Отец

Конец весны. Жаркой проклятущей весны. Такой страшной майской жары он давно уже не помнил. Не важно. Погода есть погода. Надо перетерпеть, надо переждать. Многое в жизни надо переждать. Он очень часто повторял себе эту фразу: «надо переждать, надо переждать…»
Человек устал. Он устал смертельно. Воздух комнаты раскален. Все вокруг было раскалено и будто плавилось, медленно стекало куда-то. Старые часы и обои. Телевизор и входная дверь. Он сам и рубашка, прилипшая к телу. И даже банка пива, пятая за сегодня, плавилась в его пальцах, хотя и была весьма холодной.
Человеку не хотелось думать о своем сыне, который сейчас в жару пыхтел за стенкой над книгами и тетрадями. Ребенок был болезненным и тупым, к тому же чувствительным. Что может быть хуже? Сын боялся своего отца – он редко смотрел в глаза, он никогда не называл его «папа», он никогда не заводил разговор первым. Мальчик-амеба, блуждающее тело, смешной и нелепый, пугливый и бестолковый.
Человека выводило все в его собственном ребенке. Сдержанности не хватало, не хватало терпения, и он боялся встречаться взглядом со своим сыном, боялся заводить с ним разговор, боялся произносить «сын», даже находясь в одиночестве.
И он ненавидел этого мальчика за то, что тот был похож на него в эти девять лет… девять-восемь-десять? Ненавидел себя, когда бил его, ненавидел себя, когда оскорблял. Ненавидел также себя в моменты, когда выдавливал из себя доброту, когда сажал ребенка на колени, так давно сажал, и видел тогда его тихий, будто заранее припасенный страх. Ненавидел свои руки, которых боялся его сын, потому что и сам когда-то боялся рук своего уже покойного отца, а значит, и этот мальчик станет таким же. И все по кругу, и все будет повторяться.
Ненависть переполняла человека, и можно было только гадать, как она еще не успела сожрать его, как ему удалось уйти от нее живым. Солнце играло за окном, танцевали солнечные зайчики. Его пальцы впивались в уже опорожненную банку, смяли ее и отправили на пол, к остальным четырем. Он встал резко, услышав скрип пружин, почувствовав, как напрягся и застыл мальчик в соседней комнате.
На диване остались следы пота. Пятна показались ему очень тяжелыми, необыкновенно противными, когда человек остановил на них свой взгляд. Пожалуй, пятна на ткани неплохо выражали эту усталую жизнь. Если и не всю, то, хотя бы отчасти, точно. Руки сгребли пустые банки и он, задержав дыхание, двинулся по коридору. От чего-то было так непривычно страшно, чувствовалось клокочущее отчаяние, готовое прорваться наружу. Отца и сына разделяло слишком малое физическое пространство.
Человек зашел в маленькую комнату. Зашел неспешно, будто стыдясь чего-то, глядя в одну точку, глядя сквозь пол. Лицо мальчика было слишком спокойным, пугающе спокойным и, чем ближе  становилось его лицо, тем более давящим становилось это спокойствие.
Отец остановился, когда расстояние между ними предельно сократилось, по привычке сжимая и разжимая кулак, усеянный выпирающими венами, пытаясь собраться с силами, чтобы нарушить тишину, видел кулак своего сына, который тот положил на стол. Скоро будут одинаковыми, удивился человек, положив свою руку рядом с рукой мальчика, в глазах которого читался некоторый вызов.
- Послушай, - сказал отец. – Я… хотел просто поговорить…
- …давай поговорим, - спокойно ответил сын.
- Да… прекрасно. Тебе ведь… десять, одиннадцать?
- Скоро тринадцать, вообще-то… папа, - последнее слово он произнес, будто подавляя тошноту, как если бы признался в самом тяжком и мерзком преступлении в своей жизни.
Человек отшатнулся в сторону, растеряно глядя в окно. За стеклом метнулась пара-другая голубей. Праздник жизни, весна, цветение, май…
- Тринадцать – плохая цифра, - произнес вдруг отец и удалился. Он вышел из квартиры поспешно, хотелось услышать что-нибудь вдогонку, хотелось услышать, что сын хоть что-нибудь крикнет, скажет, спросит, но не последовало ни звука. Он подождал, нервно выкурил сигарету, глядя на почтовые ящики. 41-42-43. Порядковые номера. Что-то недоброе творилось вокруг, что-то происходило будто со всем миром.
- Это во мне… только во мне… - прошептал тихо и побрел на улицу. Праздник жизни продолжался. Птицы и цветы. Хохотливые девочки и похотливые мальчики. Старухи шамкают зубными протезами, сидят, как приговоренные, на лавочке. Детишки копаются в  сером песке и им ничего не надо. Ничего.
Мир издевался. Это чувствовалось. Почему сейчас? Почему не осенью, когда небо становится серее, чем этот обгаженный песок, и деревья словно скелеты, когда дождь и грязь. Ну, или хотя бы зимой. Почему же май…
И будто смеялось все. Кореженные карнизы, пустые бутылки и рваные презервативы на газонах, мусорные баки и ряды автомобилей, заполонившие все. И, конечно, солнце издевалось и издевалось, также подтрунивая и смеясь, громче всех. Оно показывало сегодня тысячами пальцами-лучами на тех, кому не стоит жить в мае.
Но вот кабак. Кабак может простить многое. Человек вошел. Было довольно накурено, редкие кучки ханыг, в динамиках под потолком журчала какая-то попса. Дешевые забегаловки, которые он когда-то так любил. Типично. Славно.
Я хотел бы двустволку, подумал он, я хотел бы оказаться сейчас один в небольшой хижине или даже землянке, никого на километры, половить рыбы, подстрелить чего-нибудь, костер, искупаться в пруду или реке, выпить немного самогона то местной бабки… Господи, я здесь.
Он будто заснул на минуту и только сейчас разглядел перед собой стакан остывшего чая и графин водки, который почти уже опустел. Стало страшно за самого себя. Принесли счет, и счет был сразу оплачен. Какая-то дурь влезла в голову, разбередив вдруг все больное внутри.
В большом окне виднелись тяжелые новостройки и старые кирпичные домишки этажей в пять. Жалкие и смешные, да. Как и его сын… нет, его сын уже не беспомощный, не слабый… человек хотел понять, как возможны такие превращения, как это происходит, и как он пропустил эту метаморфозу, как она прошла мимо него. Да, это порочный круг, это как проклятье, это глухота, слепота… можно назвать как угодно. Отец-сын-отец-сын-отец… цепочка. И, как же всё похоже.
Я редко смотрел в глаза, улыбнулся он, уже не гадая, что будет дальше и стоит ли возвращаться домой. Человек почувствовал некоторую болезненную радость. Захотелось все отпустить, сделать хоть что-нибудь недостойное, нелогичное, глупое, хоть и придется заплатить и, возможно, раскаяться.
Он подошел к какой-то компании с графином в руке, на ходу допивая остатки. И, разбив его о край стола, с улыбкой произнес: «Добрый вечер»

весна,2010