Сброд

     …Я тоже копошился среди них, играл, с ними, бегал по тем же улицам и закоулкам грязного пригорода, а затем грязных городских улиц, но всегда отделял себя от них, считал себя чище, лучше, порядочнее. Это было чувство отдельности, выделенности от тех, кого я считал сначала плохими мальчишками, позже негодяями, подлецами, способными унизить ничего им не сделавшего человека, даже и растоптать его, а заодно и хорошее мнение моё о безобидном мальчике, девочке, их жертве. В детстве меня долго не хотели признавать во дворе в Липовой Роще под Харьковом, в который мы только переехали, два мальчишки, Толька и Витька, они постоянно били меня, нападая всегда вдвоём, их не остановил даже мой отец, заставший однажды эту сцену, и молча наблюдавший за тем, как один из них деловито сидел на моей груди, и крутил мои руки, удерживая, тогда как второй, сидя на моих ногах, молотил по чём попало. Отец только ногой перевернул меня так, чтобы я оказался на короткий момент сверху, и смог защищаться, и тотчас эти двое сбежали. Так же молча отец проводил меня в дом, где неожиданно дал мне пенделя, и тоже ногой, хотя я не был виновен в драке, и прочитал мне мораль,что я должен уметь защищаться. Я стал считать Витьку и Тольку плохими людьми, я кипел негодованием, поодиночке они меня не трогали, но как только сходились вдвоём… Из поучений отца следовало, что хороший, воспитанный мальчик не начинает драку, и я ни в коем случае не должен быть зачинщиком драки. Но я был новичком во дворе, и лёгкой добычей: меня никогда не сопровождала мать, её у меня просто не было. А у Витьки мать всегда наблюдала с балкона, (они жили на третьем этаже, эти Шевченки) и громко кричала, когда её мальчика пытались обидеть, а проще говоря, дать ему отпор, ведь он был старожилом во дворе, и всякие новые должны были понимать, что песочница во дворе – его песочница, и только он имеет право в ней играть,  если он на улице. Толька Игнатовский от Витьки не отставал, они стояли на вершине пирамиды среди детворы двора, и не уступали, сбрасывая вниз детей,  пытавшихся карабкаться к ним наверх, на горку успеха. Я был хорошим, считал себя таким, и должен был вечно терпеть, что я внизу,  а они наверху, иногда просто на мне, как два маленьких хищника, терзавших свою жертву. И однажды я не выдержал, поднял камень, и через весь двор кинул его в Витьку, который только что сделал обычное дело, установил во дворе свою «справедливость», и степенно уходил домой, приближаясь к своему подъезду. Камень попал Витьке в голову, был на излёте, вреда большого не причинил. Но потом был визг его матери с балкона, её приход к отцу в конце дня, ушат словесных помоев вылился на мою и его голову, отец обещал меня наказать, а мать Витьки стала грозить милицией, и тогда отец единственный раз выступил на мою защиту, правда, защищая и себя, и сказал, что неизвестно, кому надо идти в милицию, что её сын проходу не даёт его сыну, то есть мне (мой братик всегда гулял со своей матерью, моей мачехой, он был мал, и не вступал в борьбу за пространство во дворе). Постепенно мать Витьки остыла, ушла, и с той поры ни Витька, ни Толька ко мне больше не подходили, не трогали. А через время мы даже стали играть вместе, сначала в цурочки, потом в городки и футбол. Их злоба против меня оставалась, моя против них тоже, но мы научились сосуществовать. Я считал их отребьем, сбродом, с которым нечего связываться, в игре я никогда не «салил» их, всегда можно было поймать менее поворотливых девочек, или толстого Витю Носика. Они тоже держали нейтралитет. В школе были свои Тольки и Витьки, но таких злостных не было. А может быть, делить нечего было, все мы были в равном положении, на чужой территории.

     После переезда в Харьков, в хороший район, я попал в хорошую школу. Но и там был свой сброд; я гляжу на фотографию нашего 5 Б класса, и вижу уродливое лицо Скибина, попытавшегося как-то подсесть ко мне на уроке, когда я сидел один за партой, чтобы потом залезть рукой ко мне в штаны, и пошарить там по гениталиям. При этом он сохранял приятное выражене на лице, обращённом на учителя. С того урока он стал для меня мразью, отбросом, я больше не сказал с ним и слова. А вот на фотографии Вася Кузнецов, почти всегда спокойный, рассудительный парень, рано повзрослевший, живший на улице Лермонтовской возле кладбища, тогдашнем неблагополучном районе города Харькова. И Валера Бондаренко, тоже выглядит серьёзно и внушительно. Учились они оба на тройки, Валера чуть получше, Вася хуже. И Игорь Воротников, небольшого роста мальчик с выражением лица «я – хороший мальчик». После уроков однажды я дежурил вдвоём с Людочкой, симпатичной девочкой, вот она тоже на фотографии, задумчиво-красивая, мы убирали в нашем классе, за окнами была уже холодная осень, только что у нас проходил кружок зоологии, вела его Инна Михайловна, наш классный руководитель, учитель зоологии, в классе задержались как раз Вася Кузнецов, Валера Бондаренко и Игорь Воротников, что-то делали в комнате, где в клетках сидели грызуны, то ли чистили их, то ли кормили зверушек, морских свинок, белых крыс и мышей. Из этой комнаты с клетками был выход на балкон, на который неосторожно вышла Людочка, то ли воздухом подышать, или просто отдохнуть. Седьмой наш класс, мальчики быстро взрослели, Вася стал уже высоким парнем, и Валерка его догонял в росте, только Игорь был мелкий, но бойкий. Я продолжал подметать в классе, когда услышал что-то неладное, вроде крик о помощи с нашего балкона. Подбежав к двери балкона, я увидел, как все трое, Вася, Валера и Игорь, скрутили Людочке руки за спину, и наклонили её к парапету  балкона, щупают её, даже пытаются сорвать с неё одежду. Учительница как раз вышла в учительскую на нашем же, втором этаже, мальчики деловито, без слов, пытаются что-то сделать страшное с Людочкой, которая тихим голосом просит, даже умоляет их отпустить её, что она никому ничего не расскажет. Я тоже прошу ребят прекратить, но дверь балкона прикрыта, и кто-то из них придерживает её спиной, так что открыть дверь я не могу. К счастью, ещё одна девочка из нашего класса, уж не помню, кто, ещё не ушла из школы, случайно зашла в комнату со зверушками, увидела, услышала, что творится на балконе, и побежала в учительскую. Борьба на балконе враз прекратилась, как только Иннушка, наша учительница, забежала в класс. Когда она зашла в заднюю комнату с балконом, все парни уже стояли рядом с клетками, и наблюдали жизнь мелкой живности. Люда одна стояла на балконе, заплаканная, расхристанная, ни на кого не глядя, вышла с балкона, надела своё пальто, платок, взяла портфель, и вышла из класса.

     Кем бы теперь ни стали Вася, Валера и Игорь, мои прежние одноклассники, они для меня навек остались сбродом, как и Скибин, который у меня в памяти существует без  имени. Однажды, уже работая в НИИ, я встретил Валеру Бондаренко, крупного, хотя тогда ещё молодого, под 30 лет, с портфелем, на меня он посмотрел, как на мошку, похвастался, что работает начальником над программистами в каком-то бюро, вступил в партию, завёл семью. Но для меня всё нынешнее в нём, на нём, этот парусиновый пиджак и белые, по летнему сезону, полотняные широченные брюки, было ненастоящим, он маскировался под добропорядочного члена общества. А настоящий он остался для меня там, на балконе, тискающим беззащитную девчонку под лёгким срывающимся ноябрьским снежком. Но кроме этих четырёх, были ещё в нашем классе второгодник Сердюк, который пытался изнасиловать учительницу, и был за это изгнан из школы, а до этого срывал уроки, терроризировал своих товарищей по классу, вымогал у них на улице деньги. И Журавлёв с наглыми глазами, по повадкам просто хулиган и бандит, который не учился в школе, а лишь пережидал, пока не станет взрослым, и тоже пытался запугивать товарищей, вымогать на улице деньги. А когда в школу приехал композитор Ян Френкель, именно Журавлёв с ещё одним своим дружком с улицы выкрикивали антисемитские оскорбления в его адрес. Вокруг Сердюка и Журавлёва собирался такой же сброд, они ходили по школе, за ними хвостом Колбин, с ними за руку здоровался так называемый «хороший мальчик» Юра Гуляев, гимнаст, и на него, на таких, как он, падал «отсвет» силы и значительности, которую символизировала эта тройка. Она, эта тройка отбрасывала руки дежурных по школьной столовой, пытавшихся их задержать на входе, так как существовала очередь, и нужно было поддерживать порядок. Казалось, что эта тройка всесильна, вечна, но через год после исключения Сердюка ушёл и Журавлёв, его дружки, оставшиеся в нашем классе, Костромин и Котельников, уже не были такими сволочными, просто они примыкали к Журавлёву, пока он был в классе, и служили его молчаливой поддержкой. А после ухода Журавлёва и Костромин, и Котельников стали просто не очень успевающими учениками. Банда Сердюка-Журавлёва прекратила свою деятельность в школе. Сброд остался на улице, такие же, как Журавлёв, жили по-соседству, выползали на улицы стаями, реже по двое. Один из таких как-то схватил меня на Динамовской улице своей грязной лапой за парадную белую рубашку и пионерский галстук, что-то жабье было во всём его грузном теле, цыгансая внешность, курчавые волосы, винный перегар из пасти, с ним двое дружков. Я возвращался с первомайской демонстрации, которая шла вдоль улицы Сумской, а здесь, на боковой улице притаились эти грязные исчадия ада, они «промышляли» возле стадиона «Пионер», подстерегая одиноких пацанов, чтобы забрать у них деньги силой, они уже жили выпивкой, эти 15-16-летние морлоки. И Цыган, такова была кличка этого вурдалака, был их вожаком. Денег у меня сроду не водилось, обшарив мои карманы, Цыган отпустил меня, слегка наподдав по заднице. Только на рубашке остался след его грязной руки. Ещё раз, уже зимой, когда мы шли на лыжах с приятелем Лёвкой  по лесопарку, у бывшего Комсомольского озера нас встретили двое, тоже банда Цыгана. Точно когда мы проходили под старым мостом, вдруг спереди и сзади нас на лыжню спрыгнули двое, но они были без лыж, снег глубокий, и мы с другом легко оторвались от них, просто объехав переднего по целине. На этот раз у меня, да и у Лёвы тоже, было ощущение реальной опасности. Долго ещё мы с ним скользили, что было сил, по накатанной лыжне, и только в парке Горького мы поехали тише и успокоились.

     В старших классах школы я учился в привилегированном классе, глубоко изучавшем физику, математику, химию, историю, литературу. Но и в этом классе не обошлось без «урода», внешне интеллигентного, даже играющего на фортепианах, сынка генерала Юрки Гришко. Сам генерал после отставки уехал управлять совхозом под Харьковом, у него это получалось, и он с женой изредка наезжал к себе домой, где на хозяйстве остался один Юрка. Уж не знаю, как он один управлялся дома, но не бедствовал, у него водились деньжата, на которые он, в частности, «подкармливал» двух бандитов, кличка старшего была Келя, второй был при вожаке. Юрка использовал этих двух, чтобы поднять свой авторитет в классе, ведь роста он был маленького, фигуру имел бабью, лицо и вовсе треугольное с узким детским подбородком. Двоих своих «адъютантов» Юрка приводил иногда к школе, если у него с кем-то из одноклассников случались трения, и те запугивали ершистого одноклассника их «шефа». Так Юрка готовился к карьере офицера, которым он стал впоследствии, только до чинов своего папеньки, думаю, он не дослужился, уж очень он учиться не любил. Потом, по слухам, после перестройки, Юрка стал заниматься коммерцией, даже фирма у него была своя. Во всяком случае, начинал он идти гораздо раньше «правильной дорогой» к будущему капитализму, имея собственную банду ещё в школе.

     После выпускного вечера я возвращался домой в хорошем настроении, шёл пешком с улицы Артёма на Павлово Поле с одноклассником Серёжей, через тихий парк Горького, спортивные сооружения, затем через частный сектор, через источник харьковской минеральной воды, у которого мы расстались с Сергеем, он пошёл вправо на улицу Отакара Яроша, а я на проспект Ленина, который тогда ещё активно застраивался, и на остановке Тобольской стоял мой дом, или Дом с Авангардом, на котором была майоликой выложена картина «Авангард», харьковская футбольная команда, идёт с поля после победы в Кубке СССР. Наш дом, где я жил с отцом и очередной мачехой, был сдан уже давно, но около нашего первого подъезда были вырыты канавы для кабелей, путь домой лежал через мостик над неширокой канавой, место было почти безлюдное, только возле троллейбусной остановки, в пятидесяти метрах, как во всех новых районах, было несколько человек. Вечер окончился поздно, поэтому было уже темно, у нас там был стол, мы даже выпили по чуть-чуть сладкого вина, а я тогда в темноте плохо видел (как будто сейчас я вижу лучше!), и шёл, почти ничего не замечая, до подъезда оставалось метров пятнадцать-двадцать. Ступив на мостик, я вдруг увидел выскочившего  впереди из ямы, и уже стоявшего на другом конце мостика темноволосого парня, который схватил меня за рубашку и галстук (это был чёрный и узкий взрослый галстук, совсем не пионерский), и стал требовать у меня «таможенный сбор», короче, деньги. Но это был не весь состав труппы, призванной сыграть короткую драму, ибо сзади я боковым зрением увидал тихо выбиравшегося из канавы другого парня со светлой головой, а в правой руке он держал здоровенный булыжник. В голове у меня разом всё стало на места, я не дожидаясь, пока второй бандит вылезет, оторвал руку первого от себя, оттолкнул его, и отбежал метров на десять, затем, увидев под ногами булыжник, поднял его, и бросил в сторону нападавших. Они исчезли, словно их и не было, легли на дно канав, не издавая ни звука. Мимо прошёл военный, заметивший моё движение, посмотрел в мою сторону, затем в ту сторону, куда упал камень, и я ему сообщил, что на меня напали бандиты, он ответил, что никого там уже нет, но нужно вызвать милицию, правда, он спешит. И ушёл. Я тоже пошёл в сторону своего подъезда, весь взвинченный, лёгкое опьянение прошло, я был лишь теперь напуган, и представлял возможные ужасы своей неминуемой гибели, так как намерения второго бандита были очевидными. Придя домой, я рассказал отцу о нападении, мачеха ничего не сказала, хотя и слушала с напряжённым лицом. Отец же сказал мне, что ничего страшного, это просто попрошайки, я ему сказал о втором с камнем, но отец на это ничего не ответил, лишь хмыкнул недоверчиво. Мачеха что-то тихо сказала отцу, когда я вышел из комнаты, забравшись к себе в каморку. Тогда я не обратил внимания на реакцию отца и мачехи на это событие. Теперь же, зная всё последующее течение событий с моим отцом, и с ненавистной мачехой, я думаю, что тогда было покушение именно на меня, не из-за денег, но для устранения меня, как помехи, из двухкомнатной квартирки, где им было так хорошо. Без меня.

      Я два раза брал в руку камень, один раз, чтобы прекратить преследование Витьки Шевченко в детстве, в Липовой Роще, а другой раз на Павловом Поле, чтобы отомстить за злодейское нападение на себя. В повести «Весенние перевёртыши» Тендрякова тоже показано, что сохранить себя, свою честь и достоинство можно только, вооружившись не хуже, чем нападающая свора, пускай и подвесив на тесёмке тяжелую фигурку Будды. Во всех моих перипетиях я не оказался героем, не спас Людочку в классе, а просто замер от страха перед тем, что может случиться, и спасли её другие. Не дал по морде Скибину. Не сообщил в милицию о банде Цыгана, и о её проделках. И не позвонил в милицию в последнем описанном случае. Не потому ли, что я вырос среди подобного сброда, и чувствовал себя его частью?

14 июля 2010 г.