство вызвал его запрет женить малолетних,— старинный, неискоренимый обычай; запрет барина сразу расстроил выгодные хозяйственные соглашения нескольких семейств. Затем он надумал прививать детям оспу, всполошив всех баб. Медицинские книги и ящик с лекарствами остались в Илимске, и по этой причине отложив до времени лечение, он распорядился вырыть посреди деревни пруд, чтобы разводить форелей, и старосте понадобилось много сил уговорить барина повременить с затеей хотя бы до окончания жатвы.
Пособие от Воронцова прекратилось, и денежные дела Ртищева сделались худы. Вести дом он не умел, да и дома никакого не было; дети оставались неустроенными и брошенными на руки темных нянек. Тогда он написал в Петербург свояченице: «Дарья Васильевна, откликнись на вопль сирот сестры твоей и приезжай без промедления. Вспомни, как Лиза пожертвовала собой ради воспитания детей Анеты, незабвенной твоей сестрицы. Пусть этот пример станет для тебя путеводной звездой». Дарья не ответила. Видя, что разоряется, он задумал повидать отца, и стал хлопотать о разрешении съездить в Пензу, а чтобы не терять времени, без разрешения отправился на четыре дня в Москву отвезти в учение старших детей.
Там он неожиданно встретил Петра Челищева и не сразу его узнал, так приятель погрузнел и заматерел. Челищев похвалился, что сохранил экземпляр опальной книги.
— Ни слова, прошу тебя! — обеспокоился Ртищев. — Все давно пережито и отболело. Свой экземпляр лучше уничтожь.
— Какая жалость, что бедняге Кутузову не удалось ни строчки прочесть из книги, ему посвященной,— заметил Челищев.
— Да ведь он, кажется, за границей?
— Разве ты не слыхал? Только что написали из Берлина: умер. Загубили его масоны.
Действительно, Кутузов был послан масонами за границу и позабыт там. Отдав все свое небольшое состояние на масонские нужды и сильно нуждаясь, больной, одинокий, даже голодный, он умер в долговой тюрьме.
Одновременно с разрешением поездки к отцу Ртищеву пришел иск о взыскании с него трех тысяч рублей старого долгу,— новость, которую он встретил достаточно спокойно, надеясь получить деньги у родных. Младшему из Лизиных детей минул всего один год, кормилица уговаривала не брать его в поездку, но именно сына, а не девчонок, Ргищёв хотел показать отцу: сыном легче будет расстрогать старика. Тронулись в путь перед Рождеством, по крепкой зимней дороге. С сердечным замиранием ехал Ртищев к родителям: Николай Афанасьевич умел держать детей в страхе и на расстоянии. Что сказать отцу? Что не оправдал надежд, не стал опорой его старости и нынче сам нуждается в помощи? Встреча с матерью волновала его меньше: он расстался с Феклой Степановной семи лет от роду.
Отец не заклал жирного тельца в честь возвращения блудного сына; более того, Николая Афанасьевича вообще не оказалось дома. Разделив имение и отойдя от дел, он жил в пяти верстах, от дома, на пасеке, посвятив дни молитве и благочестивым размышлениям. Не задерживаясь в родном доме, полном неведовым невесток и племянников, Ртищев отправился с детьми на пасеку. Отец вышел к нему неузнаваем,— загорелый, будто простолюдин, весь обросший бородой и волосами, в крестьянском кафтане и лаптях. Старик плохо видел, однако в остальном сохранил крепость тела, а заодно и крутость нрава.
— Вот новые дети мои,— подтолкнул к нему сибирских крошек сын.
— Что за дети?  — изумился отец.— Аль ты женился вдругорядь?
Ртищев вынужден был сказать правду. Лучше бы он этого не делал, потому что старик пришел в ярость:
— Ты сожительствовал со свояченицей? Иль на тебе креста нет? Иль ты татарин? — кричал он на сына.— Да женись ты хоть на крестьянской девке, я бы принял ее, как родную дочь, но блудодействовать со свояченицей!.. Нет и не будет тебе моего прощения.
Многочисленная родня разделила негодование Николая Афанасьевича и подбавила жару, сообщив старику, что Александр записал своих приблудышей под именем Ртищевых.
— Да я в Петербург поеду... Я до государя дойду,— кричал старик.— Я добьюсь, чтобы ему запретили позорить наше прозвище.
Его с трудом отговорили, указывая, что как бы дети ни звались, они все равно останутся незаконными и лишенньми прав.
Ртищев показал своих малолеток и матери, но даже если бы Фекла Степановна была в здравом уме, то вряд ли что-нибудь трепыхнулось в ее сердце: у нее было столько детей, а от них народилось столько внуков, что она не помнила ни их имен, ни лиц.
Отвергнутый родительским домом блудный сын ни с чем вернулся в свое имение. Потянулись томительный дни. Жизнь в Илимском Остроге теперь стала казаться ему привольной и счастливой, а Сибирь часто cнилась, причем всегда хорошо. О Лизе он не любил вспоминать: она ушла следом за Анетой в даль прошлого, оставив у него на руках неподъемную ношу в виде троих детей, от рождения заклейменных своим незаконным происхождением. Он упорно думал о Дарье, которая могла взять на себя хотя бы часть забот о детях, а, главное, обеспечить их. Но Дарья не подавала вестей. Он часто болел и, коротая тоскливые деревенские дни, сочинял поэму в стихах под названием «Бова»,— чрезвычайно громоздкую и томительную, в которой не сверкало ни единого зернышка поэтического таланта, слабо мерцавшего иногда в его ранних стихах. Свое пятидесятилетие он встретил в полном одиночестве; ушел в лес и долго бродил по болоту, не желал никого видеть.
В 1800 году истек срок десятилетнего наказания, определенному Ртищеву, и он стал питать надежду на прощение. О злосчастной книге, порушившей его жиэнь, все давно позабыли; собственно, ее вообще не существовало, поскольку весь тираж был уничтожен и ее никто никогда не читал; несколько экземпляров, хранимых как раритеты в собраниях библиофилов, были не в счет. И он стал хлопотать о помиловании и возвращения ему дворянского звания — через Воронцова, разумеется. Молодого либерального императора Александра быстро удалось уговорить: дворянское звание Ртищеву вернули и разрешили проживание в столицах. Он собрался в дорогу без промедления, не желая оставаться в деревне лишний день, и, захватив с собой дечерей, отправился в Петербург.
Они явились к Дарье в дом на Песочной, как снег на голову: Ртищев нарочно не предупредил свояченицу о приезде, боясь, что она откажет ему в гостеприимстве. Дарья превратилась в тучною сорокалетнюю даму, напоминавшую сильно попорченную Акулину Павловну. После оторопи, весьма понятной, она взяла себя в руки и кисло приветствовала зятя с племчнницами. Рассмотрев и одобрив смущенную Катеньку, она вперила взор в маленькую Анну. Узнав же, кто стоит перед нею, оледенела:
— Надеюсь, ты понимаешь, Александр, что в своем доме я не могу терпеть ничего подобного.
Ртищев, по обычаю придя в раздражение, заверил свояченицу, что долго они в ее высоконравственном доме не задержатся, только пока не снимут квартиру. Он не хотел сразу же ссориться с Дарьей, так как надеялся мирно получить с нее долг за проданный дом. Впрочем, напоследок он все-таки поссорился.
— Тебе не осуждать бы Лизу, а брать с нее пример,— горячился он. — Она пожертвовала молодостью ради племянников, а ты не хочешь пальцем шевельнуть.
— Зачем мне сдалисъ твои с Лизой ва****ки? — хладнокровно осведомилась Дарья.
Денег Ртищев с нее так никогда и не получил.
Граф Воронцов при Александре I стал канцлером и ближайшим сподвижником молодого императора. Не без трепета явился Ртищев в приемную столь важного вельможи. Но Александр Романович остался прежним и в могуществе; он встретил гостя отменно ласково.
— Придется начинать все заново, дорогой Александр Николаевич,— сказал вельможа.— Вам не так уж много лет, я старше вас на целый десяток, и то креплюсь. Уверен, вы восстановите свое положение. Молодой император — надежда России. Возможно, ваши идеи, о коих, вы так не во время поторопились возвестить, еще понадобятся.
— Прокукарекал до света,— горько согласился Ртищев.
По уходе посетителя вельможа еще некоторое время пребывал в задумчивости: изможденный вид Ртищева, его неспокойный взгляд огорчили и встревожили его. Вздохнув, Воронцов подумал, что старость подкрадывается к своим жертвам в разное время, а уж болезнь тем более; у него самого так разыгрался геморой, что придется, наверно, прибегнуть к помощи хирурга; не ему садить других.
По желанию Воронцова Ртищев был введен в Комиссию по составлению законов Российской империи. Не скрывая, ликования, что знания его все-таки понадобились отечеству, тот погрузился в изучение законоведческой литературы. Поместив детей в училища и пансионы, сам жил в наемной квартире очень замкнуто, нигде не бывая и никого не принимая у себя. Вспыльчивый и нетерпеливый от природы, с годами сделавшись угрюмым и раздражительным, он быстро ссорился с владельцем дома и тут же съезжал. Начались переезды, и слуги, не успев обжиться на новом месте, уже с ворчаньем укладывали пожитки, чтобы перебраться в пристанище еще более тесное и неудобное; денег не было, жить снова приходилось в долг.
Он ничего не замечал, даже болезнь, неумолимо разрушавшую его тело. Жизнью снова сделалась работа, и он был почти счастлив. Воспаряя мыслями за облака, он набрасывал проекты российских законов. Сколько упущенных лет и сколько несвершенных дел! Вся его жизнь — одно сплошное несвершение. Даже то, что он считал удавшимся, разрушилось на главах: в таможне опять вовсю брали взятки, а, о литературе нечего было и вспоминать. И он торопился сделать хоть что-нибудь значащее.
Члены Комиссии относились к нему с добродушной усмешкой. Все знали, что он протеже Воронцова, пострадавший зa свободомыслие при матушке Екатерине человек; воззрения его устарели, отдавали затхлостью, однако намерения были добрыми; он был склонен заноситься в мечтаниях, совсем отрываясь от родной почвы, и ребячески обижался, когда ему говорили про это. Всерьез его можно было не принимать: его законотворчество было лишь баловством впавшего в детство старичка с явно расстроенным сознанием. Однажды в докладной записке он написал такое, что Завадовский, прочитав ее, только покачал головой и, никому кроме Воронцова не показав, молча вернул обратно автору. Огорченный чрезвычайно, Ртищев схватил записку и убежал. Более всего его уязвил сожалеющий вид начальника. Он составлял записку, не сомневаясь, что она будет принята с восхищением. Неужто ум его притупился и начинается то, что бывает следствием болезни, носимой им в себе — слабоумие?
На следующий день Воронцов, беседуя с Завадовским и увидев приближавшегося Ртищева, с усмешкой приветствовал его словами:
— Здравствуйте, господин демократ.
— Что? Демократ? — встрепенулся Ртищев.— До сих пор меня звали фармазоном. Демократ... А почему бы и нет? Власть в государстве должна принадлежать народу. Монарх, призван исполнять народную волю. Если же он деспот и лишает народ имения, чести, вольности, других гражданских прав, народ вправе отнять скипетр у такого монарха и даже отрубить ему голову.
Воронцов был сам не рад, что затеял разговор:
— Будет вам, честное слово.
Завадовский осуждающе покачал головой:
— Эх, Александр Николаевич, мало вам было Сибири? Пора бы стать взрослым и поумнеть.
Ртищев выскочил на улицу вне себя, даже не пытаясь успокоиться. Его била дрожь. Да, конечно, он наговорил лишнего: у него больше не было власти сдерживаться. В глазах сделалось вдруг темно, и он говорил, говорил... Сзади ему вдруг послышались шаги, бряцание оружия, и он задрожал. Уж не посланы ли за ним жандармы, чтобы арестовать, cнова толкнуть в сани, закутать вшивым тулупом и отправить в Сибирь? То и дело оглядываясь, он бросился прочь.
К счастью, из Киева в отпуск приехали Васенька и Коленька, молодые офицеры. Застав отца в странном состоянии, все время что-то бормотавшего и озиравшегося испуганно по столонам, они попытались успокоить и развеселить его.
— За мной следят,— твердил Ртищев.— За мной скоро могут придти...— И подкрадывался к двери, заглядывал в замочную скважину.
Переглянувшись, Васенька и Коленька уверили отца, что за дверью никого нет и его все любят.
— Близится час расплаты,— грозил пальцем Ртищев.— За все, что сделано, а, главное, за все, что не сделано, придется заплатить. Я скоро встречусь с вашей матерью, и она спросит меня, как я жил без нее, не оскорбил ли ее память... И тогда...— Он заплакал.
Васенька и Коленька в два голоса принялись утешать старого отца; уверяя, что он переживет их, потому что крепче и здоровее сыновей.
— Вы нездоровы? — поднял к ним искаженное лицо отец.— Я, я один виноват в том. Проклятие на мне, преступном родителе!
— Отец болен,— испугался Васенька.
— Он не в себе,— подтвердил Коленька.
Следующий день прошел спокойно, только отец время от времени пугал сыновей, озираясь и твердя:
— Добираются до меня... Вот они! Что станем делать, детушки, если меня опять сошлют в Сибирь?
Его заверили, что ныне не те времена.
Наутро Ртищев пробудился спокоен и попросил бриться. Коленька собирался чистить эполеты, для чего у него бела выставлена на стол склянка «крепкой водки». Отец со вниманием выслушал, как опасна азотная кислота и, едва сын отлучился, стремительно подошел к столу, налил целый стакан кислоты и залпом выпил его; потом схватил бритву и хотел полоснуть себя по горлу, но тут ворвавшийся сын с ужасом схватил его за руку, успев удержать. Глянув на Коленьку с укором, отец сказал:
— Теперь я буду долго мучиться.
Сыновья потеряли головы. Васенька, побежав за врачом, столкнулся за дверью с соседом-священником и привел его. Ртищев, забыв про свой афеизм, исповедался; потом, улегшись и закрыв глаза, он смиренно произнес:
— Господи, прими мою душу.
Кислота начинала действовать, вызывая беспрестанную рвоту. Растерявшиеся сыновья послали сообщить Завадовскому, что отец по несчастной оплошности выпил «крепкой водки» и на службу не придет. Вскоре прибыл императорский лейб-медик и, увидев корчившегося в муках несчастного, закричал:
— Воды, воды!
Больного принялись отпаивать, но было уже поздно.
— Что побудило вас совершить столь ужасный поступок? — горестно осведомился потрясенный врач.
Ртищев, то и дело сотрясаемый рвотой, принялся несвязно говорить.
Тем временем Васенька показал Коленьке обнаруженную им записку отца, обращенную к сыновьям. Прочитав, они тут же уничтожили ее, так что содержание записки осталось никому не ведомо. Возможно, оно было подобно уже написанному им однажды: «О, возлюбленные мои, чада души моей! Согрешил перед вами, отравил жизненные ваши соки до рождения вашего...»
— Как несчастен был этот человек! — выйдя от умиравшего, сказал расстроенный лейб-медик.
— Отче всеблагий, неужто отвратишь, взоры свои от страдальца, кончающего бедственное житие свое? Ты, источник всех благ, жизнь мне дал, тебе ее и возвращаю; на земле она уже стала бесполезна.
И со словами «пока, пока» он отошел.
Его похоронили на Волковом кладбище. На погребении кроме сыновей присутствовали граф Воронцов и г-жа Ржевская, подруга Лизы. После его осталось семеро болезненных детей, сорок тысяч долгу и несколько экземпляров его злополучной книги.
Александр Романович Воронцов ненадолго пережил Ртищева: он умер через три года во время операции по поводу геморроя.
Глафира Ржевская дожила до преклонных лет и скончалась, окруженная любящими детьми и внуками.