Шанс. 3, 4

Начало см. http://www.proza.ru/2010/07/09/1043
                http://www.proza.ru/2010/07/10/872


3
Припухший от сна, с красными мятыми щеками, он вышел из спальни и удивлённо выпятил губы: у-у-у… Здесь теперь было почти так же тепло, как возле печки, но влажно словно в тропической оранжерее. Тяжёлые дощатые щиты с окон она сняла, и солнце щедро заливало всю веранду через матовые от испарины стёкла.
- Да у тебя тут баня… парилка! Парник…
Она резала овощи на прилавке и засмеялась, указывая ножом на миску:
- Ага, парник! Уже и помидоры с огурцами выросли, пока ты спал! Видишь: лаборатория – всё кипит и булькает, зарождается и произрастает, наливается и созревает…
Он поймал её за талию и притянул к себе:
- Наливается, говоришь? Созревает? Огурцы-помидоры? А у меня тут тоже… кое-что наливается… и созревает. Чуешь? – Он упёрся в неё животом. – Как думаешь: огурец или помидор? Загадка: по виду огурец, по цвету – помидор… а?
Она раскинула в стороны руки с ножом и протестующе замотала головой:
- Ну-ну-ну! Я при исполнении служебных обязанностей… я шеф-повар! Не время тут с огурцами разными… Вон лучше обернись, брось взгляд на сковородки и понюхай…
Она указала кончиком ножа, словно фея волшебной палочкой, на плитку в углу, где на двух сковородках  негромко ворчало и испускало ароматы нечто румяное, вмиг притянувшее к себе его взор и нос.
- Курочка, – промычал он невнятно, закатывая глаза и трепеща ноздрями. – Крылышко, ножка, шейка… почти мечта Паниковского… хоть и не гусь…
- Угу, – довольно подтвердила она. – Объявляю меню! Цветная капустка в сухарях на гарнир… с овощным салатиком. До того – натуральный говяжий бульон и слоёные пирожки с мясом! Но сначала… – она плавно повела узкой ладошкой в дальний угол веранды, – лёгкие, но аппетитные закуски, которые никак не оставят вас, сударь, равнодушным! Изящные канапе, оливки и изысканные сорта сыра под «бёкал», – дурачась, она сложила губы в жеманную трубочку, – … ну, с бокалами, правда, незадача… под стакан… стаканами хлестать станем! гранёными, советскими… под стакан белого вина… Вуаля! Домашний ресторан! Всё для вас!
Столовый уголок веранды и в самом деле обратился её трудами в подобие ресторана, с сервировкой на два прибора, с веерами голубых салфеток, с горками пёстрых затейливых закусок на блюдах и бутылкой вина. Нарциссик в своём пузатом сосуде, заботливо дополненный пучком узких травинок, был, судя по всему, в восторге, и гордо осенял острыми лепестками предстоящее пиршество.
- Как говорили голодные волки… в сказке про зимовье зверей, – жадно оглядывая стол, пробормотал он, – «Полакомимся, ребята!»
- Иди, голодный волк, приведи себя в порядок… хотя вид, так уж и быть, разрешается походный, – вздохнула она, – смокинг не обязателен, сойдут джинсы и драные свитера… умой личико, Гюльчатай… А я пока последние штрихи… и немного проветрю – выпущу кухонные пары. И запечатлею на фото… натюрморт. Пока ты его не разорил.
И для кого я стараюсь пятнадцать лет, думала она, глядя, как он, с мокрой после умывания чёлкой, откинув в сторону ненужный ему веер салфетки, усердно жуёт, глазом намечая на блюде следующий кусок? Ему всё равно, как подана услада рта и желудка, а она всё пытается обставить поизящнее их жизнь, «сделать красиво»… для себя самой, выходит, старается. Пожалуй, с не меньшим аппетитом он ел бы из алюминиевой собачьей миски, хватая куски замасленными пальцами. Она уже научилась, сидя за совместной с ним трапезой, не глядеть на него, – чтобы не видеть, как, залезая в еду рукавами, он обнимает тарелку, словно защищает свою пайку от чужих посягательств; как поправляет пищу пальцами, норовя ненароком обтереть их потом обо что попало; как цепляет на вилку весь кусище со своей тарелки и вгрызается в него, пренебрегая ножом; как шмякает ложку поверх каши, пачкая рукоятку и вслед за нею – пальцы… Замечания она пыталась делать ему первые года два, но это вызывало только его негодование и яростное сопротивление, и она отступилась, неприязненно думая о его матери, добавляя презрительно лишний аргумент в многолетнее своё молчаливое соперничество со свекровью: «Не научила… всё лишь бы потакать драгоценному Шурику».
Вот и сейчас, раздражаясь с полугодовой отвычки, она обречённо следила, как, утолив первый голод, он принялся за любимую забаву – возить вилкой по тарелке, сто раз перекатывая куски, смешивая в неряшливую кучку продуманно разложенный ею гарнир. Ест уже по инерции, из жадности глаза; теперь ему важнее – поговорить. Брюзжание по поводу кафедральных фуршетов на скорую руку, заботами сослуживиц, перешло в сердитые филиппики в адрес кафедральных нравов в целом. Всё то же: всеобщее безразличие и лень, его не ценят, а сами полные бездари… Она рассеянно слушала, кивая, но вдруг споткнулась об его почти вскрик: «Я гениален!» Боже мой, до такого раньше не доходило… что ж такого гениального он свершил? Она стала вслушиваться: речь о банальном обосновании обычного курса лекций.
- Что он там пишет! – фыркал он о каком-то неведомом ей сослуживце, язвительно именуемом «политолог-фиголог». – Экономика, политика… Главным в политике страны после войны была Победа в ней!
Она через силу попыталась вдуматься в это утверждение и не нашла в нём ничего ни гениального, ни парадоксального.
- Ну да, – начала она медленно, – на этом и строили всю политику… а в брежневские годы – до прямой спекуляции на Победе… всё ею оправдывали, любые заморочки…
Но он вовсе не слушал её, с упоением твердя своё:
- Вот! вот что надо написать! Вот что главное! А не то, что этот… «фиголог»!
Э, поняла она, да ему не нужен собеседник, ему просто надо выговориться, заочно «разгромить врага». В глаза, наверное, духу-то не хватает. Она стала слушать вполслуха, рассеянно, так и не дождавшись разъяснений, против какой «страшной крамолы» он воюет, и чем так уж провинился злосчастный политолог. Похоже, его главная «вина» – в чём-то обошёл по службе… Шутит он, что ли, насчёт своей гениальности? Вроде бы нет – расправившись с «фигологом», он удовлетворённо заключил:
- Какой я умный, аж тошно… Был бы поглупее – было бы легче. Тошнит от ответственности! Приходится быть главным, всё брать на себя.
- А что мешает тебе НЕ быть главным? – спросила она, осторожно подпустив в тон вопроса лишь малую толику иронии. – Что ж так надрываться, чтобы кого-то сокрушить? Делай своё дело, как ты его понимаешь…
Он озадаченно взглянул на неё, словно только сейчас обнаружив её присутствие, и неприятно изумлённый странным вопросом.
- Мешает? – Он откинул голову назад и пристально сощурил на неё глаза, этак сверху вниз. – Самолюбие!
Помедлив самую капельку, он вдруг с жаром вдохновился новыми обвинениями:
- Марсулёв у нас… всерьёз воображает, что он – главный! На самом деле его волнует только собственные званьица, очередная «медаль на грудь» и «бабло»…
Марсулёв был его сокурсник, а ныне сослуживец и некоторым образом – начальство. Она имела небольшое «удовольствие» за эти годы, что они были вместе, мельком говорить с Марсулёвым пару раз, и составила о нём стойкое и на редкость неприятное впечатление: Марсулёв любой разговор – до неприличия немедленно – сводил к собственным заслугам и собственному преуспеянию. Она уже открыла было рот, чтобы изложить своё мнение об этом типе и присоединиться к нелестным высказываниям мужа, но вдруг услышала:
- Мама всегда называла его карьеристом, ещё когда студентами были! А поесть был какой не дурак всегда! Умом-то блистал, я долго им очарован был… да под умные разговоры – мама уже тогда удивлялась – «подметал» в гостях всё лучшее подчистую! Сказывалась натура… а сейчас вовсю проявляется. Мама его давно раскусила, говорит: я всегда это знала…
Ах, вот с кем он теперь делится служебными перипетиями! – словно ударило её. Будто его мать в силах понять хоть что-нибудь в этом! Ещё бы его «мамуле» не поносить Марсулёва: небось съедал все лучшие кусочки, предназначенные драгоценному Шурику, а это непростительно… а теперь вот по службе обошёл. Вот кто подогревает его веру в собственную гениальность – до явной невменяемости – любящая «мамуля». Что мать может ему присоветовать?!
Ей захотелось язвительно спросить: «Завидуешь? Пока ты носишься со своей непризнанной гениальностью, Марсулёв, уж какой он ни есть, успел горы своротить, докторскую защитить, завкафедрой попахать, две толстые монографии выпустить, в любом углу, куда ни ткни, только и слышно: Марсулёв да Марсулёв… а ты всё «материал набираешь»! Третий раз тему сменил…» Она сжала губы и уставилась в тарелку, сузив глаза, в ней копились раздражение и почти ненависть. Токует, как тетерев на току…
Он, наконец, заметил её мрачность и примолк. Что это с ней? Пожалуй, напрасно он упомянул о матери… Мама была резко против этой поездки, он уехал вопреки её категорическому запрету, через скандал, и душа его была неспокойна. Но у него своя цель, о которой маме ничего не известно, ибо он не решился поведать ей о неожиданном и унизительном, донельзя испугавшем его провале с Ирочкой. Надо быть осторожнее, надо действовать тонко, очень тонко…

4
Валерия Ивановна не находила себе места, в буквальном смысле: то бросится на кухню, откроет холодильник, а не может вспомнить, зачем… Заварит себе чаю, увидит немытую кружку Шурика у мойки – ринется в комнату, нервно ходит от стеллажа с книгами Шурика к телевизору… Сбежал, подло сбежал! Боже, как он доверчив, как неразумно нерасчётлив! И такая обида – не верить матери, которая только о нём всегда думает, только о его благе единственно печётся…
Жизнь неотвратимо портится – давно чувствовала Валерия Ивановна. Лучшие времена остались позади, и их уже не вернёшь. Да, было тяжело, всё тащила на себе годами – мужа непутёвого, сына, хозяйство, но любая ситуация как-то в конце концов поддавалась её неустанным усилиям наладить жизнь дОлжным образом. Легкомысленный жуир муж, норовящий «сходить на сторону», возвращался к семейному очагу. Безалаберный мягкотелый сын «вышел в люди» благодаря её самоотверженной заботе и неусыпному контролю. Сколько раз, сцепив зубы, она строила, подпирала, чинила, латала ненадёжное семейное благополучие, без неё неизбежно расползавшееся, разваливающееся… Она ощущала себя единственным стержнем малой семейной «империи», нерушимым, прочным, но кто это понимал, кто ценил, кто воздавал ей должное?! Неблагодарность – вот от чего больше всего страдала и мучилась, изводилась годами её душа, израненная несправедливостью самых близких людей, такой малой отдачей за все её труды… Как горько было убеждаться в сотый, тысячный раз, что измена всегда брезжит где-то рядом, зреет подспудно, словно незримая плесень внутри крепких с виду каменных стен, точит и точит её «империю»! Оттого и застыла на лице Валерии Ивановны навсегда  жалостно-плаксивая гримаса жертвенности: бровки домиком над укоряющим взглядом и обиженно надутая нижняя губа.
Впервые она заподозрила своё печальное одиночество, отсутствие единомышленника и вожделенной защиты во время того тяжёлого скандала… Муж был пойман почти с поличным, она ткнула ему в нос все несомненные улики его грязного предательства: исчезновение части семейного бюджета, его ничем не подтверждённые неясные отлучки, его неуклюжую наглую ложь… в конце концов, его просто видели знакомые! А он смеялся ей в лицо, нет, даже не смеялся, а подсмеивался, словно над дурочкой, и именно это приводило её в неистовство, в ярость. Шурику тогда было лет двенадцать, и она кинулась к сыну, как к свидетелю, как к главной своей опоре и оправданию:
- Ты видишь, Шурик, ты видишь?! Твой отец измывается над нами!
Но будто споткнулась на полдороге: этот взгляд исподлобья, эти бегающие, от отца к матери глаза, эта потупленная упрямо голова, это тупое сопение… 
- Маленький предатель, – сказала она тогда, дрожа от негодования, – если только ты сейчас не заступишься за мать!..
Нет, она не дождалась поддержки сына, в ТАКОЙ момент! – когда она была так очевидно права, так неоспоримо чиста и оскорбляема, и когда ей была так необходима эта поддержка! «Маленький (тогда ещё маленький!) предатель» Шурик стремглав и молча сбежал на улицу…
Конечно, она простила его, как всегда их обоих прощала – что ещё остаётся… Она-то всегда была верна им обоим, никогда не предавала и не предаст, до гробовой доски. Они не знают, что такое преданность и верность; только она – знает. Но обида оставалась, легла шрамом на сердце, и сколько их было, этих шрамов и рубцов! Мелких, будто бы несущественных – несть числа. Даже странно, что её израненное сердце ещё бьётся.
Валерия Ивановна, болезненно сморщившись, приложила руку к левой стороне груди и живо представила грубые, страшные, опасные шрамы, покрывающие её изношенное сердце. И никто не видит этой ужасающей картины, никто не бережёт, а ведь однажды эта латаная плоть может треснуть, любой из рубцов разойдётся, и… и… только тогда поймут, сколько раз она приносила себя в жертву… Раскаются! но будет поздно.
А какую обиду Шурик нанёс ей своей женитьбой! На ЭТОЙ… Уже первое её появление в их доме больно уязвило Валерию Ивановну: эти влюблённые взгляды, это беспрерывно сплетение руками, эти бесстыдные поцелуйчики на виду… Мать «свергнута с престола», в опале и небрежении, на неё и внимания-то не обращают, как на ненужную больше вещь. Униженная Валерия Ивановна сама использовала любую возможность на глазах у невестки (полюбуйся!) обнять и поцеловать сына, душа её таяла от привычно-нежного сыновнего «мамуля». Но это были только жалкие крохи – всё теперь доставалось ТОЙ: обнимая якобы дорогую ему мамулю, предатель через её плечо глядел на свою «Сашу»… Имя невестки звучало для неё оскорбительно, словно та посягала даже своим именем на её сына, поэтому Валерия Ивановна всегда называла невестку холодно-официально «Александра», по-другому просто губы не выговаривали.
В голове решительно не укладывалось: что Шурик в ней нашёл? Александра эта даже одеваться не умела никогда. Джинсы, чёрные свитера, кроссовки… унисекс какой-то. К визитам Шурика с женой Валерия Ивановна всегда тщательно готовилась: подкрашивала седину, подбирала женственные блузки в цветочек, серёжки и кулоны. О нет, она никогда не высказывалась прямо, только тонко иронизировала:
- А тебе идёт чёрное…
Александра эта грубо-насмешливо отвечала, оттопыривая низ растянутого джемпера:
- Неужели? Я в этом на огород езжу!
Валерия Ивановна глотала обиду, после выговаривая Шурику:
- Твоей жене больше нечего одеть? Явилась в таком виде! Демонстрирует неуважение ко мне?
Шурик трусливо отмалчивался – как всегда, предатель.
Разве это – женщина? Да даже посторонним людям видно, что Валерия Ивановна в свои шестьдесят три моложе и привлекательней этой его Александры! Валерия Ивановна с удовольствием вгляделась в знакомую фотографию трёхлетней давности за стеклом книжного шкафа: рослый Шурик бережно обнимает миниатюрную (Валерия Ивановна любила называть себя Дюймовочкой) хрупкую мать в нежно-голубой, как облачко, блузке, а голова матери не достаёт до Шурикова плеча. Показывала фотографию соседке:
- Вот. Мой Шурик.
Соседка, подслеповатая старуха, спросила:
- Это он с женой?
Валерия Ивановна тогда радостно рассмеялась:
- Да это же я, Нинпална, как же вы не узнали?
Она купила для этой трогательной фотографии рамку и поставила на видное место в книжный шкаф – фотография ей очень нравилась, давала приятную иллюзию близости сына. Этой Александре не помешало бы взять у свекрови пару уроков в искусстве одеваться. Но куда там! Пятнадцать лет она видела от невестки только нарочитое, напоказ, пренебрежение и равнодушие.
И она, Валерия, как всегда, терпела, терпела и терпела, копя невысказанную обиду и оплакивая былые сладостные времена, когда каждый день заканчивался одинаково: она сидит в ночной рубашке у трюмо, расчёсывая на ночь свои длинные, но увы, поредевшие с возрастом волосы, а Шурик приходит, садится у её ног на низкий пуфик и рассказывает, как прошёл у него день. Шурику нравилось, что мамуля укладывает волосы в узел; пару раз она хотела подстричься по совету подруг, но Шурик буквально умолял, гладя пальцами материнские поседелые косички:
- Мамуленька, оставь, пусть будет как раньше!
А вот после женитьбы ему сделалось всё равно… На нервной, видно, почве, волосы полезли клоками, Валерия Ивановна решилась-таки на стрижку, в знак протеста, и неделю переживала – как воспримет Шурик. Увы! – приехав к родителям, он даже ничего не за-ме-тил! И опять она смолчала, но ясно поняла: ты больше не нужна ему, твоё место возле сына занято, твоя роль сыграна, доживай, как знаешь… Тщательно оберегаемая годами империя рухнула, и никого не волнует, сколько сил и души она вложила в сына, как трепетала над его здоровьем, как водила его на кружки, стремилась развивать и дать образование. Будто это само собой разумеется, будто ничего ей за это не положено! Рот сводило от бессилия, от одной мысли о невестке-воровке к голове приливала и стучала молотом кровь …
Муж Виталий посматривал на неё сокрушённо, помалкивал, а потом принёс домой щенка… И Валерия Ивановна выкормила и вырастила ещё одно живое существо – пинчера Митьку. О нет, это лучше не вспоминать, это слишком больно… Через восемь лет Митюша погиб под колёсами грузовика. Никто – в полной мере её горе не смог ни понять, ни разделить – никто. Виталий вообще всё в этой жизни воспринимал с нелепым спокойствием, как должное, а Шурик с женой, живя отдельно, не имели к Митюше отношения. Эта его Александра с плохо скрытым раздражением холодно спросила:
- Что вы так убиваетесь? У вас же есть муж, сын… Собака была для вас важнее?
 Валерия Ивановна тогда с достоинством ответила:
- Это – другое. Он полностью от меня зависел. Я была для Митюши всем!
Но в душе своей добавила за этот вопрос ещё одну тяжёлую гирьку неприязни в чашу невесткиных грехов.
Было ли что положить на другую чашу, в противовес? Она, Валерия, пыталась, но её добрый порыв, вопреки себе, во славу объективности, – не был принят! Когда Шурик защитил диссертацию, она пригласила их, чтобы торжественно отметить событие в узком семейном кругу. Времена были тяжёлые, скудные, Шурика не понимали, он разошёлся во взглядах с научным руководителем, писал диссертацию, будучи безработным, перебивался случайными приработками, и это растянулось на шесть лет. Валерия Ивановна, скрепя сердце, готова отдать должное невестке: та не попрекала Шурика и терпеливо ждала завершения его исследований. И вот, после первых тостов за окончание многолетних трудов Шурика, за его принципиальность и верность своим взглядам, Валерия Ивановна значительно подняла рюмку со словами:
- А теперь, Александра, мы должны выпить за тебя… Благодаря тебе…
Она увидела, что невестка, сузив глаза, пренебрежительно дёрнула бровью, и продолжает болтовню с Шуриком. Валерия Ивановна побледнела от обиды и возвысила голос:
- Александра! Слушай, когда я тебе говорю. Больше. Я тебе. Этого. Не скажу!
Та замолчала, демонстративно уставившись в тарелку, повисла пауза, и Валерия Ивановна раздельно, наставительно продолжила через силу:
- Благодаря тебе, твоему терпению, Шурик смог защитить свою работу. Спасибо тебе за понимание тех трудностей, которые ему пришлось преодолеть…
- Странно вы говорите, – прервала её невестка, пожимая плечом и криво усмехаясь. – Словно я ему чужая… «трудности» у нас с ним общие… Это ВАМ спасибо… что верили в него…
В летнем воздухе душной комнаты словно нависли грозовые тучи, и Шурик тогда поспешил забормотать что-то примирительно-радостное, призывая оценить содержимое рюмок… Валерия Ивановна ушла на кухню хлопотать, задыхаясь от негодования. Вот как она умудрилась всё обернуть! Будто это она, мать, Шурику чужая, и её надо благодарить за веру в сына! Не тебе меня за это благодарить! Да, милочка, я-то верила в него, и всегда буду верить! В отличие от тебя. Я не забыла, как на мои тревожные расспросы о диссертационных делах ты небрежно отмахнулась: «Да бросьте вы… Никогда он не защитится… ему нравится сам процесс». Я бы с радостью влепила тебе тогда пощёчину… но ради Шурика, ради Шурика..! Господи, сколько я вытерпела ради сына!
Валерия Ивановна заметалась по комнате, дрожащими руками накапала пустырника в мензурку, выпила. Даже эту его Александру она вытерпела столько лет! Терпела её пренебрежение, непочтение напоказ… да что там ЕЁ непочтение, наплевать на неё, труднее и больнее было видеть, как скверно Шурик переменился к матери. Это она его научила, науськала, это она отрывала его от матери. Он стал спорить с матерью, грубить, отдалился, привычными стали оскорбительные выражения «это наше дело», «сами разберёмся»…
Но ничего, мы ещё поборемся. Есть ещё силы на перемены. Не будет по-твоему! Затянулось это сыновнее увлечение, но есть просвет, есть надежда. Может, и грех так думать (Валерия Ивановна перекрестилась: господи, прости), но со смертью Виталия кое-что изменилось. От Шурика с его Александрой она не дождалась никакой, ровно никакой помощи. Не интересовались! Сгорел Виталий быстро, но ей так не показалось: ведь всё, как всегда, было на ней – больницы, беседы с врачами, охота за лекарствами, две операции… Надорвался со своей… этой… любовью заветной! Даже перед последней больницей умудрился к ней наведаться. И бесстыдно не скрывался, бормотал смутно: «Прощался… она… добрая». А утки из-под него, между тем, не та, «добрая», а она, Валерия, выносила, анализы кровавой мочи собирала! Виталий своё получил, за всё своё подлое предательство, есть всё-таки высший суд… И в последний период его угасания, и на похоронах, и после, Валерию Ивановну не оставляла  прицепившаяся намертво, словно заевшая пластинка, пушкинская строка: «Надменный член, которым бес грешил». Прости, господи, меня, грешную! – мелко крестила скудный бюст Валерия Ивановна, но на душе было некое успокоение и удовлетворение от сознания, что есть-таки на свете высшая справедливость… Е-е-есть! – Валерия Ивановна грозила пальцем в небо.
Для Виталия она уже ничего не может сделать. Но Шурик! Настал момент, когда его просто необходимо спасать. Заставить его разорвать этот неимоверно затянувшийся бестолковый, бесплодный брак. Именно что бесплодный. Все эти годы Валерия Ивановна опасалась и поднимать вопрос о возможном ребёнке. Когда эта его Александра поймала Шурика на свою удочку (опытная, небось, была барышня в свои двадцать семь, старше Шурика, знала, как завлечь мальчишку!) и Валерия Ивановна стояла насмерть: «нет!», сын применил «тяжёлую артиллерию»:
- Возможно, у нас будет ребёнок.
Сражённая наповал Валерия Ивановна причитала, ломая руки:
- Какой ребёнок?! В двадцать три! Ты сам ещё ребёнок! Ты ещё не получил диплома! Опомнись, ты исковеркаешь всю свою жизнь! Послушай мать – я знаю, что говорю. Тебе надо окончить университет, найти хорошую работу, становиться на ноги, выходить в люди… Ребёнок перечеркнёт все твои планы, а мы мечтали о твоей аспирантуре!
Она тогда просто слегла от горя со стенокардией, бороться у неё не было сил. Пережив такую угрозу, она махнула рукой: пусть делает, как хочет. Пусть женится, если он созрел, чтобы иметь женщину, но детей никаких не надо! Сделать её бабкой, в сорок восемь! Она сама ещё не пожила для себя, не говоря уже о сыне.
Кое-как оправившись от такого удара, Валерия Ивановна затаилась в напряжённом ожидании беды от своей новоиспечённой невестки. Но годы шли, больше этот вопрос не поднимался, обошлось у них как-то там, но страх отпускал медленно, и она боялась даже слово это произнести – «ребёнок»: вдруг они решат, что это сигнал обзаводиться потомством? Нет у них ребёнка, и слава богу, слава богу! – значит, всё пока поправимо, обратимо, временно. Просто этап в жизни Шурика, небесполезный для него, но такой мучительный для матери!
Последние полгода, когда Валерия Ивановна, действуя осторожно, очень осторожно, деликатно, настояла на переселении Шурика в родной дом – сначала на выходные, потом на неделю-другую, месяц – возникло ощущение, что отчасти вернулись старые добрые времена. Валерия Ивановна была, пожалуй, вполне счастлива: чёрная работа ухода за умирающим мужем отдалилась и почти забылась, словно дурной сон, Шурик был с ней и снова каждый вечер сидел на стареньком пуфике у мамулиных ног, глядя снизу вверх родными детскими глазами и делясь своими тревогами; на ночь и уходя из дома целовал мамулю в увядшую, увы, обвисшую за эти годы щёку…
Валерия Ивановна придирчиво оглядела в зеркале своё лицо, выдернула пару седых волосков над ухом и прошептала горько:
- Состарилась я, сынуленька, тебя поджидая!
Ах, какой хорошенький Шурик был в четыре года – его даже снимали для журнала «Здоровье»… просто купидончик: загорелый, упругенький, с чёткими чёрточками насупленных бровок… и в десять – такой был живчик, но ни на шаг от мамули… а в пятнадцать, когда за лето рванул вверх на шестнадцать сантиметров, стал просто красавчиком, уже по-мужски…
«Сынуленька»! Разнежилась тут – «сынуленька»! А сынуленька, вспомнила с негодованием Валерия Ивановна, сбежал! Подло, предательски, трусливо сбежал! О, он умеет ускользать, всю жизнь! Позвонил уже с дороги, с «замечательной», «превосходной» просто вестью: «Я уехал с Сашей на дачу». Какая опять «Саша», зачем нам эта «Саша»?! Боже мой, неужели всё насмарку? Да как он смел… сейчас, если утром придёт Ирочка!

(Продолжение см. http://www.proza.ru/2010/07/12/114)