Филиппочек

Всех нас домой тянут воспоминания. Детские, они самые нежные, самые трогательные и чувствительные.
Мои воспоминания не слишком  отличаются от местных умов. Деревня, девчонки и мальчишки, маленькие привязанности, мини-сенсации, жизнь в своем, «маленьком мире».
Бабушка. Козы. Поля. Одни моменты ушли, другие остаются со мной. И, по странному случаю, остаются те, что вызывали любовь, жалость, доброту сострадание. Хотя, почему странно? Именно эти воспоминания поражают главный человеческий орган – сердце.
Была и  у меня в сердце любовь, которая осталась на всю жизнь. Маленький козленочек, Филлипок, как его назвала бабушка. Филиппом же назвать его было нельзя – он был всегда маленький, и так и не вырос, потому, что не суждено расти козлам большими и жить долго с такой внешностью.
Бабушка не брала Филиппочка пасти со всем стадом. Он просто не вписывался, не поспевал за всеми. А у меня в груди и до сих пор щемит и все сжимается, стоит только представить мне его.
Удивительный это был козленок. Сережки у него были не под зубами, как у всех козлов, а прямо под ушками, длинными, розово-белыми, детскими. Я помню, часто любовалась этими его сережками, как это было восхитительно и необыкновенно, как у людей.
Больше всего нас поражает в животных одно качество: думаю. Нас поражает и вызывает  восторг сходство животных с нами, или то, если они, другие существа, ведут себя совсем как люди.
Вторая особенность Филиппочка заставила бабушку меня отправить одну пасти его. Вот тогда мы с ним и подружились. Бегал, прыгал, стуча своими маленькими копытами, рвал травку…и все так же подергивал голову влево. Почему она так задиралась? Я и до сих пор этого не знаю. Но когда этот чудесный ребенок произносил жалобное «ме-е-е-еее..», все мое непоседливое внимание приковывалось к нему, и к его странным особенностям.
Похоже, бабушка еще пыталась некоторое время его реабилитировать, но все больше признавала, что он родился «какой-то ненормальный». Конечно, головка у Филиппочка все так же дергалась  в левую сторону, как будто он  был куклой какого-то неудачного кукловода. Глаза его были грустные, как будто скорбящие, будто просящие: «Я знаю, что я такой, простите меня..». И снова бросались в пляс веселиться и прыгать и бегать уставшие сидеть в одиночестве крохотные копытца.
Лето быстро пришло к концу, и бабушка не хотела оставлять Филиппка на зиму: мороки с ним, юродивым, было много. Зарезали. Долго не знали, можно ли есть его мясо?
А я, похоже, с тех пор заразилась его болезнью: постоянной грустью в сочетании с непонятно откуда идущей веселостью, этакой «сумасшедшинкой», которую не принимает не только общество людей.
Все так же вспоминаю о нем иногда. И, скажу вам, нет более, светлых, сердечных, более священных для меня воспоминаний. Козленок стал для меня  в те минуты детства гораздо важнее, чем человек, ибо человек часто не обладает такими способностями, как Филиппочек: умение молчать и вместе с тем слушать, наталкивать на размышления, прощать и просить прощения, да и редко какой человек вызовет столько чувств доброты и любви, столько нежных картин детства.