Относительность

          После работы, ища спасения от городской духоты и массово производимого пота трудами человеческими - праведными и не очень, еду знакомой дорогой к себе на дачу. Этот посёлок на берегу удивительно чистого нерукотворного пруда – моя маленькая пУстынька, там можно спокойно всё обдумать, уравновесить, получить ответ на мучающий вопрос. Там – другое время-измерение. Нераздробленное что ли…
             Качу не превышая девяноста (90х60х90!) километров за рулём своего «Хёндая» и размышляю. О чём? Да мало ли уже – за плечами, за ночами – то палачами, то  подругами.       
           Сколько было выдумано, выплакано, выдержано, испытано, впитано, отринуто, разрешено и запрещено… Вечность! И вечная борьба. Борьба, хотя и не явная, за какую-то мифическую «справедливость», а на деле за свои интересы чередовалась с настороженным примирением, чтобы потом разгореться с новой силой. С кем борьба? Сначала с окружающими: с родителями – за свободу, со свекровью (за независимость), с мужем (за любовь), с начальством (тут уже против - поездок в колхоз на лук и свеклу, тупоголовых распоряжений, дурацких и тягучих как хорошая жвачка, собраний на тему, как повысить производительность труда в нашем НИИГАВВ), с безденежьем, с грызунами и комарами, с учителями детей, с детьми…
               Правда,сказать, что я человек скандальный - будет всё же погрешить против истины. Помню, моя бабушка деревенская, царство ей небесное, молчаливая набожная старуха, вдова с двадцати пяти лет, хранящая неколебимую верность своему погибшему мужу, слыша про какое-нибудь сомнительное действо, говаривала после выдержанной паузы,: «Енто дело шкандальное…» И всё. Больше ни слова.
            Может, от неё у меня неприятие всяких скандалов и разборок с выяснением отношений? Но что точно от неё – это неожиданно проснувшаяся к сорока годам религиозность... Бабушка Фрося, как мало кто в деревне Покидово Курской губернии, держала жесткие посты и неуклонительно молилась всю свою восьмидесятилетнюю жизнь! Не пропуская ничего из правил. А главное – никогда никого не осуждала, что просто невозможно было в те смутные времена, которые не переставали таковыми быть до сих пор. Ежедневный монотонный крестьянский труд – корова, теленок, куры, кукуруза, картошка, подсолнух – всё своим от века установленным чередом. То посев, то прополка, то жатва, то битье семечек, то початков, потом их сохранение в зиму. И животина всё время жрать, извините, просит… Жили они вдвоём с сестрой, старой девушкой Верой, прижимистой и властной. Ей-то и дом принадлежал - как невесте, младшей из шести дочерей. Вот как. Баба Фрося же считалась приживалкой, потому тихо вкалывала и права голоса не имела. Вера звала ее "Нянь". И глядя со стороны на этот, как мне казалось, скучнейший, однообразный ритм, я всегда думала с непритворной жалостью, как же они несчастны, до чего тяжела и тосклива их жизнь! Никуда не ходят – даже храма не было в селе, носят жуткие калоши, сидят под своими угодниками в кухне прокопченной, на лавке деревянной и хлебают постные бледные щи… И так всю жизнь!!!
         Где мне было понять тогда, что бабушки мои получали настоящее удовлетворение – от правильно, по заповедям прожитого дня, от сладостного слияния-совпадения с ритмами матери-природы и Бога-отца, от хорошо сделанного нужного, чрезвычайно важного дела! Глубочайшее удовлетворение, какого ищет человек всегда, да только редкий счастливец находит. И засыпали спокойно, под тик-таканье ходиков, писк цыплят (до месяца держали в хате) и шелест старой вишни за окном, посаженной еще их отцом – Василием Ивановичем. Наверное, это очень важно - спокойно засыпать. Это критерий прожитого тобой дня... И если не можешь спокойно заснуть – явно сделано что-то не так, не распутан узелок, не сказано нужное слово, не отдана твоя сегодняшняя дань…  Кто-то остался голоден...
          Сёстры Евфросинья и Вера засыпали почти всегда спокойно - если, конечно, не болели чувствительно кости, спина от тяпок, лопат и вил, руки - от ведер-подойников, валков, а то и кос…

         Не разумела я тогда, что бабушки мои жили воистину по-божески. Но при этом никогда не говорили вслух слова «Бог»….   
          С бабушками я тоже боролась (пионерка!), но слегка, осторожно. Тоже не вслух. Они внушали мне, как бы это выразиться? - не то чтобы страх, но… Фамильярничать с ними было нельзя. И этот почти кантовский запрет шел изнутри, а не снаружи, от взрослых, мамы или папы. От них веяло священным чем-то. Святостью… Это я теперь стала осознавать. А тогда и слова такого не знала – не было такого рода выражений и понятий в нашем обиходном лексиконе. К большому прискорбию… От скольких ошибок они, эти понятия уберегли бы и меня и мою семью! От изнуряюще-бесполезной борьбы с внешним миром...

          А потом, постепенно, чьими-то молитвами борьба перешла в иную плоскость. Как-то уже всё больше с самой собой… И когда дошло до "ничьей", стали возникать островки гармоничности, со-гласия со-всем...
          И жизнь стала видеться более цельно – полотном. И видны теперь узелки на нём, прорехи, пятна недостиранные… Но порой и узоры... Как будто картинки переводные проявляются, помните были такие в детстве? Потрёшь мокрым пальцем поверхность блеклого "никакого" рисуночка и, если осторожно, не спеша это сделаешь - вдруг неописуемая радость - яркая чудесная бабочка, пейзажик трогательный, герой какой-нибудь сказочный! Ура!
         Вот и перекладывается-перетекает эта перевариваемая заново жизнь постепенно на бумагу. Она тоже сплошным полотном проползает сквозь меня, как сквозь принтер. Но не лазерный, а более медленный, задумчивый, с перерывами,с кряхтением. Сколько уже бумаги исписано, мама родная! Все мои тетрадки, рефераты, курсовые, доклады, диссертации по двадцать вариантов и экземпляров, статейки, книжки мои… Поддерживаю бумажную промышленность. Воссоздаю Образ. Кого? Ну, конечно, любимой себя, любимого мужчины, предков своих. Тоже любимых и глубоко чтимых. "Чти отца своего" Думаю, что это значит - не только уважай, но понимай, прочитывай книгу его жизни. Пытайся, по крайней мере. Отмываю от налипшей пыли, ила, мусора все эти дорогие мне фигурки и фигуры и складываю как настоящие драгоценности в круглую, необъятную по вместительности, сафьяновую коробку, где они уже не подвергнутся губительному действию времени.

          «Мудреешь, мать, к балансу потянуло» – так мне старинная подруга говорит. А уж та (мы ее зовём меж собой Зоейкосмодемьянской) зря не скажет… Насмотрелась она за двадцать лет на все мои метания - от крайней лихости и самоуверенности до самоуничижения
и отрицания смысла самой себя. Амплитуда... 

          Видно, время собирать камни.
          Да, кстати, о камнях… Надо бы заехать в магазин стройматериалов. Там продают камни. Да-да! Огромные и поменьше, гранитные валуны и валунчики – для  оформления лужаек. Пожалуйста – 600 рублей за килограмм, бери не хочу. Вот реальная иллюстрация сакраментальной фразы о собирании камней. Только карикатурная. Вообще, наша жизнь – это сплошная карикатура, если посмотреть свежим взглядом… Только вот как его освежить?
           И говоря о карикатуре, как же должен поступить мой очередной герой? - вернулась я к "мольберту". Вот мука-то! Что же он выберет - жизнь самовлюблённого червяка, радужно переливающегося под дождевыми каплями, воображая, что это манна небесная, лично им как совершенством заслуженная? Или всё же прорвётся... Ведь что напишу, то воплотится. Проверено...
           Впрочем, я уже приехала.
На терраске соседского дома пьют чай. Светловолосый щупловатенький мужчина под сорок – Володя и дочки его шестнадцати и семнадцати лет. Лиза и Настя. Увидели меня, машут, зовут чай с ними попить. Посидеть вместе, в себя прийти. Половичок красивый на досках вымытых, столик чистой скатеркой накрыт с васильками, на тарелочках – лимон, сыр, конфеты с печеньем. Всё, как положено.
            Поднимаюсь к ним с тяжёлым сердцем (Господи, помоги!). Позже объясню, почему.
           - Тетя Катя, садитесь, не стесняйтесь. Вам какого чаю - черного или зеленого? – хлопочет хозяйственная Лиза.
          Сажусь, мне всегда были приятны эти люди. В прошлом августе на этой терраске стихи им читала под звездами падающими... Нет, об этом сейчас нельзя!

          Девочки тут и выросли, можно сказать, на даче. И на моих глазах. Ползали по бережку пруда, со стихиями знакомились, плавают, как рыбки - с пелёнок.
           Теперь уже барышни… Учатся в училище, чтобы подешевле, а потом уже пойдут в
университет. Обе беленькие, длинноволосые, ладненькие. Настя – любит читать, не оторвёшь, что сейчас редкость. Она более легкая, тоньше в кости, чем Лиза. А та – полненькая. неторопливая, сто раз подумает, прежде чем ляпнет или побежит куда. Хороши!

          Володя смотрит жалкими красноватыми глазами (видно, принимает, и крепко):
          - Катюш, ну как там все ваши, расскажи…
          - Да ничего, слава Богу. А вот собачка моя приболела…

           Володя как давнишний собачник, имеющий борзую и овчарку, даёт обстоятельные советы. Говорит, говорит – лишь бы не молчать. Голос его звучит приглушённо, растворяется в предвечерней дымке, ловится прибрежными холмами, парной водой, целый день добросовестно омывавшей тела измученных жарой дачников. Я, честно говоря, не слушаю его. Пусть говорит… Ещё что-нибудь спрошу, лишь бы говорил.

          Настя  подняла глаза из уголка, спрашивает:
        - Ну, как, Вы что-нибудь еще написали? За это время...
           Киваю:
        -  Потом покажу, Настенька…
          Помолчали. Слушаем цикад...
        - Папа, ты что не ешь бутерброд? И чай остыл уже! Ну-ка быстро давай!...
         Это Лиза строгим тоном вступила, прервала паузу повисшую.
        - Не ест ничего! И всё курит-курит...
         Метнулась в дом, за  дверь занавешенную тюлем.
         Вышла с улыбкой, как леди:
         - Позвольте Вам ещё вот это предложить… Яблочки - с нашего дерева старого... Вот надумало родить...
         Мы с Володей смотрим друг на друга, пытаясь остановить плещущееся озеро боли, чтобы не покатилась она жгучей волной на девочек… Куда оно взметнётся, Бог знает!
         Но Лиза и Настя спокойны. Или это кажется?
          Светская беседа продолжается:
          - Купаться пойдёте? Мы уже поплавали… Вода - чудо!
          Лиза смотрит на меня. И я  со всеми своими потрохами вдруг исчезаю, полностью теряюсь перед глазами ее – огромными, темно-синими, загадочно поблескивающими в сумерках на белом, непроницаемом личике. А в них, в этих глазах полуребёнка  -  совершенно недетское Знание. От этого контраста берёт оторопь. Я ничего не могу, не имею права говорить, только чувствую, как мелка я сейчас со всеми своими науками и философиями, сентенциями и афоризмами перед этим ЗНАНИЕМ. Оно огромное, как разбегающаяся вселенная, оно безумное и страшное, как море без границ,и в то же время оно сильное и надёжное, как покров Богородицы. И только где-то на самой глубине, в Марианской впадине этого чёрно-бирюзового моря спрятана-сокрыта подальше от глаз людских нестерпимая, неотступная, ночная боль…
           - Вы к нам приходите еще, непременно! Вы, наверное, в отпуске уже, так будете бывать здесь – четко выговаривая звуки, говорит девочка.
           - Обязательно, Лизонька, конечно...
              С трудом пряча слёзы, я поднимаюсь. Милые вы мои, родненькие… Как же помочь вам?
             - Да, Катюш, заходи… Время-то видишь, как летит… - Володя совсем сгорбился за освещенным игривыми китайскими фонариками столом. Попытался пошутить:
          - Будет страшно одной ночью – кричи громче! Мы тут…
            Обняв Настю за плечики (Лиза отвернувшись, стала убирать чашки), ухожу по дорожке, стараясь не шуршать шаловливым гравием.

            Два месяца назад у Лизы и Насти умерла мама.

            А у меня, слава Богу, еще жива…