Шанс. 2

Начало см. http://www.proza.ru/2010/07/09/1043

2
Войдя на участок, она вертела головой по сторонам и ужасалась: сколько ещё сделать… Сухая кирпичная стенка хозяйственного кострища развалилась с одного бока; рухнул забор за сараем; плохо укрытые на зиму козлы жалобно выставили из-под плёнки почерневшую, покрытую зелёной плесенью мокрую ножку; пруд завален сырой чёрной лиственной кашей; курганчики кротовых куч нахально усеяли клумбы; крыша дома завалена ветками… А в доме! Всё расчехлить, снимать щиты с окон, вытаскивать и перетирать плитку и посуду, вычистить и протопить печку, разобрать гору матрасов на топчане… Она растерялась и не знала, за что схватиться, чтобы побыстрее обустроить сносное дачное существование, запустить механизм летнего сезона.
Он что-то ворошил сердито в посудном шкафу на веранде; кастрюли и сковородки, вспугнутые после полугодовой зимней спячки, встревожено и возмущённо вскрикивали, падая и норовя убежать-схорониться в дальнем углу за умывальником.
- Что ты там ищешь?
- Что! Никогда у тебя нет того, что нужно… – набросился он на неё. – Цветок надо поставить куда-нибудь! Ты его швырнула на стол и забыла!
- Ну зачем ты так: «швырнула»… я положила. Мне так… всё сразу не сделать.
- И не надо! Иди, занимайся себе там… чем надо. Я сам поставлю его в воду. Дай мне только какую-нибудь вазу или банку… бутылку лучше.
Она усмехнулась: найдя бутылку, воду в неё она и сама бы налила.
- Знаешь, а у меня, пожалуй, и нет ничего подходящего… – задумалась она. – Все бутылки я осенью выбросила. Кувшин? Великоват… банки широкие и низкие…
- Что за мания всё выбрасывать? – брюзжал он раздражённо. – Нет чтобы подумать сначала своей головой бестолковой! Придётся идти в магазин, купить какую-нибудь бутылку.
Он напялил снова снятую было куртку, сел надевать кроссовки, пыхтя от негодования. Она отвернулась к окну, закусив губу. Вот как! для него главное сейчас дело – пристроить свой цветок. За него он готов, похоже, избить её… О нет, всё очень, очень плохо, хуже, чем она думала… Вдруг она радостно вскинулась и бросилась к кухонному столу:
- Не ходи! Есть, есть бутылка! Из-под клубничного сиропа, маленькая – как раз такая, как надо…
Она с торжеством вытащила из дальнего угла в тумбе стола пузатую бутылочку, показала ему, сполоснув под умывальником, налила прозрачной холодной воды, осторожно поместила в неё зеленоватый гранёный стебелёк. Нарядная звёздочка нарцисса засияла над столом нежной белизной. Они помолчали, глядя на него. Косые лучи яркого майского солнца, вырываясь из узкого бокового окна, заливали стол, наполняли веранду всепобеждающим светом… впереди лето, свежесть, жизнь… ничего, ничего не может быть дурного.
- Ну вот, видишь, – сказал он умиротворённо, – а ты сразу в панику: ничего нет, всё выбросила… дурёха, вот дурёха! Ну, иди сюда, – он притянул её к себе на колени, и она покорно приникла к нему, уткнувшись в его шею. Он пах первым весенним солнцем; она жадно вдохнула этот его уже почти забытый запах и прерывисто всхлипнула. – Ну что ты, что ты… – бормотал он, – всё будет хорошо, дурёха… Мы же с тобой сандрики, разве нет?
Это была их давняя игра: своё общее для обоих имя – Саша – они превратили, дурачась, в фантастических «сандриков». В хорошие, согласные времена сандрики вились вокруг них бестолковой радостной кучкой – легковерные, наивные глупышки, широко распахнувшие свои круглые любопытные глазёнки, всегда готовые и на плач, и на бурное веселье.
- Правда? – она подняла голову и доверчиво поглядела на него.
- Конечно, правда, а как же иначе? Вон у цветка спроси… Знаешь, что-то я ужасно проголодался! Может быть, чайку для начала?
- Сейчас! – она подхватилась, бросилась к дорожной сумке. – Я так и думала, что приедем, и сначала чаю… с дороги… У меня есть бутерброды с форелью и сыром, кексы… твои любимые, с изюмом… я быстро! Воды, слава богу, предостаточно, я в прошлый раз привезла…
Она оживлённо захлопотала, а он, сладко потянувшись, вышел на улицу, щурился в неправдоподобно чистое синее небо, оглушённый неистовым птичьим щебетом, вдыхал влажный воздух, внимательно прислушиваясь к себе: вот так, выхлопную дрянь прочь, набраться этого всего первозданного, неизгаженного городом, чтоб проникло до печёнок… хорошо!
После чая он разомлел: «прилечь бы». Она бросила собирать посуду со стола и растерянно всплеснула руками:
- Так негде сейчас! Кровать стоит пустая, всё на топчане, горой сложено под плёнкой… не на раскладушке же голой?
- Раскладушка? – отозвался он кисло. – Её еще из пристройки тащить…
- Ну давай распакую топчан, пару матрасов перекинем на кровать, и приляжешь? – быстро соображала она.
- Пойдёт, – согласился он. – Я тебе помогу.
Тюремно-полосатые матрац и матрас, переместившиеся с топчана на кровать и накрытые покрывалом, выглядели заманчиво, он с блаженным стоном растянулся было во весь рост, но тут же вскочил с воплем:
- Да это прорубь!!! Ледяная купель! рефрижератор! Трус, Балбес и Бывалый с мясными тушами! Бр-р-р-р! Ды-ды-ды-ды!
Он артистично изобразил в лицах знаменитую гайдаевскую троицу, вывалившуюся из холодильника; она зашлась от смеха; попробовала было прилечь на его место, но через минуту тоже поспешила прочь от ледяных прикосновений промёрзшего за зиму матраса и присоединилась к нему в дурашливом ознобе.
- Сандрики так не могут! – выкрикивал он жалобно. – Сандрики любят, чтобы было тепло и уютненько! У них замёрзнут лапки и ушки, а хвостики будут так дрожать, что отвалятся!
- Сандрики собьются в кучку и будут плакать, – подхватила она, обнимая его, – горючими слёзками… чтобы согреться хоть немного!
- Бедные, бедные сандрики, – причитал он, выплясывая шейк в паре с ней, – как им спастись?!
- Спасение сандриков – дело рук самих сандриков… Топоча озябшими лапками, они быстро-быстро бегут за дровами и топят печку!
Печка упрямилась, отвыкнув за месяцы оледенения от человеческих рук, и вредничала, пуская ему в лицо тонкие струйки гари. Он сидел на корточках со спичками в руках и нетерпеливо заглядывал в щёлку приоткрытой топочной дверцы. Крошечный огненный цветок робко трепетал в закопчённых глубинах кирпичной норы и вскоре увядал, трусливо сворачивая свои язычки.
- Бастует, поганка! – крикнул он ей в дверь.
Она ввалилась с ящиком дров, с грохотом обрушила поклажу на пол и всплеснула руками.
- Сандрик, сандрик ты и есть! Сандрики глупенькие и забывчивые… что ж ты делаешь-то? Забил бедной нашей печурке кляп в рот, так, что она вздохнуть не может, и ждёшь от неё разговора? И что взял? Сосну смолистую, да козью иву… брёвнами, чурбанами! Сандрик, отдались! Пусти мастера к делу и учись.
- Ой-ой-ой… посмотрим, как у тебя получится! – фыркнул он презрительно.
Она вытащила назад все дрова, и стала священнодействовать, наставительно приговаривая:
- Кладёшь на решётку мятую газету в два слоя… чтобы мусор в зольник не валился… хворост мелкий, горушкой… щепки… палки… полешки помельче… Понимаешь идею? Мелкое вниз. Сверху крупнее и крупнее… И всё! Больше пока ничего не надо – это растопка. Пятнадцать лет тебя учу, и всё мимо.
Он поднялся и скептически смотрел на неё сверху вниз, независимо заложив руки в карманы.
- Чушь всё это. И так бы разгорелось. Но тебе непременно вмешаться надо!
Она не отвечала, напряжённо прислушиваясь к звукам за чугунной дверцей.
- Прямо из рук вырывает, – пыхтел он, сердясь, – диктаторские какие-то замашки! Вон, смотри, что натворила: дым клубами лезет!
- Да она мокрая вся, промёрзла… это нормально! Имей терпение – прогреется…
- Пока она прогреется, ты тут газовую камеру устроишь, – бурчал он ревниво, отмахиваясь от едкого белого дыма.
Печка сильно и ровно загудела, наконец, – пламя охватило всю горку растопки.
- Дрова! – она, не глядя, протянула руку, словно хирург, командующий ассистенту: «Скальпель!»
Он заполошно подсунул ей полено.
- Да не это! Осину давай!
- Да откуда я знаю, какая тут осина! На ней не написано! – запаниковал он.
Она досадливо махнула рукой, быстро перебрала поленья, и открыв дверцу, стала ловко забрасывать дрова в топку, ярко освещённую яростно гудящим пламенем.
- Всё, поехали! – довольно сказала она, запирая дверцей бушующий зев разъярённой печки. – Процесс пошёл!
- Мало положила, – скептически заметил он, – что тут согреется от такого количества!
- Поясняю: печка должна прогреться. Если ты её после зимы изнасилуешь дровами, она просто треснет и развалится. Потом протопим ещё раз. И сначала осина – она дымоход чистит.
- Да какая разница – что осина, что сосна. Всё сгорит. – Он пожал плечами, усаживаясь на кровать.
- Опять двадцать пять, – досадливо протянула она. – Ты за полгода всё забываешь! Каждый божий год тебе твержу: в сосне смолы полно, в мокрой печке смола соединяется с влагой, образуется конденсат, а конденсат…
- Ну хватит уже мне этих лекций! – оборвал он её. – Уймись. Слушай, может, тебе в истопники податься? Знатный истопник, ударница топочного дела…
- Я не истопник, – вдруг сказала она серьёзно и твёрдо, – я хранительница очага.
Он осёкся, и оба замолчали. Она складывала в ящик поленья, подметала притопочный лист, упрямо склонив голову и не глядя на него. Он же, наоборот, не сводил с неё глаз и после долгой паузы позвал негромко:
- Иди ко мне.
Она вздрогнула, услышав этот его мягкий зовущий голос, распрямилась с неуверенной улыбкой, бросила веник. Их взгляды соединились в одну туго натянутую струну, и эта тоскующая звенящая струна неудержимо потащила её туда, где он сидел на берегу кровати, беспомощно-одинокий… Обняла за голову, целовала в лохматую макушку, в большой выпуклый лоб, в прикрытые глаза и гладила, гладила, наслаждаясь прикосновениями, и он прижимался к ней, приникая тяжёлой головой к её груди, как ребёнок.
- Ну, здравствуй, сандрик, – прошептала она. – Это ты?
- Это я, твой сандрик, я тут… помнишь жёлтых обезьянок на витрине? Попарно сшиты ниточками…в обнимочку, тесно-тесно переплелись… как мы. Не разделить…
- Ты всё-таки совсем замёрз, сандрик, – счастливо сказала она, беря его лицо в свои ладони, – того и гляди, ушки отвалятся… Воздух тут ещё не сразу нагреется. Погоди, – отстранилась она, – я знаю, что надо. Доха!
Она сбегала в пристройку и притащила огромную, просторную, обильно-кудлатую легендарную фамильную шубу – её покойного отца («А может, ещё деда?» – иронически предполагал он иногда), с незапамятных времён спасавшую дачных обитателей от заморозков в начале и конце дачного сезона.
- Она тоже промёрзлая, но мы её согреем! – хлопотала она оживлённо, укутывая его этим меховым богатством.
- И ты сюда, ко мне в берложку, – тревожно высовывался он из тёмных недр.
- Ну да, ну да… сейчас надышим тепла! – Она залезла к нему под бок, они весело возились, прилаживаясь друг к другу, замерли, тесно переплетясь, и замолчали.
Внутри этой самодельной норы, пропитанной хорошо им обоим знакомым и за половину городского года почти забытым запахом дачной сырости, куда они забрались с головами – одни макушки наружу, они почуяли, как согласно стучат их сердца, словно у единого существа. Вдруг показалось, что снаружи нет ничего и никого – так, нечто ненужное, лишнее, неважное. Отодвинулись куда-то в неразличимо-ничтожную даль ссоры, взаимные обиды, недоразумения, опасения – у каждого свои, разные, не-общие за эти полгода. Страхи, мучения, недовольство друг другом представились несерьёзными и смехотворными, надуманными, пустыми; настигло, накатило ощущение покоя и надёжной защиты, уверенности в правильности хода жизни, в будущее благополучие…
- Хорошо, правда?
- Лучше не бы-ва-ет, – прошептала она.
- А помнишь, как мы оказались здесь в первый раз?
- Ещё бы…
- Не вылезали из постели целый день… помнишь?
- Семь часов, – уточнила она. – Едва на последний автобус успели.
- Смеялись, потом ты расплакалась, дурочка…
- Испугалась, что не смогу сделать всё, как ты хотел… ты так долго и подробно расписывал, как и что я должна тебе сделать… отчаялась.
- Так ведь смогла… и всё у тебя получилось… и опять смеялись, просто исхохотались… от счастья… как хорошо было…
- А всё-таки сейчас – лучше, – повторила она, вопросительно заглядывая в его близкие глаза.
Он не ответил, прикрыл веки, затих, согреваясь, а вскоре засопел ровнее и даже слабо захрапел. Спит… Она пристроила голову в ямку между его плечом и головой, дышала осторожно ему в шею и рассеянно думала: не вылезать отсюда никуда и никогда… вот так взять вдруг и умереть – вместе, как в сказках, и быть вместе уже навсегда, где-то там… Но он проснётся и захочет есть, а ничего ещё не готово, а столько привезено… надо выбираться наружу и приниматься за дело. Она осторожно коснулась губами его колючего подбородка, выскользнула из шубы, подоткнула под него тяжёлую меховую полу. Комната согрелась, от печки – она потрогала белый меловой бок – шли волны блаженного тепла. Не сходить ли повозиться с поваленным забором, пока он спит? Нет, это надолго. Потом… Сейчас не это главное.
 
(Продолжение см. http://www.proza.ru/2010/07/11/462)