Шанс. 7, 8

Начало см.  http://www.proza.ru/2010/07/09/1043
            http://www.proza.ru/2010/07/10/872
            http://www.proza.ru/2010/07/11/462
            http://www.proza.ru/2010/07/12/114

7
Она приподнялась над подушкой и поглядела на него: всё так и лежит на спине, как рухнул, с мощным выдохом освобождения. Дышит ровно – заснул, на лице полная безмятежность. Рот приоткрыл. Наелся. Натешился. Устал. Дитё дитём. Совершенно детская беспечность. Мужчины… а женщине – приходится думать, за двоих. Жалко его будить, но дело слишком серьёзное. Эта минута жалости к его сну может перевернуть всю их жизнь, и может статься, не в лучшую сторону.
Она легонько коснулась его приоткрытых губ, нежно провела по размеренно сопящему носу, бровям… никакого ответа. Поцеловала в глаза, ещё раз. Он дёрнулся, отрывисто буркнул:
- Что? что такое?
- Саша. Не спи, пожалуйста. Мне нужно тебе сказать.
Он недовольно разлепил веки, поморгал, возвращаясь из зыбкого мира сновидений. Что, интересно, ему снилось… Он улыбнулся и чмокнул её в нос:
- Сашка моя…
- Твоя… всё ещё, – подтвердила она, слабо улыбаясь в ответ. – Погоди спать, сандрик. У меня к тебе разговор.
- Что, так срочно?
- Ага. Неотложно. Ты совсем проснулся?
- Ну?
- Не забыл, чем мы занимались только что?
- Не-а, – усмехнулся он лукаво, со счастливыми ямочками на щёках. – А что, ты жалеешь об этом?
- Не-е-е… какое там жалею. Но, понимаешь… – она, наконец, рассердилась на себя за неуместную стыдливость: девочка, что ли?! – Ты понимаешь, что мы, возможно, натворили сейчас?
- Что? – он недоумённо хлопал глазами.
- Может, мы ребёнка сейчас натворили – вот что, – отвечала она нервно.
- Ребёнка? С чего это вдруг… как это?
- Сашка, не будь ты идиотом! Мне что, объяснять тебе, откуда дети берутся? В тридцать восемь лет ты этого не знаешь?
- А… так столько лет… ничего… У тебя что, ничего с собой нет? – наконец, сообразил он.
- Да откуда?! Я как-то не думала, что мы… думала, может, вообще до дачи не доедем, поцапаемся…
- Так. Так. Э-э-э… и что ж теперь делать?
- Ну что делать… – вздохнула она. – Есть, конечно, некоторые дамские хитрости… для экстремальных ситуаций. Разные. В том числе не очень аппетитные… а, что я болтаю! – оборвала она сама себя. – Не до шуток. То есть я могу принять экстренные меры. Но я тебя разбудила, чтобы спросить: принимать ли? Эти самые меры?
- Саш… а ты разве ещё… можешь? – вдруг спохватился он.
- Что? Забеременеть? Нет, ты всё-таки дурак! – Она рассердилась всерьёз. – С чего это нет? До климакса, знаешь ли, мне ещё далековато! Оскорбительно даже…
Повисла пауза. Оба почему-то обернулись к окну, из которого проникал невнятный, тревожно-неопределённый слабый свет майской белой ночи.
- Понимаешь, – сказала она тоскливо, – возможно, это наш шанс. Может, и последний шанс. И я не могу без тебя, без твоего разрешения, этот шанс… ликвидировать.
Они опять замолчали. Она пытливо вглядывалась в его лицо и видела одну беспредельную растерянность.
- Дай мне сигарету.
- Ты же бросила, – напомнил он, доставая, впрочем, пачку из кармана брюк на стуле.
- Такой случай, Сашенька, что не грех и закурить. Я пошла курить на крыльцо, чтобы на тебя не давить… своим присутствием, а ты, пожалуйста, подумай. Прими взвешенное решение. Идёт?
- Идёт… – эхом откликнулся он безвольно, глядя, как за ней закрывается дверь.
Червяк досады зашевелился в нём, разрастаясь: как всё было хорошо, как удачно всё сложилось, только подумал было, что поехал не зря… И вот, не успел нарадоваться – гирей по лбу: неси ответственность, принимай решение! Эк всё оборачивается. Он ощущал одну тяжёлую тупость в голове и душевную пустоту. Решать – что? надо сосредоточиться… Он встряхнул головой.
Разложим ситуацию на составляющие. Ребёнок. Она сказала: ребёнок. У Сашки будет ребёнок. У него будет какой-то там ребёнок. Он попробовал на вкус и слух это слово. Странно, конечно… немыслимо. Зачем ему ребёнок, почему ребёнок, откуда вдруг? Но почему бы именно теперь и нет? Он представил себе резвого упитанного карапуза, на велосипеде… едет прямо по лужам, брызги во все стороны… этакий сандрик. Оборачивается с криком «папа!», бросает велосипед и – к нему на шею… Они почему-то всегда кричат. Вот он говорит Марсулёву и Фетисову: решил послать сына учиться… куда? А вот в Оксфорд! Надоело это небрежное фетисовское «мой сын стажируется в Швеции, и говорит…» А вдруг девочка? Ну, пусть… кудряшки такие, бантики, розовое платьице… таскать её на руках и чмокать в тугую свежую щёчку…
Мать будет рада… или нет? ведь от Сашки… Да, мамуленька, смирись, пожалуйста. От Саши. Три сандрика вместо двух сандриков – замечательно! Ты увидишь, мамуля, это очень хорошо… ребёнок положит конец этой затянувшейся войне мамули с Сашей. Как трудна, тревожна, мучительна необходимость что-то менять. Так пусть хоть одна составляющая жизни останется прежней, привычной, надёжной, родной – Саша.
Как же тогда – Ирочка? Отказаться от Ирочки… Обдающее жаром, источающее волны обморочного дурмана гибкое тело, пробудившее в нём все бесстыдные тайные порывы, отворившее наглухо, казалось бы, запертые двери. Заразительная смелость и уверенность, подкупающая простота, с которой являются слуху запретные, невозможные слова, и все животные желания, скрываемые годами, вдруг становятся обыденными, разрешёнными, непредосудительными… С Сашей у них никогда так не бывало, с ней всегда рядом незримо невинные сандрики, и есть барьеры, за которые хода нет. С Ирочкой все препоны рухнули, небывалое осуществилось, и тем ужаснее была внезапная и необъяснимая, позорная беспомощность. Сказала обидчиво, глядя исподлобья круглыми карими глазами: «Я тебя не возбуждаю?» Наивная девочка… Он снисходительно усмехнулся. Теперь он знает, что это была нелепая случайность, а тогда, пребывая в паническом страхе, он желал только одного – бежать, и все усилия цепкого зверька её упоительно-жадных губок, впившихся в его сокровенную суть, не смогли победить его отчаяние.
А зачем… отказываться от Ирочки? Ради чего? Пока ещё – ничего… вилами по воде писано. Всего лишь – шанс. Зачем решать? Пусть там, наверху, решают. Он примет любой приговор высших сил. Ребёнок? Пусть. Теперь – он готов. Он может и это. Он может всё!
Когда она вернулась в спальню, её встретил его серьёзно-торжественный взгляд с пухлых измятых подушек.
- Ну? – Она отвернулась к печке, прижала к её теплому меловому боку озябшие ладони. – Что скажешь?
- Скажу – не делай ничего, – проговорил он внятно и значительно.
Она молчала, касаясь лбом побелённой стенки. Не спеша повернулась и испытующе поглядела ему в глаза. Он гордо выдержал этот взгляд.
- Ну что же, – протянула она недоверчиво, – положимся на судьбу?
- Да. Как Бог даст.
Она прощупала взглядом его лицо, словно собираясь что-то сказать, потом медленно улыбнулась и, отпуская его, тихо обронила:
- Хорошо.
Он с недоумением следил, как она деловито-рассеянно надевает толстый тёплый джемпер, ищет в комоде и натягивает огромные дачные вязаные носки по прозвищу «валенки», перебирает в шкафу шарфы.
- Куда ты? Разве ты не ляжешь со мной?
- Буду готовиться… – донеслось из-под очередного витка пушистого мохера, который нескончаемой анакондой укладывался вокруг её головы, – готовиться к Шансу. Думать стану.
- Что-нибудь не так? – В его голосе проступила напряжённая готовность к обиде. – Ты хотела бы… решить вопрос… иначе?
Замотанная кочаном капусты в шерстяные покровы, она подошла к нему и легко поцеловала в губы.
- Нет, что ты. Всё хорошо. Ты спи. Я просто посижу немного на веранде, покурю. Мне это надо сейчас. Понимаешь?
- Ну, понимаю, – успокоился он, принимая любимую «позу эмбриона»: на бочок, нос на подушку, одеяло под самый подбородок. – Только не вздумай всю ночь сидеть. Замёрзнешь. Лучше приходи ко мне.
- Слушаю и повинуюсь, – изобразила она «раба лампы», заботливо подтыкая под него край одеяла.



8
На веранде она поискала банку под пепельницу, отворила окно и присела, задумчиво разминая сигарету. Снаружи вторгались слабый свет с побледневшего неба и первый птичий щебет – занимается новый день… Новый день, новая жизнь?
Поразмыслим… разберёмся. Пока он принимал «эпохальное решение», она только покорно ждала, впав в бесчувствие, и не желая наступать на давние «грабли». Второй раз той же ошибки она не станет делать. И вот приговор оглашён. К чему это она… приговорена? Или – чем награждена?
Долгонько она ждала такой награды, уж и ждать бросила. Подумать только – теперь он торжественно говорит «да». Снисходительно дарует ей свою милость и ждёт благодарной радости в ответ. Словно и не было ничего девять лет назад. Он забыл? А она вот – не забыла, оказывается.
Готовиться к материнству… хм, она была вполне готова к нему ещё пятнадцать лет назад, когда они только узнали друг друга. Пора ей было, явно пора, уж больно много стала заглядываться на чужую малышню, чувствуя себя опаздывающей на поезд, в который уселись все пассажиры, а она ещё и до перрона не добралась… Его мать встала на дыбы непримиримо: какие дети?! Ему надо думать о карьере, о диссертации! Была права «мамуля» Валерия Ивановна: его первая жидкая бородёшка, мальчишеская худоба, готовность питаться одними лакомствами – тогда, страсть к бесцельным путешествиям, неприхотливая беспечность… Он сам ребёнок, он ей вместо ребёнка – пока, подумала она тогда. Повременим.
«Временить» пришлось немало; шесть… или даже семь почти? лет таскал он свою «осложнённую беременность» диссертацией. Иногда казалось – «замершую» беременность. Есть, кажется, такой термин у эскулапов. Остепенялся незаметно глазу, редел шевелюрой, обзаводился скромным брюшком и «печатными работами»… И когда злосчастный диссер несомненно, необратимо полез из родовых путей, она подумала: пора. Ей стукнуло тридцать три – уже глубоко пожилая первородящая, куда дальше-то тянуть? Природные часики тикают, отпущенный срок стремительно убывает. Втайне готовила она ему радостный, как она полагала, и совершенно своевременный сюрприз… Хотела внести свою лепту в картину состоявшегося жизненного благополучия.
И как глупо, в припадке самоуверенной и доверчивой тупости она обставила этот сюрприз! Объявила при старых, поверенных друзьях-родичах, позванных отпраздновать его успех… две семейные пары: подруга и сестра Машка, с мужьями. При поднятии третьей рюмки, когда стали иссякать славословия новоиспечённому кандидату наук и были обсуждены ближайшие перспективы пожинания плодов этой славной виктории… дабы поддержать градус счастья… Среди радостно-изумлённого женского щебета и смутно-одобрительного мычания мужчин она не сразу увидела его погасшее, запертое на сто замков лицо. Даже когда они остались одни, и он стал хмуро выспрашивать её подробности, она ещё ничего не поняла. Думала – он озабочен её здоровьем. Лепетала о необходимости срочно вылечить обнаруженную инфекцию… «Но ты не волнуйся, это легко лечится, важно, что нашли в самом начале…»
И тут посыпались, словно гибельный горный обвал, убийственные, злобные – он просто задыхался от ярости! – слова-камни. Дрянь, ты подстроила это нарочно… ты мне завидуешь… хотела перетянуть внимание на себя… как ты смела без моего согласия… вымогательница… поспешила обнародовать, чтоб сжечь мосты… поставила перед фактом… унизила… интриганка… не хочу и не буду… мне не надо… воспитывай сама своего заразного ребёнка. Выстрелила входная дверь, и воцарилось мертвенное молчание и пустота – день, два, пять. Девять дней.
За эти девять дней был убит не только тогдашний ненужный ему «шанс», проклятый им в негодовании, вмиг из ростка грядущей радости превратившийся для неё в горе, в свидетельство позора отверженности, лакмусовую бумажку его ущемлённого самолюбия, – вместе с этой ничтожной запятой была убита и она сама, и её ничем до тех пор незамутнённая вера в их любовь. Он-то вернулся… но прежняя доверчивая Саша не вернулась, умерла, и больше не существует. По сей день, с ожесточением подумала она, раздавив в банке окурок и прикурив новую сигарету дрожащими пальцами.
А потом ещё эта его «мамуля» вздумала болтать какую-то оскорбительную чушь про какие-то «жертвы», которые она, «Александра», принесла Шуриковой диссертации. Что она знает об её жертвах обожаемому сыночку… Нет, видно, он тогда не лгал, уверяя, что ничего не говорил матери, ссылаясь на рядовую размолвку… Или та всё же настолько глупа и цинична, что Шуриковы прихоти и Шуриково самолюбие для неё превыше всего? Может, и так. Мерзко разбираться в этой чёрной натуре – лицемерной, двоедушной, изувеченной уродливой «материнской любовью». Не всякое материнство свято…
Она тогда как будто бы и простила… самой так казалось. Смирилась, страшась снова увидеть его ненависть к себе. Мысль о «шансе» загнала, заточила в тёмном подземелье сознания, свыклась. Нашла иные радости. Даже странно, что толкнуло её сегодня приоткрыть ржавую дверь темницы и дать полумёртвой затворнице выглянуть наружу, всё с тем же словом «шанс»… неужели узница выжила? Зачем… не удавить ли окончательно жалкую калеку?
А он вот теперь говорит «да». Уверен, что она, как и прежде, готова ему жертвовать. Раньше – ради того, чтобы он состоялся, теперь – ради чего и… чем? Здоровьем и остатками сил. Забеременеть-то она может, а вот родить и воспитывать? Так, подсчитаем… Если сегодняшняя ночь будет иметь такие далеко идущие последствия… плюс девять месяцев… нет, лучше отсчитать назад три… Она родит только в сорок три года. О господи… это только звёзды Голливуда, с миллионными доходами, отваживаются на такое. Она же не Шэрон Стоун какая-нибудь: детсадовский малыш в обнимку с якобы «вечно-юной» светловолосой матерью – на лице-то натянуто всё, что можно натянуть в лучших клиниках мира, а рука старчески-корявая, обвитая венами, предательски выдающая истинный возраст…
В пятьдесят она поведёт чадо в школу, будет сидеть на родительских собраниях в компании мамаш-девчонок и каждому встречному-поперечному объяснять: нет-нет, я не бабушка, я мама… И собирать коллекцию жалостливых, а то и недоумённо-презрительных взглядов, вычисляющих её года. И шепоток за спиной: свой или приёмный? что ж так поздно? может, больная? а муж у неё есть? какого возраста? что ж она раньше-то… Школа будет окончена в её пенсионные шестьдесят. Вуз и становление на ноги, в лучшем случае, – в шестьдесят пять, уже совершенно изношенной старухой, с морщинами, вставными зубами, гипертонией, склерозом, старческим недержанием… если не чем-то более роковым. Поборники повышения рождаемости любят утверждать, будто роды омолаживают женский организм, – врут! Что-то не наблюдается такого в жизни: вон Машка, как родила свою Настёну, так в одночасье сдала лет на десять – зубы сгнили, волосы повылезали, на сердце то и дело «слоник сел», кости никуда: в трамвае прижали – перелом ключицы… Все «стройматериалы» чадушке отданы.
А это «чадушко» не даст маменьке собой заняться – вот те шиш! Покоя не предполагается. Пока Настёна была маленькая, Машка всех друзей растеряла: не больно много охотников находилось слышать Настёнины бесцеремонные, истошные вопли, неуёмную настырную беготню вокруг взрослых, бесконечные капризы  «дай», «пойдём», «хочу»… и кого могли примирить со всем этим Машкины объяснения «она нервная»? Ну, нервничайте себе в своём семейном гнезде, наслаждайтесь, а нас увольте… Всё ждали, когда Настёна хоть немного подрастёт, и матери станет посвободнее – какое там! Другие заботы, похуже. Только пубертатный возраст подкатил – не хочу учиться, хочу с друзьями… что?! А вот то самое. В шестнадцать лет с парнем сошлась, таким же молокососом, тянут деньги с родителей на свои детские и недетские уже развлечения. Машка все фамильные ценности в ломбард снесла, сказала как-то уныло: «Знаешь, я иногда жалею, что родила Настёну». И где тут превозносимые «радости материнства»? Или все эти муки – ради пресловутого «стакана воды» в беспомощной старости? Подаст Настёна матери стакан воды, как же, жди-не дождёшься… если всю жизнь говорит «дай», с чего вдруг скажет «возьми»?
Нет, Машка – человек конченый с тех пор, как обзавелась Настёной. А ведь надежды подавала, светлая была голова, на службе ценили. Потом пошло-поехало, с садика начиная: каждый месяц у неё больничный по уходу – кому такое нужно на службе? Бабушка-то, их с Машкой матушка, далеко, с новым мужем-новой жизнью… Настёна в школу – Машка с ней, секретаршей школьной, канцелярской крысой; пять-семь лет, и прежняя квалификация утрачена навсегда. Навсегда теперь второстепенный придаток к своей дочери, вечная прислуга.
А ей, Александре, такая будущность – нужна? На службе только-только забрезжила смутной надеждой стажировка в Испании… ну, это ещё бабушка надвое сказала, а вот готовить в Бразилию выставку документов, к концу года, – дело верное. В декабре… а у неё в декабре будет пузо, безобразный нарост в ожидании почкования! С беременностью на сносях, в сорок два года, наверняка в токсикозе, в отёках, сутками в обнимку с унитазом, вон как Машка маялась… Куда тут в тропическую Бразилию?! В Бразилию опять ушлый Шумаков поедет, ему беременность не грозит.
Шанс. Она сама назвала это «шансом». Шансом чего? Счастья? А это счастье – родить от него ребёнка? Не принадлежать себе окончательно, а только ему и Шансу. Впасть в окончательное, теперь уже до гробовой доски, рабство. Добровольно повесить на свою шею второго ребёнка – ибо её Саша, «мамулин» Шурик, сам всего лишь престарелый ребёнок, и ни о каком «шансе» заботиться в принципе не способен. Его заботы и на жену-то никогда не хватало… Боливар не выдержит двоих.
Александра, спросила она сама себя с печальным озарением, да ты его… любишь ли? Это полтора десятилетия назад трепыхалась от восторгов, на всё была готова для Саши своего, а теперь… Не перевесили ли  этих «чюйств» все его мелкие слабости, предательства, не такие уж и мелкие? А пожалуй, и перевесили… что осталось-то? Игры в сандриков, возможность почувствовать себя такой же малявкой, как он, припасть-обняться в телесной жажде ласки, малые житейские удобства – составить компанию, поднять тяжёлое, потолковать по-приятельски о вечном… что с него ещё возьмёшь? Больше нечего. И в этот удобный, привычный мирок впустить ещё кого-то неведомого, кто всё поломает, искорёжит, НЕОБРАТИМО изменит «расстановку сил», во вред им обоим? Какой тут смысл, польза, выгода? Нет, нет и нет.
Прости, сандрик, но твой приговор обжалован и решение пересмотрено. Тебе знать об этом не нужно, но никакого «шанса» не будет. Поздно, Саша, слишком поздно. Будешь мой, и только мой, ты и так мне задолжал немало… много задолжал внимания и заботы!
 
(Продолжение см. http://www.proza.ru/2010/07/15/87)