Глава 71. Надэль поступает на службу к Мамону

В то время, как отважный Кройкс самозабвенно сражался за души воинов, Надэль стремительно засасывало в трясину дворцовой жизни. Конечно же, она была далеко не главным действующим лицом, какими считали себя гувернантки и фрейлины коалиционных дочек, внучек и сестер. Напротив, Надэль была одной из самых незаметных представительниц иерархии работающих дам в  поместье Коалиции.
С самого начала, еще в распределилище, Надэль решила больше никогда не красить свои губы и ресницы, дабы не привлекать излишнего внимания у окружающих мужчин. Она прекрасно знала, что ее ждет в поместье.
Только чудо спасло ее от настойчивых домогательств – начиная от членов семей Коалиции, заканчивая водителем начальника распределилища. Дело в том, что одна из высопочтенных дам, которая как-то раз проходила мимо молодой уборщицы, признала ее похожей на свою двоюродную тетушку. Это сыграло ключевую роль в дальнейшей судьбе Надэль. Девушку хотели перевести в «отдел гувернанток», но, так как она вовремя  «забыла» даже свой родной новоанглийский язык, то решили оставить все, как есть. Единственное, что ей пошло в плюс, так это полная неприкосновенность личности, что вызвало всплеск негодования работников поместья. Одни были недовольны тем, что не имели на нее полного права, хотя она была уборщицей (самой последней ступенькой иерархии того общества, вместе с прачками и посудомойками), другие – женская часть населения – за то, что она  выделяется из коллектива, который в целом и общем,  после службы вел разгульный образ жизни, не без насилия и принуждения со стороны мамоньего царства.
Таким образом, Надэль сразу же попала прямо между молотом и наковальней.
Но потом благодарила судьбу за свое спасение. Ведь она не выносила малейшего насилия над собой, не терпела и тени давления. А еще, она боялась. И уже не раз обращалась своими мыслями к Кройксу по поводу того, что они неверно поступили, расставшись в распределилище. Надо было пройти, может, и более длинный путь, но вместе!
Надэль поселилась в комнате с двумя работницами кухни, потому и голод чувствовался не так резко, как в первые дни, когда девушек кормили один раз в день: «чтобы были покладистыми». Но Надэль это разъяряло еще больше. Все окружающие ее люди, в основном, работницы, которых перевозили из распределилища на пароходе до мамоновского острова, и те, кто уже давно служил при коалиционных поместьях, сложили образ Надэль из того, что она: а) странная; б) немая; в) глухая; и, наконец, с) злая и «ни разу не грамотная».
Интересно, что Надэль казалось, что она не дает ни малейшего повода к таким слухам. Люди замечали ее сфокусированный в одну точку, напряженный взгляд, который она посылала на кромку моря, на старшего камердинера, на поместье Коалиционного правительства, на улыбающийся портрет Мамона – IV. На все вокруг.
Она действительно не хотела ни с кем разговаривать. О чем она могла поделиться с женщинами и девушками, которые то щебечут о своих детях и внуках, то млеют от своей любви, то часами обсуждают своих подруг и разглядывают новую кофточку?
У нее была только тайна, а все остальное отсутствовало. Никто из девушек не знал (уже не помнил) о существовании Чернограда. Никто не желал Мамону смерти. Все были настолько довольны своей судьбой, что, даже когда их использовали в интимных целях, они не собирались жаловаться на жизнь.

Надэль хотела было подстричь свою выросшие до плеч рыжие вихры, но одна из женщин, еще там, на пароходе, опередила ее действия.
«На прачку отправят, не стриги…» - так она спасла Надэль от угаров выделений стиральных порошков и смолоду стареющих, потрескавшихся рук.
Надо бы отметить, что с первых дней жизни во дворцовых пристройках для прислуги, девушка поняла, что все члены Коалиции, как и их семьи, и как сам Мамон, очень любили ручной человеческий труд, любили его плоды. Но сам труд человека не уважался, едва оплачивался и оценивался в грош.
Они видели в человеческом, а не машинном труде какой-то скрытый эзотерический смысл. Трудящийся прикладывает к объекту массу собственных природных человеческих сил. И это чувствуется в каждом прошедшим ручную обработку предмете. Потому прачки были наиболее уязвимым звеном, так как стирали они исключительно руками, стараясь изо всех сил сделать белье идеально чистым. Но, даже истирая руки в кровь, они не достигали должного уровня чистоты, что часто приводило к тюрьмам и каторгам. Так что, порядок  в поместье едва ли можно было назвать «идеальным», он был «железным».
Лишь тетушка Розалин, которая обнаружила в Надэль черты сходства со своей родственницей, немного отличалась от остальных, за что, видимо, не раз страдала от своего высокопоставленного  мужа.
Надэль была уборщицей нескольких залов большого предместья, которое напоминало ей сказочные светлые дворянские гнезда, про которые она только читала и мечтала. В каждой зале, куда она была допущена, кроме всякой золотой и платиновой мишуры с окантовками из драгоценных камней, на которые Надэль совсем не обращала внимания, ее потрясали произведения искусства, которые то и дело находили приют на стенах, этажерках и даже на полу. Надэль показалось, что они теснят друг друга. Им не хватает пространства. Так, картинам, которые были привезены сюда со всего света, едва хватало места на стенах, а потому многие из них стояли на полу, лицевой стороной к стене. Девушка было протянула к ним руки, но остановилась. Ей не дадут даже тронуть их. «Пусть они погибнут здесь, на полу, чем к ним прикоснется представитель черни», - так думали все вокруг. Все, кроме Надэль.
Ей отвели несколько залов, которые были сквозными, располагались друг за другом. Прекрасные баллюстрады, незабываемого мастерства мебель, как однажды подслушала Надэль «самого Антонио Гауди». «Молодец, этот Гауди!» - подумала она, молча натирая мастикой сложенный цветами и фруктовыми рогами изобилия разноцветный  паркет.
На стенах танцевального зала ей особенно понравились рисованные в грустно-синих тонах балерины в голубых пачках. Она не раз представляла себе, как бы покружилась в вихре танца вместе с ними. Этот танцзал, вообще, был одним из любимых мест наблюдения любознательной девушки.
Каждый день его посещали дочки, мамы, тети и сестры сильных мира сего (все в разное время, так как они делились на возрастные категории). Одетая в серенькую бабушкину косынку и мышиный халат Надэль, чистя что-нибудь вроде медной статуэтки в самом уголке, не раз смотрела на собиравшихся сгонять вес посредством искусства танца.
Художественными руководителями классов были народные артисты балета, мировые звезды брейк-данса или спортивных танцев, в зависимости от групп. Представители искусств, как правило, мало отличались от друг друга в плане внешности. Одеты были в облегающее трико, имели длинную лебединую  шею и очень гибкие руки. И вот еще что - надменнейший взгляд их был один и тот же. «Может быть, они братья?» - из зловредности подумала Надэль.
Потом каждый из этих благородных братьев начинал  показывать позы и движения разностилевых танцев. Девочки, от трех – до шести, - это единственные люди, на которых Надэль смотрела со снисходительной улыбкой. Все остальные заслуживали хохота, но не получали его. Особенно несколько молодых парочек, которые отличались слишком откровенными приветствиями друг другу. Сначала неопытная Надэль не поняла, что это такое. Лишь через какое-то время святой наивности рассказали, что «такое бывает здесь сплошь и рядом».
Были девушки очень полные, такие, будто бы они не хотели, но ели. «Видно, жизнь их не сладкая», -  с соболезнованием думала молоденькая полуголодная уборщица, глядя, как они безуспешно пытаются сбросить лишние килограммы.
 Были женщины среднего и старшего возраста, которых рабкласс Коалиционного поместья называл просто «маркизы». Эти маркизы были восприняты Надэлью, как явные классовые враги. Пренебрежение… пренебрежение, которое граничит с брезгливостью – вот что выдавали их полные морщинистые лица и тонкие губы. Но девушка не собиралась так быстро сдаваться.
 Она ждала. Так, как ей и сказал ее милый Кройкс. Ждала, возможно, чуда, возможно, удачного случая, чтобы схлестнуться с силами зла в смертельной битве и победить. Возможно, ценою собственной жизни. Напрасно Кройкс говорил ей об ином. Она знала, что мамоновцам нельзя доверять. Их было не жалко. Ей было жалко себя. Своих безызвестно и бессмысленно погибших родителей, своих соседей по дому, Шанди и Ли, жителей ее родного города Чернограда, население стертой со всех карт Черноградской области, граждан своей бедной Северо-Западной страны, весь этот обездоленный мир. Вот кого ей было жалко.
Она знала, что эта же пирамида жалости была и  у Кройкса. Только вот он начинал с жалости к миру, а заканчивал собой. В этом и было принципиальное различие между Надэль и Кройксом.
 
Следующей залой, которую должна была убирать девушка была музыкальная гостиная, представлявшая собой огромный концертный зал для избранных слушателей. Здесь было все – от видеопроекционных установок до классического рояля Bechstein*
А в холле  - вновь удивительные портреты людей, одетых в праздничные одежды прошлых веков. Они покорили Надэль своим сиянием. Особенно ей понравилась картина, где была запечатлена миловидная женщина с едва заметной улыбкой. Надэль (если никто из рок-, поп- и классик- звезд не репетировал днем в концертном зале) незаметно здоровалась с картинной улыбчивой дамой при каждой новой встрече, как с живой.
Надэль любила убирать здесь. Потому как видела «живьем» всех популярных певцов и певиц своего времени. Особенно ей нравились песни про Интердизайнеровскую любовь одной рок-певицы. Но каждое новое тайное «знакомство» с изнанкой жизни «звезд» оставляла в душе Надэль все новые и новые окурки, о которых так любили петь эти певицы.
«И этот тоже. И ОН ЗДЕСЬ!» - глядя на налаживающего гитару, «народного певца» Нурка, думала девушка. Разочарования Надэль множились и множились. Она уже не помнила, кто же из «звезд мирового интердизайнеровского чарта» не тусовался здесь, в мамоновской тусовке.

- А я  знаю! Я знаю!  Левшука еще не было! Никак они его не затащат на мамоновскую сцену! Молодец, Левшук! Память народная тебя не забудет! - с выпученными глазами прокричал в ухо Надэль ее приятель Микси из коалиционной конюшни. Такое же «низшее» звено в мужской иерархии подчинения, как и Надэль  - в женской.
 - А где же он спрятался-то от них? - спросила Надэль, чувствуя, что нравится молодому тщедушному белобрысому парню, который все свое рабочее и свободное время проводил с лошадьми.
 - Известно где, среди своих, у лимитов! Мы знаем все его новые песни наизусть, передаем из уст в уста! Как встарь! Ведь на Интердизайнер–то его кто пустит! - ответил он, загордившись, как настоящий  потомственный лимит.
 - А! Как бы связаться с ним, Микси? Ты же все можешь… Скажи! - наступала  Надэль.
- Нет, этого я не могу сказать. Понимаешь, не могу. Я еще не так, чтобы полностью могу тебе все рассказать, - ответил покрасневший паренек.
- Ну, ладно, не вопи. Все нормально. Молчи, если не доверяешь…  - сказала ему Надэль, - но, знаешь, парень, ты мне нравишься все больше и больше. Я тебя зауважала за твоего Левшука. Правильно, что не сказал адреса.
Микси зарделся как свекла. А Надэль подумала, что не будь в ее жизни чудака Кройкса, не задумываясь бы вышла за Микси и «в ус не дула» и «лиха бы не знала». Как говорили ее соседки по комнате, выходцы из лимитско-крестянской деревни: «Худ мой мужилка, да за мужниной головой не сижу сиротой». На этом ее рассуждения на счет парня и закончились.
А все же,  как проста могла бы быть жизнь?