Глава 78. Добро пожаловать в Хадрамаут!

Когда Надэль попала в самую страшную тюрьму для  политических «преступников», приговоренных к смерти, она, как ни странно, в глубине души, немного успокоилась. Прежде всего, потому, что все самое худшее уже случилось, что теперь нечего бояться. Кроме смерти, конечно. И насилия.
Но само Провидение хранило ее от этого. Когда ее поместили за решетку «общей» камеры, она, стиснув зубы, прошла и села на маленькую засаленную лавчонку. Одета она была скверно, поскольку ее прекрасное бальное платье из белой органзы было не пригодно для таких интерьеров, а чтобы ее не приняли за коалиционную девицу, выбившуюся из повиновения, она самостоятельно, пока ее везли в тюрьму, хоть и в наручниках, расчленяла этот воздух и тюль.
«Ублюдки», - подумала она про себя, когда уселась на скамеечку в такой вот призрачной одежде, - «даже подстилки, как собаке, не дадут».
Темница, в которой находилось около 100 человек в каждом высокостенном зале, разграниченном железной решеткой по отделениями и свободным коридором для тюремщиков по периметру, оказалась тем самым местом, где люди просто сходили с ума. Разница заключалась лишь в том, медленно это происходило, или быстро.
Парадоксальной особенностью Хадрамаут было и то, что в ней сидели политпреступники обоих Всемирных государств.
  Надэль поместили в левое отделение – политических преступников Северо-Запада.
Когда она попыталась рассмотреть людей, которые были за решетками, так же, как и она, ей стало жутко. Как разительно отличались они от тех прекрасно одетых, начесанных дам, чья кожа не знает старения, а ее обладательницы не знали слова «Нет». Еще несколько сотен минут назад она видела, как сверкали люстры из горного хрусталя и как блестели шедевры мирового искусства, освещая и без того шикарную блестящую жизнь лжеэлиты.
 А тут… может быть, многое бы ей показалось привычным, так как лимиты жили в подобных вот этим – тюремным - условиях. Но именно такая разительная перемена, «после бала» и нанесла девушке столь сильное поражение.
Надэль посмотрела на спящих соседей. Слева от нее в камере прикорнула сидящая женщина с грудным ребенком. По ее еще не столь опустившемуся внешнему виду, Надэль догадалась, что та была женой средней руки чиновника, коих в их государстве хватало с лихвой, по десять человек на каждого свободного инженера. Так, в некоторых провинциях Северо-Западного государства количество бюрократов порой не только в несколько раз превышало количество инженеров, которые считались основными действующими лицами на политической и социальной арене, но было основной профессией в городах и весях. Их основными функциями было: контролирование работы инженеров, ежедневный отчет по каждой из сфер: личной, общественной и производственной деятельности, бумагомарание и бумажкоперекладывание, и бесконечное переоформление. Но главным занятием для них служило деньговымогательство и нервомотание. В общем, занятий для каждого из этих жирненьких, лысеньких мужичков, таких же толстеньких, увешанных золотом и бриллиантами дамочек или, напротив, очень молоденьких, субтильных, смазливеньких мальчиков и девочек, вполне хватало…
 На бюрократов не распространялись принципы безбрачия операторов, нищеты лимитов, ответственности правителей. Единственная больная тема для них была  тема души и совести. Но у многих из них, в процессе неминуемой бюрократической эволюции, ни того, ни другого уже не наблюдалось.
Почему ей показалось, что женщина эта – жена бюрократа? По белым рукам и хотя и припухшему, но красивому полному лицу. По достойной, практичной и качественной, хоть и изрядно попорченной одежде. По тому, как она содержит своего маленького ребенка.
Несколько позже Надэль записала ее историю себе в ежедневник, как историю женщины, погибшей за желание простого человеческого счастья и хотя бы капли любви.
Однажды, когда жена одного обыкновенного бюрократа небольшого городка провинции Централь (бывшая Европа), Паризьен была на девятом месяце, вдруг что-то заставило ее начать писать стихи. Сначала, они получились как отдушина, как черный ящик, который должен был хранить ее несвоевременные мысли и женские чувства. Но однажды, уже после рождения ребенка, ящик был вскрыт, и последствия его открытия стали внолне измеримы с последствиями знаменитого древнегреческого мифа о ящике Пандоры…
Ее муж, бюргер, прочел такие строки поэта Курта Тухольского, переписанные в блокнот его собственной женой, почти что собственностью:

…Это непонятный муж.
У него есть дело, у него есть долг,
У него есть место в верховном суде.
У него есть и жена - но этого он не знает.
Он говорит: «Милое дитя…»
И вполне доволен собой.
Он  - муж. И этого довольно.
Муж – немец
муж
муж –
Это непонятный муж.
Он не флиртует со своей женой. Довольно того,
что он покупает ей шляпку.
Она смотрит на него спящего сбоку, когда он храпит.
Хотя бы чуть-чуть нежности – и все было бы хорошо.
Он чиновник любви. Ему все можно.
Ведь он женился на ней  - чего же еще нужно?
Человек не должен разъединять то, что соединил Бог.
Он – муж. И этого довольно.*

Вот так эта милая женщина  стала государственным преступником…
Те, кто верили в Бога, были счастливчиками. Образ самого Бога изображал сосед Надель по камере.  Говорят, что Образ этот обладал даже исцеляющими свойствами, так художник горел желанием отобразить Всевышнего.
Атеистам оставалось ждать смерти без надежды на рай.

Направо от Надэль сидел какой-то странный человек, во сне он положил на грудь свой небритый подбородок. Темная дубленная кожа и седая шевелюра. Он был похож на Эрнеста Хемингуэя и обладал талантом вполне соизмеримым с последним, но Надэль этого не знала…

 Когда ее взгляд блуждал в темноте помещения, едва освещавшегося луной через верхние оконные решетчатые проемы, от неожиданности смотрящих на нее двух сверкающих точек она чуть было не вскрикнула.
 Это был другой ее сосед, смотрящий из камеры напротив. Она увидела небольшого по росту человека, который внимательно, со смертельно уставшим взглядом рассматривал новую жертву геноцида. У него была взлохмаченная прическа, а на лице уже росла приличная борода. Что-то в его лице показалось Надэль знакомым, что-то неуловимо доброе вызывал этот человек в девичьей напуганной душе.
- Привет,  - тихо сказал тот, чью камеру отделял коридор.
- Здравствуйте, - смущенно произнесла она, уличенная в своих размышлениях. Пронизывающий взгляд мужчины заставил ее занервничать.
- После бала? – спросил он очень знакомым тембром с хрипотцой и снял с себя осеннее, запачканное глиной пальто черно-бурого цвета, которое было так необходимо стучащей зубами от мерзкого холода, белоснежно одетой Надэль, - Держи,  - он передал ей пальто, свернув его наподобие змеи и просунул через железные прутья.
- А? Да, спасибо большое. А как же вы? – он отмахнулся, она продолжила знакомство, согреваясь во внутреннем тепле одежды, -  Только знаете, я не из коалиционных,  из «запрещенных» я, - сказала она тихо, но гордо.
- Понятно, очередная убийца Мамона? – спросил он, повидав уже много таких на своем веку.
- Да, почти что убийца… мне нельзя было действовать  так непродуманно… - Надэль беспокоило предстоящее короткое будущее, - скажите, пытать тут будут?
- А как же! – ухмыльнулся мужчина, но потом дружественно улыбнулся понравившейся ему девушке, - не бойся. У человека, которого есть мозги, вряд ли не найдется выхода даже из такой ситуации…
Недалеко послышались шаги охранника, он громко постучал по одной из железных решеток: «Молчать!»
После некоторого затишья, Надэль обратилась к арестованному сама:
- А я узнала вас. Вы – Левшук, верно? – она ждала ответа, и он пришел к ней в виде разлившейся по мужественному лицу музыканта, исполнителя собственных песен улыбке.
- Странно, что меня еще кто-то помнит в лицо… -  иронично заметил любимец лимитов всех национальных и политических объединений Централи.
- Помнят и любят. Ждут новых песен и вашего освобождения. Это я вам точно говорю. Народу слушать некого, после того, как вас арестовали… - ответила девушка, которая раньше не так уж любила творчество Левшука, но когда почувствовала его героическую душу, то стала гораздо более разборчива в современной музыке. Она–то уж точно знала, кто там по чем. Для этого не нужно было быть менеджером или продюсером звезды. Чтобы купля-продажа музыкантов стала очевидной - для этого достаточно было стать простой  уборщицей концерт-холла.
- Не думайте, что все тут будет так легко, – вздыхая об ее юной незащищенной жизни и, частично, о своей судьбе, сказал Левшук.
- Я не думаю. У меня есть секретное оружие, - на эти слова он отреагировал вопросом в глазах.
- Увидите, - сказала Надэль уверенно.

Тюремщики пытались по-разному сломать девушку, но мало что у них получалось. На допросах она вела себя, как сумасшедшая. При попытке насилия кричала, что от инфекции, которой она заразилась от сношений с Мамоном, умрет каждый пятый, а от радиации, которая впиталась в нее в Чернограде – каждый второй. На желание сломать ее пытками она смотрела то с завидным спокойствием, то прыгала на людей, как дикая кошка. Ее стали побаиваться.
Потом, все же, чтобы ее не прижали к ногтю по-другому, просто вырубив рубильник ее сознания, Надэль пошла на смягчение своего собственного поведения.
Когда в очередной раз охранник стал приближать к ней, она с миловидной улыбкой сказала:
 - Мне так тебя жалко, милый. Я не буду отдавать тебе свое тело, ведь оно радиоактивное, а ты, наверное, хочешь когда-нибудь иметь маленьких тюремщиков, ведь так? Я одарю тебя своей душой! – при этих словах, охранник, как и все слушатели этого спектакля одного актера, присаживался у ее железной клетки и слушал очередную красивейшую историю из цикла сказок «Тысячи и одной ночи», которая в вольной интерпретации Надэль выглядела довольно ярко и свежо.
 «Слава тебе, Господи, что ты когда-то столкнул меня с Фатим!!!»  - молилась она каждую ночь. Ведь от очарования сказочных персонажей теперь зависела дальнейшая судьба самого, что ни на есть, реального человека – Надэль Евы.
 К тому же, ее моральному духу способствовала дружба с таким замечательным человеком, как Левшук. Он напоминал ей мудрого товарища, в чем-то отца, а в чем-то брата.
Последний раз они виделись, когда Надэль Еву «засекли» насчет ее «манипулирования массовым сознанием» с помощью «вредных» сказок, тем более Юго-Восточного происхождения, и посадили в полностью изолированную камеру особого режима.
- Надька, береги себя. Не сдавайся, - сказал Левшук с длинной седоватой бородой, пытаясь подбодрить ее хоть чем-то. Она посмотрела на него с сожалением и достойным  смирением:
- Там все мы встретимся! – она показала глазами на полоток, предполагая увидеть там небо. Показала головой, так как руки одолели наручники.
- Все равно, не дрейфь. Я про тебя песню написал, а ты ее еще не слышала. Надо встретиться еще как-нибудь, - ободрив на прощание, сказал Левшук, то ли правда написав, то ли сказав, чтобы просто подбодрить.
- Там? – она вновь кивнула наверх. А Левшуку стало стыдно, и за себя и за других, что такая юная особа отдаст Богу душу так рано и нелепо. Даже не услышав о себе песни.