Шанс. 1

               

Повесть "Шанс" опубликована в сборнике прозы автора "Чай с холодной водой" (СПб.: Геликон-плюс, 2011). Книга продаётся в "Книжной лавке писателей" (СПб., Невский пр., 66).



                Для меня желание родить ребёнка - загадка. Хотеть быть
                родителем мне кажется неискренним. Дети никоим образом
                не спасут от страха смерти и одиночества, а только усилят
                суетность жизни. Ведь действительно здорово, когда
                плевать на деньги, когда можно заниматься тем, что
                нравится, что получается,приносит радость, и не для кого
                вкалывать, вкалывать, вкалывать.
                Почему никто не осуждает монахов, именитых учёных,
                писателей? Где дети Рене Декарта? Аристотеля? Крылова
                Ивана Андреевича? первооткрывательницы ДНК? Мало ли в
                жизни стоящего, кроме детских горшков?
                Рожать детей - обрекать их и себя на страдание.
                Для чего современному горожанину дети? Детные наивно
                надеются когда-нибудь залезть на шею взрослым детям и
                сидеть там всю оставшуюся жизнь?
                Инстинкт размножения? Нету такого! точно знаю на своей
                шкуре. Я была счастлива, когда пришла к осознанию, что
                не рожать - это возможно и нормально, это личный выбор
                каждого. Восхитительное чувство - что меня любят, как
                женщину, как личность, а не как инкубатор для продолжения
                своего рода.

                (С сайта чайлд-фри)

1
Она приехала первой и обошла станцию метро вокруг: как глупо – не условились хорошенько, не договорились о точном месте встречи. Кругом кишит человеческий муравейник; зазывают, блестя стёклами, бесчисленные киоски; девицы в бейсболках зазывно протягивают руки с рекламками; топчутся, переминаясь с ноги на ногу, ожидающие своих… Отойдёшь на три шага – как в омут канешь. Перекидывая с руки на руку тяжёлую сумку, она вытащила мобильник, прячась в тень цветочного киоска, щурясь, разглядывала дисплей. Набрала номер:
- Где ты? я уже на месте…
- А, ты уже? А я ещё еду… по проспекту уже… скоро буду, жди. – Он хотел дать отбой.
- Погоди! где ждать-то? Ты точное место назови, станция большая… Давай у выхода из метро?
- Договорились.
Она огляделась. Хорошо бы сумку куда-нибудь поставить – неподъёмная получилась. Для него провизия. За эти почти полгода она уже как-то и забыла, чем его кормить, растерялась, лишнего набрала. Но он все три дня после решения поехать вместе, как прежде, на дачу, беспрестанно наставлял её по телефону: «Ты подумай, что взять из еды! Ты хорошенько подумай! Суп непременно, на второе что-нибудь… салатик на гарнир. И к чаю, к чаю и кофе чего-нибудь побольше, разного! Чтоб на два дня хватило!»
- Да что ты так волнуешься из-за пропитания? Не умрёшь ты там с голоду… и магазин есть, в конце концов, – досадовала она.
Но он всё равно волновался, будет ли сыт и доволен. Смешно… Пятнадцать лет она его кормила, в самые голодные годы успешно справлялась с его аппетитом и прихотливыми вкусами – забыл он, что ли, за полгода  жизни у своей матери? Даже обидно. Уж готовит-то она получше его матушки, норовящей кашеварить огромными котлами на неделю – без выдумки, без вдохновения, без чутья. У меня он всегда всё с пылу-с жару получал, как в ресторане, думала она расстроенно, – и выходит, всё псу под хвост? Ел и не задумывался. Теперь с таким же азартом поглощает её пареные «ёжики», заготовленные впрок, безвкусное «тряпичное» мясо, разогретое в кастрюле по десятому разу, колбасу, нарезанную вместе со шкурой («ах, у меня такие слабые пальцы, мне не снять»), скисшие, топорно нарубленные салаты? Да что там еда – «псу под хвост», вся жизнь псу под хвост. Овдовевшая матушка пожелала получить любимого сына назад, в личное пользование – и получила. Ты, жена, не сумевшая ребёнка родить мужу, отправляйся в отставку… Нет, так можно далеко зайти, в перебирании обид. Нечего себя растравлять. Вот предложил же на дачу ехать. Для чего? Вкусно там поесть?
Неделю назад она нацепила на спину полупустой рюкзак и поехала «открывать дачный сезон» одна – впервые одна, за пятнадцать лет. Словно всё с нуля. Она мучительно ощущала нелепость своего дачного, как бы молодёжно-туристского, вида: джинсы, кроссовки, куртёшка хаки, бейсболка. А в голове уже седины полно. В очереди на автобус подростки да старики-старухи с телегами. «Средний возраст» посещает свои «фазенды», удобно усевшись в собственных, уж всяко, при любом раскладе, нажитых к первым сединам авто, а так, как она – просто неприлично. Он имущества к сорока годам не нажил – зачем? детей-то нет. Раньше её это не волновало ни капельки, она и по сторонам-то не смотрела, только на него. Теперь у неё и мужа – почти нет, одно кольцо на пальце лживое. Прочь с дороги, бесплодная смоковница. «Тебе надо подумать о своём будущем». Это матушка его так наставляет. Они с матушкой, «мамулей», уверены, что у него есть «будущее» – без неё… Это у неё ничего нет – без него. В этой тягостной поездке больно колола воспоминаниями любая мелочь: он всегда покупал жетоны, билеты, он открывал мощный полузаржавленный замок, лез по стремянке под самую крышу включить электричество, привозил питьевую воду из дальнего колодца в пузатом сорокалитровом бидоне, собирал по боковым канавам набросанный бродяжками мусор и тащил на телеге к свалке, колол дрова… Она не стала ни включать электричество, ни вынимать спрятанную на зиму посуду, ни перебирать постели, ни снимать с верандных окон толстые деревянные щиты – они неподъёмные, это всегда делал он… зачем, зачем теперь… всё обессмыслилось. К чему копошиться, обустраивая своё никому не нужное существование? По одной только привычке, без мыслей, вяло и бестолково разбегавшихся неведомо куда, она достала из сарая грабли, метлу, совок и собирала, собирала в каком-то бесчувствии сухие прошлогодние листья, сучья, причёсывала газоны, медленно носила охапками в кострище. Сняла с волос ломкий дырчатый кружочек листа, повертела в пальцах: истлевший скелетик прошлогоднего зелёного красавца, налитого буйным соком… отслужил своё. Сжечь, предать очистительному жаркому огню. Всё, всё сжечь. Листья, ветки, сгнившие доски… Она огляделась: может, и домишко этот убогий… сжечь? Кому он теперь нужен…
А всё-таки выкатила из сарая телегу, привязала бидон, отправилась за водой. Неловко путаясь в мокрой верёвке, бросала мятое общественное ведро в холодную чёрную бездну колодца; обливаясь ледяными струями, неуклюже наполняла гулкую утробу бидона и шептала беззвучно: неумёха, вяпла голиевская, балда, колода неповоротливая… Устраивая передышки на каждом перекрёстке, дотащила драгоценную воду до дома; пыхтя и опасливо примериваясь к очередному рывку, заволокла бидон на крыльцо. Надо понемногу возить, подумала, целый – уже не под силу. Годы своё берут. То ли дело раньше… Лечь бы сейчас, вытянуться, а некуда: на топчане горой матрасы в полиэтилене. Скинула кроссовки, залезла наверх, неудобно прислонилась к холодной стене. Глупо как – сидеть тут на верхотуре, царицей… царицей опустевшего, обезлюдевшего, заледеневшего царства. Разгорячённая работой кровь остыла, её прошила мгновенная дрожь озноба. И до смерти тут не замерзнешь, не зима, заболеешь только. Протопить печку? Согреться едой? не хочется, ничего не хочется. Жить не хочется.
Так и не съела тогда ни крошки там, на «нерасчехлённой» даче – чаю из термоса выпила, да и поехала назад. Ничего, с голоду не умерла, работой не надорвалась, не заболела… Но с ним не поотлыниваешь – обед из трёх блюд надо соорудить; хорошо, что воды в тот раз привезла. Его надо накормить, вкусно накормить. Нет, соревноваться с его матушкой она не станет, просто себе дороже – оставлять его голодным и неудовлетворённым: начнётся недовольство, нытьё, придирки, ворчание-бурчание…
Мобильник щекотно затрепыхался в кармане.
- Ну где же ты? – Вот и знаменитое его недовольство. – Я уже здесь, а тебя нет! в чём дело?!
- Да я здесь, здесь стою, как договаривались, – виновато заторопилась она.
- Где «здесь»? Я тебя не вижу!
- А я тебя – вижу…
Ей бросились в глаза его крупные плечи, внезапно выскочившие из толпы, круглую голову с прижатой к уху трубкой – озирается тревожно, напряжённо, как потерявшийся ребёнок… нестриженый, разлохмаченный… раньше она его стригла… Она тихо и радостно засмеялась:
- Да вот же я…
- Да где, где?!
- Тут… не туда смотришь… прямо…
Она запнулась, не зная, как обнаружить себя, и испытала странное, мучительное ощущение: вот он рядом, она – уже с ним, а он – не с ней, она для него – невидимка какая-то… для него один её голос остался, а сама она не существует, нет её… словно призрак. Может, и правда, её больше нет? Сейчас он повернётся и уйдёт в сторону, мимо… Она неловко, стеснительно махнула рукой, боясь оторваться бедром от кренящейся на сторону тяжёлой сумки. Увидел… Её мимолётный испуг испарился; он ринулся к ней – по своему обыкновению, вразвалку, сильно размахивая руками, – но на его лице не было ответной радости. Одно негодование. Гневно насупленные брови.
- Где ты стоишь?! Ты же сказала – у выхода! Я пришёл – тебя нет!..
- Да это же и есть – у выхода… я сумку хотела куда-нибудь поставить, не на землю же… а в руках тяжело держать. Скамеек нет, только приступочка вот эта… Тут и всего-то метров десять… я лицом к выходу стояла, тебя выглядывала… – оправдывалась она, пытаясь погасить его возмущение.
- Нет, ты сказала – «у выхода»! Вон выход! – продолжал он бушевать. – Раз сказано – у выхода, значит, у выхода! Я это так и понимаю, как сказано! Зачем тогда говорить!..
- Ну перестань, что ты так раскипятился? Ведь встретились же… – она успокоительно погладила его по воротничку. Неужели он так перепугался, не увидев её в ожидаемом месте? Ну куда она могла бы деться, с тяжёлой-то сумкой? И словно мобильников нет в карманах – чай, не прежние времена. Всё недоразумение заняло не больше пары минут, а он чуть в истерику не впадает. Нечего сказать, тёплая встреча… а ведь не виделись уже… сколько? месяца два… Она поспешила отвлечь его: – У тебя много поклажи? рюкзак? со сладким?.. а в пакете что? только книги? Хорошо… может, ты возьмёшь провизию, а я твой пакет понесу? пойдём на автобус?
Всё ещё хмурясь, он огляделся:
- Знаешь что… ты здесь подожди, а я пройду к киоскам. Надо газету купить.
- Хорошо, иди, – покладисто согласилась она, принимая «под своё крыло» его туго набитый рюкзак, и он скрылся в толпе.
Пусть сходит, успокоится. Небось, самому неловко, что так на неё набросился из-за сущего пустяка. В былые времена она сама в ответ возмутилась бы, обиделась круто: что за претензии? из чего делать ей «сцену»? почему она должна оправдываться?! Но нельзя же обоим пестовать рьяно свои обиды и страхи… кто-то из них двоих должен же быть взрослым. Отделять важное от неважного и вздорного. Надоело. Устала. Разумнее переждать. Перетерпеть. Бог с ней, с правотой этой. Неискренняя она, эта его горячность. И она догадывается, почему. Он знает, прекрасно знает, что совесть его нечиста… Он хочет оставить её, но ему невыносимо сознавать себя «бросающим»… без внятной её вины. Самый простой выход – придумать эту вину. Ох, нехорошо начинается эта поездка. Уж не согласился ли он на неё ради одной только провокации? Раздуть скандал, рассказать ей, как она нехороша – это он умеет виртуозно, – чтобы уйти с гордо поднятой головой: ты сама меня оттолкнула…  Она болезненно сощурилась, глядя на его рюкзак и сумку с едой, поправила на плече лямку своего, враз отяжелевшего рюкзака. Прерывисто вздохнула. Чёрт, не хватало ещё слезу пустить… Как глупо стоять тут беспомощно и одиноко со всей этой дребеденью и надеяться на что-то. Она переступила с ноги на ногу и тоскливо оглянулась: ну где же он? А, вон идёт… в руке что-то держит.
Он подходил к ней, лучезарно улыбаясь, в пальцах его трепетал на ветру тонкими лепестками нежный цветок. Она недоверчиво вгляделась в изящное чудо:
- Это… мне?
Он молча кивнул. Она растерянно подняла на него взгляд, покачала головой. Вот неожиданность… что за нелепый человек. Тут бьёшься из-за каждой мелочи, выгадывая граммы и сантиметры, пакуя компактно, стремясь максимально освободить в поездке руки, и вот на тебе – цветок… только его и не хватало в этих «освобождённых» руках. Этими руками надо ловко подхватывать груз, цепляться за поручни, ворошить уложенное, доставая в дороге то и это, сгонять со лба комаров… до цветка ли? Но… у неё перехватило горло – он так давно не дарил ей цветов! Все её подозрения – чепуха? Она возьмёт, возьмёт этот цветок, и будет нести его, как величайшую драгоценность, и оберегать его пуще всех рюкзаков и сумок, которые «нельзя кантовать»… Подумать только – пошёл и вместо своих газет купил ей цветок… Она приняла со смущённой улыбкой хрупкий пряменький стебелёк.
- Ну, пошли? Давай мне сумку… о, какая тяжёлая…
- Буду тебя кормить в лучших наших традициях, – лукаво сощурилась она, – даже бутылка вина припасена… и курочка в маринаде, твоя любимая… ты уж постарайся не бултыхать… ровно держи, пожалуйста.
Они обогнули станцию метро, пробираясь сквозь плотный людской поток. Она шла, горделиво неся его цветок, словно факел надежды и радости, готова была легконогой феей взмыть ввысь и парить над этой толпой… Но на повороте этот её полёт пресёкся. Дойдя до угла, он ткнул пальцем в асфальт:
- Вот тут он лежал… наверное, выронил кто-то. Если бы я его не подобрал, его бы затоптали.
Она замедлила шаг. Вот как… а ты решила – он побежал купить тебе цветок… расчувствовалась. Что ж, это в его стиле: он всегда был горазд вручать подарки, выуженные из мусорной урны и найденные на улице – дешево и «сердито» – да ещё и рассказывать об этом одАренному. Если и чувства подвигли его на этот поступок, то не к ней, а – «цветочек жалко». Цветочек ему жалко, её – нет, вряд ли… Она тихо спросила:
- А газеты… купил?
- Нет! не успел – сегодняшнюю раскупили. Там была одна статья, я на стенде видел, очень редкие фотографии, и такие факты… про дипломатическую борьбу в шестидесятых годах, между…
Она не слушала дальше. Собственно, какая разница… даже – тем более… Нарциссик не виноват – он действительно трогательный: чистый, доверчиво раскрывший белые лепестки, беззащитный. Не бойся, маленький, я возьму тебя и буду беречь, нельзя, в самом деле, чтобы тебя затоптали…
Ехали в автобусе на заднем сидении – «места для поцелуев». Суета обустройства вызвала у него истерические дёрганья и нетерпеливое злобное фырканье: «Понатыркали тут… не развернуться… куда я это дену?!» Она терпеливо, вполголоса уговаривала его; торопилась помочь ему скинуть с плеча непослушную лямку; ловко засунула сумку в подходящую щель… Да что ж он так нервничает из-за ничтожных пустяков. Прежде она бы и сама в ответ вспылила: «Что ты, как вздорная баба?! Не нравится – покупай тачку и езди с комфортом. Кто тебе чем обязан?» Но сейчас надо потерпеть, надо устоять, переждать его срывы, быть для него оазисом спокойствия и любви. Неспроста он весь на взводе…
Как только сумки были пристроены, лишние в автобусном тепле куртки сняты через неудобно вывернутые назад руки, а за окном замелькали первые не-городские кусты и рощицы, – он вмиг переменился, до какой-то тоже несколько истерической благостности. Стал подсмеиваться над ней, по-хозяйски обнимал и прижимал к себе – то за плечи, то за талию, то за голову; щекотал губами её ухо: «А ты у меня хорошенькая… рада, что едем? Надышимся чистым воздухом… всё отлично!» Она стеснительно косилась на пассажиров вокруг и слабо ему улыбалась, показывая глазами на цветок:
- Не тормоши меня так… я боюсь его выронить или поломать…
Она старалась держать цветок бережно, пальцы устали держать хрупкий стебель и быстро одеревенели.
- Красивенький? – самодовольно спросил он. – Тебе нравится? Знаешь что? Давай его привезём и там, на даче, посадим?
Она покачала головой:
- Нет, это не получится… это нарцисс. Они размножаются луковицами. Вот срезанная роза даёт корешки, и её можно посадить, а он… обречён…
Она виновато улыбнулась. Ей было жалко и приговорённый к неминуемой смерти цветок, и его, наивного: как ребёнок, ничегошеньки в растениях не понимает. Ездит на дачу пятнадцать лет, а всё ему кажется, что цветы, и клубника, и смородина, и яблоки, и любимый его укроп растут сами по себе, только для того, чтобы порадовать его.
- Да? Ты уверена? – Он нахмурился. Ему показалось, что она говорит так нарочно, чтобы умалить ценность его находки. – Может, всё-таки попробуешь?
- Да нет, это бесполезно, – она снова покачала головой, улыбаясь. – Ты лучше сфотографируй нас… втроём: ты, я и нарциссик. Прямо сейчас, моим мобильником. У тебя рука подлиннее, можно дальше отвести камеру.
- Давай, – идея ему понравилась. – Ты мне только настрой там всё, установи, я не разбираюсь.
Первая попытка оказалась неудачной: изображение смазалось, и верх голов остался за кадром.
- Когда нажимаешь спуск, – объясняла она терпеливо, – надо держать руку твёрдо… а ты надавил изо всех сил, и рука дёрнулась.
Кадр не вышел у него и на второй, и на третий раз. Он с раздражением вернул ей трубку:
- Ерунда какая-то. Дребедень, а не техника. Не могу я! Снимай сама своим мобильником.
Она снова грустно улыбнулась, – опять он сердится на пустом месте! – мягко щёлкнула камерой. Они разглядели «тройной портрет»: он склонил в ней голову, как на старинных снимках, но вместо привычного по жанру дитяти между ними распахнул свои лепестки нарцисс. Вот так, подумала она с болью, пусть останется такой кадр, ведь дальше – полная неизвестность, и вряд ли для неё радостная… Потом можно будет смотреть и годами вспоминать, что им бывало и хорошо… пусть сколько угодно доказывает ей, что у них всё было только плохо и нелепо…
 
(Продолжение см. http://www.proza.ru/2010/07/10/872)