Дом детства о поэте павле васильеве

НА ПЕРВОЙ СТУПЕНИ

*          *          *
Трудно, скорее невозможно определить, какой талант до поры до времени скрывается в отдельном человеке. Особенно литературный талант, и особенно в среде людей читающих, пишущих и владеющих речью и языком (тут еще примешивается и проблема признания).
Одного учета склонностей и задатков мало. Со времен Бюффона, Ламарка и Дарвина ведутся споры о том, что влияет на формирование  личности – наследственность, окружающая среда или индивидуальные особенности, развивающиеся по своим, пока непознаваемым законам. Единого мнения нет до сих пор, а изучение отдельных творческих судеб  никогда не дает и не даст точных данных.
Но есть возможность обратить внимание на  самый эффективный элемент влияния – внешний и внутренний человеческий фактор. Кто-то или что-то извне дает еле ощутимый толчок – и включается скрытый алгоритм развития.
Результат его действия универсально проявляется в деятельности. Иногда малозаметная мелочь стимулирует внимание, а потом и интерес к делу. Сначала собственные переживания, потом чей-то пример, затем подражание, а вслед за ними – первые самостоятельные любительские занятия.
Повторяя движения и мелодию вслед за аульным домбристом, мальчик всего лишь хотел научиться технике игры – а стал Бухаром-жырау, оракулом и миротворцем, советником Аблайхана.
Записывая первые казахские былички, легенды и предания, офицер Григорий Потанин вовсе не полагал, что станет специально заниматься фольклористикой, но стал всемирно известным ученым-этнографом. А ведь вначале он всего лишь выполнял просьбу своего  наставника – преподавателя литературы Омского кадетского корпуса Н.Ф. Костылецкого.
Встав на стул возле новогодней елки, павлодарский школьник Павлик Васильев громко и выразительно читал стихи, чтобы доставить удовольствие всему школьному карнавалу, учителям, одноклассникам и их родителям. А потом сам стал сочинять и стихи, и поэмы, и наивные подростковые романы, выдумывать игры и писать к ним сценарии.
Когда Павел вырос и стал поэтом, один из известных критиков писал: «Павел Васильев слишком уж свободен от груза эстетических представлений, …от груза поэтической культуры».
Критик явно был неправ, и возражать его словам нет смысла. Поэтическая культура у Павла Васильева как раз была, и появилась она не из ниоткуда, С детских лет она воспитывалась  не сама по себе, на пустом месте, а на основе некоторого опыта, рождаемого и подражанием, и образованием, и влиянием окружающих, и внутренней мотивацией, и поощрением среды, и освоением хотя бы минимума  духовных и нравственных ценностей.
Это имел в виду Сергей Поделков в биографической справке к первому однотомнику стихов Павла Васильева, вышедшему в свет через двадцать лет после гибели поэта:
«На формирование поэтического характера… оказали большое влияние бабка по (отцу) Мария Федоровна и дед Корнила Ильич. Неграмотные, они обладали редким даром сочинять и рассказывать сказки. Им и обязан во многом Васильев знанием русского фольклора; он помнил их сказки всю жизнь, и многое из того, что было ими нафантазировано, рассказано и напето, впоследствии отразилось в его произведениях». Не забудем и о роли казахского устно-поэтического творчества в его местном русском освоении. Не меньшую роль в духовном развитии сына сыграла и мать Глафира Матвеевна.
Отец ее, временно второй гильдии купец Ржанников, как ни трудно давалась ему скобяная и галантерейная торговля, сумел дать дочери приличное по тем времена для уездной барышни образование, - она закончила в Павлодаре местную прогимназию, очень много читала, увлекалась музыкой.
Отец будущего поэта, большой энтузиаст преподаваемого им предмета, Николай Корнилович постарался выработать у Павла прочные навыки математического восприятия и мышления (подразумевая, конечно, вовсе не литературно-творческую карьеру). Бесспорно, без этих навыков поэт не смог бы порождать и развивать собственную оригинальную творческую символику.
Две павлодарские семьи – Пшеницыных и Поздышевых – притягивали к себе Павла и его сверстников.
У одних можно было почитать, поговорить о прочитанном, поспорить на разные темы; превратить в игру знакомое и занимательное содержание проглоченной в один присест приключенческой прозы.
У других можно было пообщаться, поучаствовать в массовых играх и поучаствовать в любительских постановках, попеть хором лирические песни и романсы. Чуть ли не все жители набережных улиц, от пристани до судомастерских, перебывали во дворе радушного хозяина Иакинфа Поздышева.
Еще один круг влияния составили соседи, родственники, учителя – коллеги отца. Немало гостей перебывало в дедовском домике по бывшей Церковной улице, которую потом в соответствии с духом времени переименовали в улицу  Н.Г. Чернышевского.
Эти и другие факторы однозначно повлияли на формирование в Васильеве-подростке его литературного таланта. Один из других (пожалуй, важнейших) факторов – та среда, которую с начала ХХI века стали называть медиакультурной, имея в виду деятельность средств массовой информации.
В пору детства поэта СМИ были представлены в уездном городе главным образом периодической печатью, стенными газетами и выступлениями «Синей блузы».
Влияние местной прессы служило мощным стимулом для пробуждения талантов, до этого дремавших под гнетом социальных невзгод, обыденности, житейских проблем.
Примером тому кипучая и полнокровная литературно-общественная жизнь Павлодарского уезда (потом округа, района, области) в 1918-1939 годах. С 1919 по 1926 годы «варился» в этой атмосфере и школьник Павел Васильев.
Фундаментом, «базисом» этой жизни служили местная пресса и кульпросветработа. Об этом красноречиво свидетельствуют страницы павлодарских периодических изданий. С первых же дней существования регулярной прессы в Павлодарском Прииртышье страницы изданий были предоставлены в полное распоряжение главных авторов из сельской глубинки, городских и волостных предприятий и учреждений.
Фоном всех влияний были общественно-политические события и явления. След их воздействия напрямую отразился на творческом развитии Павла Васильева; сами события стали содержанием поэм и стихов и определили место поэта в истории литературы, как одного из зачинателей новой лиро-эпической формы .в одном ряду с Владимиром Маяковским, Сергеем Есениным, Ильей Сельвинским и Николаем Асеевым.
В марте 1919 года произошел мятеж, названный белоказачьим (его участники поддерживали адмирала Колчака, чехословацкий интервентский корпус Гайды и генерала Анненкова).
Брошенные в уездную тюрьму, павлодарские большевистские газетчики П. Ермаков, М. Ладоха и В. Полюдов, председатель славгородского Совдепа М. Кулик, активисты М. Ошурков и М. Долинский-Слабковский раздобыли бумагу и карандаши и стали выпускать рукописный «Тюремный вестник».Журнал переправляли за стены тюрьмы и возвращали обратно.
При обысках авторы ухитрялись прятать свою «типографию» в канцелярии, в столе у писаря, куда никому не приходило в голову заглядывать.
Ближе к концу ноября, когда бригады Красной Армии были уже недалеко от Павлодара, перед уходом из города белоказаки жестоко расправились с арестантами – сбрасывали их со второго этажа в лестничный пролет на подставленные снизу штыки. Уцелели немногие, среди них Полюдов и Долинский-Слабковский.
Ученику школы водного транспорта Павлику Васильеву было в то время 9-11 лет. В тревожные дни того трехлетия население Павлодара тихими мышками сидело по домам с закрытыми ставнями окон, за дверьми с надежными засовами и впущенными в сени собаками.
В отряды самообороны шли только по мобилизации. Потом уже, каждый раз после нового события, первыми из домов выбирались мальчишки и, не слушая запоздалых родительских окриков, бегали то к проруби, в которой утопили совдеповцев, то к тюрьме, где штыками покололи арестантов.
И только два раза весь город выходил на улицы – в 1919 году зимой, в день прихода Красной Армии и летом 1920 года, когда чоновцы Корицкого сняли трехдневную осаду Павлодара и привели в город из Лебяжьего покалеченные бандитами пароходы «Витязь» и «Бухтарму».
Эти и другие события постоянно нарушали ритм мирной жизни, в том числе и деятельность местной прессы. В декабре 1919 года уцелевшие после расправы  Полюдов и Долинский-Слабковский по поручению новых властей собрали новую редколлегию и наладили выпуск газеты «Известия Павлодарского ревкома», поставив во главе ее С. Богатенкова. После разгрома бандитствующих «черных» шаек издание переименовали в «Красный Павлодар».
Но бумаги не хватало, газета выходила с перебоями, И Полюдову вновь и вновь поручали собирать образованных, склонных к литературной работе людей. Для этого по его просьбе укомтруд даже провел учет и мобилизацию среди демократической интеллигенции, оставшейся в Павлодаре с дооктябрьской поры и после мятежа.
Вместе с Бортниковым и Бондарем-Дибровым Полюдов разработал новый план издания, и со второго ноября 1920 года стала выходить газета «Большевик». Сотрудниками и совместителями стали Пирожников, Бортников, Ширяев, Горбачев, Вольский, Мочалов, Михайлов, Петров, Сотников, Букин и Копылов.
И снова на редакцию обрушилась лавина пламенно-вдохновенной лирики и едкой сатиры в стихах. Хвалили и славили меньше, бичевали больше, отыскивая вражеский элемент во всем – разгильдяйстве, халатности, беспечности и бесхозяйственности, некомпетентности и карьеризме.
Экспансивные любители штурмовали местную печать с одной лишь маленькой, ближней целью – опубликоваться во что бы то ни стало, донести до земляков свои «перлы», поразить их, удовлетворить личную, вечно неутолимую жажду самовыражения и самоутверждения.
Даже обычные сообщения с мест непременно зарифмовывались авторами, а потом терпеливые редакционные сотрудники переводили их в информационную прозу.
Пафос всеобщего обновления жизни владел тогда волей и сознанием всех начинающих литераторов. (Идейность и лозунговость, разумеется, перевешивали, порой целиком заменяя собой форму и содержание, обозначая лишь тему).
Едва овладевшие грамотой, они объединялись в группы, кружки, охотно вступали в ряды «дозорных» и «легкой кавалерии» печатного слова – рабселькоров -контролеров, добровольно исполняя роли информаторов, социальных пропагандистов и активистов художественно-культурного просвещения.
Стоглаз, Зоркий, Пахарь Ильюха, Красная Колючка, Кирилл Угробин и другие звучно-устрашающие псевдонимы встречаются на газетных страницах тех лет, названных некоторыми историками периодом социальной реконструкции и социалистического строительства.
Любители кипами слали и приносили в редакцию свои не очень умелые, корявые стихотворные и прозаические опыты, художественно написанные корреспонденции (естественно, в их восприятии и понимании).
Главным их достоинством был настрой на ожидание светлых дней, на приближение их в процессе созидательного труда. Все авторы-любители тех лет ориентировались на активные действия по переустройству жизни, на отказ от пессимизма, пассивности, расслабленности, непротивления и бездействия.
Когда из-за нехватки средств выпуск официальной прессы приостанавливался, общественность переходила на стенные газеты и исправно, с завидным трудолюбием заполняла печатные и рукописные колонки своими стихотворными опусами.
Стенгазеты вскоре надежно и надолго закрепились в социально-культурном обиходе и стали обязательными для всех трудовых и учебных коллективов, массовых общественных организаций.
Было их двадцать или около того. Семь из них выходили регулярно и считались официальными местными изданиями – «Местный факел» (Коммунхоз), «Наш труд» (Коопсоюз),  «Горняк» (Казсоль),  «Экспортер» (Союзмолоко),  «Кооператор» (РайПО), «Пищевик» (столовая № 26) и «За коллективизацию кустаря» (Кустпромсоюз).
Река самодеятельной прозаической и стихотворной продукции повернула и хлынула на широкие поля стенных газет, и творчество любителей стало активно и широко использоваться для достижения пропагандистских и просветительских целей.
Уездный комитет комсомола взял в свои руки руководство стенной и рукописной прессой, организацию литературных кружков при каждой ячейке с привлечением любителей всех возрастов.
Комсомольской ячейке Бескарагайского района удалось один раз издать 150 экземпляров газеты на казахском языке с помощью печатного аппарата «полиграф». Благодаря энтузиазму молодежи литературно-общественная жизнь Павлодарского уезда стала важнейшей частью познавательного и духовно обогащенного культурно досуга, и авторы-стенгазетчики не остались от него в стороне.
Среди многих социокультурных событий 1921 года заметно выделяются два – вечер литературной секции Укома РКСМ в Павлодаре и первая клубная постановка первой же пробы драматургического творчества в Иртышской волости.
О вечере сообщила уездная газета: «Вечер прошел оживленно. В особенности понравился молодежи декламатор-рассказчик тов. Ширяев, передавший довольно характерные образные картинки пролетарского юмора. Реферат тов. Орестова «Биография Э. Верхарна и сущность его поэзии» слушали без достаточного внимания, хотя он был хорошо построен и интересен сам по себе, но, очевидно, молодежь еще не привыкла к деловым докладам и рефератам».
Второе событие было значительным вдвойне. Заведующий клубом в селе Ульгули молодой и очень одаренный Иса Байзаков написал на казахском языке небольшую пьесу в одном действии «Болыс» («Волостной старшина»).
Проявив свои недюжинные способности, он самостоятельно осуществил ее режиссерскую постановку. То был его первый творческий опыт, и с  этой небольшой и веселой интермедии с острым и «закрученным» сюжетом, по существу, начался современный профессиональный казахский театр.
Несмотря на то что, случались каждый раз перерывы в издании и уездная газета меняла свое название, авторы-любители, рабселькоры продолжали снабжать ее информацией с мест, и обязательно зарифмованной.
Все присылаемое опубликовать было невозможно, и редакция вела постоянную рубрику «Почтовый ящик» для переписки и обмена мнениями, заданиями со своими добровольными помощниками - рабселькорами и общественниками.
Вот лишь некоторые фрагменты из текущей редакционной переписки.
«Приезжему. Интересно вас спросить, почему вы пишете стихами?».
«Очевидцу. Стихотворение по стилю хорошее, но длинновато, и факт в нем освещается неважный».
«Лысенко. Ваши стихотворения «О совхозе» и «В.И.» слабы, не помещаем. Пишите лучше заметки о жизни совхозов».
«Деревенскому. Стихотворение «О свержении Колчака в Сибири» наиболее удачно из всех ранее присланных и по замыслу, и по обработке. Но не помещаем из-за недостатка места. Передаем в газету «Комсомолец». (Имеется в виду стенгазета Укома РКСМ, восьмая по счету, также входившая в число официальных изданий).
«Бабичу. Ваше стихотворение «Природа молодежи» не помещаем. Писать стихи не советуем. Лучше пишите заметки о жизни лесничества».
«С. Румянцеву. Мало, друг, работаешь над стихами. Помни одно правило: лучше пиши меньше, да поскладнее. И темы подобраны не ахти какие».
«Автору стихотворения «Благодетель». Пусть сначала прокурор разберет данное дело, а протащить мы всегда успеем».
«Желанному. Стихи писать бросьте. Пишите лучше прозой».
Сельские и городские авторы посылали в редакцию поэмы, баллады, частушки, раешные стихи, написанные ими по любому поводу, который казался им актуальным, острым и злободневным.
Заведующий Иртышской заготконторой Федоров не стерпел постоянных нападок рабселькора Зоркого и прислал стихотворное опровержение. А. Свиридов в иронически-лирической форме стихами описал положение сельского попа, который остался без прихожан; к нему на службы стали ходить только пять-шесть древних стариков и старух, а остальные сельчане заняты строительством клуба.
Иван Толстых разразился гигантской частушечной эпопеей про подпольный винокуренный городок Оторвановку, а секретарь Первомайского волостного исполкома Иван Жбанов стихами раскритиковал непорядки в своей родной потребкооперации. Целые «кубические километры» рифмованных строк слал из села Жидковки Михаил Чугунов.
Положение рабочего и сельского корреспондента стало социально значимым и привлекательным: авторов побаивались, оглядывались на них, считались и советовались с ними, ориентировались на их мнение, так как за ними было мнение общественное.
Поэтому часто в почте сотрудники находили заявления вроде этих:
«От крестьянина села Грабово Иртышской волости Василия Никифоровича Тыщенко, Прошу зачислить меня добровольным крестьянским корреспондентом под кличкой Красная Колючка и вышлите корреспондентский билет».
«От Гомзякова Николая Ивановича. Прошу принять меня селькором. Имею большое желание писать в газету. Вижу, как селькоры выводят все несправедливости посредством газеты на чистую воду. Хочу встать на защиту бедняков».
Через некоторое время открылось новое издание «Советская деревня», позже переименованное в «Колхозный путь». Начали выпускать и газету «Колхоз» (Qolhoz) на казахском языке с латинским шрифтом.
Как тут было не заняться сочинительством, если вокруг все кипело и дышало песнями и стихами! Своим горением, своей непреходящей активностью любители-стихотворцы создавали ту творческую атмосферу, в которой неизбежно у людей, действительно склонных к серьезному творчеству,  прорастают настоящий талант и мастерство художников.
Не раз и не два ученик школы водников, а потом учащийся группы школы второй ступени Павел Васильев относил  в редакцию уездной газеты свои пробы. Но подпись «П. Васильев» на ее страницах не встречалась.
Зато довольно часто печатались стихи учащегося школы второй ступени, который подписывался именем «Терентий Меняйло». Есть все основания полагать, что под этим псевдонимом публиковался школьник Павел Васильев. По свидетельству драматурга Анатолия Сурова, лауреата Сталинской премии, который закончил Павлодарскую школу второй ступени вслед за Павлом, отроческие васильевские стихи постоянно помещались в уездной газете и двадцати местных стенновках. Его первые заметки за подписью «П. Китаев» то и дело мелькают на страницах местного еженедельника-таблоида «Степной Пахарь».  (Позже поэт будет часто использовать псевдоним «П. Китаев», сотрудничая с сибирскими и центральными советскими изданиями).
К тому времени, когда Павел Васильев уже учился в девятом классе (четвертой группе) школы второй ступени, газета «Степной пахарь» опять перестала выходить из-за дефицита ресурсов и убыточности.
На некоторое время ее заменили стенгазеты, которые вывешивались в застекленных стендах. Сам Павел порой выпускал сам свою рукописную газету, легко и без затруднений сочиняя  для нее стихотворные заметки.
Посещал он литературные кружки, участвовал в работе литсекции при укоме РКСМ, общался он и с начинающими стихотворцами всех возрастов, и некоторые из них не стеснялись спросить совета у кудрявого юнца, несмотря на большую разницу в летах, - очень уж бойко и со знанием дела объяснял Павел азы литературного дела.
И раньше всех павлодарских любителей Павел дошел своим юным умом до первейшей и главнейшей истины: надо работать над смысловым и языковым материалом – усваивать высокие классические образцы и творчески их перерабатывать и развивать, искать свой путь.
После того, как Павел Васильев закончил школу, он не раз с благодарностью вспоминал уроки творчества, которые дал ему дом детства – семья, круг друзей, знакомых и соседей, литературно-общественная среда. Связи с родиной своего детства и отрочества он не прерывал, во время командировок по заданиям центральных газет и литературных («толстых») журналов периодически навещал Павлодар, интересуясь новостями в жизни Прииртышья.
К этому побуждал его и Всеволод Иванов, еще раньше обосновавшийся в Москве и проявлявший большой интерес к судьбе и творчеству своего молодого земляка.
Все, что он помнил с детства и узнал во время побывок, поэт вложил в поэму-пьесу «Христолюбовские ситцы», поэмы «Соляной бунт», «Песня о гибели казачьего войска», «Автобиографические главы», «Принц Фома», и стихи, посвященные Павлодару и Иртышу.
О трагической гибели Павла Васильева узнали, как это тогда было, по «степному телеграфу». Молча, тая в душе скорбь, оплакал дом детства большого поэта - своего питомца, - и продолжил свою жизнь, поднимая новые ее пласты и взращивая новые таланты.

*          *          *
После отъезда Павла на Дальний Восток уезд стал округом в составе Семипалатинской области, из центра приходила газета, которая называлась сначала «Советская деревня», а потом «Колхозный путь». Все мало-мальски значимое в литературно-публицистическом плане появлялось на ее страницах.
Через год после гибели Павла Васильева, в 1938 году на карте появилась Павлодарская область, и стала издаваться большими листами, по формату «Правды» областная газета «Большевистский путь». Объем и тираж стали больше, тематика шире. В соответствии с постановлением «О деревенских театрах» открылась труппа казахско-русского театра драмы и комедии,  Один из постановщиков написал инсценировку по роману Дюшена «Тамилла», и по ней получился впечатляющий спектакль о судьбе восточной женщины. Включился в социокультурную жизнь книжный магазин Потребсоюза. Его коллектив периодически устраивал вечера – литературные карнавалы, а вместе с газетчиками – читательские конференции.
При редакции официально стал действовать литературный кружок, все больше ориентируемый на отход от любительства и самодеятельности и на профессиональный рост начинающих прозаиков и поэтов.
На страницах газеты стало появляться много дельных и хорошо написанных публикаций очеркового плана: воспоминания партизан, статьи Д. П. Багаева и его же фотоработы, фельетоны и полемические статьи Ю. Обдорского, зарисовки О. Черняевой.
Встречались и заметки А. Сурова. Корреспондент К. Камкин сумел увлекательно и интересно передать сюжет казахского эпоса «Баян-Сулу и Козы Корпеш». Оригинально использовалась сатирическая  рифмованно-ритмическая проза в рубрике «Наш триер» (триер – механизм для очистки зерна).
Постоянно присылал свои стихи из Кисловодска бывший активист Павлодарского Совдепа  М. Долинский-Слабковский (писать и посылать стихи в Павлодар он не прекращал до самой своей смерти, став потом заочным членом литературного объединения имени П. Васильева, созданного С. Музалевским и действующего в Павлодаре с 1956 года)
Появляются новые имена. Активно печатаются и участвуют в работе литературных кружков собкоры центральных казахстанских газет Ф. Боярский и С. Анисимов, в казахской газете сотрудничают С. Кирабаев, Р. Токтаров; обратил на себя внимание молодой акын Е. Беркимбаев. Из села Беловки поступил в редакцию молодой Илья Маслов, ставший потом детским писателем-прозаиком. Все они потом были приняты во вновь созданный Союз писателей Казахстана.
Силы сотрудников и нештатных авторов окрепли настолько, что редакция объявила о создании профессионального литературного кружка. Литературная страница, которая до этого выходила в свет от случая к случаю, становится регулярной.
Работа первых литкружков были попроще. Теперь же задачи и цели ставились по-новому, более масштабно: знакомить с мировой и советской литературой; выявлять и объединять склонных к писательству лиц, занимающихся творческой и литературно-критической, исследовательской работой; руководим ростом и развитием начинающих прозаиков и поэтов, публиковать обзоры, отзывы, рецензии, стихи, рассказы, очерки и фельетоны.
В пятнадцатом (193) номере газеты «Большевистский путь» вышла очередная литературная страница, в которой Илья Маслов опубликовал статью, излагающую концепцию работы тогдашнего кружка:
«…объединить лучшие литературные силы, сделать кружок центром литературной жизни области; оказывать систематическую конкретную помощь всем товарищам… по линии историко-литературных и теоретических знаний, творческих навыков в виде консультаций, лекций и бесед. … Наш кружок является творческим, но не учебно-академическим. …в основу своей работы кружок ставит разбор уже готовой художественной продукции самих кружковцев.
Попутно … будут заслушиваться доклады о творчестве писателей, лекции по истории и теории литературы; информации и обзоры. Творчество кружковцев будет подвергаться глубокому и тщательному разбору, чтобы выявить недостатки и достоинства, указать авторам пути исправления… Кто пожелает по-настоящему работать над собой, учиться, тот должен отбросить всякую «стыдливость».
Одно из занятий описано в заметке: «После вступительной лекции руководителя кружка о задачах пролетарской литературы выступили тт. Попов, Садов и Шахлин. Читали только стихи. Критика аудитории отметила много недостатков. Стихи т. Попова написаны на революционную тему, но бледно показывают изображаемые факты. Одно из сравнительно удачных его стихотворений – «Пионеры», где автор легко и просто передает шествие отряда.
Стихи т. Садова носят пейзажный характер, не совсем отчетливо рисуют картины зимы, работы пахаря в летнюю страду. Стихотворение т. Шахлина «Завет активиста» по замыслу хорошо, но сделано формально плохо, и критика посоветовала автору побольше работать над произведением».
Свои материалы кружковцы послали в республиканский журнал «Литература и искусство Казахстана» (потом переименованный в «Простор»). К удивлению и общей радости кружковцев оттуда пришла телеграмма от Дмитрия Снегина с вопросами к павлодарским литераторам. Написать ответ поручили Семену Анисимову, и это письмо было опубликовано в апрельской книжке журнала за 1939 год:
«Главное, чего нам не хватает», - единодушно признавали павлодарские литераторы, - «это творческого упорства. Все мы пока еще очень робко нащупываем путь к литературному поприщу.
Пишем мало, еще меньше читаем. Некоторые играют в сочинительство, нимало не сознавая колоссальной ответственности писателя за свое творчество. Разумеется, костяк нашего кружка любит литературу, работает, растет, но о творческих замыслах пока говорить рано».
Кружок стал поддерживать связь с Союзом писателей Казахстана, собирать фольклор, выявлять сказителей, проводить вечера, консультировать начинающих. Опубликоваться автор мог только после тщательного разбора и утверждения на худсовете кружка.
Союз писателей внимательно следил за деятельностью кружков и объединении на всей территории республики. В них вызревали таланты будущих маститых мастеров современной литературы, проклевывались мощные ростки творческих сил литературы грядущих десятилетий.
С целью расширения и еще большего укрепления и сплочения (и даже чистки, сортировки) рядов начинающих литераторов накануне второго съезда казахстанских писателей во всех областях республики (и в Павлодарской тоже) были проведены слеты местных литературных сил.
Перед слетом «Большевистский путь» писал: «Много талантливых людей имеем мы в Павлодарской области. Наши молодые писатели печатают стихи и прозу в районных и областных газетах, в республиканском журнале.
Стенгазеты пестрят стихами кружковцев, сплошь и рядом удачными. Но большинству начинающих не хватает квалифицированной помощи и руководства. Будь они лучше, мы могли бы иметь в области крепкий отряд литераторов, которым всегда надо много и серьезно учиться и работать».
Первого июня 1939 года 38 участников и 50 приглашенных съехались из всех районов области в городской Дом пионеров. Школьники приветствовали слет, преподнесли в подарок портреты Джамбула и Тараса Шевченко.
На утреннем заседании выступил представитель Союза писателей Казахстана Жумагали Саин с докладом «О задачах казахской и всей советской литературы». Говоря о творчестве павлодарских литераторов, он отметил заметный рост мастерства.
Особо выделил он молодых Рамазана Токтарова и Естая Беркимбаева; передал кружковцам благодарность от Союза писателей за то, что они открыли новые имена среди местных кюйши, жырши и акынов, пополнили историю литературы ценнейшими сведениями,  которые ранее были неизвестны.
Многих Жумагали Саин рекомендовал к приему в члены Союза писателей Казахстана. В уточненный и утвержденный список вошли Р. Токтаров, Е. Беркимбаев, Ф. Боярский, К. Омарбаев, К. Карабаев, И. Маслов, М. Редько, П. Реев (Нештенко).
На вечернем заседании участники слета приняли обращение к землякам и избрали пятерых делегатов на второй съезд казахстанских писателей. Потом все рекомендованные к приему в Союз писателей устроили коллективное творческое выступление. Подготовили для участников гостей слета свою программу и артисты областного казахско-русского театра.
И слет, и литературные кружки, и газетная рубрика «Почтовый ящик», и движение рабселькоров, и карандашные выпуски «Тюремного вестника» - все это звенья единого пути культурного развития, процесса выявления и формирования талантов. Для любого человека, начинающего свой творческий путь, они та первая ступень, та почва, школа и традиция, с помощью которых закладывается и совершается духовный рост.

ДОМ ДЕТСТВА

*          *          *
Над городом снова шумела весна – неуемная, гулкая, звонкая. Ручейки и ручьи талой воды  сливались в пенистые потоки и неслись по улицам к обрывистому берегу Иртыша, прорывая в быстро обмокающем грунте глубокие русла.
Ненадолго возникали лужи, чтобы за день или за ночь впитаться в песок. Вода рвала и кромсала податливую супесь, ныряла в крутые яры и расширяла их до размеров маленьких пропастей; изо всех сил стремилась во что бы то ни стало воссоединиться с разливающимся половодьем, достичь пологой поймы на левом берегу, чтобы успокоиться там в озерках и протоках, широких дренажных бороздах. Разлив напирал так, что в конце концов кромки окраинных улиц не выдерживали. Улицу Крайнюю снесло в одночасье, так что люди едва успели спастись.
Жители домов на улице Некрасова вовремя побросали свои гнезда и обустроились в других кварталах. И правильно сделали: в одну ночь река внезапно повернула на город, прорыла себе русло в новой излучине и унесла к низовьям брошенные срубы, вместе с хламом и рухлядью.
Весна открыла настежь окна школы, будоражила запахами и звуками, слепила множеством солнечных зайчиков. Учитель литературы Иван Сергеевич Чепуров окинул класс цепким внимательным взглядом: нет, не до творчества классиков им, его ученикам.
В глазах у них читалось иное. Один только Женя Воробейчиков выжидательно склонил голову слегка набок, готовый встать, открыть книгу и начать чтение своим ровным голосом, с выражением и хорошей дикцией. Завозился и притих лукавоглазый Федя Завьялов. Качнул буйным кудрявым хохлом с бронзовым отливом Паша Васильев.
И Чепурову показалось, что в классной комнате стало больше световых бликов, что они полетели и посыпались в разные стороны, как озорные и колкие искры от динамо-машины. «Ну и глаза у него», - невольно подумалось Чепурову, - «как у камышового кота. Прямо-таки бес в ангельском чине».
И взяв мелок в пальцы, Иван Сергеевич объявил:
- Не будем сегодня читать. Этим летом у нас состоится многодневная экскурсия на пароходе в верховья Иртыша. Давайте же напишем небольшое сочинение на свободную тему «Жизнь человеческая подобна реке». – И Чепуров крупно написал заголовок на доске.
В глазах у Павла на секунду полыхнула яркая зеленая искра. Или это Чепурову показалось? В другую секунду парнишка уже повернул голову к открытому окну, в которое врывался гул Иртыша.
Другие ученики озадаченно вчитывались в тему. Девчонки прищуривались и прижмуривались с еле заметным оттенком кокетства и жеманства. Мальчики заскребли кто лбы, кто затылки, задерживая пальцы у темени.
Весна и Иртыш пели под небом согласным дуэтом, подталкивали мысли и воображение, диктовали свои строчки. Павел сложил губы трубочкой, фухнул ими, примерился писать, не обращая внимания на Федю Завьялова, который вытянул шею, задвигал головой по-индусски и съехал обоими глазами в павлову тетрадку.
«Шумно», - записал начало фразы Федя.  «Бурно», - вывел слово Павел и повел строчки дальше по прыгающим ступенькам стихотворных колонок.

*          *          *
По воскресеньям в доме поселяется тишина. Пол, выкрашенный желтой, как гоголь-моголь, краской, чисто начисто вымыт. Ситцевые занавески и пологи торжественно опущены, перегораживая слепящему свету доступ внутрь.
В красном углу под иконами недвижно висит на посеребренной цепке с застывшим на фитиле неколебимым треугольничком пламени.
Дома никого, один Матвей Васильевич. Зять с дочерью ушли в гости к Дагаевым, жена отправилась по соседкам, сваты пошли в другие кварталы на заработки. Внуки где-то рядом, на улице слышны их голоса.
Ржанников смотрит в страницы толстой книги. Только смотрит, по привычке пошевеливая губами, а сам думает о чем-то своем, не видя букв и строчек в «Житиях», не слыша голосов за стенами дома. Перед внутренним взором памяти лоскутами цветных картин сменяют друг друга моменты прежней жизни.
…Вот он, совсем молодой, приехал в Павлодар вместе с дядей, братом матери, который взялся его опекать. Память воскрешала его говорок:
- Ты, Моть, присматривайся к делам, вникай во все. Материны деньги береги, капиталец-то невелик. Черный день придет, вот и почнешь кошель, - поучал племянника дядя.
С крехтом взвалил он на себя большой узел, а Матвей взял что потяжелее – два тюка и два фанерных чемодана. От пристани до станичной окраины Павлодара идти было далековато. Но скупился, экономил материн брат: лучше пусть горб поскрипит, чем извозчику деньгу отдавать, хоть бы и мелкую.
Матвей ловко связал тюки и чемоданы попарно, перебросил их через плечи и попер, огрузненный, прямо по текучему  клубящемуся песку, поднимая тучу белой висячей пыли.
Контролер на пристани дал отмашку, матросы проворно отвязали чалки и оттолкнули борт от причального бруса. Машина на реке свистнула, выпустила струю пара и дыма, пароход отвалил на середину Иртыша и зателепал по воде лопастями гребных колес в направлении судового хода, разворачивая похожую на галошу корму по течению.
Матвей оглянулся на реку и уплывающий вдаль пароход. Что-то шевельнулось в душе – то ли сожаление, то ли удивление. Как будто уплывала в прошлое его сиротская юность с нуждой и бродячей жизнью лоточного торговца.
Дядя сзади налетел на Матвея и вмялся носом о тюк.
- Поспешай! – окликнул Матвея дядя и уцепился за него. Оба чуть не шмякнулись на землю. Но Матвей удержался и снова зашагал тяжелыми ногами, увязая в белом, растолченном тысячами подошв суглинке, навстречу неизвестности, неожиданностям, новой своей судьбе…
Ржанников очнулся от грохота упавшего ковшика. В комнату вкатился Витек, за ним влетел Панька (оба, однако, успели скинуть уличную обувь!), пытаясь отобрать у мальца какую-то книжку. Они рвали ее почти пополам.  Витек пыхтел, Панька сердито фыркал. Дед грозно растаращился на внуков и окрикнул их.
Мальчишки прекратили  возню, поглядели на деда своими рысьими зенками. Окаянные баловники, ведь святой же день! Одно озорство на уме… Павел неожиданно щекотнул братишку, тот залился жеребенком и выпустил из пальцев свою половинку.
- Панька, ты ж старший, -  недовольно заворчал дед Матвей. – Чем шалманить, шли бы под яр, чебаков наловили. Удилишки вон зря сохнут. Ну-ка, ну-ка… - дед перехватил старшего внука за запястье: Панька готовился отвесить Витьку большого щелчка по лбу. Малец увернулся и выскочил в дверь на улицу.
Панька заправил книжку под рубашку за пояс штанов и оглянулся у выхода:
- Дедунь, если спросят, где я, скажи, что к Юрику Пшеницыну пошел.
- Иди, иди, скажу, - отмахнулся, выставив вперед ладонь, Матвей Васильевич и постарался вернуть на лицо то постное выражение, которое, по его мнению, подобало иметь при чтении патериков.
Снова в доме воцарилась тишина. Ржанников опять уселся в свое парадное стуло-кресло, отдаленно похожее на трон, открыл заложенную в «Житиях» страницу. Усилил было внимание, но бесполезно – мальчишки окончательно сбили его.
Помимо воли Матвей Васильевич опять ввергся в круг суетных воспоминаний. Снова задвигались картины памяти...
Дядя привез Мотьку в Павлодар определяться. У него самого сомнений не было – али в конторскую службу (благо, что грамотен), али в приказчики (тоже грамота пригодится).
Мотька же опасливо хранил в себе давно лелеемую мечту о собственном купеческом деле, чтоб степенством звали. Уже на пристани, пока делали первый передых, дядя успел справиться о своем куме, что служил в пароходской конторе.
Тот очень даже мог помочь, сам наказывал обратиться, потому как намечались ваканции. Но он был в отсутствии – заслали куда-то под Семиярку на неделю.
- Ничо, - вытирал широченным платком, больше походившим на девичью хустку, свою приплюснутую потную голову, - еще на пошту сходим, там спросим,  в больничке вот можно посанитарить и посторожить за полтину в месяц.
Матвей не очень-то верил в дядины затеи: все-то он прочил ему то, о чем сам мечтал. Вот сам и шел бы в береговые матросы, почтальоны или сторожа-санитары.
А с другой стороны – если дело свое заводить, много узнать надо того, чему в начальном училище не учат. Стало быть, на худой конец – в приказчики прямая дорога.
Ноги совсем зачугунели, стали уставать. Вьюки натирали плечи, и настроение Матвеево стало портиться. Соленый пот щипал кожу, росой навис на бровях.
До Павлодара плыли долго, и пароход постоянно застревал на перекатах, всаживался брюхом в подводные косы.
Палубная команда с помощью пассажиров то и дело завозила канаты на берег, привязывала к деревьям, и механик включал лебедочный ворот, которому пассажиры-доброхоты придавали более скорое вращение, ворочая ручки. Матвей порядком намозолил себе ладони на этом верчении.
Там, откуда они приехали, остались знакомцы. Жаль было расставаться, а что поделать – прежней судьбы уже не было. Зато Варя, должно быть, уже в уезде, дожидается его.
Сама сказала – кажинный раз подходить будет в сумерках к церкви, самой большой, что на базарной площади, чтобы встретиться можно было без утайки. Дяде про Варвару Матвей не стал говорить ничего, чтобы хоть в эти дела не встревал.
Прошли уже больше половины дороги от пристани до станицы, как их нагнал джатак на тощей лошаденке (и сам такой же тощий), все предлагал за копейку подвезти вещи.
Но дядя цыкнул на него – отвяжись, немаканый, самим копейка сгодится. Шли без остановок, и когда дядя сказал «Стой!», Матвей сразу не смог выполнить его команду.
Дядя заорал, и тотчас дружно захайкал десяток где-то скрытых собак. Дядя догнал Мотьку, дернул за поклажу. Мотькины ноги, замедлили ход, подогнулись, и он вместе со своими вьюками обвалился возле высокого заплота.
- Фф-фу ты, черт, - отдувался дядя, - Надо ж, разогналси…  Ночь уже подкатыватся, надобно и ночлега поискать. А то ишо заночуем прям тут…
Кругом были рубленые дома с палисадничками, кое-какие и с парадными крылечками под теремковыми крышами. Учуяв чужаков, собаки во дворах еще пуще разбрехались.
Откуда-то вывернул караульщик с колотушкой, встал над ними и застучал без перерыва.
- От ведь так и станет грохотать, - удручился дядя. – Вона народ идут, спросим гостиницу, што ль.
По улице вереницей потянулись люди, между собой переговаривались, и из их молвы Мотька понял, что одни идут из синематографа, другие с набережного променаду вдоль реки.
Выбрав прохожих самого степенного вида, дядя почтительно спросил, кто тут в квартале пускает на временный постой. Ему указали на один из домов, что был поближе к строящейся церкви – там, мол, дешевле, чем у господина Шмидта.
Дядя вновь удручился – опять идтить, ноги уж не несут… На счастье, из-за заплота высунулась и глянула на них женская голова в хустке.
- Айда, заходи, погостюйте, - пропищала она, - да скореича, пока я псину придержу.
Когда зовут, упрашивать не надо. Дядя с племянником мигом очутились в маленьком дворике. Хозяйка держала перед мордой собачищи миску с помоями, и пес жрал, не обращая внимания на гостей.
Хозяйка просигналила им рукой, проводя ею вдоль своего необъятного зада – шустрей, шустрей идите во флигель. Обкормив псину, хозяйка поприветствовала своих постояльцев.
Мотька прошел в завозню, бухнулся на укрытую постилахами кучу соломы и заснул. Дядя примостился  на широкой лавке и долго ворочался. С устатку гости заспались, и хозяйка позвала их к чаепитию попозже, отпив третьего чайку с соседкой, которой не терпелось поближе рассмотреть Мотьку с дядей.
Полив друг другу с ковшика, постояльцы умылись, пригладили смоченные водой волосы и явились к столу. Хозяйка села у порога командовала: ставь туды, неси суды, не опрокинь…
Мотька таскал самовар, раздувал еще неостывшие угли. А дядя по-светски калякал с хозяйкой, посылая вслед племяннику поддакивающие окрики.
Старуха держала себя с большим достоинством – потому, как объяснил после Матвею дядя, есть она особа из военных вдов, муж ее покойный был фельдфебелем местной воинской команды.
Дядя покорил ее своим приказчичьим обхождением, и вдова пообещала замолвить за Мотьку слово в казачьей управе.
На другой день объявился и дядин кум, и оказался он совсем родня фельдфебельше. На радостях кумовья закатили гулянку и так упились, что хозяйка послала в пароходскую контору за матросами, и те унесли кума к нему домой.
А дядя ночью свалился с лежанки и ударился так, что слегка треснули у него два ребра. Фельдшера не дозвались, и пришлось приглашать знахаря.
Тот явился, первым делом  потребовал самогонки, дал выпить пациенту и приложился сам. Потом оборудовал вокруг болящего плотно облегающие бочковые обручи, проплетенные веревками и таловыми прутьями.
Сначала дядя «понежился» на лежанке, но хозяйка заметила, что он научился слезать и прикладывался к четверти с самогонкой. Тогда она отправила постояльца в больничку, а Мотьке уступила избушку на берегу.
Там он пожил какое-то время, устроился в лавку к купцу Баландину, - так и пошли потихоньку дни. Дядя выздоровел, вернулся домой, а Матвей зажил размеренно. Варвару, свою невесту, привел в избушку честь по чести повенчались,
Совсем кстати сама фельдфебельша предложила ему свою недвижимость. Ей захотелось к сестре в Омск. Быстро спроворили купчую, согласились на рассрочку, и бывший приказчик Мотька стал временно второй гильдии купцом и степенным домовладельцем.
Вот как – не было ни гроша, а тут тебе не то что алтын или двугривенный, а целая червонная карта.
...Вздохнув, Матвей Васильевич закрыл «Жития». Не задалось нынче чтение. Поди ж ты, весна на дворе, что ли, особенная. В комнату заглянула дочь:
- Пап, Павлик где? Обыскалась его. Опять Витюшу обидел. Придется Николаю сказать.
- А чего его искать? Опять у агрономов пропадает, медом ему там намазано. Гляди, родительница. Мало ли что… Гепеу не дремлет…
- И хорошо, что там. Люди видные, в доверии у властей. А то ушьются на половодье, ищи потом в низовьях. – Глафира  прошлась по комнате, прибирая и без того чистое помещение.
Ржанников строго посмотрел на дочь и внутри подтаяло недовольство, строгость сошла на нет. «Совсем Варвара в молодости!» – подумалось ему.
Чтение продолжать расхотелось. Матвей Васильевич закрыл книгу, сжал ее обеими руками и бережно положил под икону.

*          *          *
Павел рос на приволье, дедова и отцовская строгость ненамного умеряла любознательность и озорство будущего поэта, что явился в мир прозвенеть свой песней.
Старый город, бывший Коряковский форпост, пленял своеобразием и в то же время был похож на полусотню других, растянувшихся вдоль Иртыша на обоих его берегах от Семиярки до Клина.
Школьное детство Павла Васильева прошло среди одноэтажных домиков, на пыльных небольших улочках, которым были присвоены самые что ни на есть революционные имена, половина которых – писательские: Карла Маркса, Розы Люксембург, декабриста С. И. Муравьева, Н. Г. Чернышевского, А. И. Герцена, Л. Н. Толстого, Ф. М. Достоевского, Н. А. Некрасова.
Но улочка, на которой стоял домик Матвея Васильевича Ржанникова, до присвоения ей имени Чернышевского, довольно долго называлась Церковной, что очень грело душу набожного деда.
С этого места некогда начинался Павлодар; на площадке соляной ссыпки татарина Фарита Корякова была примитивный причал прямо около устья Усолки; потом поодаль над обрывом становлен был форпост Красный, давший начало станице Коряковской и городу Павлодару.
Двести с лишним лет здесь был центр с базаром, церквами, магазинами, лабазами и лавками. Ядро старого города, крепкое и матерое, до сих пор сохраняет свою привлекательность, жив в нем неистребимый дух старины и традиций.
И кипела здесь жизнь своя, похожая и непохожая на жизнь других уездных городков. Как только к пристани причаливали пароходы, все приходило в движение: извозчики на своих «коробочках» мчались наперегонки, чтобы поспеть к высадке пассажиров и выгрузке товаров да взять выгодных клиентов.
Нахлестывали лошаденок жатаки - беднейшие казахи, надеясь заработать на разгрузке и подвозе, наперебой шумели женщины, предлагая за небольшую плату жареную рыбу и вареную картошку, баурсаки и кумыс.
Шныряли вокруг вездесущие детишки из близлежащих домов. А также специально к приходу судов к Иртышу выходили парадом-променадом принаряженные дамы и щеголеватые кавалеры, принадлежавшие к местному бомонду, состоящему из купечества, чиновничества и мещанства.
В Павлодаре действовала масса небольших предприятий, относившихся главным образом к типу перерабатывающих – паровые мельницы Тиссена и Герцена, двенадцать мукомольных и крупяных ветряков, маслобойка Никитина, колбасные цеха Пугачева и Зизюлькина, несколько артельных пекарен, кондитерская фабрика Петрова, пивзавод Пяткова.
Были и коммерческие сады-огороды (самый большой из всех принадлежал Дурманову, и горожане чаще называли его дурмановскими рощами). Частный владелец Трейблюд в своей теплице выращивал великолепные комнатные цветы на продажу
Индустрия  была в зародыше – судоремонтные мастерские, литейный заводик Мочалина, слесарная мастерская оружейника Дудоладова.
Банный комплекс, конечно, нельзя назвать промышленным производством, но городские бани, расположенные в пяти километрах ниже по Иртышу, назывались по имени Нобеля, - видимо, из-за оборудования, поставленного с завода этого российско-шведского магната.
Среди многочисленных «дел» затерялась скромная лавка скобяных изделий, принадлежавшая временно второй гильдии купцу Матвею Ржанникову. Будние дни свои он проводил за прилавком, а на досуге занимался мирскими делами церковного прихода, как староста общины прихожан (ктитор).
В домике его на Церковной улице подрастал первый внук – «парень с медью в волосах», как потом назвал сам себя ставший поэтом Павел Васильев.
Со свойственным ему ярким и кипучим талантом он широко отразил эту жизнь в стихах и поэмах. Она стала почвой, на которой взошли и окрепли ростки его дарования.
Неотступные и глубокие воспоминания о доме, красотах Иртыша и его поймы, «полноцветные» впечатления от ярмарок, зрелищ, общения с ровесниками и взрослыми, критика мещанского и полукрестьянского уклада встречаются буквально в каждой строчке, посвященной родному городу.
Очень точно обозначил Павел Васильев роль дедовского дома в своей судьбе, обобщая его образ в масштабных и выпуклых символах:
Не матери родят нас – дом родит.
Трещит в крестцах и тягостно рожденье
В печном дыму и лепете огня.
Дом в ноздри дышит нам, не торопясь растит.
Дом пестует, спокойный, как всегда.
И если глух, то слышать слез не хочет.
Ласкает ветвью, розгой лупит нас.
Но дом вручил на счастье нам аршин.
Здесь первая пугливая звезда
Глядит в окно нам, первый гром грохочет.
(«Автобиографические главы»)
В других строках поэт воспроизводит внешний облик и интерьер дома на бывшей Церковной, переименованной в улицу Н.Г.Чернышевского. Это не точная архитектурная зарисовка, а собирательный образ частного домовладения в Павлодаре, «сконструированный из деталей, присущих отдельным разным домам города:
…Пляшут стерляди под окошком
И на ставнях орут петухи…
…Над крышей крашеной
Из трубы валит дым.
Дом до половины навесом крыт.
Дом окружен бурьяном седым.
…Горячей медью тлели сундуки
И под ногами пели половицы.
…Здесь канареечные половицы
Поют тихонько, рыщет свет лампад,
В углах подвешен. Книги «Жития
святых», псалмы. И пологи из ситца.
В «Христолюбовских ситцах» дом художника Игната такой же низенький, и даже воображаемый дом из мини-поэмы «Лето» реален, потому что он из Павлова детства:
…Приветливый я знаю дом
С окном зеленым вместо глаз.
Его цветов чудесный запах
Еще доносится до нас.
Даже этих фрагментов достаточно, чтобы заметить, какие противоречивые чувства питал поэт к дому, в котором рос, набирался сил и созревал - то затлеет уголек обрыдлости, то вспыхнет огонек любования. В образе родного гнезда  Павел Васильев отразил и конкретный дом своего детства, и обобщенный символ той среды (семьи, школы, улицы, родственного, соседского и дружеского круга), которая издавна обозначается всеми людьми как «ДОМ».

*         *        *
Знамениты были своими богатствами сибирские и северо-казахстанские миллионщики, воротившие коммерцией и перерабатывающим производством на огромной территории от Урала до Енисея. Все было в их руках – копи, прииски, солеварни, мельницы, фабрички и заводики, пароходы и извоз, магазины и склады, подряды и кредиты.
К началу ХХ века (от Р.Х.) только в Павлодаре квартировали отделения и ссудные кассы более чем тридцати крупных банков, список которых возглавлял Русско-Азиатский банк.
Конкуренцию разрозненным богатеям составляли только сплоченные маслоделы-кооператоры. Мелкие лавочники, к которым причислялся и Матвей Ржанников, были им не чета.
Доходов хватало лишь на то, чтобы содержать маленькое дело и семью. Каждый целковый, каждая мелкая деньга были на счету и пускались в оборот.
И каждый из них (и Матвей Ржанников тоже) мечтал выбиться в миллионщики, подобно Артемию Дерову, который начинал с нищих приказчиков, но сумел поймать судьбу за хвост.
Верней, за юбку – взял и женился на некрасивой дочери-вековухе своих хозяев и получил, считай, даром огромное состояние. Всем так не повезет.
Получив статус временно второй гильдии купца, Матвей Ржанников открыл лавку скобяных товаров; дела пошли неплохо, и новоиспеченный коммерсант после этого сразу же сторговал дом в станичной части Павлодара. Владелица дома, вдова запасного фельдфебеля Людмила Васильевна Кирилова засобиралась отъезжать насовсем и покупатель, бывший постоялец,  был ей просто кстати.
Фельдфебельша назначила сносную цену – пятьсот рублей с уплатой ста пятидесяти сразу и остальных - через год  по письменному обязательству.
Но Матвею Васильевичу посчастливилось выгодно сбыть три чугунных печных набора и получить хороший барыш. Поэтому он поторопился рассчитаться сразу, чтобы не чувствовать долгового гнета.
Седьмого февраля 1898 года обе стороны составили акт на куплю-продажу и скрепили документ в станичном правлении собственноручными подписями.
Дом был как дом, как многие в этом «фартале» (квартале на местном наречии): крыт тесом, о двух комнатах; есть «прислуга» – баня, амбар, завозня; кухня крыта на один скат.
Ворота тоже тесовые, двор вокруг обнесен заплотами. И земля во владении – четырнадцать сажен длинняку и двенадцать в поперечнике. Все, как написано в акте с двуглавыми орлами в печати и водяных знаках.
Соседи очень приличные: по смежности урядник Егор Размазин, протоиерей Голубцов, на задах дом казачьего правления.
В бумаге, украшенной затейливыми писарскими росчерками, Ржанников везде неукоснительно соблюдает свое титулование, и отнюдь не из суетных соображений. Какой-никакой, но статус, отличающий его от простых обывателей и наемной босоты.
Хотя чего уж душой кривить – звание-то хилое. Нечто вроде соломинки; вытянет ли в большие люди…
Пятнадцатого марта того же года временно второй гильдии купец Матвей Ржанников с женой и дочерью вселился в свое домовладение в шестнадцатом квартале на улице Церковной.
Колокольный благовест звучал в его душе: вот и дом есть, и лавка на базаре; со временем можно будет из малого звания в полное купеческое перейти. А там еще на приданое дочери денег надо отложить.
Много лет бился Матвей Васильевич Ржанников, но в большие богачи выйти не удавалось. Мелкота одолевала – чуть ли не каждый третий норовил из-под полы или вразнос скобянкой торговать.
Другой раз местные металлисты сами устраивали свои распродажи по закупочным ценам. Так вот и шло, то одно, то другое. Если раз в год удавалось выбраться на обозе, снаряженном в «супряге» с другими, для торга в аулах, тогда ещехудо-бедно доводилось основательно подзаработать.
Обижаясь на судьбу, на людишек, Ржанников все равно верил и надеялся, что бог не оставит его, и год от года становился все набожнее и строже в соблюдении обрядности; весьма ревностно относился к своим ктиторским делам.
Глафира тем временем подросла, гимназию окончила, барышней стала и без родительского ведома жениха себе выбрала.
Не то чтобы поперек воли отца и матери пошла, но не совсем желательными выглядели родители Николая Васильева – пильщик Корнила Ильич и прачка Марья Федоровна.
В иной обстановке никогда бы с ними и знаться не стал бы Ржанников, но дочь так решительно и бурно выказала свои чувства, настояла на своем.
Да и не так уж плох был избранник Глафиры – учитель с образованием, казенную должность инспектора получил, всегда пригодится в торговых делах – похлопотать там где-то или хотя бы сослаться: у нас зять, мол, инспектор, с нами не шути…
На брак Глафиры с Николаем Корниловичем (Ржанников сразу почуял в нем крутой характер) пришлось согласиться, и вскоре Матвей Васильевич был даже этому рад.
Молодая семья кочевала – инспектора Васильева часто переводили с места на место, пока он не попросился в городок Зайсан, где жила семья его брата. Жизнь пошла тихо мирно, но вскоре покой нарушился.
Через десять лет грянула революция, с ней пришли гражданская война, террор всех цветов – красный, белый, черный и зеленый. Менялись диктатуры, и царило безвластие.
Лишения, эпидемии и голод подняли с мест массы людей. Все стали стремиться к родным местам – здесь, казалось, легче было укрыться от трудностей и пережить их.
Снялись с места и Васильевы с девятилетним сыном Павлом, чудом добрались до Павлодара и поселились в домике Ржанниковых. Потом по долгу христианскому пришлось дать приют и родителям Николая Корниловича (оробев перед зятем с первого раза, Матвей Васильевич всегда звал его только по имени-отчеству).
Все разместились, каждому нашелся уголок за ситцевым пологом – кто в доме, кто во флигеле, даже квартиранта смогли принять. Сразу стало шумно, тесно и весело в тихом и скромном обиталище временно второй гильдии купца.
Осень 1919 года поставила точку в хронике мятежно-смутной поры  (в течение девяти месяцев продолжался разброд в народной массе – никто никакой власти не желал подчиняться).
29 ноября в город вошли части Красной Армии, изгоняя из степей и иртышской поймы всех вооруженных противников большевизма. Новая, советская власть начала окончательно укреплять свои позиции.
Люди вернулись к прежним занятиям. Возобновила работу лаборатория главного геологоразведочного управления конторы «Майкаинзолото». Российское акционерное общество «РАТАО» продолжило сбор и заготовку пуха, пера и кишок.
Открылась детская площадка – прообраз будущих яслей и детсадов; организовались первые коллективные предприятия – коммуна «Бондарь», «Кержак-кооперация» и колхоз «Коряковский» с центром в Павлодаре.
Во второй половине 1920 гг. по улице Ленина торжественно прошел первый трактор «Фордзон». А позже горожане с замиранием сердца проследили как над ними пролетел первый самолет, совершивший посадку за железнодорожной станцией.
Как везде, в павлодарском уезде открылись отделения Осоавиахима, МОПРа, различных добровольных обществ типа «Друг детей», Союз воинствующих безбожников и им подобных.
Постоянно объявлялись сборы пожертвований на постройку самолетов, ледоколов, тракторов и комбайнов. Жизнь становилась все более кипучей, более бурной. Волны ее перехлестывали через заплоты и стены ржанниковского подворья, все труднее было сохранять спокойный и размеренный, благостный уклад, пропахший ладаном и лампадным маслом.

*          *          *
Как все бойкие и непоседливые мальчишки, Павел много времени проводил на улице и на Иртыше. Куда только ни заносило его с одноклассниками и сверстниками!
Когда в павлодарском централе происходила расправа с арестантами-большевиками, они бегали к стенам тюрьмы, чтобы посмотреть, узнать что-нибудь. Много волнений доставила семье история со сломанным крестом – декоративным украшением на крылечке церкви Фрола и Лавра.
Павел сломал его случайно, но священник заметил это и пожаловался матери с бабками. Женщины кое-как упросили попа не сообщать Николаю Корниловичу, иначе мальчика ждала жестокая порка. Отец был не слишком богобоязнен, но к церкви относился лояльно и пресекал всякое вольнодумство в этих вопросах.
(Потом первые биографы поэта превратили этот факт в легенду – будто бы уже в подростковом возрасте Павел Васильев, выражая протест против религиозного гнета, поздней ночью проявил чудеса храбрости и атеистического рвения – взял тайком топор из дровяного сарая, влез на высокий купол местного собора и срубил венчающий крест.
После этого он будто бы, боясь наказания, совершил побег из дому и вернулся только после того, как отец пообещал не наказывать за содеянное. Десятки лет понадобились новым исследователям биографии, чтобы установить истину и опровергнуть этот миф.)
Забравшись как-то в разоренный и заброшенный амбар купца Баландина, Павел и его лучшие друзья Юра Пшеницын и Федя Завьялов набрали там много книг, - таких в местных библиотеках не было, сплошь авантюрно-приключенческие и детективные. Потом зачитывались ими и разыгрывали целые сцены из них.
Когда по Иртышу плыли пароходы с баржами и плотами на буксирах, мальчишки с разбегу ныряли в реку, догоняли их и на спор подсаживались на брусья возле гребных колес.
А однажды Павел вместе с Васей Савиных, Борей Балиным и Сережей Лукомским переплыли Иртыш в самом широком месте (было это сразу после половодья). Самую большую радость доставляли плоты с арбузами – надо было догнать, доплыть, столкнуть по паре зелено-полосатых громадин и вернуть на берег, толкая их перед собой.
Поработав инспектором уездного отдела народного образования и учителем, Николай Корннлович вскоре был назначен заведующим школой водников, относившейся к пароходству с главной конторой в Омске.
В эту школу он сразу определил  под отцовский  прямой надзор своего старшего сына.
Отсюда Павел, досрочно сдав экзамены за восьмой класс вместе с Юрой Пшеницыным, Федей Завьяловым и Юрой Асановым, перешел в школу второй ступени.
В тогдашних школах учились по новым программам и пользовались некоторыми дореволюционными учебниками, которых никак не смогла бы затронуть никакая идеология – «Физикой» Цингера, задачником Верещагина.
Новым предметом было для всех обществоведение. Много места занимало изучение алгебры, геометрии и черчения, как учебных дисциплин практического, политехнического цикла.
Не меньше значения придавалось словесности, иностранным языкам, естествознанию. Были в расписании даже политграмота и пение.
Павлу и всем ребятам особенно полюбились уроки литературы, которые вел Иван Сергеевич Чепуров. Став революционером, он в свое время не смог закончить юридический факультет в Санкт-петербургском университете, был заключен в Петропавловскую крепость (где нажил туберкулез), потом был сослан и оказался в тогдашнем заштатном уездном Павлодаре.
После совершенного большевиками-ленинцами в 1917  году переворота Чепуров остался здесь. Как и все другие образованные люди, Иван Сергеевич был «мобилизован на школьный фронт» и пополнил ряды местного учительства.
Отлично знающий литературу и великолепно владеющий логикой молодой учитель, естественно, стал кумиром пытливого юношества.
Широко применяя беседы, пересказы, выразительное чтение, Чепуров прежде всего обращал внимание и на развитие образной речи, и на глубину мысли в рассуждениях, и на оригинальность собственных мнений.
Чаще других к доске он вызывал Женю Воробейчикова – для чтения вслух, так как у юноши были звучный голос и хорошая дикция. Стихи наизусть, конечно же, поручалось читать Павлу Васильеву – он декламировал  лучше всех, умело пользовался жестами, пронзительным взглядом зеленоватых глаз привлекал внимание помимо воли.
Читал стихи Павел с необыкновенным подъемом и заражал аудиторию своим артистизмом. Этот дар проявился у него рано; впервые он читал перед публикой в 1920 году на новогодней елке; декламировал стихотворение «Орел и змея», высоко держа кудрявую голову.
Ох, уж эти кудри! Позднее они не давали покоя девчатам. Как–то одна из юных поклонниц попросила Павла подарить ей один локончик.
Он немедля срезал один завиток… у Феди Завьялова, уложил с зеленой веточкой в коробочку и преподнес все это девчушке, комически копируя куртуазные манеры.

*         *         *
Стремительно менялась жизнь. Уходили в прошлое прежние порядки, налаживались новые. В первой четверти двадцатого века в провинциях бывшей Российской империи старина еще уживалась с новизной, до искоренения пережитков было еще далеко.
Одна часть населения занималась трудом, ремеслами и промыслом, сбиваясь в артели; другая продолжала держать скот и птицу, возделывать хлебные и овощные культуры в просторных дворах и на загородных делянках.
Кто-то посещал церковь, судачил на завалинках, ходил по гостям с непременными песенно-плясовыми посиделками. А другим по нраву стал футбол, и все юношество Павлодара поделилось на команды, соперничая  друг с другом не столько в мастерстве, сколько в достоинствах перед девчатами.
Приезжие театральные труппы показывали спектакли «Квадратура круга», «Разлом», «Анна Каренина», «Медвежья свадьба», «Чердак», «Человек с портфелем», «Ржавчина», «Доллар и ток», «Любовь Яровая».
В кинотеатре «Искра» демонстрировались фильмы «Папиросница из «Моссельпрома», «Сумка дипкурьера», «Броненосец «Потемкин», «Индийская гробница», «Стенли в дебрях Африки», «Красные дьяволята», «Хижина дяди Тома».
Показ немые фильмов сопровождался и аккомпанементом, но он постоянно перебивался - зрители вслух читали титры, упражняясь в грамотности. А на базарной площади летом обязательно работала карусель, но павлодарцы почему-то упорно называли ее «чертовым колесом».
Там же располагалось круглое деревянное здание цирка, и программа выступлений в нем была одна и та же: кавказские джигиты, музыкальные эксцентрики, велосипедисты в корзине, укротители тигров, дрессировщики змей и обезьян, художники-моменталисты, женщина-паук, человек-лягушка и человек-амфибия.
Были и цирковые ужастики – распятие на кресте, закапывание в землю. И венчал все представления обязательный чемпионат по французской (она же греко-римская, она же классическая) борьбе с вызовом желающих из публики.
Особенно ужасал и вызывал восторг самый рискованный номер: богатырь Бидила ложился на арену, его накрывали толстым деревянным щитом, и сверху на щит наезжал утяжеленный балластом грузовичок из артели «Красный караван».
И уже в конце оглашались цифры выигрышных билетов, по которым разыгрывались самые ценные в то время призы – живые бараны.
В школах нехватка уроков пения и музыкального воспитания с лихвой восполнялась участием в репетициях и выступлениях школьных хоров.
В школе второй ступени хором руководил учитель Федор Кремнев. Он объединил в своем коллективе и старшую школу, и школу водников.
Хористы исполняли вальсы Штрауса, песни «уж я золото хороню», «Луг зеленый весь в цвету», «Горные вершины», и для того времени репертуар был вполне академичным.
И все танцевали модные в то время тустеп, краковяк и польку. Веселостью и озорством отличались выступления импровизаторских струнно-шумовых оркестров, состоявших из гитар, балалаек и мандолин в сочетании с расческами, свистульками, ложками, стиральными досками и печными заслонками.
Все горожане особенно любили большие школьные вечера, проводимые в Рабочем клубе или кинотеатре. – на них собирались и дети, и подростки, и взрослые.
Молодежь по вечерам собиралась на скамейках возле домов. Велись долгие разговоры, рассказывалось что-нибудь смешное. Все и везде лузгали семечки. Порой парни или девчата выясняли отношения  из-за подружки или милого дружка.
Обязательно распевались и ансамблем пели «Хазбулат удалой», «Вхожу я в комнату одна», «Маленький вор», «Ах, зачем эта ночь», «Погадай-ка мне, цыганка», «Любовь разбойника».
В домике Васильевых-Ржанниковых на бывшей Церковной, переименованной в улицу Чернышевского, часто гостили коллеги-учителя.
Бывали другие представители местной уездной интеллигенции – агроном Пшеницын, высокий и рыжий врач Герайтис, Врач Сорокин жил во флигеле квартирантом-на-хлебах у Ржанниковых.
Учитель истории Федор Иванович Филатов прихрамывал, но это не мешало ему флиртовать с барышнями и молодыми дамами и пользоваться при этом их платонической благосклонностью. (Павел заметил это м сочинил на него эпиграмму).
Учитель физики Александр Григорьевич Громов, кроме того, что досконально знал свой предмет, увлекался театром,  очень выразительно и артистично читал стихи, вел драмкружок и ставил с ребятами отрывки из серьезных пьес.
Вместе с Вивеей Сахновой, учительницей одной из городских школ первой ступени, в гости приходил ее брат-подросток Серафим Дагаев.
Он сдружился с Павлом, и после школы, разлетевшись по стране, они постоянно поддерживали отношения; потом в своих стихах молодой поэт нередко упоминал о Серафиме.
Душой всех бесед и диспутов был Давид Васильевич Костенко, подававший пример эрудированности и большой культуры. Всегда радовались в доме приходу учителя немецкого языка Эмиля Готлибовича Котте, большого добряка – на его уроках ученики занимались тем, чем хотели, но предмет при этом знали хорошо.
Когда он со своей коллегой Кларой Серебрянской, приехавшей в Павлодар из Дрездена, разыгрывал немецкие шванки – комические диалоги, - все гости смеялись до слез.
И непременно учительские вечеринки в доме Ржанниковых-Васильевых на улице Чернышевского сопровождались музицированием. Без аккомпанемента, a capella, пели «Быстры, как волны, дни нашей жизни», «Из страны, страны далекой», на три-четыре голоса.
Учительница Любовь Павловна Веришко (из местных дворянок) играла на фортепиано экспромты Шуберта, другие школьные дамы исполняли Бетховена и Шопена.
Потом за инструмент усаживался местный композитор Франц Левин, тоже один из частых гостей, и играл свои сочинения. Завершая вечеринки, учителя неизменно пели хором бодрый «Марш гусар».
Такой круг общения явно и благотворно влиял на подспудно зреющий талант будущего поэта. Был еще один, более близкий душе подростка – семья Пшеницыных, где можно было читать книги, которых не было в доме у деда Ржанникова, обсуждать уже волновавшие ребят вопросы без менторского вмешательства взрослых.
Павел все чаще проводил свое свободное время у «агрономов», глотая книги из домашней библиотеки хозяев,
Это при подзуживании деда Матвея все же вызвало серьезные опасения родителей – и где это Панька пропадает до полуночи, не сказавшись? Но после того, как нанесли один-другой визит к Пшеницыным, успокоились.
Особенно нравилось Павлу этими вечерами у Пшеницыных предаваться разным фантазиям. В другую комнату, где взрослые занимались своими делами, подростки выносили лампу и оставляли дверь в свою комнату приоткрытой, чтобы в широкую щель проникал луч света.
Потом на полу расстилали большую кошму, усаживались на нее – и начиналось…
Каждому предлагалось пересказать прочитанный приключенческий сюжет, придумать ему более небывалое и более устрашающее продолжение.
Слушая друг друга, ежились, ахали, вскрикивали, вздрагивали, - не столько от страха, сколько от состояния, специально вызванного  темнотой и слабым светом.
А днем после уроков играли в лапту, в бабки, в индейцев. Эту пору Васильев потом отразил в стихотворении «Павлодар»:
И улицы! Все в листьях, все в пыли.
Прислушайся, припомни – не вчера ли
По Троицкой мы с песнями прошли,
И в прятки на Потанинской играли.
…Цветет герань в распахнутом окне
И даль маячит старой колокольней.
Но не дает остановиться мне
Пшеницын Юрий, мой товарищ школьный.
Мы вызубрили дружбу с ним давно,
Мы спаяны большим воспоминаньем,
Похожим на безумье и вино.
Мы думать никогда не перестанем,
Что лучшая давно прошла пора.
Когда собаку с ним мы чли за тигра,
Ведя вдвоем средь скотного двора
Бессонные охотницкие игры.
Да, на выдумки они были горазды! Иногда озорство перевешивало, отчего ребята имели неприятности. Павлу доставалось побольше, чем другим, - дед и отец были строги и тяжелы на руку.
Тут и история с крестом, который Павел сломал на крылечке старой казачьей церкви; и тетрадка с записями  о воображаемом побеге-путешествии на пароходе с Юрой Асановым и Федей Завьяловым; и выдумка с отрядом «Черные мстители», который распался через неделю, но напугал соседей изрядно.
(А всего-то – собрал человек пять однокашников, объявил о создании отряда для защиты слабых, и чтобы каждый выбрал себе даму сердца).
Физически развитый и очень симпатичный, Павел стал рано нравиться девочкам, легко с ними знакомился и дружил.
Это злило других подростков, и они часто задирали его, провоцировали на драки. Особый интерес мальчишки проявляли к девчачьим секретам. Как-то, придя в гости к Жене Стэнман, Павел и Федя Завьялов нашли ее дневник, оставленный на виду, не удержались и перелистали его.
Читая записи, они хохотали над ними, и это очень рассердило и расстроило Женю. Она выхватила тетрадь из их рук, побила парней своим дневником по макушкам и выгнала их.
В школьном дворе парнишки прятались за стеной и подслушивали все, о чем судачили девчонки. Кокетки, конечно же, обсуждали недостатки и достоинства мальчишек. А те внезапно выходили из своего укрытия и всячески высмеивали девчат.
Порой учеников водили на экскурсии, чтобы они присматривались к предприятиям, на которых им, возможно, пришлось бы работать.
Однажды класс привели на паровую мукомольную мельницу с элеватором. Не обошлось без баловства и возни, и все вымазались в муке.
Павел понасмешничал над Надей Ярковой, которая пошла на экскурсию в белом платье. Девочка обиделась и пожаловалась учительнице.
В школе Павлу сделали внушение и велели извиниться. Он и это облек в игровую форму – вместе с Федей Завьяловым влез на парту и изобразил сцену раскаяния со слезой.
 
*          *          *
Школа водников была семилеткой, и у ее выпускников был выбор: идти работать сразу, или окончить курсы и после них трудоустраиваться, либо продолжить учебу в школе второй ступни, открывающей дорогу к высшему образованию.
Павлу Васильеву и шестерым его одноклассникам порекомендовали третий путь. Была, видимо, причина, которая заставила принять довольно зрелое для их возраста решение.
Ребята решили «перескочить» на класс выше, чтобы сразу из седьмого класса попасть в девятый.
Все второе полугодие перед окончанием семилетки они неустанно зубрили и сдавали экзамены по тем предметам, без знания которых нельзя было учиться в школе второй ступени.
Последним был немецкий язык. Учитель Дейнека все время заставлял писать скучные диктанты, которые отбивали интерес к языку.
Ребята пошли к Эмилю Готлибовичу Котте. И тут они за три недели занятий почувствовали, что такое настоящие образованность и квалификация, настоящая учеба. Словарная работа, живые беседы с синхронным переводом, связь грамматики с устной речью… С его помощью ребята смогли сдать экзамен.
В школе второй ступени Павел почувствовал себя взрослее и серьезней. Более глубоко изучались уже знакомые предметы» преподавались физика, химия, политэкономия, космография, география, иностранный язык, педология и педагогика.
Выпускники по своему выбору либо получали направление на экзамены в вуз, либо им присваивалась квалификация педагога-культпросветчика, чтобы они могли заняться преподаванием в начальных классах, на курсах ликбеза  или работать в клубах и избах-читальнях. А наиболее активные общественники использовались для работы в молодежных секциях и ячейках комсомола. Круг друзей и общения остался прежним, но интересы изменились.
В школе регулярно проводились вечера, работал кружок «Космос», - интерес к нему подогревался сотрудником  местного отделения НКВД-ОГПУ Павлом Циолковским, племянником великого ученого. По вечерам старшеклассников пускали в Рабочий клуб, и все любили гулять вдоль Иртыша.
Излюбленным местом встреч стал дом живших неподалеку от деда Ржанникова Поздышевых. Здесь постоянно устраивались спевки, репетиции, игры, танцы. Молодежь и подростки охотно участвовали в дворовых инсценировках «По улице мостовой», «Стрекоза и муравей», пели хором и читали стихи.
Пели уже тогда, когда смеркалось – усаживались на скамейках и сложенных штабелем бревнах, затягивали «Слети к нам, тихий вечер», «У зари-то, у зореньки», «Ванька-ключник».
Душою этих вечеров были хозяева – бывший  старший приказчик деровского магазина Иакинф Иванович Поздышев и его дочери Екатерина и Валентина. Несмотря на свой степенный облик и возраст, Иакинф Иванович был непременным участником всех игр и затей. На масленице он среди ряженых, на святках он учит девчат гаданию.
Гадали обычно в поздышевской баньке, а парни понарошку пугали девушек.
После игр любили послушать рассказы Иакинфа Ивановича о недалеком прошлом. До 1917 года Поздышев служил приказчиком (т.е. продавцом с неизменной фразой «Чего прикажете?»). Начинал с мальчика на побегушках, и порой его испытывали – давали опечатанный мешок и посылали отнести по адресу. А в мешке были обычные кирпичи и записка   со словами «Передай другому».
 Деров заметил его исполнительность и добросовестность и назначил старшим над всеми (заведующим секцией) приказчиком. В те времена он получал три рубля в месяц, и семья жила в достатке.
Жена Поздышева, дочь одного из городских голов Доронина, могла себе позволить небольшую роскошь -  ездить на рынок за мясом на извозчике.
Когда улеглись социальные и политические бури, вызванные октябрьским переворотом и гражданской войной, стала налаживаться мирная жизнь. Поздышева пригласили на работу в советскую торговлю, - посчитали его вполне благонадежным по происхождению и убеждениям.
Работал он фактически на том же месте, и единственное, что было безобидным пережитком, - это привычка, воспитанная купеческими правилами – постоянным покупателям Иакинф Иванович делал презенты, но уже за свой счет.
Всем своим существом Иакинф Иванович тянулся к культуре и просвещению. Любил петь; много читал и заводил беседы о прочитанном.
До советских времен по молодости лет обязательно участвовал в любительских спектаклях на сцене Приказчичьего клуба.
Позднее атмосферу этих вечеров в поздышевском дворе, свою влюбленность в обеих дочерей Иакинфа Ивановича Павел передал в одной из сюжетных линий своей поэмы-пьесы «Христолюбовские ситцы». Это оформилось как воспоминания художника, возвратившегося в родной город.
Игната Христолюбова они вылечили от жестокой депрессии, избавили от гнетущего мрачного влияния его наставника Фогта. Старшая дочь Иакинфа Ивановича Екатерина стала прототипом Катюши Позднышевой, в которую когда-то был влюблен Игнат, надеясь на взаимность.
Сейчас она протянет руку
И синий плат сорвут ветра…
Я вспомнил вдруг игру-разлуку
У позднышевского двора.
Мне б вновь лететь мечте вдогонки
Во всю мальчишескую прыть
Под светлым месяцем и тонких
Кричащих девушек ловить.
Не ты ль, Катюша, жаркотела,
Возникла вновь? Но для кого?
Не от дыханья ль твоего
Икона эта запотела?..
О павлодарская жар-птица!
И далее поэт использовал реальные факты из жизни своих прототипов. Из диалога Игната со стариком мы узнаем, что Катюша вышла замуж за сотрудника ОГПУ и уехала с ним на Дальний Восток (действительно, Катя приняла предложение офицера  Макара Столповского, служившего в Павлодаре и дружившего с ее братом Александром, сотрудником местного угрозыска).
А прогулка художника по городу в точности передает маршрут, по которому прошелся сам поэт, когда в 1934 году приезжал в родные пенаты и навещал и деда Матвея, школьных друзей и улицы своего детства.

*        *        *
По-настоящему первой пробой пера будущего поэта стал юношеский дневник, который Павел Васильев вел во время летней пароходной экскурсии в 1923 году.
Выпускники школы водников, - те что готовились перейти в девятый класс школы второй ступени, сразу из седьмого, - были включены в состав участников под опекой учителей И.С Чепурова, Ф.Е. Кремнева и В.П. Батурина. Экскурсия носила рекреативно-познавательный характер, т.е. должна была дать возможность и отдохнуть от напряженного учебного года, и расширить кругозор ребят, мало что знавших об Иртыше и его окрестностях вне Павлодара.
Маршрут был намечен комплексный, на пароходе, на лошадях и пешком; сначала доплыть до озера Зайсан, сойти на берег в районе Зыряновска и пробраться вглубь Рудного Алтая до рудника.
Дневник свой Павел вел в прозе и стихах. Прозой он описывал виды природы, улицы Павлодара, Семипалатинска и Усть-Каменогорска, а стихами – впечатления и переживания.
В начале эти записи особой оригинальностью не отличаются, в них чувствуется влияние начитанности. Но к концу слог Павла расковывается, освобождается от подражательности, и уже проступают сквозь строки размашистость и масштабность, которые отличали потом его творческую индивидуальность.
После экскурсии прошли два труднейших, но интереснейших учебных года. Расслабляться было нельзя, иначе вместо аттестата могли выдать лишь справку о прослушанном курсе старшей школы.  К тому же «светили» экзамены в лучшие университеты, и сдавать их надо было в Семипалатинске – тогдашнем губернском центре, тогдашней столице Казахстанского Прииртышья.
Пролетели эти два года, как чайки над иртышской волной. Подошла пора прощания с домом детства, городом и рекой.
Половина выпускников 5-ой группы Павлодарской уездной школы второй ступени, и среди них Павел Васильев, получила направление на отборочные экзамены, после которых им надлежало разъехаться в разные края Советской республики.
Большая льгота была тем, кто выбирал учебу в вузах Урала, Средней Азии и Дальнего Востока – абитуриентов зачисляли в университеты просто при предъявлении экзаменационных документов. Это Павел учел сразу, потому и выбрал Владивосток, факультет японского языка ДВГУ. Экономил он время с другой целью – хотелось после зачисления наняться матросом и сплавать в Японию.
Всю ночь после выпускного вечера друзья-одноклассники (а за ними в хвосте и сверстники помладше) пробродили по улицам Павлодара, обошли буквально все закоулки, не обращая внимание на собачий брех и ругань разбуженных лаем домохозяев.
Напелись песен, охрипли, пошли на обрывистый берег реки к улице Рабочий Остров и там, между двумя здоровенными ярами-оврагами, промытыми в половодья Иртышом, встречали солнце, выплывшее из-за затона над устьем Усолки.
Снова говорили, хохотали; опять пели самые любимые песни, которые чайками неслись над Иртышом, над всей его широкой излучиной, обнимающей пригородную пойму до самого Седьмого аула – поселка Ленинского.
Потом расходились по домам. Девочки, как водится, всплакнули, и парни не стали насмешничать, - у самих в кадыкастых горлах копились комки непрошеных слез.
Жалко было расставаться, ведь половина их разъезжалась кто куда, в полную неизвестность. Что с ними будет, что всех ждет…
Один Павел был спокоен, хотя голос и выдавал некоторую грусть. Он вознамерился оставить дом своего детства навсегда. Никто и не удивился его решению – Панька Васильев всегда был горазд на сюрпризы.
Он выбрал не что-нибудь такое – стать инженером или учителем слишком обычно для него. Васильев захотел стать не больше и не меньше, как переводчиком, знатоком японского языка. Понятно и то, что захотел ехать в такую даль, во Владивосток. Факультет японского языка был только там. Край неближний, прямо сказать – край света.
«Зачем, почему, - недовольно ответил Панька тем, кто пытал его вопросами, - слушай стихи». И процитировал переводы хокку и танка, пояснив, что хочет такие же сочинять – краткие, сильные, точные, с глубокой мыслью и яркими образами.
Несколько раз повторяли однокашники приведенные им в пример строки – «Счастлив тот, чья родина Восток, – в седой дали там встает рассвета цветок для всей Земли…».
Действительно, ясно, просто и… заковыристо. Но легче было приписать намерения Паньки поиску романтики и героики – на Дальнем Востоке большое строительство, укрепляются там границы, наращивают силы армия, флот и авиация, сгодится там и переводчик с японского.
Фиг с вами, сказал Павел друзьям, помахал рукой и толкнул калитку дедовского дома. С отцом давно уже все было обговорено.
Николай Корнилович побывал на учительской конференции в Омске, где находилось руководство школами водников по всему Иртышу, получил там новое назначение.
Ему предложили должность директора одной из омских школ. Это было не только повышение по службе, но и наконец-то собственное жилье, квартира при школе.
Васильев-старший уже успел отправить и багаж, и семью. Оставалось лишь проводить Павла, проследить за его отъездом в Семипалатинск на экзамены. Строго-настрого наказал отец сыну: «После экзаменов приедешь в Омск, а оттуда уже отправишься на свой Тихий океан. Через транспортный профсоюз получим литеру, и поедешь без остановок».
Но к зачислению Павел все же опоздал. За Байкалом неизвестные попортили железнодорожную магистраль, и три дня ушло на ликвидацию последствий диверсии. Пассажиры, а с ними и Павел, участвовали в ремонтных работах по восстановлению полотна.
Университет во Владивостоке Павел отыскал быстро. Никто не встречал будущего студента, и это сильно разочаровывало.
Пока ехал в поезде, воображение рисовало иную картину: шумная и веселая толпа молодежи, на лестнице дворца с колоннами – благообразный величественный ректор, похожий одновременно на павлодарского иерея Голубцова и художника Батурина.
Все оказалось значительно проще и прозаичнее. Делопроизводительница в приемной комиссии потребовала документы, поморщилась при виде пачки бумаг, которую Павел извлек из дорожной заплечной сумки (ах, как можно так безобразно и небрежно обращаться с документами!).
Потребовала она и железнодорожный билет.
Узнав о причине опоздания, женщина укоризненно сказала:
- Что ж вы так беспечны, молодой человек. Надо было сделать отметку в транспортной милиции, это оправдало вашу задержку. Кто ж теперь вам на слово поверит?
Павел с жаром стал объяснять:
- Да ведь там такое было! Чуть до взрыва дело не дошло! Мы все там и землю рыли, и шпалы таскали, и костыли забивали! Знаете, во-от такие здоровенные гвозди, по ним кувалдами …
Делопроизводительница учебной части кисло улыбнулась:
- Энтузиазм – это хорошо, нам такие активисты как раз и нужны. Но отметка на билете – не пустая формальность, это ваше письменное подтверждение. Сходите в местный отдел ОГПУ, там сделают запрос и пришлют справку.
- Бюрократизм! Вот еще, не буду я бегать по разным конторам. – Павел швырнул на стол слегка помятую пачку своих документов. – Извольте принять! Нам в наробразе объясняли, что зачисляют только по этим документам.
- Но вы же опоздали! Зачисление всех прибывших с направлениями уже состоялось. Однако… Ладно.
Делопроизводительница, видимо, что-то вспомнила, молча и аккуратно, листок к листку, собрала павловы бумаги – анкету, аттестат школы второй ступени, ведомость приемных экзаменов, лист успеваемости, направление семипалатинского губнаробраза – и уже безразличным голосом сказала:
- Явитесь завтра в ректорат и администрация решит, что с вами делать. – И так же безразлично, бесстрастно сложила документы в папку с тремя отворотами, связала ленточки и на наружном ярлычке написала синим карандашом «Павел Васильев». – Идите, идите. Здесь нельзя шуметь, это же не улица, а храм науки все-таки. Вот вам квитанция для общежития, в ней адрес указан.
Павел остыл, взял квитанцию, повернулся и вышел из здания университета. Ничего особенного не случилось. Не было торжественной встречи, лакированных дубовых дверей высотой в четыре метра; старшекурсников в старинной университетской униформе - мантиях и квадратно-ромбических шляпах с кистями.
Ну, и фиг с ними. Стоял летний жар, самый припек. Каменистые улицы были разогреты. Павел забросил сумку за плечо и пошел, но не в общежитие (оно, кстати, располагалось совсем рядом).
Ноги понесли его в обратную сторону – к бухте. В душе еще гнездилось некоторое смятение, смешанное с неудовольствием, но скоро все улеглось.
Владивостокские улицы совсем не похожи на павлодарские, семипалатинские или усть-каменогорские (а других городов видеть Павлу еще не довелось). Все здесь дышало экзотикой.
 Горные склоны (не меньше тянь-шанских и роскошнее, чем скалы Рудного Алтая), пологие и крутые мостовые сбегали к морю, за горизонтом которого угадывались незримые острова Японии и просторы Пасифики – Тихого океана.
Восток был окрашен гигантским полукругом густого ультрамарина. Море было именно таким, каким однажды изобразил его Виктор Павлович Батурин, московский художник передвижник, которого превратности военно-революционной поры занесли в Павлодар и здесь он застрял с 1919 года, зарабатывая уроками в школе и изготовлением декораций для любительских спектаклей.
Шагая к бухте, Павел почему-то вспомнил, как Виктор Павлович однажды велел дежурным прикрепить к доске репродукцию с картины «Смерть Марата» и собрался было объяснить юношеству, что такое сюжет и художественные особенности живописного полотна, точки преломления и схода, перспектива, поза и жест.
Но он, Павел, вдруг попросил мэтра показать, как надо изобразить море. И учитель уступил, найдя в этой просьбе более удобный объект для объяснений. Дежурные быстро прикрепили к стене три старые стенгазеты обратной стороной.
И на этих листах оберточной бумаги Виктор Павлович несколькими взмахами обозначил контуры морского пейзажа. Когда Батурин вытягивал руку, дежурные вкладывали в нее толстые карандаши требуемого цвета. Весь класс тогда рты разинул: это вам не художник-моменталист в цирке, здесь нечто иное, такая мощь, что и словами не передать.
А вот и оно, настоящее, живое море! Оно плескалось у ног уже наяву, а не в мысленных картинах и не на живописных полотнах. Его можно было потрогать, зачерпнуть воду ладонью и втянуть веющий над ним иодисто-озоновый ветерок.
Павел поддался новому настроению, вдохнул полной грудью напоенный лазурью воздух. Бухта распахнулась перед ним, открылась сразу вся, поразила игрой света и сумрака. Дух захватило – много читал про моря, много раз представлялся ему океан, но ничего не подходило к увиденному.
Павел не отрывал взгляда от панорамы, жадно вбирая и цвет, и форму. Ему показалось, что он очутился внутри огромной шаровидной полости с прозрачной оболочкой, причудливо изменяющей свечение и расцветку воды, неба и суши. Чья-то лодка скользила недалеко от черного камня, на котором устроился Павел, накинув на плечи пиджак.
Белыми сполохами вспыхивала пена под весельными лопастями, вода мерцала и подрагивала от бесчисленных уколов световых лучей, всплывающих из глубины.
Все исчезло, ничего уж вокруг не существовало, ничего не было – ни прошедшего дня, ни глаз, ни рук, ни ног. Даже дыхания не было – душа Павла, казалось, утонула в этом небе-море, слилась с ним, растворилась в просторе, так похожем на степной…
Только рассветная прохлада заставила очнуться. Павел поднялся по улице к университету, постучался в общежитие. Сонный комендант открыл ему дверь, впустил Павла, взял у него квитанцию на заселение, выдал ключ и потом уже отругал за полуночничество.
Войдя в комнатку, Павел плюхнулся на койку с продавленным тюфяком, но спать не хотелось. Он достал из сумки свернутую в трубку тетрадь и вынул из нее почтовый конверт, - надо было написать отцу о приезде, сообщить свои простенькие новости.
Но вместо «Здравствуйте, дороги родные…» рука словно сама собой вывела стихотворную строку, за ней другую, третью – и взгляду явилась владивостокская бухта: «Бухта тихая до дна напоена  иглистыми лунными лучами…».
Карандаш бежал по тетрадным клеткам. Слова и строчки выплывали, как отражения звезд из фиолетовой воды.
Они вырывались на волю и уже не зависели от Павла, жили своей самостоятельной жизнью, обретали вечное бытие.
…В середине дня, выйдя из редакции владивостокской газеты, Павел вдруг вспомнил, что должен был явиться в ректорат ДВГУ. На зачисление он опоздал окончательно.
Но сожаления Павел почему-то не испытывал. Стоя под редакционной вывеской, он понял, что бог с ним, с японским языком – главный выбор случился, состоялся на берегу бухты летней ночью.
Детство и отрочество остались позади. Судьба нашла свой новый дом, и часы жизни начали новый отсчет лет и километров.

ИЗ ПОИСКОВОЙ ТЕТРАДИ

Отрывки из писем Елены Вяловой-Васильевой и Геннадия Тюрина)
Еще раз благодарю за внимание ко мне и ваше благородное желание восстановить точные даты в биографии Павла Васильева.
Я знаю, это большая кропотливая работа, которая отнимает много времени и терпения. Чем могу, постараюсь помочь. Павел Васильев окончил павлодарскую школу второй ступени 5 июня 1926 года. После ее окончания отъезд из Павлодара был не бегством, как пишет П. Косенко в своей книге, а отъездом с согласия родителей. Я согласна с вами, что в книгах Косенко много пробелов.
В своих воспоминаниях я пишу, что мы подолгу жили в Сибири. Я имела в виду наши наезды, которые длились два-три месяца. Как правило, мы не сидели на месте, кроме Омска, где останавливались у родителей Павла на 10-15 дней, а потом ехали дальше, вернее, плыли, так как почти всегда останавливались на пароходе.
Я же в Омск приезжала чаще, приезжала одна и подолгу жила в семь Васильевых. Я очень любила этот дом, где меня так приветливо и тепло встречали. Николай Корнилович был человек крутого нрава, но всегда справедливый и честный; Глафира Матвеевна женщина мечтательная и не в меру добрая; а бабушка Мария Федоровна, мать Николая Корниловича – это была сама доброта и более ласкового человека я не встречала; ну, а братья Боря, Виктор и Левочка были еще дети, с которыми я с большим удовольствием участвовала во всех забавах.
Часто ходили на острова, где играли в дикарей. Мне самой-то тогда было не много лет.
Е. Вялова-Васильева, 17 января 1983 г., Москва

*          *          *
 … Высылаю вам копию справки Зайсанского бюро ЗАГС, которая уточняет дату рождения П.Н. Васильева. Выписка свидетельствует, что 75-летие со дня рождения поэта фактически – в декабре 1984 года. …
За два месяца после поездки в Павлодар было много довольно интересных встреч с людьми, знавшими Павла Васильева. Парадоксально то, что связь с ними удалось установить через Павлодар (?!).
В основном это одноклассницы поэта, учителя или их родственники. Встреч много…, состояли они из довольно скромных воспоминаний. Разыскал детей бывшего директора школы второй ступени г. Павлодара, но и у них небогато…
Вот такие дела! А время идет! Люди стареют, забывают то, что знают и видели, умирают…
Да, несколько слов о местонахождении школы, где учился П. Васильев. Школа второй ступени находилась в здании нынешнего педучилища (с конца ХХ века – педколледж. В.К.). Это довольно точно, так как дети директора школы, с которыми я беседовал, жили в то время прямо в здании школы…
Беседовал с родственниками директора школы второй ступени г. Павлодара Костенко Давыда Васильевича (женой, дочерью, сыном). Павла Васильева они не знали, но рассказали о жизни города и школы.
В Алма-Ате проживает бывший заведующий школой имени Крупской г. Павлодара Грохотов П.И. У него сохранилась фотография тех лет с надписью «Павлодарская горконференция учителей по поднятию квалификации, 1926 г.» (на фотографии 62 человека). По словам Грохотова, Иннокентий Дагаев был заведующим УОНО, Серафим – его брат, а Вивея Сахнова – сестра. … Просмотрел  имеющуюся в Алма-Ате литературу о Викторе Павловиче Батурине – увы! Довольно скромно. В газете «Правда Южного Казахстана» за 31 января 1960 года нашел сообщение о том, что сотрудники Павлодарского областного краеведческого музея обнаружили три картины Батурина «Речка в горах», «Горная долина» и «Домик лесника»…
В продаже появилась книга А. Михайлова «Портреты» (М., 1983) в которой есть очерк о Васильеве. Правда, это переиздание работы 1971 г.  …
Мои многочисленные беседы и переписка с людьми, знающими П. Н. Васильева, позволили несколько конкретизировать сведения об учителях, школьной жизни будущего поэта, участии в школьной стенной газете и художественной самодеятельности, но достаточно ясного и цельного представления об этом периоде нет. Наверно, одному человеку не под силу  восстановить достаточно полно тот вдохновенный мир, в котором жил, мечтал, любил, творил…
…Очень многое в становлении поэтического мастерства П. Васильева помог понять обнаруженный дневник 1923 года. При прочтении ветхих пожелтевших страниц, написанных рукой начинающего поэта, чувствовал, будто держу в руках трепетную, кристально чистую душу 13-летнего подростка. Дневник – это даже не исповедь, это распахнутая настежь васильевская душа! …
Со Стэнман беседовал по телефону. Она заверила, что тетрадь со стихами П. Васильева передала С. Поделкову, Е. Вяловой. В издании 1968 года (серия «Библиотека поэта») перечень этих стихов есть. Другую тетрадь она уничтожила в 30-е годы. … Во время поездки многое увидел и узнал, но убеждаюсь, что это только основа…
Хочется серьезней заняться Сибирью, проехать до Новосибирска. … Интерес к творчеству Васильева заметно усилился. В Омске его поэзией занимаются Мудрик и Поварцов, в Москве Поделков с сыном. Это очень серьезные исследователи. …
Вы ничего не написали мне по поводу моей статьи «У колыбели поэтического дара («Простор», 1984 г., № 12). Ваше мнение как краеведа и журналиста для меня очень важно. Чувствую сам, что сделал материал интересный, но рассказал о нем несколько торопливо и сумбурно. …
Знакома ли вам книга С. Пеньковой «Две жизни старого дома» (Алма-Ата, 1983 г.)? Она немного пишет и о Павле Васильеве: «На улице Чернышевского,121 стоит дом, в котором жила семья Васильевых. Сохранились и школы, где он учился…
На берегу Иртыша, возле пристани, кажется, сохранился и дом его бабушки, в котором он часто бывал…»
(Фрагменты писем литературоведа Г.А. Тюрина с сентября 1983 по март 1985 года, присланные им в период работы над кандидатской диссертацией)

ЧИТАЯ ВАСИЛЬЕВСКИЕ СТРОКИ
(опыт анализа)
 «Письмо». Описание природы, набросанное в этом стихотворении, легко представляется исполненным в технике  простой торевтики – чеканки по жести, - так много ощущается в нем мягкого металлического блеска. Этот пейзаж стал фоном, на котором проходит некоторая часть жизни лирического героя, и в эти моменты происходит, продолжается рост и возмужание.
Вспоминается трудный период, и поэт размышляет над своей творческой судьбой. Нелегко ему приходится, но он готов мужественно переносить испытания и лишения ради того предназначения, которое в себе прозревает.
Притягательны эти воспоминания. Деланым, напускным оказывается равнодушие к памяти о доме, иртышских вечерах и зорях. Тянет домой, хочется стряхнуть груз тягостных переживаний, еще непосильных для молодой неокрепшей души, прячущей искренний, почти детский порыв под почти мужской бравадой. Все же поэт стремится заглушить ностальгические нотки, потому что они противоречат личному целеполаганию, влекут за собой непростительную расслабленность и мягкотелость.
«Все так же мирен листьев тихий шум». По жанровой природе стихотворение тяготеет к рылеевской думе. Сходные элементы очевидны: герой размышляет, он стремится к сильному поступку, подвигу.
Роль зачина выполняет пейзажная зарисовка. Дума, одолевающая лирического героя, - нешуточная для юноши его возраста. Он мыслит о Родине, о готовности отдать всего себя для ее блага.
Не во всем удается найти подходящие слова, и это тоже авторский прием, с помощью которого Васильев обозначает и характер, и интенсивность переживаний. Внутренний монолог персонажа обретает свой, пусть и неровный, язык, с помощью которого герой воплощает свои гражданские переживания.
Понятно, что пришлось употребить и некоторый штампы «р-р-революционного» слога, который был обязательным в комплексе навязываемых в то время авторам поэтически-стилистических стандартов. Но и они выглядят естественно, так как подчеркивают речевую культуру эпохи и нисколько не уменьшают реалистичности неуспокоенной и встревоженной атмосферы тех лет.
Общая картина наступающего вечера немного сглаживает остроту душевных метаний; в ней звучат вдруг совершенно тютчевские интонации. В стихотворении выстраивается скорее предразмышление – ряд ассоциаций, вызывающий сильный всплеск социальных эмоций.
Это закономерно: молодость жаждет действия, подвижничества. Любого юношу обуревает (и это типично) желание вершить большие дела, и он ощущает в себе приток и напор силы, ищущей выхода и точек приложения.
«Мне говор твой знаком…» (стихотворение «Павлодар»). Обращаясь к родине своего школьного детства, поэт сам становится персонажем и ведет задушевный разговор с уездным городком, как с другом детских лет.
Слову «говор» он придал несколько иное значение, - в васильевском контексте это совокупность давних постоянных примет неузнаваемо изменившихся родных мест. Но оно же, это слово «говор», определяет мощный языковой пласт поэтики Павла Васильева, в котором отражается кровная связь поэта с родиной, воспитавшей его. Связь эта – «полносочное молоко» местного русско-казахского наречия.
Видимо, именно этот суржиковый говор уездного казахстанского городка, входящий в общую этнолингвистическую картину Южной Сибири, «повинен» в том, что Павел Васильев, по словам Сергея Залыгина, «оказывается в плену у Павлодара независимо от того, проклинал он его в стихах или воспевал.
В стихах и поэмах открывается россыпь слов и оборотов причудливо-своеобразного прииртышского говора. Вот уж где действительно «Волга взаплески здоровалась с Иртышом», если применить в данной ситуации выражение самого поэта.
Называть же это явление научными терминами «диалект» или «наречие» трудно. Скорее всего мы имеем дело с региональным вариантом общерусского просторечия с большими включениями элементов казахского, татарского, башкирского, украинского, белорусского, молдавского и мордовского языков. Так что тут уж не одна Волга, тут и другие реки приветствовали Иртыш, - и Днепр, и Днестр, и Припять с Неманом, и Нязя с Агиделью, и Свияга с Кондурчой.
Конечно, прежде всего имеет место территориальная обусловленность, и в этом случает говор, на котором общаются русскоязычные павлодарцы, подпадает под общие определения О. Ахмановой, Д. Розенталя и М. Теленковой.
Границы территории, на которой распространен прииртышский говор, поэт точно обозначил в поэме «Гибель казачьего войска». Если проследить по географической карте, то контуром очертятся урочища и пойма Иртыша от Черлака и Зайсана и от Атбасара до Славгорода на Алтае.
Становление говора опознается по топонимам – Гусиная Пристань (Кере Ку), Острог-на-Березах ( Жалгызкайын, скорее всего станица ниже Железинской, в прибрежных березовых рощах), Черноярка, Шаперый Яр и Красный Яр (Каражар и Кызылжар), Гусиный Перелет (опять же Кере Ку), Чернорецк (Карасу). Лебяжье (Акку), Усолка (Тузкала).
Все они являются калькированными переводами местных названий. Словесный материал, мастерски используемый Павлом Васильевым для речевых и психологических характеристик, описаний и лирического повествования, передает полное своеобразие, идиоматику говора, которые заданы сближением языков, взаимопроникновением грамматических и лексических единиц.
Это выявляется на всех уровнях употребления. И вот что интересно: на протяжении трех столетий в местное наречие постоянно вливались новые языковые элементы, привносимые волнами переселенцев. И все они ассимилировались (т.е., смешались и растворились), «опавлодарились».
 К концу ХХ – началу ХХI веков прииртышский говор все еще оставался большим конгломератом тех сильных словесных средств, тем «полносочным молоком», которое питало последователей Павла Васильева, собравшихся в литературных кружках и объединениях трех основных городов на казахстанском участке русла Иртыша.  Именно поэтому каждый художник слова, который родился и вырос в Прииртышье, с детства усвоив и казахский, и русский говоры своей родины, надолго остается обладателем собственного выразительного слога, который не спутаешь ни с каким другим.