Запретная любовь...

                6

       Не было желанного тепла в двухкомнатной квартире на окраине Улан-Батора, где жила Юля. Был муж, сильный, серьёзный, трудолюбивый; был сын – отрада всей жизни, но семейного благополучия и счастья, чего так ждала молодая женщина, не было.
      «Когда же оно будет? Когда-а-а? – всё чаще спрашивала себя Юля. – Как жить? Сердце протестует против грубости, дерзких слов, приказов... Оно жаждет внимания, заботы, наконец, любви... Уйти – не выход! Сын растет, и она, Юля, не имеет права лишить его отцовской руки...» - и затихала, глубоко пряча от мужа, сына и соседей всю свою боль и обиду, не давая им разрастись вглубь и пустить корни. Жила верой и надеждой в завтрашний счастливый день.
       В своей недолгой семейной жизни испытала многое: и суровую жизнь в тайге с комарами и приготовлением еды на костре, и томительное одиночество, когда Алексей бывал в командировках, и холод, и бессонные ночи. Находила в себе силы и энергию и в тайге жить по-человечески: устраивала с учениками экскурсии, собирала с ними растения для школьных гербариев, где она преподавала русский язык и литературу; помогала заготавливать кедровые шишки, устраивала на роскошных зеленых полянах пионерские костры и отдых ребят. Испытала в полной мере и безводье, когда в отдаленном гарнизоне отмеряли в сутки на человека по два ведра привозной воды, жила в палатке в холодные осенние дни. И не роптала, и не предъявляла претензий к такой жизни, помня слова мужа: «Ты знала, за кого выходила замуж.»
       Алексей был доволен своей женой. Радовался неброской её красотой и старательностью по дому, где всегда было тепло, чисто и уютно.
      «Хозяйка, что надо!» - часто думал, наблюдая за хлопотливой Юлей. Своим близким друзьям доверительно хвастался: «Лучшей жены и женщины нет во всём мире!»
       Другим, но не ей, словно боялся добрыми словами её испортить. Так и жила, не слыша слов благодарности и не зная мужской ласки, заботы и любви.
       «Такая моя судьба, - успокаивала себя, как могла, и не позволяла обронить перед кем-то хоть одно слово, которое могло бы дать пищу для ненужных разговоров. – Зато Алеша – передовой офицер в части. Это важнее... Такими страна гордится... А я... Кто я по сравнению со всеми проблемами?..»
      Убедив себя в этом, Юля прогнала грустные мысли, подошла к окну и распахнула его настежь: в отдалении, как белые грибки, в беспорядке раскинулись многочисленные монгольские юрты. С любопытством смотрела на эти примитивные, как ей казалось, жилища и искренне недоумевала: «Живут же люди почти под открытым небом и летом и зимой. Построили для них рядом многоэтажные дома со всеми удобствами – одно заглядение!  Но они с неохотой перебираются на этажи. Видно, вросли корнями в землю – не оторвать!»
      Возле многочисленных юрт – ни одного деревца, лишь выгоревшая под солнцепеком трава да твердая желтоватая земля. А здесь, у её дома, под самым окном тянулись к солнцу пышные деревца. Они радовали глаз, выстроившись в одну шеренгу, словно солдаты в зеленых мундирах. Она высаживала их с Ромкой на добрую память о пребывании в Улан-Баторе. Помогали им две соседки и шустрые монгольские ребятишки из ближайших юрт. Среди них были сестрички Сунж и Ашок. Загорелыми ручонками они придерживали стройные и кудрявые тельца кленов, березок, а потом умело разрыхляли твердые комья грунта. Они были счастливы.
      «Спаси-и-бо! Баярлала! – тепло благодарила Юля босоногую команду, никак не желавшую расходиться. Тут же учила их называть появившихся новосёлов русскими словами и от души радовалась, когда монгольские дети наперебой повторяли: «берё-ёска», «кло-о-н». Смеялись и монгольские ребятишки, её новые маленькие друзья.      
      Сегодня у неё был выходной день. Вечером она поедет со своими учениками из советской школы в монгольскую воинскую часть к цирикам (так назывались монгольские солдаты) с небольшим детским концертом. Будет петь и её Ромка. Он был частым гостем у воинов и уже не волновался. Бывало, запрокинет кудрявую головку и очень громко, вызывая приглушенный смех в зале, вытягивал: «Три танкиста, три веселых друга...», а потом, уже дома, интересовался:
      - Мама, я сегодня хорошо пел?
      - Хорошо, мое солнышко, - прятала свою улыбку Юля и целовала его открытые глаза.
      - Я старался для монгольских цириков. Они все смотрели на меня и радовались. Даже смеялись... Я видел это, мама.
      - Они любят тебя, сыночек.
      - И я их люблю. Они хорошие, храбрые.
      - Они друзья наши, Ромочка. Добрые друзья и соседи, - и рассказывала сыну о монгольской стране, что успела узнать сама. Сидя рядом на стульчике, он внимательно слушал рассказ о подвиге монгольских воинов в борьбе с японскими захватчиками и вбирал в себя эту героическую страницу, как сухая земля впитывала живительную влагу.

                7

       Время не стояло. Солнце, высунувшись из-за крыши соседнего дома, заглядывало в окна, и Юля заторопилась. Дорожная сумка, вместившая в себя книгу, термос, разную снедь и легкое клетчатое одеяло, горбясь на тумбочке, ждала свою хозяйку.
       Юля оделась, взяла сумку и мимоходом глянула в зеркало: голубой в крупный белый горох сарафан очень шел к ее голубым, как весеннее небо, глазам. Белоснежная кружевная шляпка с широкими полями и голубой лентой удобно примостилась на роскошных светло-каштановых волосах.
       Торопливо спустилась вниз, прошла чистый уютный дворик, затем пересекла широкую автостраду и повернула к юртам. Она недалеко от юрт всегда отдыхала в свой выходной день. К ней уже бежали чумазые и загорелые монгольские ребятишки.
       - Драстуй, тьётя! – Они старательно выговаривали эти трудные для них слова и широко улыбались, обступив хорошую русскую маму плотным кольцом.
       - Сайнбайну! – весело их встретила Юля. – Здравствуйте! – и открыла свою сумку. – Вот вам гостинцы! – и раздаривала каждому разные приготовленные ею угощения. Были здесь и сестрички Сунж и Ашок. Как всегда, учила ребят новым русским словам и, простившись с ними красивым словом «Баяртай!», на что дети радостно звенели: «Досиданя! Досиданя!» - миновала последнюю юрту и направилась к небольшой ложбинке между двумя макушками невысоких гор, похожих на верблюжьи горбы. Она любила отдыхать на своем привычном пятачке, откуда, как ей казалось, ближе к Родине, по которой она тосковала, и откуда, как на ладони, были видны юрты и весь микрорайон, в котором жила.
       Одеяло большой клетчатой птицей взметнулось в  ее руках и плавно опустилось на землю. С загоревшего стройного тела легко соскользнул сарафан – и свежий ветерок уже ласково обнимал стройную фигуру одинокой женщины.
        Радуясь выпавшим ей свободным от уроков часам, Юля блаженно вытянулась на одеяле, прикрыла лицо шляпкой и мысленно вернулась в недалекое прошлое...
       Нахлынувшие мысли, точно яркие мотыльки, облепили её со всех сторон: родное село, заботливая мама... Институт и рождение сына... Её Алешка, сильный и трудный, но такой любимый... И она уже не та девочка, доверчивая и наивная, какой была раньше. Потребовала к себе уважения...
       Вдруг, как огонёк свечки, мелькнула пугливая и тревожная мысль: «Опять приходил Юнжин... Опять его белые розы...»
      И перед её глазами возник красивый и стройный офицер Монгольской армии.
      Познакомилась Юлия Кириллова с Юнжином Гамбасалом еще в Москве, когда он был слушателем военной академии и учился вместе с Алексеем. Тогда она, молодая и очень стеснительная учительница, по просьбе мужа помогала ему изучать русский язык. Вскоре стала замечать, что её смышленый ученик стал оказывать ей особое внимание: он чаще прежнего склонялся, чтобы поцеловать, задерживая в своей сильной горячей ладони, её маленькую худенькую руку.
     - Очынь красывый русскый язык,  Юлья Вихторовна! – сказал однажды Юнжин, слишком четко выговаривая слова. – Я пальбил ехо... – Он поднял на свою молодую учительницу пристальный взгляд узких черных глаз. – Пальбил...
     - Да, красивый. И очень богатый, звучный. Я горжусь, что этой мой язык... – Юля замолчала, не находя других, более убедительных,  слов. Она волновалась.
      - Я рат, что встретыл тебья... такую... – Юнжин хотел взять руку Юли, но не посмел. Он медлил, подбирая нужные русские слова: - такую красывью... такую... такую замчательную... – Чувствуя, что какая-то горячая струя зажгла ему грудь и подступила к горлу, он перешел на свой, монгольский, язык, произнося в каком-то горячечном порыве непонятные ей слова. Понижая голос до шепота и сгорая от неожиданно возникшего чувства к русской женщине, он говорил и говорил то, что подсказывало ему сердце, зная, что учительница ничего не понимает, и сам таял в бурном потоке дивных слов, которые предназначались  только ей.
       Юля догадалась: монгольский офицер признается ей в своей любви.
       Наступила неловкая пауза. Юнжин волновался: он с силой сжимал свои ухоженные пальцы – и они заметно бледнели; тут же разжимал и снова стискивал, наверное, до боли, борясь с собой. Наконец, заговорил снова:
      - Юлья, ты любыш цветы?
      - Да, Юнжин. Люблю белые розы.
      - И я буду любыт  белые росы... Всехта! – Мысленно забегая вперед, монгольский офицер тут же однозначно решил, что завтра принесет своей учительнице белые розы. – Ани мне будут... будут напмынат Маскву и тебья...  Тебья, патму што...
       Но Юля уже не слышала его слов: перед ее глазами вдруг возникли белые полевые ромашки. Их однажды привез после учений Алеша. Переступив порог, он протянул ей уже привядший букетик  с поникшими лепестками и сказал: - «Это, жена, тебе. Вез издалека.»
       Сердце Юли радостно забилось. Она бережно взяла поблекшие ромашки и поставила в вазу.  Долго стоял оживший букетик на ее письменном столе, подняв белые головки и блестя желто-золотистыми глазками.
       Не отводя взгляда, Юнжин любовался этой мечтательной, ни на кого не похожей женщиной, с удивительными глазами. Он уже чувствовал огромное, не ведомое до сих пор, влечение к ней и твердо знал, что любит ее одну и любит больше всего на свете.
       На Пироговской улице в маленькой комнатке стали появляться белые роскошные розы.
       Это были цветы Юнжина.
       Наступили тревожные для Юли дни.
      Как-то вечером, волнуясь и комкая слова, она рассказала обо всем мужу, не утаив ни одного слова.
      - Ну что ты сочиняешь? – прервал он её откровения. – Кому ты нужна? Рехнулась, что ли?  Придумала, наверное, всё... Хвост еще с тобой, а ты...
       Вскинув на мужа глаза,  Юля покраснела, как маков цвет.
      - Не забывайся, Алеша! Прошу разговаривать со мной уважительно. – И с откровенностью человека, принявшего твердое решение, если говорить, то всё начистоту, продолжила: - Рома – не хвост, а мой сын. И твой тоже. Это, во-первых, а, во-вторых, я говорю правду. И хочу с завтрашнего дня отказаться от занятий с Юнжином.
       - Юлька! – Лицо Алексея побагровело. – Выбрось дурь из головы и прилежно учи моего друга. Придумываешь всякую чепуху, чтобы набить себе цену.
       - А ты не набивай себе язык на дерзостях. Мне неприятны твои колкости, твой резкий, ничем не оправданный, тон. Оставляй всё за дверью, когда переступаешь порог нашего дома. У меня такая настоятельная просьба.
      - Понял, - шевельнул одними губами Алексей. – Но ты об этом уже говорила и не раз.
      - Зачем заставляешь повторять? Нет уже той девочки, что была раньше. Нет её и не будет! Выросла из своих платьиц.
       - Это уже что-то новое... – Алексей пристально посмотрел на жену: она стояла рядом, привлекательная, в открытом голубом сарафане; на загорелых плечах роскошно разметались золотисто-каштановые локоны,  в ушах голубели под цвет глаз сережки.
       «Хороша, черт возьми!» - сказал себе, будто впервые увидел, и вдруг почувствовал, что отныне влюбился в неё во второй раз.