Моя первая дрочка

     В то лето я отправился в новгородскую деревню без материнского присмотра. Приятельница тетки была женщиной абсолютно приземленной, не интересующейся ничем кроме еды и пищевых заготовок. Где меня носит и чем я занимаюсь – ее не интересовало. Возможно, потому, что я не был ее родственником. А возможно, она нормально относилась к потребностям тринадцатилетнего парня. Лето, каникулы. Чем же еще заниматься, как не гонять на велосипеде, купаться, играть и ходить по вечерам в деревенский клуб?

     Ничего удивительного, что о сексе я не знал практически ничего. Даже самого этого слова. Об этом не говорили по радио, не писали в газетах и журналах. Я не очень представлял процесс интимных отношений между мужчиной и женщиной. Глагол «трахаться» тогда имел совсем иное значение, а слово «сношаться» я узнал позже. Правда, я слышал его матерный аналог, начинающийся на букву «Е». Но мат ни тогда, ни сейчас не имел и не имеет для меня притягательности. И потребности в «крепком словце» тоже нет.

     Неведомы мне были и такие слова, как «мастурбация», «онанизм», «сперма». Кому-то сейчас смешно это читать. Смейтесь. Я пишу правду, ничего не приукрашивая и не выставляя себя пай-мальчиком. Вкратце о том, как я просветился.

     Есть такое понятие – деревенский дурачок. Градаций в нем достаточно много. Так называют и блаженных, не от мира сего, которые рассказывают, как к ним приходили ангелы или кто-то из святых. Но этим же словом именуют и откровенных дебилов. Вовка и Валька – брат и сестра – проходили как раз по последней категории. Был ли тому причиной генетический сбой кого-то из родителей, или деток зачинали по пьяному делу – не суть важно. Но оба были просто двуногими зверюшками. Вовка еще что-то понимал и произносил какие-то непонятные слова. А у Вальки даже лицо больше напоминало лисью морду. Целыми днями она ходила по деревне в заскорузлом платье. Любимой Валькиной игрушкой была жестяная консервная банка, надетая на палку. Банка гремела, и этой «музыкой» Валька услаждала свой слух, а заодно озвучивала деревню. Устав ходить и греметь, она садилась, где придется. Платьишко нередко задиралось, обнажая Валькино естество. А иногда она задирала его сама, справляя малую или большую нужду. Зрелище было довольно противным… Кстати, эта Валька вспомнилась мне, когда я стал гулять по эротическим сайтам и столкнулся с таким явлением, как «золотой дождь».

     Как-то я услышал обрывок разговора между хозяйкой и Евгенией Петровной – так звали теткину приятельницу. Разговор шел о Вовке. Хозяйка говорила, что родителям снова предложили отдать его в специальный интернат, а они снова отказались.
     – И чего тянут? – удивлялась хозяйка. – На работе пособить не может, только все ломает. Пятнадцать лет ему. Уже сейчас здоровый боров. А что будет, как в силу войдет? Завалит кого, а спросу с него – никакого.

     Конечно, можно было бы сразу спросить, что такое «войдет в силу». Возможно, хозяйка бы и объяснила мне простыми словами. Но предыдущий опыт отучил меня лезть к взрослым с подобными вопросами. А вспоминая, как глупо и неуклюже родители обходили сексуальные темы, я и сейчас усмехаюсь их тактике. Неужели не понимали они простой вещи: если о чем-то нельзя узнать напрямую, есть косвенные подходы?

     Просветил меня мой деревенский сверстник Генка. Эдакий «деревенский петушок» в хорошем смысле слова. Объяснять, как современные сексологи по «ящику», он не умел, и всё называл своими именами. Выслушав мой вопрос, он сказал:
     – Так Вовка уже девок е* пытался.
     – Это как?
     – Верка… тети Лизина дочка, ей в телятнике помогала. Вовка там рядом ходил. Она корм рубила. Он сзади подошел – и хвать. Верка заорала, тетя Лиза выскочила, Вовку кнутом стеганула. Запомнил. А то еще случай был. Зимой.
     О втором случае Генка умолчал. В этой деревне почти все приходились друг другу какими-то родственниками, и принцип «какой ни есть, он нам родня» соблюдался довольно строго. Из дальнейшего разговора с «деревенским петушком» я узнал о существовании «малафьи», которая у парней разливается по телу, и тогда их начинает тянуть е*. Чем вам не простонародное описание «подъема кундалини»!
     – Вовка тут однажды при всех х* дрочил, – вдруг сказал Генка.
     – Это как? – снова спросил я.
     – Встал около своей изгороди, штаны спустил, х* между жердин всунул и дергает им туды-сюды. Малафьи у него – как у жеребца. Весь перемазался. Так со спущенными штанами домой пошел.
     – Слушай, а у меня малафья есть? – спросил я, краснея от нового и, как мне казалось, не слишком приличного слова.
     – У тебя х* встает? – деловито спросил Генка.
     – Встает, – сказал я, чувствуя, как мой «писюн» зашевелился при упоминании о нем.
     – Ночью в трусы брызгало?
     – Было. Однажды, – ответил я, вспомнив майскую историю.
     – Значит есть, – резюмировал Генка.

                *   *   *

     Еще несколько дней ушло, что называется, на «обработку полученной информации». Лучше всего думалось на реке, с удочкой в руках. Как и многие увлечения отца, рыбалка потом ушла из моей жизни. Мне не очень-то нравился запах свежей рыбы и извивающиеся червяки на крючке. Конечно же, рыбалка не была способом пропитания. Крупная рыба мне не попадалась, а мелочь шла хозяйской кошке. Мне нравилось уединенность.  В лес я один не ходил, боясь заблудиться, а река была под боком. Но на деревенском берегу было шумно: кто купался, кто полоскал белье. Деревенская и приезжая малышня ловила уклейку на мух. Я уходил за деревню, где по берегу рос ивняк, и где было полно укромных местечек.

     Потребность дрочить оставалась пока неразбуженной. Мною двигала не столько физиология переходного возраста, сколько элементарный страх: а что, если ночью у меня опять брызнет? Здесь не город, и трусы в совмещенном санузле не замоешь. К тому же, мы с Евгенией Петровной спали в одной комнате (насчет величины ее сисек не помню, а живот у нее был, как у беременной).

     Словом, допер я своей логикой тринадцатилетнего мальчишки: если выдрочить малафью  самому (мысленно я теперь называл странную белую жидкость только этим словом), она не выльется у меня ночью. Но где это сделать?

     Наверное, пойди я в огород и сделай это за хозяйской баней, никто бы и не заметил. Однако в тринадцать лет кажется, что весь мир пристально наблюдает за тобой. Да и не только в тринадцать. Недаром на разных семинарах и тренингах людям пытаются втолковать, что каждый, в общем-то, занят собой, и глупо принимать чьи-то слова или жесты непременно на свой счет.

     Дрочить я решил по Вовкиному способу. Но где найти изгородь, чтобы тебя никто не видел? И еще сидели в каком-то уголке моего подсознания материнские слова о том, что деревенские всё подмечают. Достаточно тебе чихнуть, как на другом конце деревни уже знают. Отчасти это действительно так. Но мать очень, очень многое преувеличивала. Летом в деревне полно работы, и местные жители почти все были кто в поле, кто на сенокосе. Застать меня за «рукоблудием» могли скорее городские бабули и мамаши, приехавшие вместе со своими чадами.

     У Александра Барыкина есть такая песня: «Я буду долго гнать велосипед». Так оно и было. Я вскочил на велосипед, и погнал его по тропке подальше от чужих глаз. Отъехав километра три, я остановился. Справа тянулись луга. За ними, карабкаясь в гору, начинался лес. Слева неслась Мста. Никаких изгородей, но можно найти что-то похожее в зарослях ивняка.

     Один раз я чуть не навернулся и не загремел в воду. В другом месте мне повезло больше: я наткнулся на ровный пятачок земли, окруженный ивняком. Нашел расщелину между толстыми ветвями, спустил трусы, сунул туда свой набрякший «писюн». Не знаю, как это получалось у дурочка Вовки, но мне шершавая кора тут же оцарапала кожу. Сейчас пишу и удивляюсь тогдашней своей тупости: ну как я не догадался просто взять свое «достоинство» в руку и начать двигать кожей? Увы, до этого способа я допер позже, в городе. А тогда…

     Тогда я выбрался на тропинку, поднял велосипед и повел его в противоположную сторону – в луга. Нашел место, окаймленное кустарником. Встал там. Снова спустил трусы и стал дурацким образом раскачивать «писюн», ударяя по нему, как по маятнику. Он качался, но ничего не происходило. «А может, у меня еще и нет никакой малафьи? – думал я. – Те несколько капель не в счет. Тем более, что ночные брызганья больше не повторялись».

     Я решил качнуть еще пару раз, а потом возвращаться в деревню. И вдруг… Меня обожгло болью; она шла то ли из промежности, то ли из яичек. Боль была секундной, а потом… вместо привычной мочи из моего «писюна» полилась белая жидкость. Он дергался, как шланг под напором, оставленный на земле. Сколько продолжалось первое в моей жизни семяизвержение, я не помню. Возможно, полминуты. Возможно, больше. Помню только, что спермы было очень много, и она гроздьями повисла на стебельках травы. «Лакомство» тут же облепили мухи. Маленькие нахальные мушки принялись ползать и по моему мокрому «писюну».

     Испытал ли я тогда удовольствие? Пожалуй, нет. Не было ни удовольствия, ни гордости (я – настоящий мужчина). Было какое-то ошеломление. Возможно, даже, понимание, что я перешел какую-то черту, и той прежней, «невинной» жизни больше не будет. Наверное, именно тогда кончилось мое детство и начался нелегкий период борьбы со своим естеством. Борьбы глупой, полной стыда и даже ненависти к себе. Но мастурбация уже вошла в мою жизнь и закрепилась там, невзирая ни на какие мои «заклинания» и обещания самому себе.

     Я нарвал с кустов листьев, вытер свой «обсопливленный» член и поехал обратно. По дороге, в трусы вылился остаток спермы, и на сатиновой поверхности появилось темное липкое пятно. На него тут же уселись мошки. Я мечтал только об одном: поскорее добраться до песчаного берега вблизи деревни и залезть в воду. Там я отмыл свое «хозяйство» и в мокрых трусах явился в избу. Всё выглядело вполне правдоподобно: катался на велосипеде, вспотел и решил искупаться. Как будто ленивой Евгении Петровне было дело до моих катаний и шатаний!

                *   *   *

     Что было потом? Потом приехали мать с теткой, и выяснилось, что попустительством Евгении Петровны я совершенно отбился от рук. Мать, помешанная на соблюдении «режима дня», конечно же, перестала пускать меня в клуб. Начались принудительные походы в лес за черникой (насколько я люблю собирать грибы, настолько же не выношу сбор ягод). Словом, началась привычная «занудиловка», только без городских удобств.

     Мать виртуозно умела портить отношения везде, где мы жили летом. Тетка от нее не отставала, а умением затевать скандалы на пустом месте даже превосходила. Что на сей раз не поделили взрослые, я уже не помню. Вроде бы, с Евгенией Петровной была договоренность: после приезда матери она должна уехать. Но та вошла во вкус заготовок и никуда ехать не собиралась. А хозяйка лучше находила общий язык с нею, чем с матерью. Словом, в середине августа нам пришлось сворачиваться и уезжать. Деревню я покидал без сожаления. Прежней вольницы все равно уже не было, а выгребные сортиры и вечера с керосиновой лампой меня никогда не вдохновляли. Я рвался в привычную городскую среду. Тем более, что теперь мы жили в отдельной квартире, хотя и крошечной.

     Где-то перед отъездом я вновь устроил себе варварскую дрочку. И опять не из желания, а больше из интереса. Только на этот раз я прихватил кусок тряпки и тщательно обтер, а потом и вымыл свой «писюн» в ручье (погода уже не позволяла купаться).

     До отъезда прошел я и кое-какой «ликбез» по части терминологии. Просвещал меня ленинградский парень Лешка. Оказалось, что малафья имеет научное название – сперма, дрочка называется онанизмом, а интимные отношения между мужчиной и женщиной – половым сношением. Этот же Лешка рассказал мне такой анекдот. Воспроизвожу так, как помню:
     Парень с девкой е* под кустами. Их увидели и стали судить за безнравственное поведение. Судья прос свидетеля рассказать, что тот видел.
     – Иду я, гражданин судья, вижу: под кустом эти двое е*.
     – Свидетель, выражайтесь прилично. Нужно говорить: «сношаются».
     – Хорошо, гражданин судья. Иду я, значит, вижу: под кустом эти двое что-то делают. Подумал: наверное, сношаются. Подошел ближе – ни х*. Просто е*.

                *   *   *

     А детство действительно кончилось. Я входил в подростковый возраст, каковой и до сих пор считаю самым отвратительным временем в жизни человека. О том, что там было и как, я напишу в другой раз.