***

Вячеслав Свечков

                ДОРОГА НА ЕРХАНКУ

*  *  *
Утром, когда всё – новое, чистое, встать и выйти на кухню, а потом постоять, привыкая. Там что-то есть: свет и деревья.
В парке гуляют собаки, виден угол католической семинарии, решётка забора, а совсем рядом – каштан, старый-старый, древний, удивительно – как сохранившийся каштан.
За него можно первое время зацепиться. Вникнуть. Рассмотреть прожилки, ветки, прикинуть историю. И мир вернётся.
Но лучше всё-таки открыть окно и вдохнуть утренний густой, холодный, сырой и морозный воздух, ещё не так пропитанный автомобильными выхлопами, воздух, который есть только в Риге. Иногда от него не хочется жить, от этого глотка, но надо немножко подождать, немножко терпения – первый глоток, потом подожди – усвоится. Второй – уже соколом. Набрать в грудь и переждать, пока переварится. А потом – уже легче.

*  *  *
Помню, мы с братом Вадимом и Колькой Макаровым сидим в тракторном прицепе и смеёмся: нас ведут на речку, мы счастливы. Лето. Солнце. Впереди целый день, наполненный новым. Нам кажется, что трактор несётся с огромной скоростью. Но на самом деле он делает не более 30 км в час. Я хватаюсь за борт и усаживаюсь на дно прицепа, усыпанное старой соломой и листьями.
Мимо пролетают знакомые дома и переулки: вот дом Семёновых – наших соседей, дальше Макаровский – колькиных родителей.
Мы высовываемся и машем руками. В маленьких окошках мелькают наши отражения. Дальше – дом татар: не то – Хроваздиновых, не то – Хромаздиновых. Потом – старый домик бабы Дуни – родной сестры моей бабушки. Он стоит старый, покосившийся, в глубине заросшего тёрном сада.
Трактор (наверное, это – «Беларус(ь?)», какой же ещё?) сворачивает на главную и медленно едет мимо родника с чистой, прозрачной водой, мимо заросшего пруда-«лягушатника», который, на моей памяти, уже вычерпывали местные пожарные, мимо большого белого каменного здания Дома Культуры. По субботам там показывали кино (а сегодня – как раз суббота – прикидываем мы. Бабушка обещала дать нам на два детских билета, только надо вернуться вовремя). Мимо колонки, через мостик, и дальше – по главной; мимо сельсовета, милиции, почты, универмага, где на полке стоит предмет моих мечтаний – пластмассовый, сборный вертолётик «Вертушка»; мимо аптеки, библиотеки и сельпо (сюда завозили белый хлеб и «ситро» в винных бутылках, булки, простые конфеты – мятные леденцы и «сосульки» – шоколадных не помню); мимо большого храма красного кирпича с колокольней, хорошо сохранившегося – только окна были забиты фанерой или не хватало стёкол; мимо большого деревенского погоста с фамильными памятниками и железными с узорами крестами (на некоторых из них висели пластмассовые венки из выцветших цветов и листьев); мимо соснового бора, мимо больницы – деревянного дома, обшитого досками, выкрашенными в голубой цвет, мимо ветхих сараев и дальше – к реке.
– Подъезжаем, – заволновались мы.
Трактор втащил прицеп на горку и остановился. Тракторист дядя Володя (наш сосед), молчаливый человек с тёмным лицом и тонкими губами, вылез, кинул нам и куда-то ушёл. (Точно так же – молча и без эмоций – он подошёл к нам утром, когда мы только вышли и встретились с Колькой. Он посмотрел на нас и, махнув на прицеп, сказал: «Поехали!?», не объясняя нам ни цели, ни времени нашего путешествия: такой был человек. А мы и не раздумывали: если уж позвали покататься, надо быстро запрыгивать в прицеп, пока дядя Володя не передумал. И – будь, что будет.)
Сначала мы сидели в прицепе не шевелясь, не смея предполагать, что это счастье – свобода – когда-нибудь кончится. Потом мы стали выбираться из прицепа: первым решился Колька, потом Дима,  я сполз последним.
Мы выбежали на луг и повалились в густую траву, пахнущую непонятно какими (но здорово!) цветами, и какое-то время лежали не шевелясь, смотря с обрыва на реку, уходящую куда-то далеко под самые облака, и такая радость была в наших детских сердцах, такое необыкновенное чувство всеобъемлющего счастья, свободы, простора, солнца и ещё – чувство необычайно длинной жизни-дороги впереди, освещенной именно этим солнцем, пахнущей именно этими цветами, наполненной именно этим прозрачным и чистым воздухом. Мы были абсолютно счастливы. Мы стали играть на берегу и играли довольно долго, пока не устали и не проголодались. Дядя Володя куда-то пропал.
«Куда он подевался? – волновался Дима. – Нам же от бабушки попадёт!..»
«Сейчас придёт! – успокаивал нас Колька. – Он, наверное, в лесхоз пошёл.»
Я начинаю хныкать, представляя, как рассердится бабушка.
«Не хнычь! – говорит брат Дима. – А то «дяди-стулы» придут!»
От этой угрозы я начинаю плакать ещё больше.
«Дяди-стулы» – любимая Димкина пугалка. Как-то рассматривая журнал «Крокодил», мы увидели рисунок, на котором был изображён человек-стул. В галстуке, в очках, с портфелем. Я так испугался этого рисунка – может быть, из-за злобных глаз «дяди-стула» или из-за извращённого изображения естества человеческого, которое душа ребёнка воспринимает довольно болезненно? В общем, с тех пор Дима стал пугать меня «дяди-стулами». «Дяди-стулы идут!» – кричал он через дверь, закрыв меня в горнице, а я плакал и рвал пластмассовую ручку, не в силах совладать со своим страхом, забивался в угол, захлёбываясь слезами. Правда, и я не оставался в долгу: когда подвернётся случай, оцарапаю или укушу брата за руку, царапины эти потом долго у него заживали.

В общем, ожидание наше стало тревожным. Проходили минуты, а дяди Володи не было. Мы боялись отходить от трактора далеко, обошли холм, спустились к реке, но, испугавшись, что уедут без нас, бегом вернулись к прицепу.
Тоска, охватившая нас в ожидании дяди Володи, была чем-то для меня новым и неожиданным. Мы ждали и ждали, но он никак не приходил. Мне очень хотелось, чтобы он уже пришёл, мне было страшно даже рядом с друзьями, а он не приходил, и проходил ещё один круг тоски, некоей печальной истомы, томления. Чувство было незнакомым и новым, и отнюдь не приятным, оно пришло на смену радости и того ощущения какого-то бескрайнего счастья, и поэтому было ещё более тяжёлым и тусклым.
Я сел возле колеса прицепа и стал рассматривать его металлические детали, потом тонким прутиком стал счищать грязь с толстых покрышек, чтобы не плакать от заполняющей меня безысходности. Слёзы всё равно текли, но я упрямо чистил прутиком колесо. Грязь и глина поддавались плохо, но я не сдавался. Время шло. Тоска нарастала.
Может быть, именно в этот момент я сознательно помолился. Это, наверное, была даже не молитва, но некий перенос скопившейся в детской душе невыносимой тяжести вовне себя, вверх, к небу, к Тому, Кто может помочь. Это был первый ответ – забытый, вложенный в самые дальние папки памяти. Близость и ощущение Того, Кто больше, чем мама и папа – ты может быть, не знаешь о Нём, но чувствуешь – есть!
Это был выход, который находит вода, заполняя ограниченное пространство: она давит во все стороны и, наконец, находит маленькую дырочку, устремляясь туда всей мощью потока.
Мне стало легче.

Прошло ещё очень много времени, когда, наконец, вернулся дядя Володя. Молча посмотрев на нас, тихо сидящих в прицепе, он забрался в кабину. Двигатель заревел. Прицеп дёрнулся, и мы, довольные, повалились друг на друга. Потом, встав на колени и держась руками за передний борт, мы смотрели вперёд и счастливо улыбались.
«Наша телега снова трясётся!» – повторяли мы на разные лады, и даже, по-моему, пели. И только тогда, когда мы въехали в деревню, окончательно ушло чувство уныния и мрака, которое заполнило мою душу в самом конце ожидания. Обратной дороги я совсем не запомнил.
Вернулись мы уже вечером, когда кино кончилось. Помню, что бабушка нас не ругала. Молча и с некоторым укором посмотрев на нас, понуро стоящих на крыльце и приготовившихся к наказанию, она тихо ушла на огород. А мы долго и виновато смотрели на медяки «для кино», которые она приготовила нам ещё утром. Они лежали на кухонном столе, возле чайника на синей изрезанной клеёнке.

20.06.2010