Дубнюк в Звенигороде Его триумф и падение

Главы из романа "Рунопевец Рудометкин"

Содержание:
 необходимое предуведомление читателю; Дубнюк вступает в Звенигород; покровительство Судьбы; триумф; Лукулловы пиры; куда идти?;  первый шаг в неизвестность; бездна принимает его; христианское утешение; жизнь еще не кончена; сердце Рудометкина тревожит весна; Дубнюк в тихой гавани; трудное решение.


Это было давно. В другой стране с забытым уже названием, в другой исторической формации, в другом столетии и, даже,  в другом тысячелетии. Это было так давно, что уже с трудом верится в то, что это был не сон, а вполне реальная жизнь с ее крошечными радостями, маленькими огорчениями и ежедневными, временами становящимися непереносимыми,-так казалось тогда- тяготами бытия.


Топографический рабочий (замерщик) второго разряда Витька Дубнюк – в кирзовых сапогах, с тощим рюкзаком за плечами – вступил в Звенигород.
Светило ласково весеннее солнце, переполняя все его незамысловатое существо тихой радостью возрождающейся природы.  И Дубнюк улыбался, показывая застенчиво миру  железные зубы, поставленные взамен своих, утерянных во многих жизненных коллизиях. Морщинистое его лицо с глубокими складками нежно ласкал трепетный зефир Подмосковья.
 Тут я должен предварить читателя одним отступлением. Дубнюк не был стар, но пороки уже наложили на его чело свои многочисленные печати. Вся его неправедная жизнь легко прочитывалась  по этим морщинам, по неумному блеску глаз, по чепуховой татуировке на руке. Все его лучшие годы прошли, осененные густою тению невежества, как сказал бы отец русской чувствительной прозы Карамзин. Но Провидение деликатно уберегло Николая  Михайловича от лицезрения сея персоны.
Думаю, что и знаменитый пастор из Цюриха, физиогномист  Лафатер, мало что мог бы добавить к этому, глядя на сильно помятую жизнью физиогномию Дубнюка.
Но иногда жизнь, не смотря на отсутствие видимых заслуг, поворачивается к нам лучшей своей стороной. В этот ласковый весенний день, при цветении сирени и черемухи, при нежном солнце многое намекало Виктору, что его ждет удача, некий жизненный триумф. На Белорусском вокзале он не стал брать билет, исповедуя несложные житейские принципы. И контролеры не появились и не потревожили его покой в электричке. Следующая часть его маршрута пролегала от станции до города. И здесь он снова бросил вызов судьбе и не стал брать билет в автобусе, затаившись среди спин пассажиров. Судьба игриво покровительствовала ему и в этом.
Выйдя из автобуса, он взбодрился  душой и телом. Он сердцем почуял неотвратимость удачи. И она не заставила себя ждать.
За зданием исполкома он заглянул в небольшой продуктовый магазин купить себе сигарет. На полках стояла «Изабелла» в больших темных бутылках, и Витька, подавая продавщице гривенник на пачку «Дымка», судорожно сглотнул слюну, не в силах оторвать помутневшего взора от чарующих пластмассовых пробок.
-Пачку «Дымка», - сипло выдавил он.
Та, смахнув гривенник в ящик,  уже потянулась за сигаретами, но тут вмешался Фатум. Из подсобки вдруг  появился  небритый мужик в синем халате и с папироской в зубах. Глянув мельком на Витьку, он игриво  приобнял   продавщицу за добротную талию и, наклонясь к ней и выдохнув  клуб дыма, вполголоса проговорил:
-Светка, снова Манвел  приезжал. Когда, спрашивал, товар ему отпустишь?
-А где он сейчас?
-В Кубинку укатил…  там Карен уже на рынке место купил. Просил срочно товар подготовить.
И синий халат что-то шепнул ей в ухо.  При этом рука его  сместилась ниже талии.
-Дурак! – отпихнулась она локтем, задумалась на миг и приняла решение, - отпусти им три ящика, которые в углу.
Потом продавщица с легким недоумением глянула на  Витьку, на свою раскрытую ладонь, поискала глазами на  прилавке...  Хотя это и длилось доли секунды,  Витька, как высокий профессионал в подобных делах мгновенно все понял:  продавщица, отвлеченная от своих торговых дел синим халатом, просто  забыла о том,  сколько денег взяла у покупателя.   Если  дать ей  время на размышление, то она, возможно, и вспомнит, что взяла у него всего лишь гривенник… Теперь на счету была каждая секунда. Продавщица подняла на него взгляд:
-Ну, что хотел?
Вот он, ослепительный миг удачи!  Теперь все зависело только от него, и он пошел ва-банк.
-Как что? – Витька вежливо изумился, стремясь не переиграть. –Две «Изабеллы» и сдачу с червонца.
И твердо взглянул ей в глаза.
Получив то и другое, Витька неторопливо уложил бутылки в рюкзак и, уже отходя от прилавка, вспомнил:
-И пачку «Дымка»… совсем забыл.
И выложил гривенник на потертый прилавок.

Ликующее весеннее солнце - солнце Аустерлица! -  встретило его за порогом. Черствый и продажный мир на этот раз льстиво и заискивающе улыбался ему. И Дубнюк  торжественно, как триумфатор, шествовал по улицам Звенигорода. В душе звучали хоралы. И бутылки в рюкзаке звенели торжественной, в унисон событиям  праздничной мажорной нотой. До полноты счастья не хватало лишь неистового моря рукоплесканий. Но так глубоко не мыслил свой успех Виктор. Жизнь приучила его к разумной осторожности.
Насладившись в душе упоительным мигом победы, ощутил  в себе Дубнюк некое беспокойное нетерпение. К тому же, бутылки в рюкзаке так томно и бесстыдно - страстно льнули к нему своими округлыми формами, так настойчив был их немой и выразительный призыв…
Витька аж передернул плечами от нестерпимого желания властной рукой привлечь к себе искусительницу и сорвать с нее в пароксизме страсти  призрачные пластмассовые одежды... 
Он суетливыми шагами направился в сторону парка. Но там было людно, кричали дети.  Нетерпение Дубнюка разгоралось. Осмотревшись, он по затененной кронами  лестнице спустился в овраг, но и там  праздные прохожие нарушали уединение, бесцельно передвигаясь по асфальтовой дорожке, проложенной по самому дну оврага.
Если ты, читатель, не бывал в Звенигороде, то я поясню тебе, что в городском парке Звенигорода самое примечательное место - живописный овраг,  заросший липами  и кустами сирени. О, как пленителен был этот овраг томными весенними вечерами!.. О,  сколько романтических встреч и свиданий произошло в этом дивном уголке, и сколько упоительных тайн он хранит!..
Но, продолжим.
 Душа Дубнюка жаждала уединения. Топая как лошадь ногами от нетерпения, он с лихорадочной поспешностью огляделся. Какой-то древний инстинкт толкнул его вперед, и он быстро, как обезьяна, вскарабкался наверх по крутому склону. И только здесь, наконец-то, обрел искомое - тишину и свободу от докучливого человеческого внимания. Кусты нежной сирени и молодые пышно-зеленые липки создавали природные альковы, в которых все дышало расслабляющей негой.

 Витька уселся на весеннюю нежную траву, укрытый, как трепетная нимфа, от посторонних нескромных взоров листьями аканфа и олив. Убедившись в надежности своего убежища, он снял рюкзак, достал из него  газету с портретами вождей, разложил ее на изумруде травы, потом вскрыл банку килек в томатном соусе, отрезал кусок хлеба, и последней, как украшение своего пиршественного стола,поставил волнующе тяжелую и величественную бутылку «Изабеллы». Как опытный любовник, он неторопливо, наслаждаясь, совлек с нее полупрозрачные пластмассовые одежды. Ядовитая влага ее трепетала, широкие дубнюковские ноздри, поросшие изнутри густым волосом,  дернулись и раздулись в страсти...
Нет, не прав был Некрасов, когда с меланхолической грустью и тихой безнадежностью заметил:
              И только в одном ему счастие было,
              Что волосы из носу шибко  росли…
Хотя и не обделен был Дубнюк Фортуной на этот счет,  но  знал он и другие формы проявления этого самого счастья. Предположим, как в этот тихий весенний день.
Внизу, в овраге, буйное цветение таволги, медовые запахи сладко дурманят голову.  Кругом тишина и умиротворение. В хаосе и тумане бытия обозначился  некий миг тихого счастья, когда ты вполне примирен со  своим прошлым  и настоящим, когда  несбывшиеся юношеские мечты забываются на время и не тревожат болью твое измученное сердце. 
  На газетном листе разложены  скромные дары жизни,  вполне устраивающие  непритязательного человека…   Эх, разве это не счастье?
               Уйдите  боги! Уйдите люди!
               Мне сладко с нею побыть вдвоем!
Пиршество богов началось. Потекли  неторопливые блаженные минуты…

               
…. Утомленный Дубнюк, как пресыщенный патриций на пирах Луция Лициния Лукулла, откинулся на левую руку, в правой сигарета, взор затуманен  мутными видениями прошлого.
              И вспоминая жизнь мою,
              Я скрежещу и проклинаю…
Нет, не подписался бы Дубнюк, знай он эти строки, под этим трагическим признанием Пушкина. Он ни о чем не жалел. Да и стоит ли о чем жалеть? Есть ли в нашей крошечной жизни нечто такое, о чем стоит с сожалением вспоминать?
 Имел он уже одну судимость. И по бодрости духа своего чувствовал, что ему нипочем и вторая, и третья. К тому же, как понимал он, витали в воздухе уже слюняво-розывые идеи гуманизма и человеколюбия. И Витька твердо уверовал в то, что как бы глубоко он не оступился в своих противоправных деяниях, его только слегка пожурят, да и то лишь в том случае, когда  поймают. А где им его поймать? Пока они неспешно и вальяжно прогуливаются попарно по улицам, предусмотрительно обходя далеко стороной все потенциально опасные  места, Витька на своих легких злодейских ногах сумеет далеко убежать.
 Ну, надрываются они на всю страну о том, что у них машин не хватает. Ну, получат они эти машины… Витька и от машины убежит:  перепрыгнет канаву какую-нибудь, или через забор сиганет. И   поминай его как звали. Что они тогда будут трезвонить на всю страну? Дайте им машины с крыльями и с ракетным двигателем?
Пока наша промышленность министерский заказ выполнит, ого-го сколько времени пройдет! Нет, что ни говори, Витька в свое будущее смотрел бестрепетно.
Уверовав в свою планиду, он снова многократно приложился. Утомленное солнце тихо опускалось за вершины деревьев, и кроны высвечивались нежно-зеленым светом.

Впереди его ждала встреча с инженером Рудометкиным, о которой Витька в упоении жизнью легкомысленно забыл. Конечно, судьба готовила  Юрию  Венедиктовичу страшное испытание, и мне, как автору,  становится тревожно за него.  Но изменить фабулу моего повествования, или же смягчить трагизм некоторых сцен я уже не в силах, ибо мои герои  вырвались окончательно из-под моей власти и ведут себя,  как им вздумается. И, порой, страшно искажают своим непредсказуемым поведением четкую и ясную сюжетную линию повести, так старательно продуманную мною. Мне остается только наблюдать за ними, исходя бессильно то яростью, то авторскими слезами…

Но, возможно, ситуация не столь безнадежна, поскольку в характере Дубнюка есть одна привлекательная черта, о которой я  не могу умолчать. Он был страстным поклонником нашей отечественной интеллигенции. Любил он ее, особенно в третьем и более поколениях. Но при этом не любил парвеню,  выскочек, особенно из пролетариев, ибо грубы были, драчливы и несли еще в себе нетерпимый максимализм своего класса.
Учительница, жившая в квартире под Дубнюком, интеллигентка в бесчисленных поколениях, измученная тем, что он с редким постоянством заливал ее квартиру, поставила ему бутылку. При этом она конфузливо  извинялась и  умоляла его многократно  быть осторожным и не оставлять на кухне и в ванной комнате открытых кранов. 
А не в пример ей, интеллигент из пролетариев, живший на одной лестничной площадке с Виктором, употребляя многочисленные нецензурные инвективы, обещал разбить ему глаз, если он и дальше будет включать телевизор на полную громкость после полуночи.

Конечно, подобной эскападой Виктора не сломить,  но все же его симпатии после этого случая резко обозначились. Если бы он мог разобраться поточнее в своих чувствах, а затем вразумительно изложить их, то выпукло и четко обозначились бы его  симпатии к безвольным и застенчивым, добрым и слезливым чеховским героям. Всеми фибрами своей измученной души тянулся он в прекрасный мир, нарисованный отечественным классиком…

И здесь, в тени аканфа и олив, вдруг нестерпимо захотелось Дубнюку бескорыстной и трогательной заботы общества о своей антисоциальной особе.  Захотелось ему чего-то, вроде Армии Спасения. И даже показалось ему на миг в нетрезвых грезах, что сам Антон Павлович, блестя пенсне,  вкупе с  бородатым и  страховидным Львом Николаевичем (а может быть, то был Карабас Барабас – в этом Витька не разбирался) с жалостливыми гримасами склонились над ним…
(С обидой замечу, что меня - своего литературного отца, он при этом совсем не вспоминал. А кто ж его, барбоса этакого, кроме меня пожалеет?..Черствый и легкомысленный читатель что ли?  Как же,  расставляй карман шире! Эх, неблагодарность людская! Сколько живу на свете, а все никак не могу смириться с ней...)

Солнце уже заметно опустилось к закату, и даже с облаков  уходили его последние отсветы.    Он попытался вспомнить, куда и зачем он должен идти? С первого раза это не удалось. Чтобы сосредоточиться, он снова приложился.

Солнце уже ушло,  в воздухе сгущались вечерние тени и  северные аквилоны колыхали кроны деревьев. Витька твердо решился идти.  Собрал свой рюкзак,сунул туда пустые бутылки - бережлив был, - закинул его за спину, ухватился нетвердой рукой за какую-то ветку и  стал, покачиваясь, на кромке обрыва.
Из  оврага  таинственно поднимался туман,коварно скрывая неровности рельефа, где-то близко пробовали голоса лягушки. Дубнюк  оглядел окрест себя, отыскивая в надвигающихся сумерках какую-либо зацепку или путеводную звезду, которая указала бы ему путь. Но их не было, и душа его уязвлена была этим. Он снова попробовал сосредоточиться, но  память и на этот раз капризно не подчинилась ему, но неожиданно выдала слова старинного романса:
- Вечерний звон...  бом-бом, бом-бом…
И с эти меланхоличным «бом-бом» Витька шагнул в зыбкий туман. Раздался треск, невнятный мат и долгий   шум падения бесчувственного тела. Туман, поколебавшись, сомкнулся над ним.
И как эхо печальной тризны над оврагом поплыло скорбное треньканье  колоколов звенигородского Покровского собора:
-Блям-блям, блям-блям…
А далеко внизу колебало туман глухое мычание повергнутого Дубнюка.





                ***

Юрий Венедиктович усталый вернулся с объекта, скромно поужинал и, сидя на веранде с низким потолком, просматривал тощую подборку книг на старенькой этажерке.
Над Звенигородом опускалась тихая и теплая весенняя ночь, звенели наглым и голодным звоном комары, пахло тревожно и томно жасмином и сиренью. Из-за высоких сосен  поднималась полная луна, необъяснимо тревожа сердце грустью и томлением…
Отложив книгу, Юрий Венедиктович глядел бездумно в темные стекла, сжимая пальцы в невыразимо-сладких муках  тревоги и счастья.
Переполненный теми же чувствами, вдруг залился соловей, дополняя своими фориатурами гармонию запахов и чувств. И лягушки захлебывались от восторга мерзких страстей в теплых и грязных лужах.
Стукнула калитка. Юрий Венедиктович даже вздрогнул, очнувшись от грез, и, приложив ладонь к стеклу, с тревогой всмотрелся в окно. Кто-то долго топтался у калитки и, наклонившись, шарил руками по земле в призрачном лунном свете. Должно быть, что-то потерял.   Затем разогнулся и, как эсминец в противолодочном зигзаге,   с угрожающим  креном то на правый, то на левый  борт, короткими галсами двинулся к дому.
«Рабочий приехал!» - мелькнуло в мыслях у Юрия Венедиктовича и почему-то неприятно засосало под ложечкой.
Наконец скорбное лицо Дубнюка прильнуло к стеклу веранды.
-Т-ту-да?
Он хотел спросить, туда ли он попал, но почувствовал, что со столь длинной фразой ему не справиться, поэтому ограничился одним обстоятельством. Не эту ли почву имел под собой лаконизм древних?
Юрий Венедиктович растерянно бросился открывать дверь.
-Если вы из четвертого отдела, то, конечно, туда. Заходите, пожалуйста!
Окончательно расслабившись от такой удачи, Дубнюк с первого захода промахнулся в дверной проем и врубился в косяк. Его чугунный лоб загудел басовитой октавой, пустые бутылки в рюкзаке отозвались мелодичным скерцо. «Изабелла», заправленная на полтора  фута выше ватерлинии, мерзопакостно заплескалась в трюмах.
Витька отступил на исходный рубеж и попытался переложить рули на несколько градусов влево. Но этому помешал резкий и неожиданный дифферент на корму. Шторм набирал невиданную силу.
Юрий Венедиктович выскочил из дверей и, предупредительно придерживая Дубнюка за талию, ввел его по узкому фарватеру в тихую гавань, где осторожно отшвартовал  на диван. Витька благодарно сопел, как паровой дредноут начала века, и веранда наполнялась густыми и кислыми  запахами даров солнечных республик. Голова Дубнюка свесилась ниц.
Юрий Венедиктович растерянно стоял над ним, решительно не зная, что делать. Ожидая рабочего, он уже отрепетировал слова, которые произнесет перед ним. Слова должны были внушить тому, что роботу будет планировать только Юрий Венедиктович. Сколько надо, столько они и будут работать, хоть десять, хоть двенадцать часов в сутки. Слова эти должны быть произнесены твердо  и властно. Объект и так уже под угрозой срыва, и закончить его в срок дело их чести. Отгулять Дубнюк сможет и потом.
И теперь, стоя над ослабшим Дубнюком, Юрий Венедиктович чувствовал, что инициатива и острота волевого решения уходит от него. Эти слова, произнесенные завтра, не возымеют должного веса.
Разглядывая растрепанные волосы своего рабочего, низкий, как у примата,  лоб, свежие царапины, пролегшие на пористой и серой коже, Юрий Венедиктович напряженно размышлял, что ему делать.
Тут Витька, мучительно рыгнув, приоткрыл один глаз. В поле его зрения совершенно случайно попали домашние тапочки. Он долго их изучал, потом обратил внимание на то, что в тапочках чьи-то ноги. Это его заинтриговало. Глаза его приоткрылись пошире, и он начал поднимать их, с целью составить мнение об объекте в целом, или хотя бы определить его границы. Глаза его встретились с глазами Юрия Венедиктовича.
«Хтой-то?- вначале оторопел Дубнюк.- Я с ним не пил!»
Он еще раз взглянул в глаза Юрия Венедиктовича, и их холодный блеск поверг его в трепет.
«Мусор?- соображал он, - а я что ж, в мусорской?»
Юрий Венедиктович, решив, что Дубнюк достаточно пришел в себя, кашлянув для уверенности,  начал трудный разговор:
-Как тебя зовут?
-Дубнюк Васильевич… это…Виктор…
Витька решил не отпираться, потому что паспорт был всегда с ним. Уже, видимо, обшмонали. И он, упреждая события, привычно продолжал:
-Год рождения… год…
Витька мучительно напрягся, но что-то ускользало от него:
-Год…  год?..  не, три года по восемьдесят девятой…*
-Ну, вот что, Виктор, чтоб это было в последний раз.
Произнесена эта фраза была  Юрием Венедиктовичем не слишком уверенно.
-Все!- твердо выговорил Дубнюк, решительно перечеркивая все свое прошлое.
И голова его энергичным кивков подтвердила незыблемость решения. И тут домашние тапочки  вновь попали в поле его зрения. Витька некоторое время соображал, не обращая внимания на слова о рабочей чести и гордости, которые с определенным пафосом произносил Юрий Венедиктович.
«Мусор? – вопрошал себя  Дубнюк, и тут же приходил к противоположенному мнению, - не, не мусор. А хто?»
Логические построения при этом безнадежно зашли в тупик. Жизнь иногда ставила перед ним неразрешимые загадки.  Простые по своей форме понятия и суждения наотрез отказывались складываться в умозаключения.  Напряженная интеллектуальная работа мысли окончательно подорвала его силы. Воля Дубнюка ослабла. Он качнулся и в гаснущем сознании пронеслась запоздалая догадка:
«Козел какой-то… в рог ему заехать надо бы…»
И с этой мыслью он  замертво рухнул на продавленный диван.
А за окном, по оврагам и лужам нарастали мерзкие любовные арии и дуэты безмозглых рептилий. Луна уже поднялась высоко над деревьями и неистово заливала Звенигород каким-то порочно- стыдливым светом.

* Восемьдесят девятая статья УК СССР: хищение государственной собственности.