Венецианская ночь молодой партийки

Венецианская ночь молодой партийки               
3 ноября 1956 г.

В этом году Елена Шереметьева не должна была ехать в Италию или какую-либо другую капстрану; её, младшего инструктора в Советском комитете защиты мира, всего три года назад закончившую Институт иностранных языков и совсем немного поработавшей в Краснопресненском райкоме комсомола, только-только начали готовить к первой зарубежной командировке в Румынию, вместе с группой криворожских и липецких металлургов, когда из ЦК по телефону было высказано весьма настоятельная рекомендация включить в состав делегации, направлявшейся в город Удине на проводимый там конгресс миролюбивых сил провинции Фриулия-Венеция-Джулия, товарищ Погонец, вообще-то на общественных началах возглавлявшей одно из районных отделений общества дружбы «СССР - Италия», но недавно ставшей двоюродной сестрой жены сына тов. Первухина. Рекомендации, проистекавшие от члена Президиума ЦК, разумеется, обсуждению не подлежали, однако итальянские товарищи, узнав о неожиданном увеличении числа дорогих советских гостей, прямо возражать не стали, но сообщили, что предоставить одноместный номер тов. Погонец, нечетному члену делегации и к тому же единственной женщине, не могут. Вот тут кто-то из руководства Комитета и вспомнил про Лену, у которой уже был на руках готовый паспорт. К тому же она, заканчивая французское отделение, сдавала зачет и по итальянскому, так что ее с куда большим основанием чем Софью, до вступления в брак – инженера по технике безопасности в Большом театре – можно было оформить как переводчицу.
Переводить впрочем, ничего не пришлось: встретивший их на вокзале и заботливо провожавший каждый день от гостиницы до кинотеатра «Парадизо», где и проходил представительный форум, тов. Аттилио очень неплохо говорил по-русски, освоенный им за три года работы вместе с дирижаблестроителем Нобиле в Москве, а во время заседаний, шедших с получасовым перерывом с 8 утра до 6 вечера, члены нашей делегации, проведшие не одно десятилетие на партийной или профсоюзной работе, и без всяких подсказок, по одной реакции зала, тут же понимали, когда им нужно аплодировать, негодовать или смеяться.
Наверное, Лене, отчаянно скучавшей за их широкими спинами, Италия так бы и запомнилась как темный, прокуренный кинозал с невысоким столом для немногочисленного президиума, за спиной которого расправлял неправдоподобно широкие крылья голубой голубь, если бы утром в эту субботу, как будто случайно столкнувшийся с ней в коридоре их «Альберго Адриатико» глава делегации Софроницкий не сказал ей как бы невзначай, как будто отправляя в буфет за кипятком:
«Да, Елена Рейнгольдовна, сегодня мы на заседание не идем.
«Как так? Что-то случилось в Венгрии? – перепугалась Леночка, выгладившая себе и Соне нижние юбки и теперь прятавшая их за спину. Здешние газеты печатали на первых страницах такие фотографии из Будапешта, как будто там началась война.
«Нет. Мы едем в Венецию. Не возражаешь?
Даже не от смысла этих слов, а оттого каким будничным, почти небрежным тоном они были сказаны - как будто для советской девушки нет ничего привычнее, чем получить приглашение прогуляться по площади Сан-Марко - у Леночки заныло в животе.
«Едем только мы вдвоем. Товарищей я предупрежу сам. Ясно? – тут Софроницкий очень пристально посмотрел на нее.
Последнее предложение означало – «держи язык за зубами» - и поняв это, Леночка немного успокоилась – земной шар, кажется, продолжал вращаться в нужном направлении.
Погонец, как обычно, спала; она вообще не выходила из номера раньше полудня, так что Леночка могла, не опасаясь ее колких замечаний, смогла просмотреть весь свой небольшой гардероб и подобрать самое подходящее для сегодняшнего пасмурного дня – темно-фиолетовую юбку, в тон к ее единственным ботам, и просторную коричневую блузку с бледно-розовым шарфом, нескромно вылезавшим из-под воротника демисезонного пальто.
Переодеваясь под всё усиливавшийся храп Сони, она смогла также немного обдумать случавшееся. В том, что Софроницкий решился прогулять одно из этих бессмысленных посиделок и поехать в Венецию, ничего удивительного не было – как ни глубок был ров, и возрастной, и иерархический, отделявший ее от мужской части делегации, тем не менее и ей подробно рассказали, что до войны Владимир Алексеевич учился в знаменитом тогда московском ИФЛИ – Институте философии, литературы, искусства – и писал дипломную работу о каком-то венецианском живописце, которая должна была бы перерасти в диссертацию, если бы в 1942 году его не призвали бы в армию. Называлось даже имя этого художника, что-то связанное с чернилами – тинто, Тинтор, Тинторелли – наконец вспомнила она, обнаружив и на втором чулке еще одну дырочку, очень маленькую, совсем не заметную, если не рассматривать ее лодыжку в упор, но которую она непременно бы заштопала, если бы оставалось время. Понятно, что ему, так больше ничего и не писавшего, кроме квартальных и годовых отчетов, хотелось посетить места, связанные не только с творчеством этого самого Тинторелли, но и с мечтами его собственной молодости. Но зачем ему, считавшему каждую лиру, была нужна она?
Объяснение этому она нашла очень скоро, через несколько минут, после того, как они, друг за другом и стараясь не смотреть по сторонам, вышли из своего альберго. Едва она свернула на многолюдный, несмотря на ранний час, бульвар Кавура, ведший прямо к железнодорожному вокзалу, Софроницкий в три длинных шага догнал ее, без предупреждения взял под руку и каким-то незнакомым, доверительным, даже задушевным голосом сказал :
«Знаете, за границей мне всегда немного не по себе. Постоянно ждешь провокаций, особенно когда ты один.
Тут он с подчеркиваемой подозрительностью взглянул через своё и её плечи, но по его уверенному шагу и сухой ладони Леночка вдруг догадалась, что нужен ему свидетель и вместе с тем соучастник его небольшого должностного преступления, который сможет подтвердить, что ничего крамольного во время этой самовольной отлучки не случалось и  которому, из-за очевидной неискушенности и наивности, не смогут не поверить самые принципиальные товарищи в Комитете партийного контроля.
На вокзале Софроницкий моментально нашел кассу, конец очереди, в который он ее поставил и тут же исчез в толпе, шедшей в город с только что прибывшего поезда, для того, чтобы через пару минут вернуться с двумя эскимо в ярко-розовых бумажных стаканчиках. В последний раз Леночку угощал мороженым её одноклассник, за две недели до окончания школы, и её так умилил этот детский подарок от уже давно седеющего человека, что она, лишь раз лизнув обжигающе холодную сладость, решила – даже если Софроницкий сейчас подойдет к скучающему у нечищеной урны полицейскому и выдаст все известные ему секреты страны Советов, она только отвернется и сделает вид, что ничего не заметила.
Софроницкий, впрочем, ничего подобного делать не собирался : с мороженым в одной руке он другой купил два билета до Венеции и лишь раз глянув куда-то под потолок определил, на какую платформу и как им нужно идти. Там, на холодном ветру, Леночка стала повнимательнее рассматривать молодых и не очень итальянок – что же на них было одето? Продолжила она свои наблюдения в вагоне, благо Софроницкий, едва сев, тут же отвернулся к окну и смотрел в него не отрываясь все два часа, которые поезд неторопливо катился к побережью Адриатики. И только когда состав загремел в пролетах какого-то длинного-предлинного моста, вялый до сих пор Владимир Алексеевич вдруг положил свою большую ладонь на ее руку, да так бесшумно, что она от неожиданной фамильярности вздрогнула, и, по-прежнему не поворачивая головы, сказал :
«Этот мост построили австрийцы только в XIX веке и назвали его мостом свободы. Тогда Венеция и перестала быть островом.
Она, последние полчаса любовавшаяся туфлями сидевшей впереди, через проход наискось, девушки и недоумевавшая, как может не ломаться такой тонкий, высокий и оттого столь восхитительно красивый каблук, из вежливости (и не высвобождая пальцы) глянула в окно, на безбрежную сероватую рябь.
«А почему австрийцы? – спросила она, просто чтобы что-нибудь сказать.
«Они захватили Венецию после наполеоновских войн, - охотно ответил Софроницкий, кажется, готовый прочитать ей целую лекцию, но поезд, еще окруженный водой, уже начал тормозить, пассажиры вокруг них начали вставать, и Софроницкий немедленно последовал их примеру. Леночка, оглядевшая себя в зеркальце пудреницы и легонько подкрасившая губки, догнала его уже в тамбуре, среди отчего-то мрачных и молчаливых итальянцев, ждавших когда ползший как улитка на протезах поезд наконец остановиться. Вместе с людским потоком они прошли через приземистое, но длинное здание вокзала со звонким названием «Санта-Лючия» и оказались на ступеньках, спускавшихся к неширокой площади, вытянувшейся вдоль полберега полноводной реки. На другом берегу ее к небу подымался яйцеподобный купол церкви, выкрашенный отчего-то в защитный зеленый цвет солдатской гимнастерки. Тут Софроницкий вдруг остановился, не обращая внимания ни на шедших за ним, ни на Леночку, уже опустившую ножку на следующую ступеньку, и достал из-за пазухи сложенную в четверо бумажку. Леночка, приподнявшись на цыпочках, заглянула в нее – это была вырванная из какой-то иностранной книги карта-схема острова, очень похожего на рыбу – и вдруг поймала на себе заинтересованный взгляд спускавшегося справа от них молодого человека.
«Это Каналь Гранде, - объявил Софроницкий. – Главная улица Венеции.
«Неужели улица? – Леночка посмотрела на приплющенный теплоходик, причаливавший сейчас к пристани левее них, и вдруг заметила, с каким вниманием разглядывал ее другой итальянец, постарше первого, но с такими же густо-черными волосами.
«Конечно. Ведь здесь  суда – главное транспортное средство, - изучавший карту Софроницкий совершенно не заметил легкое смущение своей молодой спутницы.
«Значит, сначала мы сходим в Скуолу Гранде ди Сан Рокко, потом на площадь Сан-Марко и под конец, если успеем в церковь Мадонна дель Орто. А сейчас нам туда. - Он указал на деревянный мост, горбом подымавшийся над неторопливо текущим Каналом Гранде. Леночка пропустила его на полшага вперед и пошла следом.
Венеция ошеломила девушку. Нет, конечно она знала, что это очень красивый город, изрезанный каналами, по которым плавают особые лодки – гондолы, управляемые поющими песни гондольерами. Кроме того она помнила, что Ленинград часто называют Северной Венеции, а в Ленинграде она была два раза. Но то, что она увидела, не было похоже не только на что-либо изображенное на фотографиях или репродукциях, но и возникающее в ее девичьих фантазиях и представлениях вслед за этим милым словом – Венеция. Ни малейшего сходства с Ленинградом не было. Вместо нескольких неторопливо текущих параллельно друг другу речушек, вроде Мойки или Фонтанки с их просторными гранитными набережными, здесь бесчисленное количество каналов и канальчиков обтекали под самыми различными углами обрывающиеся прямо в них здания различной величины с бесстыдно оголенной, особенно снизу, кладкой. Там же, где вода куда-то исчезала,  дома вдруг смыкались почти вплотную друг к другу, оставляя между собой проход не шире полутора метров, напоминавший прорубленный в кирпичной скале лаз, который после нескольких поворотов приводил или в тупик, к канальцу, или на непомерно широкую площадь, обставленную крупными, со странного разреза окнами, особняками.
Но больше всего смятения привносила забытая с детства неспособность понять, где ты находишься и куда нужно идти. Уже через 15 минут Софроницкий догадался, для чего годится вырванная им из Британской энциклопедии схема и, явственно скрипнув зубами, купил в подвернувшемся газетном киоске карту города, на которой он моментально нашел очень короткий путь к цели. Но когда после 10 минут бодрого вышагивания с несколькими резкими поворотами, за которые Софроницкий успел рассказать девушке историю создания Камбрейской лиги, он решил сверить свое местонахождение с картой, то обнаружил, что улочки, на которой они оказались – Ramo Cozzo - на карте не было. И лишь внимательнее всмотревшись в приобретенный за валюту товар они заметили, что подписаны тут были лишь улицы длинные и широкие, но не множество переулочков,  только по которым они отчего-то и ходили.
И когда они наконец вышли на неправильной формы площадь с заколоченной церковью  и сумели обнаружить ее на карте, то поняли, что сейчас они еще дальше от своей первой цели, чем были на вокзале. Лену все эти блуждания между обшарпанных домишек и узких мосточков только забавляли, но она не могла не чувствовать растущего раздражения своего спутника, всю свою, уже заканчивающуюся жизнь мечтавшего о Венеции, наконец, приехавшего в нее, так сказать, в самоволку всего на несколько часов и терявшего одну бесценную минуту за другой на обтирание стенной пыли в каких-то трущобах. Острыми молодыми глазами заметив поверх магазинной вывески желтую доску с черной стрелкой и надписью «Rialto San Marco», она показала ее Софроницкому.
«Владимир Алексеевич, а что если нам пойти по указателю? Выйдем на площадь Сан Марко, а там видно будет.
Заблудившийся путешественник зашевелил ноздрями. Что-то подобное Леночка видела только в опере, у Отелло, но сейчас чувства были настоящие.
«Ладно, - выдохнул Софроницкий. – Пошли туда.
Теперь уже Леночка взяла его под руку и стала рассказывать ему про то, как они получили зачет по Мольеру.
Неожиданно и не очень вежливо Софроницкий прервал ее, высвободил руку, в несколько быстрых шагов обогнал шедшего перед ними мужчину, обернулся, чтобы рассмотреть его лицо, и вдруг широко улыбнулся.
«Луиджи!
Человек остановился, боязливо глянул на незваного знакомого, который бесцеремонно ухватил его за блестящую пуговицу.
«Луиджи1 Помните мы встречались в Москве прошлой осенью? В ресторане «Пекин»?
«Да, - с сильным акцентом, но по-русски ответил Луиджи.
«А Дашу помните? Через месяц у нее свадьба.
Лицо Луиджи прояснилось. – Да. Да. Даша, Москва. Я рад видеть вас в Италия.
Софроницкий подтянул к себе Лену. – Луиджи приезжал к нам на фестиваль итальянского кино. Вместе с еще двумя режиссерами. Как Федерико?
«Работает.- Итальянец, осторожно, но очень внимательно осмотрел Лену. – Эта девочка тоже из Советского Союза?
«Да, это моя переводчица. Правда, по-французски она говорит лучше, чем по-итальянски.
«Да?! – Луиджи до нескромного пристально посмотрел ей в лицо. – И сколько времени вы провести в Венеция?
«К сожалению, сегодня вечером мы должны уехать. Мы участвуем в конгрессе миролюбивых сил в Удине. Вы, конечно слышали об этом представительном форуме?
«Конечно. – Он посмотрел на соседние дома. – Думаю, мы должны выпить за встречу.
Прежде чем Софроницкий успел возразить, Луиджи уже подошел к расставленным на другой стороне улицы столикам и что-то заказывал у девушки в малиновом переднике.
«Где вы так хорошо научились говорить по-русски? – садясь в подставленное им плетеное креслице спросила Лена.
«В плену, - Луиджи по прежнему не сводил с нее глаз. – Я был 4 года в лагере в Чагоде. Это под Вологдой.
«Знаю. Мой дядя был главным врачом в санатории по соседству, в Кабоже, - немного невпопад ответил Лена, смутилась, но тут официант в шикарном пиджаке с золотым шитьем принес три бокала вина; они, чокнувшись, выпили.
«Могу ли я просить вас о небольшой услуге, Луиджи? – немедленно взял быка за рога Софроницкий. – Не проводите ли вы нас до Скуолы Гранде ди Сан Рокко? – А то мы в первый раз в вашем прекрасном …
«Конечно, конечно! – прервал его итальянец. – Только я пойду заплатить.
Когда их новый знакомый вошел в бар, Лена, как будто опасаясь, что он и оттуда их сможет услышать, наклонилась к самому плечу Софроницкого. – Скажите пожалуйста, этот Луиджи – коммунист?
«Думаю, что нет, - немного удивленно ответил Софроницкий, принявшийся вновь разглядывать карту.
«Тогда можем ли мы ему доверять?
«Доверять что? Проводить нас до музея?
Лена, желавшая лишь продемонстрировать руководителю, что не забыла о главной добродетели советского человека – бдительности, не нашлась, что спросить еще, и допила свой бокал до дна.
Вернувшийся Луиджи излучал радушие и гостеприимство. Несмотря на то, что составление русских слов в понятные предложения было для него делом нелегким, он старался не просто называть палаццо или церковь, мимо которых они проходили, но и объяснить, чем именно они примечательны; впрочем, особой нужды в его мучениях не было, поскольку Софроницкий немедленно подхватывал его рассказ и добавлял две-три гораздо более длинные истории, связанные с этим памятником, так что Леночке он показался неожиданно прозревшим слепым, прожившим всю жизнь в этом городе, знающим всё про его дома и их жильцов, но только сейчас увидевший их в первый раз и пытавшийся теперь совместить свое окаменевшее многолетнее представление с вдруг появившейся реальностью.
Впрочем, о церкви Сан Кассиано сказать ему было нечего, хотя Луиджи остановил их перед ее довольно невзрачным фасадом и принялся, подыскивая слова еще дольше обычного, рассказывать про какого-то дожа, настолько страстно полюбившего жену иностранного посла, что он решился похитить ее невзирая на дипломатический иммунитет. Имя этого дожа было Софроницкому неизвестно, какое отношение к нему имела эта церковь, было непонятно, но Луиджи продолжал говорить и говорить и вдруг замолк, шагнув куда-то в сторону от них; обернувшись, они увидели, как из моторной лодки, приставшей к противоположной церкви стороне площади на берег выбрался молодой мужчина в темно-коричневом плаще – болонье. Луиджи обнялся с ним и подведя к своим гостям, представил :
«Вальтер. Он тоже из кино.
Руку Софроницкого Вальтер пожал, ручку же Леночки поцеловал, да так просто и естественно, как будто слизнул с блюдца оставшиеся там икринки, после чего Луиджи объявил, что и его другу с ними по пути, и быстро направился в один из уводивших с площади узких проулков. Софроницкий, последовал за ним, со вновь проснувшейся подозрительностью косясь на неизвестно откуда появившегося венецианца, тот же смотрел только на Лену и она, чтобы не замечать этих взглядов, догнала Луиджи, который отчего-то разом утратил всю свою разговорчивость и только остановившись перед могучим зданием с широкими, зарешетчатыми окнами, обрамленными колоннами из разного мрамора и разной длины, объявил :
«Скуола Гранде ди Сан Рокко.
Софроницкий, облегченно вздохнув, подхватил Леночку под руку, решительно шагнул к приоткрытой входной двери, и вдруг остановился. Девушке даже показалось, что там внутри он увидел кого-то из принимавших их в Удине товарищей, но глянув чуть вбок, на повешенную на стене большой плакат с изображением полуодетой женщины, она поняла, что его смутил не  ее внешний вид, а указанные ниже ее нагих колен цены за билеты, по ее разумению - очень высокие.
«Владимир Алексеевич, - она высвободила свою руку, - вы знаете, я не хочу в музей. Я лучше подожду вас тут, подышу свежим воздухом.
«Да?! – колебания Софроницкого были ясно написаны на его выбритом до синевы лице. Конечно, такой вариант его лично вполне устраивал, позволяя не тратить на нее лиры, и всё же, бросить свою подчиненную, к тому же юную девушку, одну на улице, в капстране, без денег, без паспорта…
«Она подождать в кафе. Будет обед, - встрял Луиджи.
«Конечно, - Лена решительно отошла от Софроницкого. – Я посижу в кафе. Перекушу.
«Ладно, только никуда не уходите. Вот вам на кофе, - Софроницкий протянул ей вытащенную из кармана банкноту.
К ее удивлению, Луиджи вместо того, чтобы отправиться по своим делам, пошел вместе с Софроницким в музей; Вальтер же, наоборот, остался здесь, и закурив сигарету, вытряхнутую из очень красивой пачечки, вдруг сказал по-французски :
«Вы не будете возражать, если я пойду с вами? Я тоже проголодался.
Лена сунула купюру - первую валюту, которую она когда-либо держала в своих руках – в карман пальто. В Москве она отшила бы непрошенного кавалера одним взглядом, но здесь ей отчего-то хотелось быть вежливой.
«Пожалуйста. – Она повернулась и пошла, еще не зная куда, но желая показать, что она человек вполне самостоятельный и свободный, который может решить сам, где и что поесть. Он догнал ее в два шага.
«Тут есть очень милое кафе. Очень уютно и невысокие цены. - По-французски он говорил с сильным акцентом и грамматически не совсем правильно, но понять его было можно. – Вот сюда.
Темный и узкий переулок, в который они свернули, закончился на набережной неширокого канала, обе стороны которого были заняты лавками и харчевнями. Тут же, заметив тусклую вывеску «Ristorante»,  Лена направилась к его стеклянным дверям.
«Может быть, лучше в тот? – через плечо, вдогонку, предложил Вальтер. Лена, не снисходя до ответа, дернула с ненужной силой за позеленевшую ручку и вошла внутрь, в прокуренный полумрак, из которого навстречу им вальяжно шагнул почтенный господин в попачканном белом пиджаке и с усами под Буденного. Недоброе сальное поблескивание его крупных глазок так смутило Лену, что она остановилась, споткнувшись о задравшийся коврик, но появившийся из-за ее спины Вальтер сказал усатому несколько слов и, подхватив ее под руку, повел куда-то вглубь неосвещенного и совершенно пустого зала, усадил за один из длинных, вытянувшихся вдоль стены столов, стряхнул крошки с запятнанной подстилки и опять исчез в полумраке. Скоро глаза привыкли и Лена смогла рассмотреть не только искусную резьбу на очень высоких спинках стульев, стоявших рядом с ней, но и развешанные по стенам фотографии известных венецианских зданий и портреты каких-то мужчин, в одном из которых она к своему ужасу узнала молодого Муссолини. Впрочем, вспомнив, что из советских граждан она тут одна и, значит, укорят ее за примиренческую позицию будет некому, Лена успокоилась.
Вальтер вернулся с подносом, на котором рядом с гвоздикой в невысокой вазочке стояли откупоренная бутылка и с двумя уже наполненными фужерами.
«А кофе? – спросила она.
«Сейчас сварят, - ответил Вальтер. – Давайте выпьем за русских женщин – лучших в мире!
«Я советская», - подумала Лена. Конечно, пить вино ей совсем не хотелось, не хотелось ей и сидеть в этом нечистом полуподвале, но ведь она выбрала его сама, и, взяв подставленный ей бокал, она, звонко чокнувшись с Вальтером, слегка пригубила багряную жидкость. Тут и без того неяркие стены, потемнев еще больше, покатились куда-то вниз, вращаясь все быстрее и быстрее, и девушка лишилась чувств.

Очнулась Лена в просторной комнате, сидящей в покойном кресле с привязанными к его изогнутым ручкам темно-красного дерева руками. Ноги ее были свободны и она попробовала встать, но ножки кресла были прочно прикреплены к невысокому помосту, на котором оно стояло, и у нее ничего не получилось. Чувствовала она себя хорошо, как-то даже слишком хорошо – не болели ни голова, ни живот, не хотелось ни есть, ни пить, ни даже справить иную естественную надобность, хотя после отъезда из Удине облегчится ей не довелось ни разу. Ее пальто, жакет, юбка и туфли куда-то исчезли, так что на ней остались лишь блузка, панталончики и чулки. Впрочем, в комнате было очень тепло и душно; у дальней от нее стены бодро потрескивал камин, добавляя немного света к двум канделябрам-семисвечникам, зажженным справа и слева от нее. Стены комнаты были обтянуты темно-пурпурной тканью с тисненными золотыми пчелами; на них с равными промежутками висели большие портреты представительных мужчин в длинных париках и женщин, усыпанных мушками, в платьях с глубокими вырезами. На потолке по розовато-голубым облакам бодро шествовал сонм легко одетых богов и богинь. Никакой иной мебели, кроме ее кресла и двух вырезанных из дерева крылатых львов среднего роста с очень высокими ушами по обеим его сторонам, в комнате не было и угадать ее назначение в другое время, когда в ней не сидела связанная советская девушка, было трудно.
Лена легко вспомнила все, что случилось с ней в Венеции; ясно, что этот Пепе или как там его звали на самом деле похитил ее, подсыпав в бокал вина снотворное. Но зачем? Какую ценность она могла представлять для иностранной разведки? Что они надеялись узнать у нее, рядовой сотрудницы совсем не секретной организации, к тому же не знакомой ни с одним офицером или физиком? Да, она уже год была коммунисткой и, собирая взносы в их первичной парторганизации, оформляла соответствующую документацию, но вряд ли смогла бы восстановить ее по памяти. А ведь они готовились не просто задать ей пару вопросов, они явно намеревались подвергнуть ее истязаниям, для чего и сняли заранее верхнюю одежду, понимая, что она наотрез откажется говорить. Как и любая советская девушка, Лена прекрасно помнила о судьбе Зои Космодемьянской и Ульяны Громовой и верила, что в час испытаний окажется не менее стойкой, чем они.  Конечно, теперь, совершенно неожиданно попав в лапы врагов прежней уверенности в себе она уже не чувствовала, но твердо намеревалась держатся до конца и никого и не выдавать, благо что и выдавать ей было нечего.
А что если они просто ошиблись? В конце концов, и агенты империалистических разведок не всемогущи и не всеведущи. Каким могло показаться ее положение в делегации для соглядатая со стороны? Совсем юная девушка, не спортсменка и не артистка, а уже выехала в капстрану; переводчик, который ничего не переводит, в работе форума никакого участия не принимает, а только разглядывает ногти, сидя в задних рядах, и вдруг ни с того ни с сего едет в Венецию – ну как не заподозрить в ней советскую разведчицу? Тогда кого они должны были бы опознать в Софроницком? Резидента?
Только тут Леночка вспомнила о своем руководителе в первый раз. Интересно, что случилось с им? Может быть, его тоже похитили и он сейчас сидит в соседней камере, так же как и она, полуобнаженный? Тут девушка не смогла сдержать улыбку, представив себе многолетнего заведующего международным отделом Союза кинематографистов в желтоватой от частых стирок майке, семейных, до колен, сатиновых трусах и дырявых носочках в тон, привязанного за свои короткие волосатые ручки к креслу-качалке. Или он остался на свободе и теперь поднял на ноги все посольство, чтобы найти ее ? А может быть хуже – чтобы скрыть свое вопиющее нарушение служебной дисциплины, обвинил ее в предательстве? В том, что она решила не возвращаться на Родину?
На мгновение у нее захватило дух от возможного трагизма своего положения - в то время, как она здесь, в темном застенке, изнемогает, но не сдается под изуверскими пытками, на Родине, ради которой она жертвует всем, что есть ценного у девушки, ее честное имя обливают потоками самой дурнопахнущей клеветы – и не поверила, что Софроницкий способен на подобное. Нет, если ему удалось выбраться из Венеции, он скажет правду, не побоится расстаться с партбилетом, но сделает все, чтобы спасти молодого товарища, попавшего в беду отчасти и из-за его любви к живописи. Значит, надо собраться с силами и выдержать, выдюжить, дотерпеть, пока придет помощь. В конце концов, наши войска уже десять лет стоят не под Москвой, а в Берлине, да и Италия давно капитулировала.
Тут Леночка – может быть, оттого, что в ее застенке было так тепло и уютно, - ощутила некоторое тщеславное удовлетворение, представив, как, наверное, красочно и подробно будут писать о ее стойкости в газетах, как снимут художественный фильм с Ноной Мордюковой в главной роли, как будут рассказывать на уроках мужествах по всей стране, от Черновцов до Бухары, но тут же спохватилась, вспомнив, что прежде чем стать героиней, подвиг еще нужно совершить. Что же именно ей предстояло? Морщась от брезгливости, она попробовала вообразить, что именно могут сделать с ней враги, как ни противно было думать об этом – но понимая, что к самому страшному нужно готовиться заранее и тогда, может быть, оно таким страшным и не будет, призналась себе, что больше всего она боится не боли, а девичьего позора, не того, что ее будут избивать, может быть, и зверски, а того, что делать это будут мужчины. Конечно, без сомнения, и во вражеском стане были девушки, но надеяться на то, что враг сделает уступку нравственности поручит истязать ее женщинам-палачкам  не стоило.
К счастью, как вдруг осознала Лена, еще не состоя в браке, она уже потеряла невинность и потому не испытывала тог инстинктивного страха перед мужскими руками, свойственного девственницам. Целовать себя в губы она позволяла шести человекам, но серьезные отношения у нее сложились только с одним – студентом юридического факультета МГУ Мишей. Он был невысок ростом, несмотря на молодость, уже начал лысеть, но Лене так приятно было слушать его непрерывно звучащую и звенящую как горный ручеек речь обо всем на свете, что она чуть ли не сама подтолкнула его к решительному шагу. Миша, смекнув, к чему ее клонит, и тут не оробел, и все прошло гладко, настолько гладко, что через день она как бы и забыла о случившемся событии, важнейшем в жизни любой девушки, если верить зарубежным романам, и даже лучшей подруге проговорилась о нем лишь месяца через два. Теперь при встречах с Мишей уже он стремился поскорее уложить ее на новенькую диван-кровать, занимавшую почти половину ее комнатки на улице Маши Порываевой, а она, которой, похоже, это нравилась все меньше и меньше, немедленно заводила разговор о свадьбе.  Тут Миша начинал божиться и клясться в том, что брак – самая светлая мечта его все еще короткой жизни, что он готов хоть завтра, но не лучше ли кончить университет, дождаться распределения и потом уже спокойно все решить. Опровергнуть эти рассуждения было невозможно, не верить Мише никаких оснований не было и все же, просыпаясь иногда одна, холодной октябрьской ночью, Лена спрашивала себя – не поспешила ли она?
И сейчас мысли сами собой вернулись в привычную колею: что должна она ответить, если Миша сделает предложение? И как ей вести себя, если Миша предложения делать не будет? Ставить ультиматум? Перестать отдаваться ему? Перестать вообще с ним встречаться?
Появление в комнате кого-то еще Лена заметила по заколыхавшемуся пламени свечей и вставшей на левой стене длинной тени. Она повернула голову : слева от нее стоял человек в ниспадавшем до самого пола плаще. Она подняла глаза на его лицо и в ужасе ахнула, увидев под высокой треуголкой безжизненно белый лоб, провалившиеся темные глазницы, геометрически правильный треугольный нос, выдававшуюся дальше его кончика такую же острую губу, и под ней еще две, не такие бледные и слегка приоткрытые. Человек шагнул к ней и по сместившимся бликам на щеках и на лбу она поняла, что на нем была маска, прикрывавшая лишь верхнюю половину лица и оставлявшая открытой ноздри, рот и подбородок. Подобную она уже видела в витринах венецианских магазинов, среди куда более изощренных и ярко раскрашенных масок.
«Кто вы такой? Что вам нужно? Немедленно освободите меня, - на двух известных ей языках выкрикнула она, пытаясь придать голосу необходимый гнев. Человек в треуголке, не отвечая, достал из-за спинки ее кресла небольшую трехногую табуреточку, сел и принялся неторопливо расстегивать пуговички на ее блузке. Внутри у Лены все похолодело – с самого страшного все и начиналось. Нет, конечно, она понимала, что на снисхождение врага рассчитывать не приходится, но все-таки надеялась, что сначала на нее будут кричать, топать ногами, ругать, угрожать, может быть, дадут пощечину или станут соблазнять некоей наградой за измену, и только потом… Нет, конечно, она не поддалась бы никакому запугиванию, отвергла бы самые заманчивые предложения, но ведь ничего этого не было, просто нечистые руки сразу же полезли к ее телу.
Отстегнув последнюю пуговицу, палач растянул блузку на плечах девушки. Теперь от нескромных взглядов ее грудь прикрывал только бюстгальтер. Лена замерла, чувствуя, что сейчас решается очень многое. Сколько она не перебирала в памяти рассказы о подвигах девушек-подпольщиц, о лифчиках в них не упоминалось ни разу. Отмечалось лишь, что озверевшие палачи в бессильной злобе срывали с героини платье и приступали к истязаниям. Был ли лифчик на девушке при аресте,  или его снимали вместе с другой одеждой во время допроса, или он оставался на ее истерзанном теле до самого конца - так и оставалось неясным.
Понятно, что причиной такой немногословности было не желание исказить или извратить историю, а деликатное отношение к целомудрию девушки-героини, но сейчас Лене полная правда, может быть, и горькая, помогла бы куда больше, чем подобная лаконичность : ведь если знать, что другая советская гражданка, и не одна, даже с оголенной врагами грудью смогла преодолеть свой всепобеждающий девичий стыд и продолжала хранить презрительное молчание, то значит и у нее, молодой коммунистки, должно хватить сил для подобной твердости.
А пока что спрятавший свое лицо под маской палач продолжал рассматривать ее бюстгальтер так пристально, как будто видел этот предмет дамского туалета в первый раз. «А может и впрямь в первый?» - подумала Лена, но тут же отогнала от себя эту утешительную мысль, вспомнив, как ловко управлялись его пальцы с маленькими пуговками ее блузки. Нет, этот явно умеет раздевать женщину. Вот Миша, тот да, взял лифчик в первый раз в жизни только в вечер их первой близости, когда она, справившись со страхом, наконец, стянула его и откинула левой рукой куда-то в сторону бюста В.И. Ленина, все еще не в силах опустить правую, продолжавшую инстинктивно прикрывать соски, а он, вместо того, чтобы помочь ей преодолеть смущение нежным движением, снял его с головы вождя, чуть ли не обнюхал и принялся тупо поигрывать с застежкой, не желая поднять глаза и посмотреть повнимательнее на то, что эти несколько сшитых тряпочек поддерживали, аппетитно проглядывающее сквозь растопыренные пальцы, желавшие лишь одного - чтобы их убрали куда-нибудь подальше. Такая душевная черствость так обидела в тот момент Лену, что ей захотелось убежать куда-нибудь и сладко поплакать, но тогда она справилась с собой, понимая. – если они не дойдут сейчас до конца и не станут близки, воспоминание о том, как она разделась перед посторонним мужчиной отравит оставшуюся ей жизнь навсегда.
Теперь же от нее не зависело ничего и она могла лишь всматриваться в безжизненную маску, пытаясь понять – что ему от нее нужно? Почему он все время молчит?
«Послушайте, - собравшись с духом, заговорила по-французски Леночка. – Я требую немедленно прекратить эту провокацию и освободить меня. Вы принимаете меня за кого-то другого. Вы ошибаетесь, думая, что я…
Тут Леночка устыдилась своего малодушия и замолчала. Ведь признаваясь в том, что она не разведчица, она, может быть, выдавала другую девушку, настоящую подпольщицу, которую по ошибке враги оставили на свободе.
Впрочем, палач не воспользовался этой ее оплошностью, чтобы выведать побольше а вдруг положил ладонь ей на живот. Она вздрогнула всем телом как от удара током, а его пальцы тем временем, забравшись под резинку панталончиков, нашли ее пупок и принялись неторопливо оглаживать его края, время от времени забираясь внутрь.
«Да что вы себе позволяете! – возмутилась Лена. – Немедленно прекратите!
Последние слова она хотела повторить погромче и потверже, но, неожиданно для самой себя, замолчала : какая-то странная, непонятная истома начала обволакивать не только сам пупок, но и грудь, и низ живота и даже ягодицы. Что-то подобное она ощущала лишь в самый ответственный момент свидания с Мишей, когда он, наконец попав туда, куда они оба хотели, начинал неторопливые движения вперед-назад. Но теперь, всего лишь от ощупывания пупа незнакомым мужчиной, к тому же врагом…И все же тело не слушалось уже голоса рассудка : глаза закатились, грудям стало тесно в просторных чашечках бюстгальтера, дыхание прерывалось. «Господи, что со мной?!» - мелькнуло в разгоряченной голове Леночки и тут палач одним резким движением сдернул с нее панталончики до коленей, приподняв ее ступни, снял их и, прежде чем она успела опомнится, развел ее ноги в разные стороны, положил одну между неестественно высоких ушей крылатого льва, стоявшего слева, а другую – на голову льва, стоявшего справа.
Только попробовав пошевелиться и установив, что теперь она может разве что слегка елозить попой, Лена осознала, что она полулежит полусидит перед посторонним мужчиной с раскоряченными ногами, выставляя на показ самые заветные части своего тела и не может ни прикрыться привязанными руками, ни свести ноги из-за защелкнувшихся на лодыжках зацепов. Не без ужаса она почувствовала, что если сейчас начнется настоящий допрос, она не сможет с необходимым достоинством отвергнуть требование выдать какую-либо из государственных тайн, если ей позволят опять принять более подобающую молодой девушке позу.
Но палач ничего спрашивать не собирался и, кажется, и не замечал, что именно он оголил, а отчего-то пристально разглядывал ее ногу, вернее, чулок на ней, сейчас, благодаря высоте льва, оказавшемуся на уровне его глаз, даже потрогал пальцем аккуратно заштопанную пяточку.
Вспомнив о найденных сегодня утром дырочках, Лена густо покраснела. Почему эти мужчины настолько глупы? То они разом срывают с девушки наряд, который она подбирала и примеряла часов пять, то вдруг начинают прямо-таки исследовать то, что их совсем не касается, что одевается для того, чтобы не замерзнуть на улице, а не ложится с кем-либо в постель.
«Господи! Если ему так приглянулись мои ноги, то неужели трудно снять эту рвань?» - подумала Лена, но вслух сказала совсем другое :
«Немедленно прекратите эту грязную провокацию! Я требую немедленной встречи с консулом Советского Союза!
Палач опять как будто не услышал ее, а перешел к разглядыванию чулка на второй ноге. Стыд причинял девушке уже почти физическую боль. Ей даже захотелось объяснить, что у нее дома есть целых три пары очень красивых, новеньких чулок из ГДР, которые она одевает на каждое свое свидание, не исключая самого невинного, но сегодня она же не знала, что ее не просто похитят, а еще и снимут при этом почти всю одежду… И тут палач сполз с табуреточки, встал перед ней на колени и, ухватившись ладонью за ягодицы, опустил голову к ее лону. У Лены от гнева потемнело в глазах. Что было делать? Она разве что могла плюнуть в насильника, но попала бы как раз в его треуголку, шевелившуюся под ее подбородком, так что оставалось крикнуть :
«Немедленно встаньте! Неужели вы не понимаете, что ведете себя исключительно бестактно?
Договорить последнее слово у нее уже не хватило дыхания – что-то очень гибкое, очень ловкое, очень нежное принялось ощупывать самое чувствительное ее место, и не просто ощупывать, а проникать внутрь, все глубже и глубже, и все ее тело, а не только соски или промежность, загорелось каким-то неведомым ей пламенем. Как девушка не закусывала губы, она не смогла сдержать сначала один стон, потом другой. Их негодяй услышал немедленно, оторвавшись от разгоряченного тела девушки, встал перед ней и небрежным движением сбросил с плеч свою накидку. Он был совершенно гол, если не считать черных полуботинок на ногах, но Лена и не поняла этого, увидев только одно - толстый, багрово-фиолетовый, подымавшиеся много выше пупа член.
«Одумайтесь! – в полный голос завизжала она. – Еще не поздно остановиться! Все равно у вас ничего не выйдет!
«Не может быть, чтобы это было настоящее» - мелькнуло в голове у голой девушки, вспомнившей, что она видела у Миши. Тут он прямо на глазах увеличился еще – она охнула от сотрясших все еще существо конвульсивных толчков и зажмурилась. Более бурного и сильного семяизвержения она не переживала ни разу.
Когда Лена смогла открыть глаза, негодяй стоял на том же месте, глядя на ее извивающееся, насколько позволяли привязанные конечности, тело, только орудие пытки упало куда-то вниз. Девушка слабо улыбнулась, не зная чему, облизала губы и тут палач, подобрав упавший на ковер плащ, отступил к длинному портрету юноши с нагайкой в руках, открыл спрятанную за ним дверь и вышел.
В изнеможении Лена опять закрыла глаза. Все внутри ее пело. Она выстояла, выстояла, выстояла! Пусть враги сумели заманить ее в ловушку, лишить ее, связанную и без сознании, почти всей одежды, однако она, обнаженная и беззащитная, не только никого не выдала, но и единственно силой своего духа, своей выдержкой, своей неколебимой верностью долгу заставила палача отказаться от своего гнусного замысла. Разве по недосмотру он явился на допрос не только без штанов, но и без подштанников? Понятно, как именно он собирался поглумится над беспомощной девушкой, но она оказалась сильнее и физически, и, что куда важнее, – идейно.
Лена восстановила дыхание, немного успокоилась. Хотелось только ополоснуться, чтобы смыть засохший пот и прочие выделения с тела и с кресла под ней. Что же с ней случилось на самом деле? Можно ли было сказать, что над ней надругались? Опоганили? Насколько велики были причиненные ей страдания и ее жертвы? Конечно, еще не закончив школы, Лена узнала, что и стране Советов случаются изнасилования, когда какой-нибудь подонок, пользуясь своими тренированными мускулами, совершает половой акт с женщиной без ее желания. Но был ли совершен половой акт сейчас? Насколько она могла судить по позам негодяя, его интимные органы ни разу не приближались к ней на опасное расстояние. Но что-то ведь проникало в само ее тело и с какой настойчивостью проникало! И что, кстати, это было?
Вспомнив, как именно припадал к ее лону палач и свои ощущения чего-то верткого и гладкого Лена смогла сделать единственный вывод – это был язык, как ни противно было в этом признаваться. До какой же степени морального разложения нужно было докатиться, чтобы взяться облизывать самые непотребные места у посторонней девушки, к тому же классового врага!
Так была она изнасилована или нет? Или совершенные с ней действия нужно расценивать как пытку? Нет, раз невыносимой боли не было, но все делалось против ее воли, то это было насилие. Но откуда тогда такая неконтролируемая, прямо-таки взрывная реакция? От Ляли, работавшей с французскими туристами, она уже слышала словечко «оргазм», означавшее самое приятное, на что может надеяться девушка в своих отношениях с молодым человеком (кроме свадьбы, конечно же). Поразмыслив над своими свиданиями с Мишей, очень похожими одно на другое, она выделила в них три момента, когда она могла назвать свои ощущения оргазмом. Но то, что случилось только что, было настолько непохоже на них, настолько сильнее и ярче, что у нее даже возник вопрос – а туда ли залезал Миша?
Конечно, туда, успокоила она себя, больше некуда, но тогда отчего сейчас она чувствует себя так хорошо, как никогда, и где?! Во вражеском застенке, ожидая дальнейших пыток и, может быть, самого страшного. Да, в «Матросской тишине», ее настроение вряд ли могло бы быть таким хорошим, подумала Лена, вспомнив рассказы своей соседки по квартире, арестованной в 1952 году по делу врачей, и вдруг сообразила : закрытое письмо ЦК! Она, как член партии, была на собрании, на котором его зачитывали, а ведь все империалистические разведки охотятся за ним! Даже здесь, позавчера, когда она впервые решила одеть на заседание коротенькую безрукавку, в первом же перерыве к ней прицепился незнакомый иностранец и, якобы заглядывая в ее неглубокий вырез, в котором ничего интересного увидеть было нельзя, сразу же задал ей вопрос об этом письме. Лена, помня слова Софроницкого о том, что на этом съезде половина делегатов, если не две трети – агенты ЦРУ и итальянской охранки, очень вежливо указала ему, что внутренняя жизнь каждой братской партии – это ее личное дело, но разве им достаточно такого ответа? А о чем собственно говорилось в этом письме? О чем, в самом крайнем случае, до которого, без сомнения, дело не дойдет, она могла бы сказать? Культ личности, репрессии, садизм, половые излишества… Излишества или извращения?
В комнату через ту же потайную дверь в стене вошли два человека в плащах. Прежде чем Лена успела взглянуть им в лица, один из них, зайдя ей за спину, одел девушке маску без прорезей для глаз, но даже это не изменило ее благодушного настроения, а когда четыре руки одновременно начали стягивать чулки с обеих ее ног, она, по ловкости и аккуратности движений поняв, что это были женщины, чуть не расхохоталась, вспомнив свои недавние страхи. Оголив девушке ноги, они освободили ее лодыжки и запястья, но подняться не позволили, а, легонько толкая в шею, поставили на колени, а потом и уложили на пол, вернее, судя по защекотавшему кожу ворсу, ковер. Тут женщины быстро закатали ее в плотный рулон и ухватив где-то области шеи и коленок, приподняли и понесли. После спуска по лестнице и двух хлопнувших дверей, ее босые стопы почувствовали, что они вышли из дому. Еще через несколько шагов по отчаянно скрипевшим доскам ее уложили на нечто твердое, но покачивающееся.
Услышав всплеск вынимаемого из воды весла, Лена умилилась. Ну могла ли она сутки назад предположить, что ее, почти обнаженную, завернутую как какую-то драгоценность в персидский ковер, будут везти в неизвестность на элегантной пироге, или как ее там, гондоле? Разве на что-нибудь подобное может рассчитывать рядовая коммунистка, пусть и с московской пропиской?
Когда совсем рядом протарахтела моторная лодка, Лена сообразила, что может закричать, позвать на помощь, но не могла не признаться себе, что у нее нет сил отказаться от надежды на второй допрос, на котором палач наконец откроет свое мужественное, может быть, красивое лицо и орудовать будет не только языком. Ей было очень стыдно, но думала она только об этом, когда гондола, стукнувшись несколько раз бортом, пришвартовалась, и уже три пары рук осторожно подняли ее вверх, под порывы свежего морского ветра, и опять понесли куда-то. Вокруг становилось все теплее и теплее, и, наконец, даже жарко. Тут носильщики поставили ее на ноги, развернули ковер и он упал куда-то вбок, вместе с расстегнувшимся еще в гондоле лифчиком. Не успела Лена вздохнуть во всю освобожденную грудь, как слева и справа на ее тело хлынула  горячая вода.
Женские руки намылили ее ловко и осторожно, особенно в самых сокровенных местах. Хотя головы они не касались, повязка на глазах намокла, но Лена не захотела ее снимать : девушке мерещилось, что ее подмывает если и не сама Джина Ллолобриджида, то уж наверняка не менее эффектная аристократка, и разрушать эту иллюзию ей не хотелось. Вытерев ее насухо несколькими полотенцами, «Джина Ллолобриджида» усадила Лену на что-то мраморно-гладкое и сначала выбрила ей обе ноги, а потом и под мышками и принялась обрызгивать ее молодое, освеженное тело какими-то незнакомыми, но очень приятными духами. Лена чувствовала себя совершенно также, как в новогоднюю ночь, когда она за компанию выпивала стопки две водки - необыкновенно легко и весело, как будто у нее нет ни прошлого, ни будущего, а есть только радостное настоящее, которое будет длится и длится. Вместе с тем, где-то в самой глубине сознания незахмелевшая совесть мрачно и сурово говорила ей, что она сломалась, что сейчас, когда перед ней появиться обнаженный империалист, она не только охотно уступит ему то, что есть самого ценного у девушки, но, более того, выдаст все, что доверила ей Родина и как коммунистке, и как гражданке – только бы он не был также сдержан, как при первом свидании, и хотя бы раз поцеловал ее по настоящему, по человечески, туда, куда полагается – в губы.
Расчесав ей волосы и заплетя их в одну толстую косу, банщица взяла ее за руку, подняла на ноги и повела за собой. После нескольких десятков шагов по холодному каменному полу и высокому, как трава в заброшенном сквере, ворсу она отпустила ее, сняла с головы мокрую повязку и одела вместо нее маску, с прорезями для глаз и ноздрей, но с наглухо закрытым ртом.
Лена заморгала – четкость зрения возвращалась не сразу, но она уже видела прямо перед собой рассматривающих ее двух мужчин, одетых в строгие вечерние костюмы и белые рубашки, поверх которых у одного был однотонный галстук, а у другого – бабочка. Оба были в масках, тоже разных : у первого - продолговатая, со смешным длиннющим носом, выпиравшим вперед сантиметров на 10 и затем загибавшимся вниз, у второго – круглая, покрытая золотистыми блестками, радиально расходившимися от крохотного носика, очень похожая на безучастно-детское личико фавна, статями которого она часто любовалась в Пушкинском музее.
Комната была большой, но темной, освещаемой лишь одним торшером в дальнем углу. Кровати или даже дивана в ней не было; вдоль стен стояли шкафы с книгами в кожаных переплетах, несколько кресел и невысоких столиков. Хотя и совершенно голая, прикрываясь лишь ладошкой, Лена отчего-то не чувствовала ни смущения, ни стыда; наоборот, понимая, как привлекательны без старой, некрасивой одежды ее сильные, стройные ноги, неширокие бедра, крупная, но еще не тяжелая грудь, она, как будто в фотоателье, гордо приподняла подбородок.
Вдруг мужчины разом ухватили девушку за локти, каждый за свой, подвели ее, покорную и несопротивляющуюся, к узкому золоченому столику, стоявшему почти у самых темно-бордовых портьер, положили на него животом и при помощи банщицы, оказавшейся невысокой, полной женщиной с кургузыми грудками, вылезавшими из-за отворотов халатика, привязали кисти ее рук к манерно изогнутым его ножкам. Только тут Лена поняла, что поцелуев не будет, раз все они в этой комнате были в масках, да и приданная ей поза – свешивающиеся вниз голова и груди, выставленные вверх ягодицы – очень грубо намекали на то, к чему нужно было готовится.
Мужчины разделились – один, с длинным носом, зашел ей за спину, другой, наоборот, пошел к ее голове и далее, к портьерам, которые он и развел в стороны одним резким движением, открыв три стрельчатых, опускавшихся до самого пола, окна. Даже не приподнимая подбородка, Лена увидела широкую реку, без сомнения Канал Гранде, хотя окаймлявшие его дворцы и показались ей неказистыми. Похоже, была уже глубокая ночь – на той стороне оставались освещенными лишь два соседних окошка под самой крышей, а по самой середине канала маленький буксир с толстой трубой тащил груженую бревнами баржу. Женщина выключила торшер и комната наполнилась бледным лунным светом, позволявшим уверенно различать лишь очертания вещей и предметов.
Сзади Лена услышала рассекающий воздух удар хлыстом в пустоту – палач явно пробовал свою силу – и сжалась, насколько смогла, всем телом. После нескольких томительных секунд полной тишины мерзавец размахнулся снова и острая боль обожгла нагие ягодицы девушки. Главное испытание каждой коммунистки на прочность – пытки в стане врага – началось, но ради чего ее истязали? Ей не задали ни одного вопроса, и вообще отчего-то она была уверена, что вся эта троица ни слова не понимает по-русски.
Размышления прервал второй удар, потом третий, от которого Лена охнула настолько громко, насколько позволила маска. Тут присевший перед ее лицом на корточки второй палач ухватился обеими руками за ее груди и начал попеременно жать и мять их как ком теста для пирога. Неожиданно тоже самое, но с ягодицами, начал делать и длинноносый, не обращая никакого внимания на рубцы, так что ее глухие стоны уже не прекращались. Едва не вдавив ее молочные железы под самые ребра, негодяй вдруг отпустил их, дал им, раскрасневшимся и сморщившимся, опять отвиснуть и вдруг, сдвинув на проглядывавшую лысинку свою маску и обнажив короткую седоватую бородку, укусил ее раз за левую грудь, потом еще раз, а затем принялся кусаться уже без остановки. Лена закричала и в ответ получила несколько очень болезненных ударов хлыстом. Когда на левой груди живого места уже не осталось, мерзавец принялся за правую, на сей раз куда неторопливее и помогая себе пальцами. Лена закусила губы и замолчала : конечно, ей было очень больно и противно, но зубной врач этой весной заставил ее помучиться куда больше. В конце концов, величие подвига и заключается в этом превозможении самой себя, а не в последующем восхвалении и восхищении.
И тут, когда девушка начала верить, что и она сможет достойно выдержать все, что бы не замыслили изуверы, когда палач с мордочкой фавна устало оторвался от ее истерзанного, но сохранившего формы бюста, она почувствовала, что ее промежность тронул он. Нет, она не могла ошибиться. Миша никогда не мог попасть с первого раза, лежала ли она под ним или стояла на четвереньках, и она давно научилась узнавать его прикосновение к себе. Однако этот незваный гость – и это было самое пугающее – хотел войти не там, где полагалось и где Лена, пусть и скрепя сердцем, готова была бы принять его, нет, он лез туда, куда не приникал еще никто, даже врач, потому что никаких симптомов геморроя у нее не замечалось.
Сначала девушка подумала, что палач просто ошибся, но когда его пальцы раздвинули в стороны ее ягодицы, а толчки стали все настойчивее, она явственно почувствовала, как внутри ее все оборвалось и сознание ее, отделившись от тела, летит куда-то в бездонную пропасть – в точь-точь как в те десять секунд ее единственного прыжка с парашютом, прежде чем он раскрылся – она в лапах извращенцев!
Это страшное слово не осмелилась бы произнести даже Ляля, уже дважды изменявшая мужу; его Леночка узнала из Робера, толкового словаря французского языка, переводя один отрывок из Сартра. Миша неохотно, сквозь зубы, объяснил ей, что да, есть такие мужики, которые любят не девушек, а других мужиков, засовывая друг другу в зад «сама понимаешь что». «Как это наверное больно» - передернуло тогда Леночку, но совсем не напугало – в конце концов девушка тем и отличается от самого смазливого юноши тем, что может предложить куда более удобный путь для излияния пылких чувств. И вот теперь этот изверг как будто не замечал его, подставленного с такой наивной бесстыдностью.
Толчки учащались, но Леночка заплакала не от все усиливающейся боли, а от глубочайшей обиды : всего час назад, в ванной, только за то, что ее помыли душистым мылом, она была готова забыть и честь коммунистки, и девичью гордость, чтобы доставить удовольствие своему неведомому следователю, которому оказалось нужным от нее только это свинство, в то время как у себя дома, в России, скольким прекраснейшим молодым людям, искавшим просто ее приветливой улыбки, самого невинного рукопожатия она отказывала резко и оскорбительно, только потому, что у одного уши были слишком крупными, у другого из ноздри торчало несколько волосков, а у третьего должность оказалась невысокая.
Жжение в заднем проходе становилось нестерпимым; она плакала уже навзрыд и слезы текли по внутренней стороне маски, когда палач с личиком фавна щелкнул золоченой зажигалкой и принялся водить язычком пламени по полукруглым кровоподтекам, оставленным на ее грудях его зубами. Чувствуя, как ее собственное тело отдвигается от нее далеко-далеко, Лена закричала в полный голос и, после того, как огонь остановился прямо под разбухшим соском, потеряла сознание.

Лена пришла в себя от того, что чьи-то пальцы, шарившие у нее за пазухой, неосторожно задели взвывшую от боли правую грудь. Открыв глаза, она увидела перед собой морщинистое, обветренное стариковское лицо. От ее взгляда бродяга побледнел, похоже, не ожидая, что она очнется, выдернул руку из ее кармана, распрямился и пошел прочь. Лена огляделась – она сидела на скамеечке у автобусной остановки на совершенно незнакомой улице в неизвестно каком городе. На ней были одеты ее пальто, ее туфли, юбка и блузка, под которой, в ее истерзанную кожу впивалось ее же нижнее белье, превратившееся теперь в орудие пытки. Чувствовала она себя ужасно – голова раскалывалась, в животе мутило, мочевой пузырь был готов лопнуть, и главное – груди и задний проход горели адским пламенем.
Настроение было еще хуже. После того, что случилось, возвращаться на Родину она уже не могла. Что она ответит Софроницкому, своему начальнику в Комитете защиты мира, товарищам из партбюро на вопрос, где она провела ночь? Сказать, что заблудилась в Венеции и дремала на лавочке – поинтересуются, отчего ее не забрали в полицию; сказать, что приютил добрый человек – попросят назвать его имя, чтобы проверить; сказать, что попала в больницу с острым приступом – предложат назвать адрес. В любом случае в ее ложь никто не поверит и доказать, что этой ночью она не была завербована Лена не сможет никак, а значит, ее исключат из партии, уволят с волчьим билетом и вышлют в какую-нибудь закрытую для иностранцев Тмутаракань.
Сказать же правду было невозможно. Ну как она могла признаться посторонним мужчинам, пусть даже и членам партбюро, в том, что ее похитили неизвестные, раздели до нага, выпороли, обкусали груди и…  и… Она даже себе самой не могла сказать этого, а ведь потребуют все подробности, будут вести обстоятельный протокол, рассылать его по инстанциям. И ведь в итоге ее же и признают виновной в том, что потеряла бдительность, не смогла дать должный отпор, безвольно подчинилась циничным домогательствами и тем, по существу, способствовала их полному успеху. Как советский солдат должен при любых обстоятельствах не сдаваться в плен, а погибнуть на боевом посту, так и советская девушка должна скорее расстаться с жизнью, чем позволить империалистам надругаться над собой, или считаться их сообщницей.
Но ведь не поверят и самому правдивому рассказу. Неужели такую опасную международную провокацию – похищение члена советской делегации, такого видного борца за мир – организовали лишь для того, чтобы покусать его (борца) за груди? Неужели в Италии, где безраздельно властвует капитал, недостаточно несчастных женщин, готовых за самую малую мзду терпеть самые отвратительные издевательства?
Тут Лена задумалась. А действительно, всякая ли проститутка согласится, чтобы ей так изуродовали бюст? Ей ведь надо работать, а когда еще заживут раны и ожоги и неизвестно, какие останутся рубцы. А если сделать это с ней насильно, то на следующее утро она пойдет в полицию. А вот с советской девушкой можно делать все что угодно, потому что через пару дней она уедет к себе и жаловаться кому-либо не осмелится, даже маме. А если и пожалуется, то от нее всегда можно будет отмахнуться как от агента Коминтерна.
И лена опять заплакала: не только ее страна не может защитить своего гражданина за границей, но и поглумились-то над ней так нагло и жестоко именно потому, что она гражданин такой страны.
Она встала. Пусть голова и отказывалась думать, но она знала, куда ей идти : полгода назад в журнале «Огонек» была опубликована исповедь одного невозвращенца, который, познав на своей шкуре все прелести капиталистического рая, нашел в себе силы вернуться на Родину. Подробности его мытарств Лена позабыла быстро, но в памяти остался способ, каким сейчас становятся предателями – приходят в полицию в западной стране и просят политического убежища. Вот и сейчас Лена напряженно всматривалась в цветастые вывески, никак не могла найти нужную и должна была идти дальше и дальше, хотя каждый шаг и причинял все возрастающую боль. Ей уже хотелось просто упасть на мостовую и пусть с ней делают, что угодно, когда она едва не споткнулась о человека в фуражке, черном кителе и брюках с красными лампасами, читавшего газету у фонарного столба. Она остановилась, не зная, как обратиться к нему, и главное - что говорить, как он вдруг опустил газету и внимательно посмотрел на нее.
«Я прошу политического убежища, - неожиданно для самой себя вспомнив нужные французские слова, выпалила Лена. Полицейский посмотрел на нее еще внимательнее, и она повторила тоже самое, но медленнее и четче. Тогда полицейский шагнул в сторону, к распахнутым дверям в какой-то магазин и что-то крикнул внутрь. Через минуту к ним вышел другой полицейский, в таком же мундире с генеральскими лампасами, и с кульком в руках.
«Что вы хотите? – коверкая произношение, но все-таки по-французски спросил он.
Лена в третий раз произнесла формулу отречения.
«Убежища от кого, мадемуазель? – удивился полицейский. – От вашего мужа?
«Я не могу возвращаться в Советский Союз, - нашла новые слова Лена.
«А зачем вам возвращаться в Советский Союз? – полицейский протянул кулек своему коллеге и тот достал из него несколько каштанов.
«Я советская гражданка и должна это сделать, иначе меня отправят в Сибирь. – Только тут Лена сообразила, что сказала глупость – как ее могут отправить в Сибирь, если она останется в Италии?
И, действительно, полицейский засмеялся громко и жизнерадостно. – Мадемуазель, вам лучше всего вернуться к себе, поспать и вспомнить, кто вы есть на самом деле.
 «Вы что не верите, что я гражданка СССР? – опешила Лена. В «Огоньке» измена Родине описывался совсем по другому. Там-то предателя принимали с распростертыми объятиями.
 «Конечно! Посмотрите на свои пальцы. Русские женщины не могут делать маникюр, иначе их посадят в тюрьму.
Лена посмотрела на свои руки – ногти и впрямь были аккуратно подпилены и покрыты очень красивым бледно-розовым лаком. Неужели они сделали это, когда она была без сознания? Но зачем?
«Я могу показать вам свой паспорт. – Лена полезла в карман, потом сообразила, что свои паспорта все члены делегации сдали Софроницкому.. – Нет, он у меня в гостинице.
«И где ваша гостиница, мадемуазель? – голос полицейского звучал иронично. Его уже явно тяготили эти препирательства с не опохмелившейся французской туристкой.
«В городе Удине. «Альберго адриатико».
«Так вот же он, - полицейский показал кульком ей за спину.
Лена обернулась и увидела знакомый четырехэтажный фасад на другой стороне улицы. Скамеечка, на которую ее усадили, стояла не прямо напротив нее, а левее, у автобусной остановки. Встав и не осмотревшись, она пошла тоже налево, оставив единственное место в Италии, где она могла бы спокойно выспаться, за собой.
«Вас проводить?
«Нет, спасибо. – Не обращая внимания на визг тормозов останавливающихся автомобилей, Лена перешла улицу наискось и, от усталости уже не боясь ничего, перешагнула через порог гостинцы. У стойки администратора стоял Софроницкий и расплачивался крупными купюрами. Увидев ее, он таким будничными голосом, как будто о этой ночью они спали вместе, сказал :
«Как раз вовремя. Через два часа мы уезжаем.
«А почему? – нашла в себе силы спросить Лена.
«Наши войска наконец вошли в Будапешт. Теперь нам среди западных борцов за мир лучше не показываться.
«А где Софа? – подумала, но не спросила, подымаясь в их номер Лена, сейчас больше всего желавшая остаться одна и рассмотреть повнимательнее, что же они сделали с ее грудью и промежностью.