***

"День догорал..."               

                ОЖИДАНИЕ  ПЕРВОЕ
                Глава 1

        Дивным благоуханным майским вечером Ганс Комус решил прогуляться   в одиночестве, так как его близкий друг и сосед Андрий Теренсци отправился ночевать к Настеньке, актрисе и содержанке известного в городе врача по фамилии Гартманн.
На широкой лестнице не было ни души; не было даже обычных детских колясок и поломанной мебели. Только пыльный солнечный луч скользнул по старому поэту, рискнувшему прогулять свой обвисший костюм и поношенные ботинки.
Дверь парадного ухнула, и Комус оказался на лестнице. Без Андрия он выходил с осторожностью кота, что после зимнего сидения на окошке выходит погулять вдоль весенних луж. Улица таила в себе опасность открытого пространства.  Кроме  того,  люди  также  таили  в  себе  опасность. Прежде Комус иногда смотрел встречному прямо в лицо, но теперь оставил эту привычку.  Когда- то  у Комуса было несколько излюбленных тем для размышлений; но, со временем, привычки его резко сократились, да и размышлял он теперь чаще всего только на две темы: первое, - окончится ли когда-нибудь многолетний роман Теренсци  с Настей, и доживет ли он, Комус, до его окончания; вторая же была постоянно     о том, что денег нет; нет до такой степени, что Андрий был вынужден перейти  на менее дорогие сигареты, чем те, к которым привык.
Обычно в таких случаях Комус мог подстегнуть свое воображение, и оно вело его неизменно в то внутреннее пространство, где произрастало нечто такое, что, будучи перенесенным на бумагу и интересное немногим, давало небольшой, но постоянный доход. Но, так как «немногие» вдруг пропали, то…
        Да, немногие… «Пропасть – проп`асть… Замечательное сочетание звуков: колокольная безнадежность в них», - подумал Комус; и тут Крепость Бородатых Братьев начала свою неизменную канонаду положенного часа. «Жуткий обычай, накликающий беду», - еще безнадежней подумал поэт, ухватившись за парапет набережной.  Сердце ухало в такт пушечной пальбе.
        Когда снаружи и внутри все успокоилось, он продолжил свой путь. «Змея, что сидит в груди и душит; змея, что ползает снаружи, спелись (если вообще змеи умеют «петь дуэтом» - смешно и невероятно!), и обе досаждают мне в одина-ковой степени. «Нимфа». Умора! Верят, дурехи…Боже, прости мне.… Еще и поддерживать, ради прекрасных глаз, хорошие отношения с их женами и любовницами. Вечные улыбочки... О жизнь моя, жизнь запечного таракана…  Удивитель-но,  что еще живу хоть кое-как; что не вымели пока с мостовой наушники и соглядатаи Его Левиафанства!».  Ему вдруг очень захотелось зайти в собор. Это обычно помогало вывести из души накопленную муть. Во всяком случае, раньше помогало. А теперь что-то стало происходить с его верой:  он постепенно иссыхал внешне, и эта иссохшая оболочка будто обескровливала его веру. «Обезвоженная вера», - со смешком подумал Комус. «Нет: надо зайти».
  Внутри собора не было людей. Поскольку Его Левиафанство отличался жуткой ревностью к Богу, резонно полагая, что достаточно его собственного пребывания не земле, церкви постепенно превращались в разнообразные музеи, становились чем-то вроде жилища ростовщика из книги  Д’Андрэга. Но собор этот был исключением: что-то такое было и в соборе, и в этом городе, любимом  и неизменной для Комуса, что мешало даже самой кощунственной руке причи-нить ему последний и непоправимый вред... Он вошел внутрь и постоял возле колонны: прикоснуться к холодному мраморному полу коленями оказалось возможным. «Не могу; почему-то - не могу», - с тоской подумал Комус. Потом, без всякой связи с предыдущим, вспомнил вдруг, что Мэй Бланк составил совершен-но невозможную рифму в пятой строфе своего последнего стихотворения – вопль в окно, в пространство, в бесконечность: жутко режущую, диссонансную ноту. «Как будто вокруг мало воплей... Но хорошо еще, что возле моря живем, не взаперти, не в безнадежных недрах Азии... Вот и орем. Вдруг услышат, прилетят, спасут... Да уж: чуть не «спасли»: чуть не утащили в преисподнюю.  Мечтать - уже страшно».
Был День Великой Годовщины. Так называлось последнее сражение Левиафана с Бегемотом, закончившееся разгромом последнего. Этот день для граждан Левиафании имел особое значение. Даже недавно введенный властями Праздник Цветения Декабрьского Древа, продолжавшийся аж целых семь дней, не шел с Днем Великой Годовщины ни в какое сравнение.
Чтобы добраться до улицы Грамотных Корабельщиков, нужно было пересечь большой парк, заполненный гуляющей публикой, в праздничном созерцании или ликовании. Комус отважился и на это. Стараясь держаться как можно скромнее и незаметнее, он двинулся робко, с опущенными веками, устремив взгляд на носки своих ботинок.
Удалось... Даже избежать толчков.
Целью его прогулки являлся Олесь Гинзбур, у которого в тот день, под вышеупомянутым предлогом, собиралась небольшая компания. Рано ставший сиротой, Олесь оказался  в одиночестве в огромной квартире. Впрочем, в одиночестве, на самом деле, он не был, потому что не умел быть. Будучи студентом последнего курса местного университета и именно благодаря этому обстоятельству, привлек он внимание сотрудника Департамента Собственной Безопасности. Об этом Департаменте левиафаняне без крайней необходимости не говорили даже шепотом. Шептались, когда кто-либо из близких попадал в поле зрения этого учреждения. Олесь Гинзбур, оказавшись там, почувствовал себя значительным человеком, заговорщиком, и решил, что подозрение в неблагонадежности следует оправдать во что бы то ни стало. И начал устраивать собрания. В основном, разнообразных литераторов.
Комус был там завсегдатаем, и не только потому, что Олесь был его крестником, а еще и потому, что тот признался ему в рандеву, подстроенном сотрудником по вербовке добровольных стукачей. Олесь был не доброволец – он был платный агент. Но, черт возьми! Ведь шантажировали его отчаянно!
Старый поэт обожал бывать в подобных местах. Он был всегда убежден, что за существованием тайных служб что-то такое стоит; что – то такое совсем иное, чем кажется на первый взгляд. То, что пряталось от посторонних глаз за словами и делами, интересовало его необычайно.  Мистики, масоны, оккультисты,  а также  и  «работники искусств», интересовавшиеся  «это хреновиной»,   как особо отмечал Его Левиафанство в одной из своих публичных  речей, были истреблены давно. Кроме одного: умер своей смертью в стопятилетнем возрасте, в келье бывшего монастыря св. Николая, разбитый параличом литератор Кристиан Кизер. Он упокоился с миром – насколько вообще это было возможно для такой сумбурной и полубезумной натуры. И ничего не выплыло наружу: даже его переписка в бегемотским агентом во времена Последней Битвы.  Комус  по-чувствовал себя легко и радостно, оказавшись,  наконец, возле знакомого дома, войдя в нарядный подъезд -  стены цвета индиго с золоченой лепниной, лилово-зеленый витраж окна, истоптанный желтый мрамор ступеней... Очутившись       с помощью  лифта  на шестом  этаже, Комус позвонил  в дверь –  и лучезарная улыбка Гинзбура обозначилась в надушенном сумраке передней.         
         Расцеловались...  В  гостиной,  заставленной   тяжеловато- извилистой мебелью, находилось несколько человек.  Двое  молоденьких  литераторов –  он  и она – сочинявшие одно и то же, но по очереди; старый переводчик из древних авторов,  ежедневно  удивлявший  всех  знакомых  тем,  что жив до сих пор; пожилая актриса – умопомрачительной красоты брюнетка в знаменитом колье (снятом когда-то с одной сиятельной шеи), - его   и   рассматривал очень   внимательно близкий друг хозяина,  крашеный   блондин  неопределенного возраста, худой, с военной выправкой, одетый всегда по моде.
«Безобидная компания», - подумал  Комус и приободрился. Сегодня гвоз-дем программы был невероятно уж как залученный сюда Мэй Бланк, с которым в последнее время начали происходить удивительные перемены. Никогда не было замечено, чтобы его изысканные стихи пользовались успехом. Книгоиз-дательства, журналы  и прочее, что должно было, по долгу службы «приглядывать» за литературой, творчество Бланка не замечали.  Но когда, по дружескому совету Гинзбура, сочинил он «Гимн Юных Мериносов» (для детской и юношеской организации левиафанян),  его положение быстро изменилось.  Более того: его знакомства стали искать очень важные персоны, близкие к государственному аппарату...
...Мэй Бланк стоял возле модерного окна прямой, как корабельная сосна, наперекор всем изгибам. У Комуса побежали мурашки вдоль позвоночного столба при виде этого существа – он испытывал к тому нежность. Иногда взаимную: давным-давно Бланк тепло отозвался о первой книге стихов Комуса, и тот не забывал об этом, будучи почти всегда поносим и не понимаем.
Когда эти двое вышли на балкон, разговор завертелся вокруг событий последнего десятилетия – о той позиции, очень частной и ни коим образом не афишируемой, которую занимали некоторые из общих знакомых по отношению к событиям недавнего времени , когда столкнулись Три Силы. Комусу было бесконечно жаль таких, как Бланк, не без оснований, подозреваемых в симпатиях к «бегемотству»; тот же внутренне скрежетал, ибо Бегемот чинил такие бесчинства и безобразия, что загнать его в преисподнюю было долгом всех мало-мальски порядочных людей. Но «порядочные»- то как раз у Бланка никаких симпатий не вызывали. Внешне сдержанный, поэт был внутренне разорван до крайности. Нервный же и беспокойный Комус, наоборот, был неожиданно крепок душевно, да и гибкостью отличался необыкновенной, что, в общем, было единственным условиям выживания в государстве левиафанян.
         «Наше пресловутое государство воняет так сильно, что даже застойный насморк у такого сноба, как Вы, не способен защитить обоняние Ваше», - «любезно» бросил Бланк Комусу. «Слова Ваши, дорогой друг, несправедливы даже и не столько потому, что они продиктованы сиюминутной злостью, но более  потому, что я уже давно лежу себе на дне. А лежачего не бьют», - совершенно не обидев-шись отвечал Комус.
- Ни столько злостью, сколько завистью...
- Вот как?
- Да. Вы с Вашей гибкостью обовьетесь вокруг любой колонны, установлен-ной хотя бы и на костях, колонны мраморной или чугунной, и будете растить, как побеги вьюнка, свою божественную поэзию.
«Плюща», - подумал Комус. Знакомый приступ тошноты подступил к горлу.  Такой внезапной и мутной тоски он давно уже не испытывал. Ничего не зная о медицине, он никогда не мог понять, предшествует ли ухудшение его самочувствия тоске, или наоборот – тоска ухудшает его самочувствие.
На балконе Бланк раздавил окурок о чугунные перила и отправил его вниз.  Длинная аллея метелок-тополей тянулась к морю. По обеим сторонам обтекало ее закатное марево гудящего города. Огромный воздушный купол цвета расплавленного золота наваливался, являя собою окончание дня. Для Комуса все запахи и звуки завертелись вокруг воображаемого сверла, что медленно и неотвратимо ввинчивалось ему в правый висок. Ему захотелось      послать Бланка куда подальше.
Бланк же был в ударе и продолжал ругать и Сатану, и врагов его, и приспешников его, и помощников приспешников. «Какой там Сатана», - возразил Комус, - « просто сидит себе стопудовый раздолбай...». «Вы не чувствуйте мисти-ческой предопределенности окружающих нас событий», - возразил ему Бланк.   «Я чувствую только бесконечную скуку и беспросветное уныние. Раньше работа или, там, очередная влюбленность радовали. А теперь... Это старость. Старость и неизбежность смерти, а до этого – постепенный распад. Что в сравнении с этим даже и то, что происходит вокруг?У меня вообще впечатление, что ничего вокруг меня не двигается. Все замерли, уснули. Сон».
Когда боль стала совсем нестерпимой, Комус покинул Бланка и двинулся в гостиную. «Надо уходить, а то Гинзбур в конце концов напьется и начнет садить - ся ко всем на колени. Не терплю его», - прошептал Бланк, косясь на побелевшее от боли лицо Комуса. «Спасибо. Не надо такой чести и мне».
Гости из прокуренной комнаты вышли на балкон, полюбоваться заходящим солнышком. «Все-таки, чудесный город», - помахивая  мундштуком с потухшей папиросой, сообщил всем присутствующим Олесь и продолжил монолог свой. «Двести лет назад рвануло землетрясение и уничтожило старый город почти полностью. Но новый тоже все еще очень хорош. Две вещи – слабораз- витая  экономика и жесткая диктатура - не позволили испортить город новой застройкой. А диктаторы всегда цепляются за старину, даже за ее остатки».  «Справедливо. И это единственная польза, которую приносят диктаторы», - заметил старик-переводчик. Разговор завертелся вокруг того, какую выгоду можно извлечь из существующей власти людям искусства, а Бланк, ни с кем не прощаясь, направился к выходу. Дверь стукнула звучно, сильно, и приступ невралгии у Комуса сразу прошел.
«Все-таки, не следовало его просто так отпускать», - сказал Гинзбур.
 - Знаете, господа, его последнее стихотворение почему-то навело меня на мысль, что поэт обязательно умрет своей смертью.
- И какой же?
- Выбросится из окна.
- Поживем – увидим.
               
                Глава  2
 
       Настя была здоровой, рослой, спортивного вида девушкой: из тех, кто в День Великой Годовщины маршировали, по выражению старика Кизера,  «в дезабилье, но спортивном».  Но это только внешнее;  внутреннее же ее содержимое наполняли – поэзия Бланка, актерское ремесло, курение трубочки в компании с Андрием  и т.д.  Как Комус тщетно пытался вырастить Андрия в писателя – он всегда нуждался в каком-нибудь проживавшем с ним на одной квартире собрате по перу, - так и Настенька собиралась превратить своего друга в актера и заставляла брать уроки у некоей пожилой знаменитости. На самом же деле Андрий был совершенно бездарен – всегда и во всем. И оба влюбленных потерпели неудачу:   Комус – в своем стремлении вбить хоть что-нибудь в глянцево- черную    и аккуратно  причесанную голову Теренсци, Настя – в желании работать вместе на сцене, привить Андрию вкус к лицедейству.
Пожилая театральная знаменитость собиралась ставить Гамлета «аутентично», как он выражался. «То есть, почему, например, японцы сохранили традицию средневекового действа, а мы – нет. Позабудем на время о вечном зуде переустройства и новизны, кои в немалой степени разрушают искусство. Попытаемся войти в одну и ту же реку дважды: будем играть Шекспира в костюмах его времени и актерами – мужчинами».
Сообщив Андрию все это, Настя позволила себе заметить: « По-моему, ему придется изрядно потрудиться, отыскивая актеров, способных сыграть Офелию или Гертруду. Разве что – из Японии выпишет».  Местом  своей встречи они избрали на сей раз безлюдный пляж под навесом меловой скалы. Андрий давно говорил, что ему осточертело видеться в интерьере вполне буржуазной доктор-ской квартиры. Красивая голова его лежала на Настиных загорелых коленках. Золотисто - оранжевое море было цвета Настиных волос. Оба были в купальных костюмах. Андрий всегда говорил: «Не люблю себя в голом виде, а тебя и подав-но. Плоская, но крупная галька, мешала подолгу залеживаться в одних и тех же позах.  «А знаешь, старик Кизер иногда приходил и садился на останки мраморной лестницы, что уходят под воду, - ну, тут есть, неподалеку. И гладил их, как будто то были бедра Афродиты».  Настя же, оправдывая свою всегдашнюю ре-путацию девушки здравомыслящей и рассудительной, отвечала: «Ну, если Кристиан, сидя на тех ступенях, и представлял себе чьи-то бедра, то уж точно не Афродиты, - как и твой приемный отец».  Теренсци резко дернулся: «Бланк ска-зал бы, что сейчас ты говоришь пошлость». Оба замолчали. Затем Теренсци добавил  еще кое-что: « Я всегда завидую ему». «Чему?». «Его безумию: мне отвратительна моя нормальность. Все считают меня идиотом, и они правы. Но он – не от мира сего: из четвертого  измерения, что ли... Я страстно люблю его». «Не ты один... Я  - не о твоей внезапно вспыхнувшей влюбленности в Бланка...Это просто такая минута – временный приступ дурноты. Это я о твоем  якобы идиотизме.  В сравнении с кем?  С поколением  предшествующим, к коему  принадлежат Бланк и Комус, например, мы, и в самом деле, кажемся  идиотами:  в нашей  стра-не идиотизм растет в геометрической прогрессии с запада на восток, в простран-стве и во времени, из условного начала к предполагаемому концу».
«Вот еще с этим концом тоже... Настроишься на этот конец, мысленно попрощаешься со всеми. И вот ты уже спокоен, свободен, взгляд чистый, руки не дрожат. Ан нет!  Не тут-то было! Изволь опять все начинать сначала. Вся тягомотина каждодневная тут как тут», - затянул свою любимую тему Теренсци. «Или жить, как все, на свете/Или умирать», - однажды, дорогой, Бланк сочинил. Прово-жал меня из гостей и придумал... Ни одной юбки не пропустит... Я же хочу быть единственной. Поэтому и предпочла стать «вечной и верной» подругой адепта уранической любви, Путь думают, что у нас и впрямь роман, а не то чтобы так -  прохлаждаемся».

                Глава  3

Стеклянное небо вызывало такую же стеклянную тоску цвета бутылки, как правило, зеленой. Переезд из южной столицы Мигидо в северную – Персеполь, - всегда был неприятен для Бланка : там - юг и блаженное ничегонеделание, синева небес и относительная свобода; тут - север и обязательное хождение на службу, издатели, надоевшие поклонники.
Курсировать между севером и югом было для левиафанян также естественно, как пассажирам перемещаться по палубе корабля с носа на корму. Левиафания  и  впрямь  была похожа на корабль: отколовшись от некогда огромного континента, она беспокойно плавала посередине океана.
Персеполь представлял собой горсть островов, больших и малых, брошенных в бухту: мосты и мостики соединяли все это в единое целое. Сравнительно молодой – что-то около трех веков, город застраивался, перестраивался; разрушался и вновь застраивался: все время менялся и не к лучшему.
Дом, в котором жил Бланк, был строением   недавнего доброго времени – в пять этажей и изукрашен разными выкрутасами: если крыша – то в виде хребта какого-нибудь тираннозавра (или близкого родственника его), если ручка у двери – то в виде жабьего хвоста. Хребтовую крышу подпирали какие-то диковинные полипы; неведомые побеги-кишки обматывались вокруг окон. Карниз был выложен ракушками.
Вся эта флоро- фаунистическая разнузданность беспросветно окутывала дом. Поэт гордился тем, что живет в самом «пошлом» строении, что были возведены в городе за последние пятьдесят лет.  «Во вкусе гениального Гауди, вероятно, кем-то из его наипреданнейших учеников, что в проповедях своих дошли до самых границ видимого мира». Подойдя к окну и раздвинув синие портьеры, Бланк задержался на некоторое время посмотреть на темно-серые тучи, свисавшие с осеннего неба. Затем он двинулся к буфету с целью поддержания  себя в спокойном состоянии (выпить рюмку, другую). Но в последнее время помогало только в том случае, когда он напивался до бесчувствия; и тут уже и покой, и беспокойство не имели никакого значения. «Тьфу-тьфу, гнусная привычка .. . Пообщаешься с разными «дружками».  Славный, безобидный старик, которого почему-то, все видят каким-то (не от большого ума) прирожденным провокатором – «все вижу, все слышу, сижу в подполье», но всегда в курсе новейших событий. Олесь - балбес рыскает по городу целый день: там – чайку-кофейку попьет, тут – пообедает, поужинает; собирает слухи в кошелку, как баба-сплетница, и вываливает Комусу на белый лакированный стол, за которым вечерами собирается полтора десятка болтунов... Сцапают сегодня или завтра – только вопрос времени. Ну, да черт с ними!..  Когда уже сходит на нет девятый вал отчаянья, и сидишь совершенно спокойный и ничего не боящийся, раздумывая над страшной фразой, сидящей занозой в голове: надо же что-то со всем этим делать... что же делать?», - как это бесконечное «что же» обратно ввергает тебя в хаос. Только приведешь мало-мальски в порядок свое душевное хозяйство и захочешь достать чистый белый лист, - как вдруг приходит на ум эта мразь, ублюдок, отвратительная зловонная туша. Кроме Данте, никому не под силу описать то великолепное место, куда следовало бы свалить это позолочен-ное ничтожество, что нависает над всеми нами брюхом своим, затянутым в един-ственный и неповторимый мундир Верховного Вождя Нации!»      
               
       В кабинете Бланка – перебеленные рукописи, страшные черновики, затертые до дыр; любительские черноликие фотографии возле каких-то валунов, у моря,  перебирая  гальку –  круглые и овальные окатыши времен мифических Трой;  никаких дамских писем, женских записочек, а только в отдельном ящичке бюро – дружеские записки и письма рано умершей жены: ее полудетские посла-ния и фото в кружевном гимназическом переднике, с пальчиком нашкодившего амура, кокетливо прижатым к губам. Высоко установлен был (никто никогда не верил, что оригинал) архаический бюст Елены, еще более древний, чем все жены и дочери Эхнатона. Это был не  Египет, это  была насмешка  над Египтом: нечто абсолютно непонятное, вернее, неподвластное современному уму; существо – не прекрасное, не любезное, не очаровательное, не женственно-обольстительное, и уж, тем более, не «домашнее», - оно было совершенно иное. И одно. Эти, чудом как уцелевшие, голубые камни глазниц несли свет, казалось, проходивший легко сквозь не то чтобы века, а третье, четвертое, или, сколько их там еще придумано, измерений.
Бланк, впрочем, всегда сомневался, что имя «Елена» она получила заслуженно. Единственное, что утешало его в тошнотворной банальности истории сей мифической героини: она – получеловек-полуптица, а не женщина вовсе. Следовательно, зачем бы она могла пригодиться Менелаю или Парису (к примеру, кого бы она могла родить им? Лебедя Лоуэнгрина?).
        Эти немыслимо изогнутые, подкрашенные уста, вкупе с широко раскрытыми нарисованными птичьими глазами, являли нам, «современникам с прогнившими мозгами» (как говорил Бланк), «самое потрясающее равнодушие ко всему, что не «Я». Это было сокровенное. Никакого страха жизни. Никакого страха смерти. Никакого греха. Никакой совести. И ничего,  стало быть, из этих родовспомогателей грязи, в которых тонем бесконечное количество веков - мы».
Нарумяненное лицо цвета теплого песка, с бирюзовыми глазами; волосы цвета зрелого апельсина, уложенные в замысловатую прическу из волн, кудрей, косичек, узлов и узелков. Весь этот солнечный изыск волосяного плетения был утыкан бесчисленными золотыми шпильками на манер солнечного диска с его частично потерянными где-то и как-то лучами -«шпильками»...
Некоторое количество времени миновало, когда Мэй Бланк начал медлен-но сползать с кресла куда-то вниз, будто тело его становило все более лишенным веса; пол перестал ощущаться твердым, а, временами, проваливался, как гамак, оставляя все же ощущение покоя и нисколько не примешивая чувства страха.
В окно хлынул сине-зеленый водопад; эта непростая субстанция заполнила собой гостиную: она сгустилась и медленно вошла в межреберные проходы грудной клетки Бланка... Пол стал мягким... и лишенная души, тряпичная кукла по-плыла по мелкой рябью трепетавшему бирюзовому полю ковра...

               
                Глава 4

Комус летел над голубым заливом в блаженстве вдохновения, а залив, врезанный в ослепительно-белые скалы, был отмечен несколькими розовыми пятнами, которые (сверху невозможно было разглядеть) то ли парили над водой, то ли скользили по ее поверхности. Потом он разглядел, что это были живые существа: они  поочередно  вылезали из воды,  сверкая на солнце, чтобы  про-сушить  крылышки. «Купание ангелят... А сторожа где?».
И Комус открыл глаза. «Это – образ рая, который только во сне и сподобишься увидеть», - подумал он: последнее время он начал сомневаться в существовании рая и ада. «Что до ада, - то его тебе запросто устроят на этом свете». Впрочем, в существовании того света он тоже начал сомневаться. Его религиозные устои сильно пошатнулись в последнее время. Так сильно, что ему иногда казалось, что почва уходит из-под ног. «Старый Бог умер, новый еще не родился; похороны Христа явно растянулись во времени; а то, что вырастают новые кумиры, вроде огромных размеров чудовищных поганых грибов, несущих смерть, наводит на нерадостные размышления о том, что рождение нового бога про-изойдет еще очень не скоро: никак не раньше рождения нового мира...».
Спустив ноги с кровати и вдев их в шлепанцы, он поплелся на кухню ставить чайник. «И, тем не менее, если в этой стране вообще жить можно, то только в этом блаженном городе, где десять месяцев в году светит солнце, отра-жаемое бирюзовым морем и сверкающими, отполированными ветром, скалами; где чудесные, уцелевшие даже после войны, здания в стиле классицизма или модерна не испоганены новомодной столичной псевдоимперской  застройкой – гадкой, хамской,  похабной. «Для «Империи» - это ж-и-и-и-дко. Размаха нет, желания объять собой целый мир – нет; а есть убогое, мерзкое, интеллектуально вонючее захолустье, место которому – на задворках мира, с лишением всех прав и, прежде всего, права отверзать пасть над останками старой культуры, чтобы поглумиться... Да. Общение с Бланком явно не идет мне на пользу: действует, как медленная отрава... А Бланк...
Сначала вместе со всеми лез в эту помойную яму, а теперь пытается выбраться. Не сможет, погибнет. И никто, и ничто не поможет, даже бутылочка заветная ему уже не помогает. Как мне – Андриева задница, которая неизвестно где сейчас «путешествует» и неизвестно кого развлекает. Андрий без ума от Блан-ка, но тот, кажется, тайный садист. Опасен он для Андрия: юноша к деликатному обращению привык: никакого насилия, всегда добровольно».
Ганс  Комус с годами начал как будто усыхать, и на случайных людей производил впечатление довольно странное. Остряки говорили, что он высох от любви. И завтрак его был сейчас очень скромный: крошечная чашечка кофе, немного молока, кубик сахару, ломтик хлеба с маслом.
Допив последнюю каплю, Комус поплелся в ванную делать там, что было заведено. Заниматься туалетом своим раньше было одним из удовольствий, а теперь раздражало, казалось составной частью какой-то тяжкой обязанности – как будто все время кому-то что-то должен. Потом вяло поплелся одеваться: все тот же старый костюм, все тот же потертый галстук.
Далее был ужас путешествия в трамвае, что вез его на вокзал: от жуткой давки, казалось, вот-вот навсегда остановится сердце... Выпав с подножки и переведя дух, он посидел на скамье, потом поплелся к кассе. Там – очередь. «Где касса – там всегда очередь, где транспорт – там всегда давка; где двор дома твоего – там всегда грязь. А там, куда мне предстоит отправиться – почти всегда дождь. Чертовски веселая страна, чертовски веселая жизнь... Как будто что-то ушло из моей жизни, что-то главное, без чего и жизнь не в жизнь».
Отстояв часа три и уже садясь в плацкартный, думал он некоторое время   о том, что Данилов считал самым трудным в убийстве себя преодоление боязни боли... Он забился в угол жесткой скамьи и закрыл глаза. Поезд сделал вдоль берега моря еще несколько завитков (чем кривее – тем прямее) и, наконец, выполз на равнину, пыльную и почти безжизненную, с торчащими редко в степи белыми домиками и кривыми заборчиками, которые уже почти ничего не огораживали.  Все это как будто ожидало какого-то урагана, что сметет все, и следа не останется. «Взмахнет ангел на нас, полумертвых, крылом белоснежным, и выпадет здесь или виноградник  дивный, или долина розовая. И прекрасней земли на всем белом свете не сыщешь». «Те, кто будут жить после нас, будут презирать нас...», - вспомнил Комус. «Боже мой! Ну, что поделаешь, – сын мелкого лавочника... Сотни лет пройдут, а тут все будет точно также. Главное – понять, что ничего не переменится. Да черт бы их побрал, в конце концов», - он вдруг похолодел от ужаса в вагонной жаре потому, что уже не раз за это утро помянул черта. «Это они после прошедшей войны свои следы оставили...».
Поезд тащился через всю страну. Сквозь вагон постоянно сновали со всем остро необходимым: колбасой, водкой, детскими горшками, губными гармониками; несло – перегаром, потом, пылью, чесноком, табачным дымом. Левиафаня-не с достатком предпочитали, разумеется, сообщение по морю.
Поле трех суток полуголодной, пыльной, вонючей тряски наконец-то возникли очертания воспетого несколькими поколениями поэтов города – «царственной столицы». Там была уже осень. Что-то капало сверху, что-то брызгало снизу, что-то хлюпало вокруг; но после вагонной вони запахло свежестью.
«Вот еще фирменный национальный запашок – везде, где не люкс – непременный запах сортира. Уборные, что ли, они так специально проектируют?», - еще нерадостнее подумал Комус, допивая стакан жидкого и холодного чая в при-вокзальном буфете.
Прямо с вокзала он поехал к Бланку на Камышовую – на поклон к «сиятельному» литератору. Постояв некоторое время возле бланковского дома и подивясь на его нелепость, поднялся он в  кудряво изукрашенном лифте на пятый этаж... Дверь отворила приходящая прислуга... И тут Ганс  Комус узрел английское пальто, стоившее ему трехмесячной адской переводной работы - шедевра сногсшибательного занудства – «Мелисса» слепого поэта Йохана Йон-сона, - плод его, Комуса, бессонных ночей и невыносимых дневных мук, ибо поэта сего читать и на языке оригинала было почти невозможно, а уж переводить на свой родной...
О небеса! Это пальто принадлежало Теренсци.  Баба немедленно застрекотала: «Они никого не велели пускать-принимать. Можете оставить визитную карточку, - или что там у Вас?», - она ткнула в сверток Комуса. «Да что это такое?», - возопил он. «Они не вставали еще и не велели беспокоить», - добавила она совсем тихо и почти вытолкнула посетителя, захлопнув дверь. После этого Комус на ступенях пятого этажа уже основательно присел и тут вспомнил, что у Бланка пахло духами, и это, в общем, не оставляло никаких сомнений: их возили контрабандой откуда-то... И пахли они тропической древесиной, цветами Бог знает какой волшебной страны, погружая вдохнувшего их в состояние бесконечного блаженства и унося прочь от земли... Андрий всегда носил в кармане пальто платок, пропитанный этими духами.
«Ну, вот теперь он мне не откажет»,- последнее имело отношение к Мэю Бланку. И Комус начал спускаться вниз.
На улице начинался дождь. Дотащившись до знакомых, что жили где-то между рынком и городской тюрьмой, он был допущен к ним на ночлег... Испив поутру с хозяином квартиры, собиравшимся на службу, кофей с влитым туда коньяком, отправился Комус проторенной дорогой на Камышовую. Когда же достиг он вожделенного пятого этажа, то тут уже изумлению его не было границ: труп сиятельного хозяина ожидал его, подперев в сидячей позе дверной косяк; в квартире же было все вверх дном. Запах тропических духов уже не ощущался...
Комус понял, что, возможно, он сделал первый шаг вниз и «дернул коготок» что было силы.
Прошлявшись весь день по городу без толку, так как знал он, что без по-кровительства Бланка у него не возьмут в печать ни строчки, он сел на скамью в холодном колодце двора, ожидая хозяев, у которых ночевал накануне. Когда они вернулись, сообщил щемящую жуть.
Весть о том, что Бланка больше нет, молнией пронеслась по городу: завыли девки, застонали дамы, затрещали издатели и издательши.  Комус решил, что следует разыскать Андрия и возвращаться обратно. Ничего другого не остава-лось. Сутки ушли на поиски денег на обратный билет. Все надежды на то, что, может быть, как-то удастся зацепиться в северной столице на время, рухнули.

               
                Глава 3

         В три часа пополудни Андрий высунулся в окно, чтобы выбросить окурок в пересохший фонтан во дворе. Тут подъехала машина, откуда вышли четверо мужчин, шумно хлопнув дверью. «Квартет горилл», - успел подумать он и крикнул что-то такое Бланку. Тот схватил пузырек, который всегда был наготове, но с другом не пожелал делиться. Когда те вломились в квартиру, Теренсци сначала пытался вырваться, но безуспешно, да и синяк под глазом угомонил.  Затем его просто задвинули в угол, вместе со стулом, лицом к стене. Единственное, что он успел сообразить, - что хозяин умер, а в квартире – обыск. Что они там искали – он так и не понял; он будто уже ничего не чувствовал: и когда вели его по лест-нице под руки, так как ноги плохо ему повиновались после полученных ударов в позвоночник...
Привезли его в Департамент. Там допрашивали и били, пока не устали. Затем волокли куда-то вглубь, по лестнице, чтобы поместить на самый нижний круг Ада.
Когда он очнулся в полной темноте, то кроме естественного чувства существа, которое ничего не понимает, кроме того, что это – смерть, ничего не было. Единственное, что он желал тогда – чтобы поскорее прикончили... Потом нача-лись припоминания... Он вспомнил ошметки рокового вечера и проклятый подвал «Чертова пасть». Там шла бойкая торговля кокаином, морфием, телами и душами. Известные богемщики изредка туда захаживали...Там он застал Бланка, который был уже пьян. Подошел к нему, заговорил с ним, попытался сказать что-то свое, особенное... Выползли они оттуда вместе. В такси поехали домой к Бланку.
Там произошло то, о чем вспоминать вообще не хотелось, В любом случае, опыт бы не повторился. В делах любовных хозяин оказался невыносим и противен. Он видел  в этом эпизоде отвратительный пролог к тому, что происходит с ним теперь. Он сделал неверный шаг и попал на другую сторону луны. Там будут мучить и убивать. Он понятия не имел, чего они от него хотели, и еще менее,  о чем его спрашивали. В редкие минуты между допросами и побоями, когда он был способен еще что-либо сообразить, то понял, что им ничего не нужно: просто его вытащили от Бланка, и этого было вполне достаточно.
Через четыре дня, сломав ему все, что возможно, изуродовав его прекрасное лицо и тело, его закинули в кузов грузовика, где то ли еще шевелилось что-то тварное, то ли – уже нет, и отвезли к печам местного крематория, где у тамошних прислужников кипела работа день и ночь...
А Ганс Комус все звонил по всем возможным и невозможным телефонам, пытаясь хотя бы что-нибудь разузнать об Андрии. Но все было безрезультатно -тот как в воду канул.
Занял еще денег, отправился Комус в пароходную компанию за билетом:  вторичного путешествия по железной дороге он не чувствовал себя в состоянии перенести. Беспокойство о судьбе Андрия оставалось, но не безнадежное: оставалась где-то на юге Настя; или, быть может, Теренсци сам куда-то пропал и скоро объявиться. О смерти Бланка сообщили все газеты, но то обстоятельство, что эти два события как-то связаны друг с другом, вначале не пришло ему в голову. Он вознамерился совершить морское путешествие в свой обожаемый край (а, может, Андрий уже там?) и теперь уж остаться там навсегда. И жизнь снова покажется прекрасной, хотя и останется по-прежнему безденежной.
Было у Комуса одно малопонятное, с точки зрения его друзей, качество: когда, по разным причинам, его близкий друг внезапно исчезал из его жизни, - он переставал интересоваться им. Хотя, конечно, Андрий Теренсци – случай особый...
Тем более, что морской воздух выветрил столичную муть. Никогда не страдая от морской болезни, Комус сидел в шезлонге на верхней палубе и утопал в блаженстве. Все его ближние соседи по путешествию напоминали ему обитателей как будто потустороннего санатория – ступор необыкновенный – ни поговорить, ни второе-третье;  вообще – ничего. «Ну и ладно. Ухожу в свою раковину, погружаюсь в спячку... Вокруг – какие- то контуженые пациенты африканского колдуна. Шарахаются в сторону, как будто у меня рога-копыта. Провалились бы все..., кроме обслуживающего персонала, разумеется». И постепенно  погрузился в сон.
Сны  у Ганса Комуса бывали мало что пророческие, но еще и кошмарные. Постепенно солнечно-бирюзовый мир исчез, и выплыло из темных глубин какое-то непонятное помещение с грязно-рыжими стенами из всенародно люби-мого красного кирпича. Вверху болтался жестяной рефлектор с лампочкой; качался туда-сюда, пока Комус не увидел некую картину, от которой, как в детстве, ему захотелось поскорее проснуться. Но нет! Под лампой возникла вдруг чья-то странная (он так и не понял во сне – чья) голова: лицо, разбитое в кровь,  и, кажется, еще и с выбитым глазом; бурые волосы прилипли к вискам...
Если  бы во сне он узнал это лицо, то, конечно, не проснулся бы... Затем из плохо освещаемой пещеры волокли кого-то за ноги вниз по лестнице, и чья-то голова билась о ступени, окрашивая их... Вот красный цвет он увидел наиболее ясно. Красные пятна на ступенях выделялись очень хорошо... И вдруг он отчет-ливо услышал музыку: это был отрывок из рувелековского концерта, который всегда напоминал ему   (совершенно  необъяснимо  для  него самого) смерть  - в яркий, блаженный, солнечный день... Но вот он сделал еще усилие и открыл глаза: сердце бешено колотилось, перед глазами плыли зеленые круги... Но свежий ветер с моря вдруг задул очень сильно.
«Так вот, значит, что... так вот оно что...», - забубнил он, поняв..., то есть, он совершенно не сомневался, что означает этот сон. «Его больше нет». Сунув под язык таблетку и посидев еще немного, он вяло двинулся по направлению к своей каюте. Там его вырвало. И вдруг он почувствовал себя совершенно свободным, как будто вместе с блевотиной вышел из него весь страх.
«Его больше нет, а мертвому ничего не нужно. Никаких визитеров с того света не будет. По крайней мере, пока я сам этого не захочу. Ничего не было. И никакой поездки не было. Да я и не боюсь никого, так как сердце мое - дохлое, и после первого же удара верзилы какого-нибудь я просто отойду в мир иной. Еду домой совершенно спокойно».
Через четыре дня они вошли в порт, единственный восстановленный после войны. И там, как всегда, была нарядная толпа встречающих; и он спокойно вошел в эту толпу: он более не боялся толп.
               
                Глава 6
 
Каменный балкон его квартиры («их» квартиры, - подумал он)  так сильно зарос диким виноградом, что  пришлось   употребить   садовые ножницы. Иные растения   на   балконе  засохли –  мумифицировались от  беспощадного  солнца. Комусу понятен был властитель , придумавший  сделать божеством солнечный диск. «А что же обожествлять-то? Гнилое болото?». Высохшие растения умилили его. «Как жаль, что нельзя было вот так сохранить его... ». Он погладил шершавый, теплый камень стены: там Андрий однажды, шмякнув ладонью о стену, оставил след руки (баловался гончарным делом). Комус вдруг до ужаса отчет-ливо   увидел его руки: длинные, худые пальцы, с чуть кривоватым мизинцем, на   котором  всегда  красовалась  крошечная интальо,  оправленная  в золото. Оправа – современная, зато фигурка крошечная была архаическим мальчиком     с птичкой, сидящей на ладони, - вещица, неизвестно где, когда и кем отысканная.  Как будто Кизер передал перед смертью кольцо жене своей для передачи Комусу, а тот подарил Андрию.
Комус слабо верил в бессмертие души или возможность встречи где-то «там», да и вообще не очень-то его интересовала душа Теренсци. Он хотел почув-ствовать его тело, любое, даже мертвое, изуродованное; поцеловать в окровавленный лоб. Самому похоронить его, ходить на могилу, ухаживать за нею, посадить цветы, что будут расти из его разлагающейся плоти, - а он, Комус, будет касаться их... 
Потом он узнал, что замученных никогда не выдавали их близким, а всегда сжигали – «извлекая пользу», удобряя поля. Это казалось ему особенно отврати - тельным: забирали навсегда и не разрешали оплакивать...
Захотелось есть, а еды не было совсем. Комус собрал оставшиеся деньги и отправился  в магазин,  хозяин  которого отпускал  ему иногда в долг. Для этого пришлось спускаться с возвышенности (весь город был расположен на холмах по разные стороны от Бухты Победителей). «Победителей», - Комус вдруг рассмеялся и натолкнулся на какого-то щеголя в очках от солнца и с бумажным пакетом в руках.
«Милый, дорогой!» - заголосил Олесь Гинзбур, ибо это был именно он. «Как съездили? Удалось что-нибудь пристроить у столичных болванов? Как Мэй?  Куда к чертям провалился Теренсци? Где Настя? Куда вообще все запропастились?»  «Я иду в магазин, если хочешь – можешь составить мне компанию,  а если нет – ступай себе», - пробурчал Комус. Зашли, купили кое-чего, а хозяин опять  отпустил  Комусу в  кредит  (таким  образом, тот должал  бакалейщику постоянно); двинулись к трамвайной остановке, чтобы добраться до дома, где обитал Олесь. «А твой воитель все еще у тебя живет?» -  Комус  не  спросил, а только подумал про себя. Он решил на сей раз держаться с Гинзбуром осторожно, но твердо.
«Ну, рассказывайте, дорогой друг, как там столица». «Не здесь»,- ответил Комус. «Есть обстоятельства?». «Разумеется... ведь тебе же все отлично известно». «Нет, я в столичные сферы не вхож... Зайдите ко мне – выпьем кофе и поболтаем», - заключил Гинзбург.
Ехали долго,  и Олесь болтал без перерыва. Комус его не слушал: ему не нравилось и очень, что в этом блахоуханном, благословенном и триедином слиянии земли, воздуха и моря, в этом раю, поселились некие мразеподобные дегенеративные твари, это ползучее государство-многоножка. Казалось, что только доброе, справедливое, человеколюбивое общество и могло бы образоваться в таком счастливом месте, будто созданном для свободы, творческой работы, на-слаждения, отдыха, - для возделывания каждым своего сада внутри и вне себя. «Если бы можно было представить себе некую огромную тушу, и, вогнав в эту тушу нож, покончить разом, ... но нет: меткий удар здесь не поможет, нужна выкорчевка пней и расчистка места... А мы – слабые, а мы – хилые, а мы – ленивые... Мы – культура, и поэтому мы бессильны».
         Наконец  доехали. Ездить в трамвайчиках было истинным наслаждением:  с жутким деревянным грохотом  неслись все время вниз да вниз.
Зашли: дверь открывал Олесь. В квартире было пусто, чисто, запах знако-мых  духов стоял в прихожей. Комус вдруг вспомнил визит на квартиру Бланка, и у него потемнело в глазах. Гинзбур участливо довел его до гостиной и усадил в кресло...
               

- Бланка – нет. Теренсци – также. И хотя их смерти были разными, и одна последовала за другой, - я не думаю, чтобы ты об этом не знал.
- Мы слышали, конечно, что умер Бланк, но о Теренсци вообще ничего не известно.
- Бланк, вероятно, принял какое-то сильнодействующее средство мгновенно или очень быстро. Андрий же забит до смерти.
- Забит? Ничего не понимаю.
- Да чего же тут не понять: хотели избавиться от Бланка, заодно и Андрия прихватили: обычная практика.
- Бланк – фигура, а что такое Теренсци? Пустое место.
- А Теренсци, друг мой любезный, был в это время с Бланком... наедине. Дошло? Засим позвольте откланяться.
- Может быть, заночуете у меня? Ведь идти-то Вам теперь домой не за чем...
- Надо привыкать к одиночеству... Хотя бы в целях собственной безопасности.
Когда провожались, Олесь полез было целоваться. Комус взял его за лац-кан пиджака и тихо спросил: «А где тот твой кобелек крашеный? Уже шлепнули?» И хлопнул дверью...
«Зачем я вообще туда потащился? -  тоскливо спросил сам себя Комус, - «понюхать, не пахнет ли там смертью?
               
                Глава 7

Возвратясь  домой, Ганс Комус долго лежал на диване и думал, что арест его – только вопрос времени. «Скорее уж остается удивляться тому, что до сей поры не схватили». Конечно, он не вполне был уверен, что Гинзбур и есть приставленный согляда-тай;  ему казалось (почему-то), что Олесь к нему очень привязан и на предательство не способен!
Пролежав в этаких размышлениях до вечера, он вдруг слез с дивана и отправился на прогулку. Южная ночь куда-то влекла его. Как только спадала жара, горожане-бездельники и горожане, освободившиеся уже и от работы или от службы, насыпались в центр города и рассыпались по его окраинам. Везде их ждали незатейливые развлечения.
Мимо одного такого «незатейливого развлечения» под красным фонарем случайно проследовал  Комус, быстро перебирая ногами в сторону порта. Из всего того, что Олесь наговорил ему в трамвае, запомнилось следующее: «Ну, там, в порту, можно спросить... ну, Вы меня понимаете, есть один отчаянный дед, ему можно заплатить, он переправляет на острова, которые – свободная зона. А там и до архипелага рукой подать. Я пока сам только что на него вышел, придерживаю для себя: вдруг пригодится. Но для Вас...».
Какая-то женщина толкнула его, извинилась, и от нее сильно пахнуло вином. Он бы и не повернулся, но, к несчастью, она узнала его. Это была Настя...
Через несколько минут они уже сидели в грязном портовом баре. И Комусу пришлось заказать ей порцию выпивки и закуску. Когда она прикончила все это, то речи и слезы потекли рекой. Комус вдруг подумал, что в чинных собраниях, разговорах об истории – музыке – философии ему уже никогда не придется участвовать; что он двое суток не брился и не мылся; что вид у него кошмарный. И, вообще, - любые признания-излияния ему надоели до чертиков! Если Олеся он готов был терпеть, то Настю просто возненавидел. Оказывается, после гибели Андрия, «которого я любила до беспамятства», - водопады слез, мокрый платок, свой и Комуса,- «мне пришлось идти на панель, врачина мой прогнал меня... Я стала проститу-у-уткой, Комус..., ты понимаешь?». «Ты всегда была ею; только теперь - вместо комфортабельной докторской квартиры – обшарпанная портовая стена или пляж..., но там могут поймать стражи порядка, и тогда – тюрьма, а там – стражники, и не платят», - хотел сказать он, но был человек добрый и потому промолчал.
«Вот что, заблудшая овечка, можно помочь твоему горю, но пока я еще не решил, как. Пока я еще думаю. В общем, попалась ты мне на глаза в тот самый момент, когда я думал.  Вот деньги –  спрячься  где-нибудь  дня на три,  а затем встретимся тут же... А теперь – прощай». И пошел своей дорогой.  От встречи тошнило, хотя к трактирному пойлу он не притронулся. «Никогда не следует так опускаться, никогда не нужно терять лицо. Слушать исповедь проститутки – что читать бульварный роман из прошлого века: публичная женщина со светлой душой. С Душой...».
И вдруг его дернуло: «А, может быть, она – такая же проститутка, как я – профессор философии? Ну, выгнал Гартманн – давно пора! – но ведь она – как будто с режиссером своего театра?».
И Комус двинулся по указанному Олесем направлению, нашел маленький беленький домик под красной черепичной крышей. Аккуратный садик, ухоженные тропинки, электричество, прочие приятности. Это сразу располагало к хозяину, так как остальные места в окрестностях порта были достаточно грязны...   Дверь открыл беленький, маленький старичок, в шапочке с кисточкой, чистень-ко вымытый, - и сделал гостеприимный жест. Комус сказал сообщенный Гинзбуром пароль и оказался в аккуратной комнате: стулья, столик, диванчик, герань на окнах – занавесочки цветастые. «Привет», - сказал старичок, - «чем располага-ете? Сейчас очень требуется: икра, водка; марафет в ходу». «Не понял?» - ответил Комус, - «я думал, что дело может ограничиться деньгами...». «Деньги? А на кой они мне» - завизжал старичок. «Но ничего иного я не могу предложить», – Комус прямо вздрогнул от этого визга. «Ну и катись к такой-то матери, обормот. Много вас таких шляется...». Комус выкатился быстро и очутился снова на той же улице, где уже не светил ни один фонарь. «Что это было?» - пронеслось быстро у него в голове. Кругом была такая темень (Его Левиафанство издал приказ об экономии электроэнергии по всему острову), что непонятные, бледные личности – призраки сновали туда и сюда; он буквально наталкивался на их подозрительные, про-тивно воняющие тела, пока вдруг не вспомнил, что где-то неподалеку находится кладбище. «На тебе! Повылазили, уроды»,– тоскливо подумал он, споткнулся о какой-то камень, затем сел на него. Стал дожидаться, пока луна, наконец, собла-говолит выползти из-за туч. Наконец, окрестности покрылись грязно-желтым светом,  и  он  увидел  себя  будто со стороны, сиротливо сидевшим на камне, а  полукругом, на приличном расстоянии, на корточках, сидели местные туземцы  и смотрели на него. «Волчья стая», – подумал он. И вспомнил было перекрестить-ся, но тут  же передумал:  реакция у  него   была  быстрая. Отшвырнув  от себя бумажник, предназначенный контрабандисту, пустился он бегом на своих тощих ногах, что было сил.
Остановил он бег свой только возле того самого кабака, миновать который было  просто  невозможно: это  был  своего  рода  форпост... На  угольном  ящике лежала пьяная и кем-то использованная женщина, показавшаяся ему похожей на Настю...
Наконец он добрался до конечной остановки, сел в пустой трамвай и, на-щупав в кармане медяки, обратился к кондуктору: «Трогай, Харон».  На что кондуктор  и  вагоновожатый  переглянулись  между  собой и  промолчали: немало людей возвращалось не в себе поздними вечерами этим маршрутом.
Домой он пришел уже совершенно спокойный. Посидел в ванной, заварил себе  крепкого  чаю.  Дотянул  телефонный  провод до спальни и  набрал  номер Олеся.  На другом конце  послышалось  сонное,  но все-таки,  жеманное  «алло». «Доброй ночи, мон шер, извини за беспокойство», - неожиданно мягким баском заговорил Комус, - «почем же ты берешь за экскурсию  в самый ад,  Виргилий несчастный!». « Вы не нашли старика, Ганс, дорогой мой?» «Старик этот был весьма негостеприимен». « Я виноват, готов понести любое наказание, которому Вы вознамеритесь меня предать». «Так, ничего... мертвяки кладбищен-ские осадили меня, пришлось отби-ваться от них бумажником. Там были все мои последние денежки, и то – одолженные... Что бы я хотел сделать? Ну, скажем, сдал бы твой зад в аренду и установил бы арендную плату, да боюсь: от трудов твоих праведных я просто с голоду помру. Писательство надежнее. Нечего – поползу завтра в издательство и попрошу  хоть  переводов... Так  что  побег мой не  состоялся. Мне  вообще начинает казаться, что я ни за что не вырвусь отсюда, что, даже, в отличие от Бланка, ни-когда не умру. Я начинаю чувствовать себя таким же «бессмертным», как наш «божественный» правитель».
«Это Ваше законное место, дорогой мэтр, среди «бессмертных», -  на противопо-ложном конце провода послышалось хихиканье.
         «По-моему, ты ничего не понял... Например? Все кого мы любили, и кто хотя бы сколько-то  любил  нас теперь обитают в самых мерзких, зловонных кругах нашей мерзкой зловонной преисподней. Помнишь прелестную длинноногую рыжую девочку, с которой ты в детстве часто играл в теннис? Она потом еще на сцену пошла... Так вот: ее нынешний адрес – кабак «Желтая Ж.....», так как после употребления их пойла, не только разные ж...., но и все вокруг становится соответствующего цвета. Пьяная, с раскоряченными ногами, и с кружкой на ноге, с надписью: «Плата за вход». Хочешь – бери, не хочешь – иди мимо. Я чуть в обморок не упал... Правда, мне показалось, что, может быть, это у них «театр» такой –нетрадиционный»...Впрочем, для меня не имеет значения – «театр»  или не «театр», -  все равно – гадость: театр – кабак...  Я в  этот кошмар вошел, а выйти не могу... Как будто сплю и не могу проснуться...». «Извините, мэтр, но мне кажется, что Вам не хватает смерти вот этой рыженькой? Ведь, в любом случае, следует сохранять лицо, а она...». Комус бросил трубку.

        После  бессонной  или почти  бессонной  ночи – проспав  три  часа  – он вскочил с постели в пижаме: в двери истерически дребезжал звонок. «Все. Это – за мной», - пошатываясь, он босиком пошел к двери. Звонок продолжал дрожать. «Кто?» - спросил Комус и не узнал своего голоса. По ту сторону тоже незнакомым голосом проскрипел кто-то: «Откройте, извините...». Поняв,  что это –   «не пришли»,  Комус отворил дверь. Там стоял Олесь: он был явно не в себе:  волоса - не гладко, галстук – не перпендикулярно. А под глазами – круги более обыкновенного.  Влетев в квартиру Комуса и громко хлопнув дверью, рванул он в гостиную, бухнулся в кресло и только потом включил свою говорильную машину... Впрочем, и весь разговор сразу же пошел в темпе allegro.
- Бланк воскрес. Невероятная подлость с его стороны.
- Жив? Его, что, видели в Лиссабоне?
- Причем же тут Лиссабон, мэтр?
- Когда кто-нибудь из наших дает тягу, его обязательно находят в Лиссабоне.
- Ну да? А мне знакомый шкет шепнул: инсценировал-де Бланк собственную смерть: выпил настолько сильнодействующее снотворное, что даже дыха-ние, якобы, остановилось; а на бутылочке надпись – «цианид». Ну, эти олухи и решили, что он покончил с собой, и отправили тело в морг. А тело выспалось, двинуло по шее прозектора и ушло в простыне.
- И что же – не искали?
- Представьте, нет.
- Вот  уж  не  ждал от  Бланка  такого  жульничества: всегда  считал  его добросовестно трагическим персонажем. Расстроил  ты меня  Олесь  ужасно: мир начал обретать трагические формы, и вдруг – нате – как плевок в лицо...
 - Теперь в самый раз ожидать возвращения Андрия из какого-нибудь притона, где .......  день и ночь.
 - Ну, нет: кто-то же должен сыграть трагическую роль.   
 - Только не Теренсци, только не он.
 - Кажется, я понял, почему мы не может описать, изобразить, выразить наше время: оно эстетически не может быть оформлено. Оно, в своей сути, бесформенно и антиэстетично. Оно неопределимо. Оно исторгает из своих жил не кровь, а грязь... И это бы еще потерпеть: оно вообще ничего не исторгает. Оно уйдет бесследно. Разве мало уже таких бесследных эпох миновало?
- Не отчаивайтесь, мэтр... А эпохе нашей я нашел определение: эпоха телефонных переговоров: вместо крови и грязи по нашим венам бежит электрический ток.
-Что?? Ты что-то знаешь? Что-то начинается? Будем, как лягушки, дергаться под током?
-Ха-ха-ха! Я побегу. Может быть, что-нибудь еще разузнаю для Вас.          

                Глава 8

Поздно вечером следующего дня в телефон звонил сильно напуганный (пуще  прежнего) Гинзбур и  сообщил  ВЕСТЬ:  Его  Левиафанство  скончался (инсульт), спасти не могли, врачи арестованы, охрана арестована;  словом, все приближенные арестованы (некоторых, впрочем, побросали в море – без возни). «А теперь у нас Директория, поздравляю, дорогой мой, теперь, надеюсь...».
Как и предполагалось, лица, совершившие переворот, были из числа близких людей  Верховного. И  они-то  составили  Директорию –  из  себя.  Обыватели бегали к газетным киоскам, шептались, звонили друг другу, - вся страна тряслась от страха  дня три. Затем все успокоились. Особый Департамент (тот, что хватал людей просто так, отрабатывая жалованье) распущен. Вместо  него  учреждена Народная Милиция; частично отменена цензура и т. д. Почему-то введен комендантский час (временно); правда, почти сразу же возникло некое сообщество, во-всю  торговавшее  настоящими пропусками. Желавшие могли  гулять  по ночам, ни в чем не отклоняясь от своих обычаев. В общем, жить стало лучше, жить стало радостн’ее. Буйным цветом заколосился черный  рынок, где достать можно было все. У кого не хватало  денег, те  просто   меняли. Комус мигом   загнал всю   свою антикварную мебель, купил себе новые костюмы, выкупил  из  ломбарда часы и кольца и начал «выходить в свет». «Свет»  же  быстро  опомнился и  стал  устраивать собрания, как и прежде. Агенты продолжали работать по инерции, но как – то вяло и без вдохновения: промысел явно сходил на нет...
 И тут произошло некое событие, потрясшее мыслящий элемент общества так же сильно, как и смерть Верховного: заграничная музыкальная знаменитость вознамерилась  посетить  новую,  освобожденную, Левиафанию.  Музыкант  сей торжественно пересек океан  (там  кое-где  еще плавали мины, оставшиеся после бегемотов).  Ему подготовили торжественную  встречу:  кто-то  из  Директоров даже,  но...  Но  иностранный  исполнитель  появился   в  зале   для   концертов совершенно неожиданно. Никто  не понял, как он  вообще туда попал. Афиши, разумеется, были, но  немного. Тем  не менее, горожане  закопошились  – все хотели быть на его концерте,  все  знали о  нем,  тайком  почитывая  иностранные газеты  и  слушая  зарубежные  радиостанции. Говорили,  что  это  прямо феномен: очень редко выступает в концертах,  предпочитая записи в студиях,и совсем не дает интервью. 
        Конечно, в зале был весь местный бомонд... Так как Иоганн Готлиб Комус не принадлежал к «официальному» бомонду, то место себе нашел на приставном стуле последнего ряда...  И вдруг в проходе появился изменившийся почти до не-узнаваемости...Бланк: обрит наголо, голова в буграх, огромные глаза – еще огромнее, оттопыренные уши –  еще  оттопыреннее. На  нем  был вечерний костюм, и худая  женщина, в зеленом шелку и рыжей лисе, висела на руке его. «Вульгарна», - успел подумать Комус, как вдруг признал ее. «Люблю я очень это слово, но не могу перевести»  иначе как ........   А сам-то,  ну, просто –  «Носферату, призрак ночи».  «Здрасьте, дорогой мой, здрасьте», - уже Бланк и Комус пожимали руки  друг другу.  «А  Вы меня  не  узнаете,  дорогой мэтр?» - обратилась к нему женщи-на.   «Ну, как же, Настя... как же...  Похорошели чудо как...  Вы  затмите  всех  дам  в этом зале», - и чмок ручку.
  Когда Комус возвратился из курительной в заполненный публикой зал, когда раздвинулся мышино -серого цвета бархатный занавес, и на сцене обозначился одинокий рояль, свет потух, наступила временная полутишина, - тогда из-за кулисы появился человек в сером костюме. Шел он как большая хромая птица (он и впрямь припадал на одну ногу), да и вышел как-то боком.  Непосредственно подсел к роялю ( как  будто присел, желая отдохнуть, а вовсе  и не  собираясь играть),  затем  наклонил  худое носатое птичье лицо, опустил маленькие глазки, поставил тощие пальцы на клавиатуру, причем его серые плоские космы почти коснулись оной...
        Играл он  первый том «Хорошо темперированного клавира». Играл он ни хорошо, ни плохо. Играл он нечеловечески гениально. Большинство недоумевало, как можно было для такой непонятной и музыкально не очень избалованной аудитории исполнять  подобную  «ученую   заумь». «Ну,  что-нибудь,  э – э – э, популярное». Но заставить публику прослушать оба тома «Хорошо темперированного клавира»  - кошмар и ужас студентов младших курсов и детишек старших  классов  музыкальных  учебных  заведений!  Это  было  более  чем оригинально.
«Классно, tops»,- высказался Олесь (ибо – как же без него?) в том духе, что   играть  Баха теперь –   это все равно, что совершить  революцию в музыкальном  искусстве. «После удавки-то венской школы...», - добавил он вполголоса своему соседу, выпучившему на него глаза, как будто Гинзбур сказал ему что-то неприличное...
В антракте, между первым и вторым отделением, Комус получил от Мэя Бланка записку, что  - необходимо увидеться, что Настя встретила какую-то давнюю подругу с мужем и едет к ним ужинать, что необходимо кое-то прояснить. «Да что же тут еще и «прояснять?» - подумал Комус. «Нет такой силы, которая могла бы тебя уничтожить, пожиратель чужих жизней».
Но встреча состоялась через некоторое время после концерта, когда публика уже нашла свои вещи в гардеробе и кинулась было ловить музыканта, но его и след растаял. Он вылетел в трубу и пролетел поверх их голов на темном осеннем облаке.
Встретились литераторы  в красно-желтом парке на пустынной скамье,  да и вокруг не было ни души. Некоторое время курили молча. Комус заговорил первым: «Странный тип, да и вещи, сыгранные им, странны тем, что я словно впервые услышал их. Вдруг во время его игры я как будто увидел трепетание каждого отдельного листочка: я увидел привычный пейзаж за окном впервые чужими глазами: прозрачные ангелы, временно отвязав свои крылья, восседали у роялей, играя по очереди все сорок восемь прелюдий и фуг... Вообще, запахло тем любимым поэтическим запахом тления, что меня всегда настраивает на творческий лад: неразрешимая загадка – почему поэты увядание предпочитают цве-тению (примета нашего века, а?)». «Кажется, я знаю ответ», - промолвил Бланк, - «потому, что между оплакива-нием цветка юности, который все равно увянет, и нынешним временем, было много всякого разного: считаю неудобным называть Его вслух, хотя именно Ему мы обязаны патологической тягой к тлену. Мощи, как их  не верти, пахнут отнюдь не розой. И вообще – на кресте розы не растут... Вот Вы думаете, дорогой друг: болтает Бланк  о чем угодно, кроме того, о чем бы следовало говорить?  «Нисколько. Вы именно говорите о том, что нужно.  Если бы я хотел выведать у Вас подробности,  последовавшие  за  Вашим   «самоубийством» или арестом Теренсци, - я бы с этого  и начал. Но, оказывается,  меня  это  нисколько  не  интересует». «Но  откуда,  например, Вы могли знать о  самоубийстве?». «А я там, «за колонной», стоял», - отвечал Комус, - «так, по крайней мере, утверждает Ханна  Горенфельд; и всегда, при случае, об этом рассказывает. Ну да: я  был  там  в качестве свидетеля,  так  как, согласно ее  убеждению,   я – тот, кто всегда бывает на своем законном месте, когда творятся всякие пакости». Тут лицо Бланка почему-то растянулось в улыбку, и это было жутко: делал так он крайне редко: «Горенфельд  - в своем праве и  может  представлять с ебе  сатану  в  каком угодно   обличии...   Смешно... Я  Вас  за  сатану  никогда  бы  не принял. Впрочем, я всегда был уверен в том, что чуть-чуть умнее Ханны, хотя бы потому, что не пишу литературоведческих трудов в довесок к стихам. Или – или. Кто же - Вы?  Вы – Поэт  с  прописной, изысканно  изукрашенной  буквы  инкунабулы...  Вот представьте себе, Вам будет не трудно:  сидит монах в келье, в самом начале средневековья, и выводит что-то вроде следующего: «Хочу наслаждаться вечно. Хотя бы и весь мир не понял меня, хотя бы и ужаснулся моему наслаждению». Но об этом мало кто догадывается...
 А теперь – до свидания. Я думаю, что нам суждено увидеться скоро... Мне тут повезло снять один загородный ... дом не дом, а так: призрак дома. Я решил окончательно перебраться на юг... Квартира  на Камышовой навевает мне дрянные воспоминания...».
Сквозь потемневшую листву парка потекли сумерки: казалось, что темный воздух занимал место светлого столь быстро, словно начиналась гроза. Выкурили еще по сигарете. Затем Бланк  встал,  поднял  воротник  пальто и зашагал прочь. «Что он там говорил о переезде в загородный дом? Невероятно!  Что останется от его поэзии, если создателя столь зыбкой материи перенести сюда? Это же –туман, тени, испарения болот... Впрочем, он давно уже ничего внятного не пишет. Да и что это еще за бегство? Не  пишется  потому, что  не  пишется;  потому, что время его прошло. И он переживает этот факт как трагедию. Мое время тоже прошло, но я это трагедией не считаю. Так себе – мелодрама, не более, последний пункт которой – смерть Андрия...
Н - да, те знали толк в своем деле: просто убить человека им было мало. Надо было обязательно превратить его в жертву, сделать так, чтобы мучения его были отвратительны, чтобы даже у любящих чувство сострадания смешивалось с отвращением. И в этом преуспели. Как невероятно просто оказалось довести человека до  состояния тупой скотины...  Или я плохо знаю  историю, или это только нашему веку удалось?  Странная  публика – вся эта наша  братия: ведь никто не верит, что можно просто жить-поживать, как будто ничего не было,      и не вспоминать. И многим ли это удается?».
Комус посидел еще на скамье, где Бланк оставил свою тень, не торопясь, двинулся по темному парку, выйдя на плохо освещенную улицу; пешком направился к своему дому, длинным путем: трамваи уже не ходили. Поднявшись к себе, снял пальто, дошел впотьмах до дивана в гостиной, рухнул на него и закрыл глаза. Окно было приоткрыто, и запах водорослей, оставшихся на берегу, был не-приятно ощутителен.  «Падаль», - громко и отчетливо произнес он, и вдруг засто-нал,  потом  стон  перешел в вой; он  выл и  бил что  было силы  в мягкую  стенку дивана, будто выколачивал оттуда пыль. Потом он забылся.
Когда очнулся утром, то в окно светило милое солнышко, в животе было совершенно пусто, но на душе не так тоскливо. Вдруг странный шум вывел его из состояния легкой эйфории: это был шум воды, бьющей как будто о ванну, с сильным напором. Комус встал и, чуть пошатываясь, пошел в ванну: какой-то мужчина  спокойно  мылся  там.  Когда  он  повернулся, чтобы  приветствовать Комуса (впервые в жизни его приветствовал субъект нагишом), тот признал в нем Андрия: один глаз отсутствовал, на руках были шрамы, да и руки были  какими-то другими, но со всем прочим все было без изменения.  Когда Андрий    вытерся после купания, Комус заметил, что и  волосы  его  сильно  поседели, да и лицо...  «Я поставил чайник, заварю кофе», - сказал Теренсци.  Комус вначале утратил дар речи, схватившись одной рукой на стену, другой – за сердце; затем пролепетал: «Что? Откуда ты явился? Мы уже похоронили тебя».«Со мной, как видишь, все в порядке. Я снимаю комнату, а там давно нет горячей воды; да и за некоторыми вещами пришел я, если, конечно, ты не возражаешь». Разговор продолжился за завтраком, изготовленным Теренсци на скорую руку.
 - Возражаю..., где находится..., у кого же та комната, где ты сейчас... Комус с трудом переводил дыхание.
- Так,  у  одном  старушки. Премилая:  бывшая  фрейлина  Высочайшего Двора.
 - Двора? Какого? 
 - Царского, разумеется.
- А они, что же, пока я спал, уже и Царский Двор восстановили?
- Нет. У нас Директория, насколько мне известно.
- Фрейлина,  комната,  горячая  вода,  Директория...  замолчи...,  и... где ты был все этой время? Где ты болтался, где? С кем? В эти полгода, когда ты исчез из Персеполя? Я хотел бы услышать это от тебя, а не от посторонних.
- Я полагаю, что ты и так знаешь достаточно. А вспоминать мне совсем не хочется... Арест, тюрьма, побои; глаз выбили, хорошо, что один...  Вот  смерть Бланка – это событие...
- Как бы ни так – смерть! Он  еще живее тебя. Кстати,  зачем  тебе  жить у старухи? Твоя комната по-прежнему ждет тебя: там  ничего  не  переменилось...Я видел тебя у Бланка, заходил к нему по делу, горничная не пустила. Затем вы оба исчезли. Затем вы оба умерли, потом оба воскресли... Хочешь увидеть  его – могу дать адрес.
- Совсем не хочу. Я вообще изменился; теперь я работаю – в городском театре, осветителем – и мне на жизнь хватает.
- Осветитель – это самое подходящее для тебя занятие.
- А не издеваться ты не можешь?
- Знаешь, дорогой мой, я только что вчера, поздно вечером, в очередной раз оплакивал тебя; у меня уже не для чего нет сил; а ты приходишь и заявля-ешь, что «изменился». Чтобы тебя я никогда больше не видел. Допивай свой кофе, собирай свои вещи и убирайся! И заметь себе – навсегда: даже приближаться не смей.
- На этот счет будьте покойны: ни окрест Ваших друзей, ни рядом с собой меня никогда не увидите.
       Выпроводив Андрия, Комус начал приводить себя в порядок: долго и тща-тельно выбирал рубашку, галстук, носки. Наведя последний лоск на ботинки и гладко зачесав волоса, спустился он вниз и, как будто сбросив тяжелую ношу, радостно и спокойно направился в издательство.
               
На Платановой, спешно переименованной в улицу Павших Борцов, в доме № 10 , на шестом этаже, с одиннадцати часов утра творилось что-то непонятное: как будто беспрерывно двигали мебель. Под окнами стали уже собираться зеваки, затем число их увеличилось, и стало  ясно:  это не  просто зеваки,  а  зрители  намеченного действа. Тем более, неподалеку  был  замечен  черный автомобиль с шофером ( до недавнего времени такие машины наводили ужас на горожан). Когда число зрителей достигло что-то около трех десятков, подъехала вторая машина, оттуда вышли люди вполне штатского, дружелюбного вида, и просле-довали к подъезду.
События  наверху  продолжали  развиваться:  послышался шум  драки, какие-то крики, слова, которым положено звучать в подобных случаях, и т.д. На противоположной стороне улицы  притормозил открытый, песочного цвета, автомобиль, управляемый женщиной в черной соломенной шляпке с маками, лихо посаженной набок на рыжие локоны. Опустив вуаль и положив руки в светлых перчатках на руль, она наблюдала за происходящим.
Когда  крики и шум наверху достигли кульминации, из распахнутого окна на мостовую, расцвеченную кое-где ржавой листвой, выбросился ( или был выброшен – никто ничего не разобрал) мужчина, одетый по-домашнему. Толпа с коллективным чувством ужаса сделала дежурный вдох и выдох, глядя на человека, треснувшего, как фарфоровая кукла, но совсем не  по- кукольному забрызгав кого-то кровью. Женщина в авто песочного цвета вскрикнула, и, нажав на газ, рванулась с места.       
 Через некоторое время к толпе обратился человек в штатском: «Граждане! Вы все были свидетелями того, как при попытке ареста из окна выбросился человек: он бывший секретный осведомитель бывшего Департамента Службы Безопасности, по чьей вине погибло много людей. Мы и в дальнейшем намерены выявлять...».
  Настя домчалась до того самого места, где находился «призрак дома», - как его называл Бланк, и застала там хозяина. Дом был стар, в состоянии плачевном, из удобств – только ржавая труба с водой, подведенной к дому из колодца во дворе. Бланка привлекала пустынность этой местности.
Со шляпкой с траурно-поникшими маками,  съехавшей на  затылок,  жен-щина ворвалась в дом с криком: «Они убили его!», - разрыдалась, упала в кресло. «Его – кого?» - спросил Бланк, думая о своем. Пока  Настя не заправилась подне-сенной Бланком живительной влагой и не затянулась несколько раз сигаретой, от нее ничего невозможно было добиться. «Гинзбура, черт бы их побрал», - прохрипела она. «Т а- а - к, началось», - выдавил из себя с трудом Бланк с явным отвращением. А Настя все твердила: «Что же делать? А,  Мэй?  Что же делать?».  «Ничего не делать. Убили Олеся Гинзбура. Гадкий тип, липкий такой», - произ-нес Бланк, поморщившись. Настя плакала: « Но  я была влюблена в  него; мы когда-то играли в теннис  в загородном доме его отца...». « В семь лет,  дорогая?  Ты, вероятно, начала влюбляться во всех представителей мужского пола с момен-та появления на свет..., в Ганса Комуса – тоже?» - усмехнулся он. «Ты издеваешься? Он же старик, и вообще – «не моего романа». «Конечно.  Достаточно и того, что ты отбила у него парня и долгое время отравляла ему жизнь», - сухо заметил Бланк. «Я не  понимаю: убит  Гинзбур, а ты  несешь  какую-то чушь», -  и Настя допила, наконец, остатки из бутылки. «У меня  нет ни капли сочувствия  к Олесю Гинзбуру. Я не видел его смерти. Но даже если голова его треснула, как арбуз, то он вполне того заслуживал. Все мы заслуживаем... того», – отвечал Бланк. «Ниче-го другого я от тебя и не ожидала: чувство жалости и сострадания тебе...», - не успела закончить Настя, как Бланк взял на тон выше и прибавил громче: «Да к кому? К провокатору и стукачу? На кого он только не доносил... На всех, кто был вхож к нему в дом. Даже на Комуса, - правда, там он врал больше, следы заметал, поэтому Комус и уцелел». «Комус..., да ты просто влюблен в него, а, Мэй?» - Настя хихикнула. Бланк,  помолчав  некоторое  время,  добавил: «Твое  дурацкое   хихи-канье, дорогая, неуместно и пошло. А Комус – единственный настоящий поэт из ныне живущих, который – это  себе  заметь –  сумел,  к тому  же,  соблюсти   себя.  В отличие от всех нас, продажных. Я его уважаю и люблю. А уважение мое весьма дорого стоит... Позволю себе заметить также, что не люблю истерик и не выношу сцен. Так что – или успокойся, или кати себе дальше». «Может быть, стоит позво-нить  и  сообщить  Гансу?».  «Зачем?  Олесь  был  его  крестником...  Чтобы у него сердечный припадок случился? Слава Создателю –  здесь  нет  телефона».

               
                Глава 9

        Когда Комус подкатил к издательству, настроение там было смешанное.     В иные времена, когда швейцар распахивал тяжеленную, двойную, бронзой окованную, дверь,  то  мраморная  лестница, покрытая  ковровой  дорожкой любимого красного цвета, возносила вошедшего прямо к портрету Его Левиафанства в парадном мундире Верховного (прежде там помещался портрет правящего монарха). Теперь, на «сакральном» месте, зияла  серая  прямоугольная ниша, будто провал в пыльное ничто. И это было страшно, ибо дирекция уже целый месяц  (с тех-то пор!) никак не могла решить, чем заполнить столь внезапно ставшее бесполезным пространство.  Приходящие, как водится, острили    и делали по поводу ниши предложения одно другого неприличней. 
«А ваше мнение?» - спросил редактор вошедшего в его  кабинет  Ганса   Комуса. «Да  завесьте  какой-нибудь  плюшевой  портьерой, а  за  ней   поставьте   чей-нибудь скелет», - буркнул Комус.
«Дорогой друг!» - запел редактор в высоком регистре, - «может быть, новенькая книжечка стихов? Есть?  Нет... Ну, может быть, - вот переводик...».
- Это – что?!
- С болеарского – сборник народной поэзии. Редактор запел еще нежнее.
- Болеарский – это с какого, на какой похоже? Это не ирландский диалект? А то я последний раз чуть не спятил...
- Нет, дорогой мой. Болеарский – это что-то вроде ликийского, только латиницей.
- Хорошо, что хотя бы – латиницей, - не придется изучать чужой алфавит. Комус уже начинал злиться:  «Знаете, уважаемый,  я неплохо знаю английский, хорошо – немецкий и французский, средне - итальянский и шведский..., вы, что же, приличных авторов вообще не издаете? Из нормальных стран, которые всем интересны?». «Приносите свое, дорогой и любимый друг. Теперь мы с удовольствием напечатаем», -обмаслил редактор в очередной раз Комуса. «Порнографическое что-нибудь можно?»– «Это даже очень и очень сейчас пойдет... И не забудьте забрать авансик... И, все-таки, очень хотелось бы получить что-нибудь от Вас на злобу дня, например: «Пала, наконец, кровавая тирания...», - кричал уже вдогон-ку редактор, но Комус  с болеарской  рукописью под мышкой уже подлетал к кассе.
        Когда он спустился по ковровой лестнице в огромный холл, то заметил не совсем обычную для этого места фигуру: незнакомца, устроившегося  на банкетке в удивительно пластичной позе, будто он собирался позировать невидимому скульптору. У парня был низковатый лоб, который чуть нависал над прямыми белесоватыми бровями, большие серо-голубые глаза, в кайме такого же цвета ресниц; чуть вздернутый нос, чуть вывернутые губы, - его лицо напоминало то ли излюбленный микеланджеловский тип, то ли современных французов. Тело – как  у  человека,  с  ранних лет  знакомого с  гимнастикой,  но лишенной микел-   анджеловской тяжести. Он вообще был неподражаемо своеобразен: манера арти-куляции  (он о чем-то расспрашивал швейцара) придавала  его  античных очертаний губам какие-то невероятные изгибы и слегка уродовала лицо. Над низким лбом  вздымалась  шапка  белокуро-стальных  волос.  Но то,  что  сразу  удивило Комуса и более  всего  заставило пристально вглядываться в него, это  почти  не встречающееся ныне сочетание изящества и силы. На нем была белая рубашка    с отложным  воротником,  грубая шерстяная куртка,  черные  штаны на  ремне, довольно простой материи, и башмаки на толстой подошве. 
«Что ему тут понадобилось? И, в конце концов, как к нему подобраться?» - завертелось в голове у Комуса. И тут произошло чудо:  из кармана куртки незнакомца показался уголок картонной обложки терракотового цвета. Это была пер-вая книга стихов Комуса  – «Атлантида». Там не было его портрета, да и вряд ли можно было бы его теперь узнать... Но тут швейцар чуть ли не пальцем ткнул в его сторону – да вот же он, вроде, на ловца  и зверь  бежит... Комус  всегда  давал швейцару «на чай», если был при деньгах, и тот почтительно распахнул  перед ним дверь. Парню же чуть не досталось по ноге, но он ловко проскользнул на улицу...
Комус шел, а за ним, на небольшом расстоянии, шел также незнакомец; потом Комусу надоело и он пробурчал недовольно: «Что Вам надобно от меня? Вам нужен мой бумажник, что ли?»               
- Нет, но я уже отчасти ограбил Вас, сударь.
- Это как же?
- А вот как. Эта книга была вчера вечером украдена мною из антикварного  магазина Арониуса, что возле Городского театра.               
- Дальше.
- Воистину «Атлантида». Название пророческое. Действительно, все это разлетелось на бесчисленное количество осколков, но не исчезло окончательно: один осколок попал в меня.
- И куда Вас угодило?
- В сердце.
- Понимаю: матушка или няня читали Вам в детстве «Ледяную Пирамиду».
- Матери было не до чтения мне. Отца убили на войне, и она начала «работать» -  в кафе, в  ресторане, а потом и  просто –  на улице.  А  когда  состарилась -стала воровкой.  Сейчас  отбывает  очередной срок.  Говорит:  «ничего  не  могу с  собой поделать: люблю красивые вещи».
- И Вы первому встречному рассказываете такое о своей матери?
- Вы для меня – не первый встречный...
- Для первого дня знакомства достаточно. К тому же, вряд ли Вы смоли бы прочесть книгу, которую столь легкомысленно украли: советую вернуть ее обрат-но... Но я мгу познакомить Вас с моим другом: уверен, Вы ему понравитесь, и он, вероятно, захочет что-либо для Вас сделать. Я же – не могу и не хочу...  Где Вас можно найти?
- С утра до вечера я обычно работаю в мастерской при театре...
               
        Комус добрался до своего дома и принялся изучать болеарскую рукопись; по-болеарски он не понимал совсем. В общем, поразмыслив, он отложил в сторо-ну  рукопись и решил  сочинить  сам.   Начал...,  но  так  как  навыком  сочинения народных  песен не  владел, то  надоело быстро.  Посмотрел  в окно –  город  был застроен таким образом, что не было ни одного дома, из окон которого не видно было бы моря:  это как-то успокаивало, вселяло ощущение свободы, настраивало на беспечный лад (особенно, когда Мигидо перестал быть военным портом, и стальные монстры убрались куда подальше). Можно было легко спуститься к берегу, побродить там и, найдя место безлюдное, войти в зелено-голубую ширь   и  остаться  там  навсегда.  «Когда-нибудь я  непременно  так и сделаю.  А теперь - бр-р-р – топиться холодно и как-то не стильно», - решил Комус. И вот болеар-ская рукопись  полетела  в  самый  дальний  угол;  и  вдруг  на него  накатило... Антиохия, второй век от Р.Х., персидское платье, подведенные глаза, сегодняшний незнакомец, тайное собрание каких-то сектантов, странные речи, странные жесты, запах курений... Или... нет... нырнуть поглубже... Алкей, скромное жилище, белые стены, шерстяные ковры на лежанках, сброшенные на пол сандалии; отвратительная погода: друг приглашает друга на морскую прогулку. Белая по-душка, белая собака в ногах, треск жаровни. Знакомый бессмертный запах водорослей, выброшенных на берег...
Внезапно нахлынувшее влечение к незнакомцу не должно пройти впустую. Сейчас прилив, и надо торопиться...
Так начал складываться цикл стихов – встречи, свидания, расставания, ссоры, - в его неповторимом стиле и обертонах, что удавались только ему одному. Чем глубже погружался он в морскую пучину веков, тем невероятнее был его дар внушения читателю  собственной сопричастности ко всему происходящему; да и читатель  начинал  подпадать  под  эту силу  внушения. Все  было осязаемо: цветы источали аромат, кожа любимого – благовония, а ткани сброшенной им одежды можно было коснуться рукой...
  Это было подлинной волшбой, что, собственно, и утверждали его поклонники... Уже глубокой ночью  Комус,  наконец,  очнулся и  отодвинулся  от  стола. Руки повисли безвольно, а в голове была такая пустота, что казалось, за нею – смерть. Он писал почти всегда набело и никогда не правил (разве что – редактор). Так и сейчас: небольшая стопка исписанной посередине бумаги, с округленными строфами или капризно изломанным безрифмовьем, была придавлена медным подсвечником.
Просидев какое-то время, он выбрался по лестнице через люк на крышу. Начинался рассвет: зрелище простое и великолепное, повторяющееся каждый день и все же разное. «Постоянство и изменчивость», - подумал Комус. Рассветало нежнейшими красками: акварельное, ленивое появление солнца из-под черно-зеленой толщи воды на горизонте  он  никогда  не  пытался описать:  не  любил описывать природу. Но рассветы, в отличие от тяжелых, грубоватых и усталых закатов, он любил. А еще он любил Долину Роз. Это было видение земного рая, запомнившееся ему из детства, когда с отцом проезжал он в шарабане по пыль-ной дороге. Но что это была за пыль! Совершенно особенная: тончайшая, душистая, как пудра; напитанная пыльцой  множества  растений,  она могла  заставить его, ребенка, только радостно чихнуть (это вам не копоть севера и его же гранитная пыль, отвратительно забивающая нос и дерущая горло, как толченое стекло).
Он выходил на крышу именно  в тот  самый промежуток  времени,  когда солнце только показывало край своей короны; когда оно  стремилось к  нарастанию, он возвращался к себе, закрывал люк, спускался по лесенке; затем  лежал какое-то время на диване, закрыв глаза, - до тех пор, пока потоки  напитанного солнцем и морем воздуха не затопляли комнаты...
               
Когда утром он открыл дверь квартиры, то обнаружил на площадке мирно спавшего  незнакомца,  с курткой,  подложенной  под  голову;  башмаки  стояли отдельно, на стертых ногах не было носков, а «Атлантида» лежала рядом. «Что это значит?»- пронеслось у него в голове, - «это – знак? Но чего? Нового витка в моей жизни: последнего, предпоследнего? Или... зачем мне этот бродяга? Конеч-но, врал, что где-то работает... Самое невероятное, что он должен быть достаточ- но  грязен,  но он  совершенно  лишен запаха – он стерилен, как ангел». Концом домашней туфли  Комус осторожно коснулся его плеча, потом еще раз уже силь-нее: тот мигом открыл глава и, услышав дежурный вопрос: «Что Вы тут?», затара-торил: «У меня неприятности: выгнали с работы. Приняли какого-то «пострадавшего  от  иранического  режима».  Живописный,  в общем,  господин:  высокий, стройный, черные с сединой волосы, один глаз закрыт  повязкой.  Сильное  впечатление произвел на женский элемент в театре. А меня – вон: я же не образованный – сиротский приют и все». «Заходите в квартиру, там поговорим», - вздохнул Комус, пропустив парня вперед, - «Вы, кажется, недавно  бродяжите?».  «Со вчерашнего  дня... Сначала я пошел к тому господину, с которым Вы меня познакомили. Но, представьте себе, его уже нет в живых».  Комус издал какой-то сдавленный звук, который  незнакомец  расценил  как  «что?»  или «как?»  и  пустился  в подробности: что, дескать, пришел он к тому домой, как и обещался, а квартира была опечатана; от соседей он узнал,  что  хозяин погиб:  то ли  при аресте,  то ли выбросился из окна, - в точности ему никто не мог сказать. Он и ушел. «А так как, кроме Вас, я никого в этом городе не знаю, то и пришел сюда», - заключил незна-комец. «Может  быть,  Вы, наконец,  сообщите мне  свое  имя?» -  спросил  Комус. «Эдвард», – ответил тот. «На тебе! Как дубиной по голове», - подумал Комус , и все более раздражаясь: «Вы достаточно смелы, мой милый: во-первых, сваливайтесь, как снег на голову; во-вторых,  приносите  отвратительные вести;  в-третьих,  Вы просто ангел смерти, хотя обличьем слегка поношены. Надеетесь, что я стану Вас содержать? Или нет? А этот выбросившийся из окна - Олесь Гинзбур – был очень близким мне человеком».
Однако  Эдвард  сказал  нечто  такое,  что  заставило  Комуса  легка покрас-неть: «Мне казалось, что я нужен Вам, - вот я и пришел...». И никакой обиды  не было в его голосе. «Это – еще поглядим... А теперь, давайте поедим чего-нибудь: тут  есть  ресторанчик один. И,  может  быть,  поговорим: я  Вам объясню  кое-то.  Я только переоденусь, да и Вам, сдается мне, не помешает умыться, все же.  Но хотел бы Вам сразу заметить, что имя Ваше для моего  слуха  категорически  не подходит. И кто только Вас так назвал? Надо придумать Вам новое имя, например,  Алекс. Да,  теперь  Вы всегда  будете для меня Алексом».  «Пожалуйста», -  отвечал Эдвард, - «тем более, что у меня есть имя, которое я Вам не могу назвать». «Вот как? Это же замечательно», - засмеялся Комус, – «я в Вас не ошибся, Алекс».

                Глава  10

Ресторанчик был рядом, но  требовалось   пройти   еще  метров   триста;  погода- в городе был уже не особенно приятной: серые тучи, пронзительный ветер. Внутри было довольно уютно и малолюдно. А главное – топился камин, и это было замечательно, так как в городе, при переходе от одной формы правления к другой,  ощущались  перебои  в отоплении:  граждане,  проживавшие в  новых домах, дрожали  от  холода –  новые  дома  были  лишены  каминной  роскоши.   Блюда в ресторане подавались незатейливые, да и меню особым разно-образием не отличалось, но и это показалось Алексу роскошью. Комус обыкно-венно «клевал» с тарелок одно, другое, третье, запивал стаканом белого вина, не согревавшим ни души, ни тела, да этим и довольствовался. Закурив сигарету, стараясь пускать дым не в лицо соседу,он, подперев рукой подбородок, наблюдал за голодным парнем, посмеиваясь про себя. Когда после двойной порции салата подали двойную порцию рыбы, Комус обратил внимание на то, что парнишка умеет вести себя за столом, и он  решил спросить, в каком сиротском приюте учат хорошим манерам.
Но после обеда, за кофеем, разговор начал развиваться по совершенно невероятному сценарию. Закончив с едой, Алекс поблагодарил  и заметил: «Пере воплощаюсь, так и принимаю последствия». Комус мгновенно переменил выражение лица с добродушного на изумленное: «Что? Причем тут цитата из Свидерского?» Алекс сообщил ему охотно, что прежде он мог вполне обходиться без пищи, а теперь уже – нет. «И вообще – я послан к Вам», - тихо, опустив глаза, сказал он Комусу. «А такое обличье Вы избрали для маскировки - под босяка?». «Именно», - улыбнулся Алекс. «Меня утешает также, что Вы сказал: «послан к Вам, а не послан за  Вами», - это,  вероятно,  означает,  что мне  разрешается еще какое-то  время  пожить?». «Я  буду  заботиться  о Вас, оберегать Вас», - отвечал Алекс. «Это – замечательно, но время, время? Его-то  сколько  мне отпущено?» - настаивал Комус. Алекс чуть помрачнел и глухо ответил: «Я не могу, мне нельзя, не должен...». Но вместо страха или недовольства, Комус улыбнулся (он последнее время снова начал улыбаться, избавившись от прежних, давивших на него, «горбов») и произнес: « А в положенный час меж твоих худых лопаток прорастут крылья, достаточно могучие, чтобы унести меня прочь от земли со всем грузом моих грехов?». «Мне не было указано, что у Вас какие-то грехи есть: иначе меня бы не послали к Вам. Вы, может быть,  давно  уже  догадываетесь, что  мнения здесь и там о том, что есть дурно или хорошо, сильно отличаются». «Я уже давно не верю в «там». И, знаешь, с какого времени? С последней войны», -  отвечал Комус. «Слишком уж вы самонадеянны, если полагаете, что дым от ваших пожа-рищ не  накрыл  вас  непроницаемой пеленой», отвечал,  нахмурившись, Алекс. «Только такие отчаянные, как ты, рискуют приближаться к нам?». «Давайте, дорогой Йоганнес,  забудем этот разговор, как будто его и не было. Ведь вы же сразу, увидев меня под Вашей дверью, обо всем догадались...» «Это была крошеч-ная  надежда, - и ничего иного». «Для нас обоих важно, чтобы никто ни о чем не догадывался».       
  Они вышли. 
- Смотри: а облака-то рассеялись, и ветер стих...
- Ну, до этого еще далеко... А эти, нынешние, - они  Вам  пока  мешать  не станут. Вы пока что им не интересны: есть дела поважнее.  Вам, Ганс, - можно мне называть Вас так? – удастся исчезнуть, прежде чем они поймают Вас в свои сети; да и руки коротки...
- Значит, все опять начнется? И когда, и кто же остановит эту «дурную беконечность»?
- Вы и впрямь так этим озабочены? Главное, чтобы Вы вновь смогли увидеть красоту мира внутри себя «обновленными» глазами.
- Да, я уже почувствовал что-то такое, когда был на концерте Стэна Силвера, но затем мутный прилив смыл почти все без остатка.
- Вы не совсем правы: но в глубине-то Вашей, - там тишина, покой; творческий покой, а не смертный...
  Так они добрались до песчаного пляжа, пустынного в это время года. Вода была совершенно отполирована и прозрачна, как аквамарин – спокойна под райски безоблачным небом. Воздух был такой, что, как в старинной книге писателя-мистика : «Стало вдруг ясно видно во все концы света», как будто горизонт подо-шел к самым глазам.
Уселись на песок. Комус – подобрав под себя пальто. Алекс – бухнувшись и тут же разувшись.  «Это  привычка у  тебя – босиком?». «Мне  это  необходимо – ощущать кожей земную твердь»,-  как ни в чем не бывало произнес тот, зарываясь пальцами в песок, только что начавший нагреваться под обозначившимся солнцем. «Следует ли мне поцеловать тебя?» - спросил Комус. «Вы можете это сделать, Ганс, но лучше, может быть, это сделать мне?» -  и Алекс быстро коснулся губами увядших, окруженных сетью желтых морщинок, губ Комуса. «Н – да...», - оторопело произнес Комус,- «в поэзии есть такой до дыр затасканный эпитет – «губы, как лепестки роз». Но  твое касание  является как  будто  оправданием банального и прогибающегося под тяжестью веков поэтического сравнения...
В детстве отец иногда брал меня с собой прокатиться в Долину Роз (он был управляющим в компании, производившей розовое масло), и мне ужасно нравилось залезать носом в середину цветка; и аромат, всегда разный в своей тонкости, привлекал, конечно; но прикосновение лепестков к губам мне нравилось больше всего. Так вот: в  глубину  цветка частенько  забиралась  пчела,  и  одной  удалось-таки меня цапнуть,  чтобы я  не  мешал  ей  самой  наслаждаться,  обваливаясь в пыльце; и вообще, не лез, куда не надо. Так вот: твой поцелуй был чем-то средним между касанием розового лепестка и пчелиным жалом... Я бы сказал, что это был поцелуй с  «моралью». Алекс  ничего не ответил на монолог Комуса, а только взял его руку и поцеловал. «Так лучше?» - только и спросил он. Затем они подня-лись и, отряхиваясь, пошли вдоль кромки золотисто-серого песка все вдаль и вдаль, по берегу моря, пока не достигли ближайших скал... Но они все время шли и шли до выбранного ими ориентира, а дойти не могли. «Ничего не понимаю: разве берег стал резиновым?» - удивился Комус. Алекс молча взял его за руку и повел дальше. Так они  вышли  к дороге. Сначала  навстречу  им  проследовала коляска, с двумя дамами, одетыми  так,  как  одевалась для  прогулок  его мать; затем – повозка,  нагруженная  корзинами  с  виноградом  и  ведомая  крепкой крестьянской кобылой, управляемой  арендатором в панаме; затем арба местного туземца. «Что это? – стукнула в сердце у Комуса, - «что все это значит? Объясни, Алекс, а то я прямо упаду сейчас...». «Может быть, попросим кого-нибудь подвезти нас? Арба мне кажется самой подходящей»,- заметил Алекс. И он остановил хозяина и показал ему какую-то монету, за которую тот согласился подвезти их обоих. Пока ехали, Комус заметил явные перемены во внешнем мире: вначале  изменился  Алекс: на нем был летний костюм, канотье, и выглядел  он вполне  по-обычному –  молодым  человеком  времен  его, Комуса, молодости... Когда же они добрались до города, то Комус не мог понять его вне-запного преображения: это был старый, не переживший ни одной из прошед-ших катастроф, город – воплощение южной красоты и царственного величия: с дворцами, храмами, музеями, театрами, роскошными магазинами; рыбацкие деревушки окружали его полукольцом; но, главное, -  старая гавань:  военные корабли на рейде, яхты, лодки, рыбацкие суденышки. Город, полный жизни, – веселой, нарядной, праздной, трудовой; город со своим неповторимым обликом и горожанами, полными достоинства, и гордости за предков, сумевших создать на диком и безлюдном берегу такое чудо...
Они попрощались с хозяином арбы, прошли через городской рынок, на который были свезены товары со всего света:  смешение лиц, костюмов, жестов, цветов, запахов. Они прошли сквозь живописное торжище и вышли  на  улицу, засаженную цветущей акацией, и по брусчатой мостовой направились в сторону городской  набережной,  нарядной,  утопающей  в цветах,  где  в  этот  час  было людно.
Вечерело. Зажигались желтые фонари на набережной, а разноцветные фонарики кафе привлекали посетителей; им вторили расцвеченные огнями яхты, стоящие в гавани на своих якорях. «Боже милосердный! Я, кажется, снова начинаю верить в твою силу и бесконечную власть», - вздохнул Комус.
Между тем канотье Алекса затерялось среди фланирующей публики и таких же канотье. С трудом они нашли друг друга. «Я заказал столик в кафе, на самом берегу... Там  еще  оранжевые зонтики»,-  прокричал издалека Алекс;  и странным было то, что слышен был только его голос, и совсем не слышно других.
На террасе кафе, живописно примостившееся на скале, нависавшей  над морем,  готовились к  вечерним  посетителям: белые  крахмальные   скатерти свешивались до свежепромытых плит пола: каждый столик украшали лампы, источавшие бледно-желтый свет, и чайные розы в узких вазах. За одним из них уже  сидел Алекс,  голубыми  глазами  уставившись  в  меню,  подчеркнуто артикулируя; рядом стоял официант в почтительной позе. «Дорогой Ганс! Без Вас – никак. Что Вы желаете?» - протягивая ему меню, спросил Алекс. «Мне -безразлично. Заказывайте, что хотите», - отвечал Комус, смотря на темную воду и отраженные ее поверхностью огоньки. Когда  кельнер ушел с заказом, Комус грустно посмотрел на соседа и произнес: «Это прогулка в прошлое, разумеется, прекрасна; но ведь рано или поздно придется возвращаться обратно?». «Ничего подобного: второй молодости я не обещаю, но Вы будете спокойно работать и легко и радостно жить». «Милый мой! Ты не можешь знать, что в шестьдесят лет не живут легко и радостно; что до спокойствия в работе, то для работы моей не нужно никаких благоприятных условий: наоборот; а с голоду я и так не помру – заключил контракт с издательством... Давай потом погуляем среди этой наряд-ной толпы и вернемся обратно», – закончил Комус. «Обратно Вам нельзя...». «Но я так привык к тамошним уродам. Я не могу теперь еще и привыкать к этим. Вот представь себе: я   увижу  людей,  которых  встречал  в молодости, -  зачем?   Да  и потом... не хочу я со старой физиономией своей оставаться в этом раю. Давай-ка вернемся к исходной точке – пляжу и серому холодному песку. А наш контракт я расторгаю – в одностороннем порядке».
Алекс молчал недолго: «Хорошо. Вернемся. Но о «расторжении контракта» не может быть и речи: я никогда не оставлю Вас».               
               
        «Ну, вот и все», - сказал Комус, - « как будто цветное кино вдруг превратилось в черно-белое – страшно, но выразительно. И какое удивительное освещение – будто путешествие в загробный мир. А ты будешь моим вечным спутником». «Здесь и солнце светит как-то...», - ответил Алекс. «А ты чувствуешь некие флюиды страха, которые обволакивают тебя иногда?». «Или присыпают, как пыль или пепел?» - спросил он.  «Хорошо,   может быть,  мы с т обой когда-нибудь сможем думать и чувствовать в унисон. Давай, присядем, а то ноги у меня подкашиваются... Я хочу рассказать тебе, мой дорогой мальчик, про черно-белое кино. Как-то показывали у нас один фильм (подпольно): бродят там враги наши бывшие, по экранному полотну, и вытворяют вещи мало привлекательные. Начинается с того, что один весьма ловкий тип устраивает некую интригу с убийством старика – главы стального треста, у которого он служит управляющим и любовником невестки старика (впрочем, вдовы). Там есть еще деверь и сынок ее; в общем, заваривается каша: за  убийством  старика  следует   убийство   деверя красавицы. Затем она выходит замуж за своего любовника, окончательно поте-рявшая рассудок после изнасилования собственным сыном (если понимаешь, что это значит). Любовник становится главой треста... Но оказывается, что есть еще «Высшие Силы» (ну прямо как  у нас некогда – «сакральная» власть), которую сей глава, льющий сталь и, так сказать, кующий мощь, совершенно не устраивает.    А устраивает, в том случае, в качестве руководителя, сынок красавицы – стопро-центный дегенерат и подонок... Только что совершили они свадебный обряд, и пара – ловкач и красотка – добровольно уходят в небытие (удивительная сцена, мурашки по телу): они так выразительно замирают на софе – эти накрашенные и разодетые, безупречные мертвые куклы... Когда окончился просмотр, я сказал, что, дескать, не думаю, чтобы эти люди  были  бы  в  чем-то  друг  перед  другом виноваты: они могут существовать только в той среде, которую воспроизводят,    а среда эта – ад. Выньте их оттуда – они мгновенно погибнут. Разве это их вина? Они просто стремятся выжить любой ценой. Потом наша пропаганда разъясняла нам в бесчисленных писаниях, что автор фильма, дескать, здорово «разоблачает» наших врагов. Чушь. Он  назло нам  извлек  квинтэссенцию  нашей жизни в рас-чете на то, что мы подавимся. А мы – ничего себе: живем. Потому  что, на самом деле, мы – там. Мы всегда – там, и никогда оттуда не вырвемся. Мало  того: мы еще сочиним басню про ждущий нас после смерти ад с разинутой пастью – для чего? Чтобы свое скотское здесь не сделать единственным, ибо жить без него мы уже не можем. Ты прав, милый Алекс: запах серной вони уже давно запечатал нам ноздри».
Пока Комус говорил свой длинный монолог, он и не заметил, как Алекс исчез, а вместо него  образовалось тело, облаченное в элегантный английский костюм и туфли из тонкой кожи; вытянулось лицо и исказилось;  у подошедшедшего субъекта были темно- рыжие волосы приглажены, наглые раскосые зеленые  глаза  подкрашены,  лицо  напудрено.  В общем, над ним,  изгибаясь, подобно гигантскому цветку-паразиту, качался Олесь Гинзбур: и знакомое хихи-канье, и нелепое обращение «мэтр», - все было при нем.
Комус даже не очень удивился, настолько это было вполне предсказуемо и ожидаемо. «Послушай, друг мой», - обратился он к Гинзбуру, - «ты не видел здесь парня, - того, с  которым  я тебя знакомил  когда-то?». «Нет,  мэтр,  я  никого  не видел.  Вероятно, это совершенно безлюдный пляж. Кто ж сюда пойдет, - в такую             погоду».
- А ты-то что здесь делаешь?
- Да я и сам не знаю: потянуло как-то.
«Вот странно: Алекс как раз исчез во время моего рассказа. А этот – тут как тут», - подумал Комус. «У меня есть машина. Почту за честь подвезти Вас».
Когда садились они в гинзбурово авто,  Комус спросил его:  «Откуда автомобиль? Ты, что же, водить умеешь? Когда научился?». Тот сообщил: «Милый учитель, за три года много чего нового произошло». «Что? За три года», - вскричал Комус. «Мы уже гадали, куда Вы исчезли. Последним пунктом, где Вас виде-ли, было издательство. Аррониус совсем обалдел: говорит, что Вы ему аванс не отработали, какую-то рукопись переводить взяли... Но я все с ним уладил.
- А теперь, только коротко – какие там еще изменения?
  - А где же Вы, все-таки, были?
- Я уехал с Алексом в его родной Нис  и жил там все это время...
- С Эдвардом, хотели Вы сказать...
- Да, конечно. Потом он мне надоел, и я решил вернуться... А квартира моя еще существует?
- Все в порядке, все в полном порядке.
 - Смотри вперед, а то фонарный столб снесешь.
- Извините, увлекся: я так изумлен встречей.
- Взаимно, друг мой. Я-то был уверен,  что уже не увижу тебя никогда...         
- Давайте заглянем ко мне, я теперь обитаю в другом месте...
               
                Глава 11

Гинзбур занимал теперь роскошную квартиру в красивом старом особняке, но в  модном  квартале:  вдруг  возникло  такое новое  для   молодых  левиафанян понятие –  «модный   квартал,  модная  улица»; старики говорили – «фешенебельный». Уж на что прежняя его квартира была не плоха,  но  эта  напоминала дворцовые апартаменты.
«Скажи, душа моя, как ты ухитряешься иметь все это?» – изумленно спро-сил Комус, - «неужели нынешние власти возвратили тебе собственность папы – фабриканта?». «Ну, нет! – засмеялся Гинзбур, - «папина недвижимость сгорела в последнюю войну: даже пепла не осталось... Вот крестик, узнаете?», - и  Олесь вытащил из-под рубашки. «Умоляю, не надо: не напоминай мне, что я – твой крестный. Это – единственное пятно на моей белоснежной жизни. Вообще зна-комство с вашей семьей вспоминать не хочется», - ответил Комус.
-Вы не только мой крестный отец. Вы сыграли важную роль в моей жизни и в другом плане... помните?
- Ты, что же, пригласил меня к себе, чтобы устроить вечер воспоминаний? Тебя терзают   угрызения совести или чувство сожаления?
- Я пришел к выводу, что именно Вы испортили мою жизнь.
- Значит, ты еще более нравственный урод, чем я предполагал.
- Да. Я – земноводное. Я прополз одиннадцатилетним под покровом ночи через сырой парк нашего имения; ночь благоухала, уже не помню чем (да это и не важно); важно другое: в кабинете папеньки был чуть приглушенный свет, портьеры задвинуты, но небольшая щелка между ними была; и я, ящерица, сунул в щелку свой зеленый глаз. И увидел – Силы Небесные! – Вы... и мой papa! Если бы с неба тогда ударила молния, не знаю, уж, чьей рукой выпущенная, я бы, кажется, менее обалдел. Я ничего не понял, поэтому утром пошел к маменьке и все рассказал.
- Славный мальчик. И в дальнейшем ты всегда поступал именно так. Ну, нет же смысла спрашивать тебя, во сколько жизней, на сей раз, обошлась тебе эта роскошь. Но хочу сказать, что за те, якобы, три года, что меня здесь «не было», я кое-что понял про тебя: не знаю, следует ли тебя убить серебряной пулей или просто всадить всю обойму; но, безусловно, с тобой что-то надо делать, причем, используя те же средства, что и ты.
- В таком  случае, дорогой мэтр. Вы не уйдете отсюда никогда...
- Неужели? А затем ты уничтожишь мой труп, растворив его в ванне с помощью.. чего? Я уже позабыл, как они это проделывали, те лондонцы.      
Олесь побежал по широкому и длинному коридору и вернулся с револьвером. Комус спокойно уселся в кресло, ни на миг не помышляя, чтобы хозяин мог пустить оружие в ход, и поэтому спокойно сказал: «Бесполезно это делать. Мною было замечено любопытное свойство нашей компании: нас убивают, а мы воскресаем – только еще более гадкими и грязными». Олесь оторопело опустился на диван.
«А что до твоего отца... Мы были знакомы еще с университета. Потом... возникла богатая дама. Дела в семействе твоего отца шли не очень хорошо, и ему была необходима выгодная женитьба. Я же пытался убедить его выбрать хотя бы науку в виде занятия, так как коммерция – совсем не его стезя.
Твоя беда, дорогой мой, была в том, что ты впервые увидел любовную сцену,  эстетически плохо оформленную: не было времени принять красивые позы – и это очень жаль... Я любил твоего отца, и он меня, кажется, тоже... Но нет ни малейшей  связи  между твоей  грязной  жизнью, потонувшей  почти  оконча-тельно в шантаже  и доносах, и тем, что ты случайно, будучи  ребенком,  увидел.   В тебе нет ни капли мужественности, в отличие от твоего отца, который, подобно римскому патрицию, ушел из жизни достойно. Когда те, спихнувшие  монархию, пришли к власти  и пытались  отнять у  него  все, – ты,  сынок,  помог им  в  этом, донося  на  своего отца: сунув не только  нос,  но и с ногами  влезая в его  частную жизнь. И  он  вскрыл  себе  вены  в  серебряной  своей «купели»,  давая  нам  всем понять, что этого права они никогда у нас отнять не смогут».
Комус встал и направился к двери. «Сожалею, что потерял друга. Но никуда не денешься: время такое пришло – все сняли маски, а под ними – что-то странное... Ступай,  открой  мне,  а то я с  твоим замком  не  справлюсь».  Олесь быстро помчался в коридор, бухнулся на колени и пополз к двери, моля о прощении... Комус расхохотался: «Боже, какой идиот!». Через несколько минут он был уже в лифте и быстро поехал вниз. «И зачем только я обидел Алекса своим дурацким рассказом. Избежал бы подобной встречи. Теперь он, наверное, исчез окончательно. Он слабенький – взял да и растаял от моей мути; вообще-то,  я на него рассчитывал, а он дезертировал; и вместо него появился этот... кадавр:  уму непостижимо, какой сосуд... с каким содержимым... И крестик у него мой остался: хотя бы он его потерял или выбросил».
Пока он шел пешком до своего дома, не будучи даже уверен в том, что он есть:  вокруг были видны следы разных градостроительных изменений. Дойдя, он  с  радостью  увидел,  что  дом стоит  себе. Более того, балконная дверь распахнута, и на балконе кто-то есть; и он приветливо махнул рукой, и подойдя ближе, он увидел, что там – юноша, отдаленно похожий на Алекса. Собственно, когда он поднялся  на  свой  этаж,  и  тот  отпер  дверь,  Комус  смог  разглядеть, что юноша почти совсем не похож на прежнего Алекса, разве что фигура куроса была все та же;   но  лицо  удлинилось,  глаза  стали огромными и чуть ввалились; нос слегка заострился,  губы  строго и  четко обрисованы, курчавые волосы распрямились и потемнели. Он выглядел немного изможденным, на  нем была  серая шелковая пижама и домашние туфли. Но все же он знал, что это именно Алекс.
«Куда Вы пропали тогда, Ганс; я еле отыскал Вас, никак не мог подумать, что Вы опять вернетесь именно сюда,  не мог поверить,  что Вы  и сделаете, как сказали...». Присмотревшись, Комус заметил, что и с комнатами его что-то про-изошло: они стали заметно больше, там была чужая и похожая на антикварную мебель. Вместо железной двуспальной кровати с медными шариками появилось какое-то ложе в стиле Людовиков – огромная кровать, резного ореха, с вычурными инкрустациями. На полу – ковер болотного цвета, в котором утопали ноги.  В гостиной –  огромный  стол  и  замысловатая  люстра  из  разноцветного  стекла: мягкий оранжевый цвет разлился вокруг,  когда ее зажгли. Вдоль стен распола-гались диваны и диванчики, тоже из ореха, с темно-зеленой обивкой... На один из таких диванчиков устало опустился Комус и закрыл лицо руками.  «Алекс, немедленно объясни, что все это значит?» - буквально простонал Комус. «Ничего особенного, просто я поставил своей целью никогда не покидать Вас и не покину. Сколько бы Вы от меня не бегали, я все равно Вас найду», - был Алексов ответ. «Подойди ближе»,- попросил Комус, - «у тебя что-то с лицом... Не пойму, что... В тебе как будто пропала твоя телесность, ты будто стал похож на... видимо, при-шло время дать тебе другое имя». В ответ Алекс  улыбнулся лукавой улыбкой Амура, натягивающего тетиву. «Ты  - Амур, только иного сорта», - добавил Комус, - «и я видел тебя как-то во сне: ты был  розовым  пятном  на  бирюзовой воде,  но сначала ты отвязал свои крылышки... И ты был тогда ребенком».  Алекс еще раз улыбнулся,  но грустно:  «Это  был  точно   я». «Я   буду  теперь   называть   тебя Анхель», -  согласен? Но почему ты так изменился?» «Не знаю... Это   не от меня зависит. Я меняюсь, и все». «Твой нынешний облик мне больше...». «Тебе нужно отдохнуть, я бегу топить ванну»,- и Анхель полетел; быстро вложив поленья, он развел огонь. «Можешь не объяснять про себя, но что случилось с городом?» «На пляже, откуда мы с тобой ... «перенеслись», я встретил  одного господина...  Он уже пытался умереть и из окна выбрасывался – только бесполезно все»,-  завел Алекс тоскливо. «Он – что? Приговорен жить вечно? - спросил Комус. «Именно. Умереть сможешь только ты»,- грустно ответил Анхель.
«Ты  моей  рукописи  здесь  не  находил?  Или  она  ушла  следом  за моим старым рабочим столом?» - спросил Комус. «Она существует  и  ждет продолжения... Но ты опять чем-то недоволен?» -   спросил Анхель.  «Я ненавижу перемены... От перемен я заболеваю... Я хочу... Я ничего не хочу», - и он указал на огромный, занимавший почти всю гостиную, стол, покрытый резьбой и инкрустацией с верху до низу. Лишь в центре темнело небольшое пространство, которое занимала большая дымчато-хрустальная ваза с белыми розами.
«Слишком много предметов, слишком», вздохнул Комус... Затем подошел  к Анхелю и опустился на пол к его ногам; затем он снял туфлю, взял его ступню  в свои  ладони,  и,  будто сам  к  себе,  сказал: «Кто же  поверит, что  в  этих жилах течет  человечья кровь?» Ну и, конечно, поцеловал: в то место, где ступня переходит в голень.
Впоследствии, когда у тех, кто обычно привык спать по ночам, наступает ночь, юноша уснул, подложив ладони под щеку, как послушное дитя. Посмотрев немного на его тонкий профиль – плоский, будто нарисованный, Комус отвернулся и впервые за многие годы спокойно заснул на кровати в стиле Людовиков под лепным потолком (какие-то  крики  доносились  с  улицы  из-под  тяжелых, сине-зеленых, портьер; но и они вскоре затихли).
               
        Разбудил его какой-то шум в квартире. Открыв глаза, он увидел прямо над собой бледное, перекошенное от волнения, лицо, с узкими зелеными гляделка-ми; и голос,  омерзительно скрипучий, произнес: «Привет, дружок. На сегодняш-нюю ночь я желаю стать Вашей дамой. Вы не против?».
.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .      
          Удалось гостя выпроводить ближе к вечеру. Закрыв за ним дверь, Комус пошел посмотреть, где там Анхель... Юноша лежал на кухне совершенно голый, побелевший... Комус помчался за лекарствами и попытался привести  его в чувство; но тот уже открыл огромные глазища, ставшие страшным и строгими, и все время пытался отвести руку Комуса, совавшую ему какие-то лекарства. Потом удалось поднять Анхеля и перенести на диван, подложив подушку под голову:  Он лежал недвижим, глядел в потолок и молчал.
«Скажи же  хоть  что-нибудь,  наконец!» -  воскликнул  Комус.  Анхель не говорил ни слова. «Только не молчи», - прошептал Комус, наклонившись к его уху. «Суккуб еще вернется», - отчетливо произнес Анхель. «Вот оно что», - пронеслось в голове Комуса. «А ты будто не знаешь: он убивает тебя и убивает меня. Ты не представляешь себе, сколько сил  твоих  и моих  он  недавно  высосал. Ты никогда уже не сможешь сочинят как  прежде... И  он  никогда   не  отвяжется,  пока не погубит тебя совсем, пока ты не исчезнешь...».
«Он не тронул тебя?- дрожа, спросил Комус, - «прости, драгоценное мое дитя, мое сокровище. Прости» - повторял Комус  все время  и  целовал юноше руки...
На следующий день Комус нанял грузовик и грузчиков, которые отвезли треклятую кровать на пустырь, где, под надзором Комуса, облили бензином и сожгли...
               
               
               
        Анхель  болел  около  месяца:  будто  солдат,  раненный  на поле боя, он медленно восстанавливал свои силы. Содержание его  периодического бреда было неизменным: Гинзбур  появился  на свет  только  для того,  чтобы  его, Комуса, погубить. Наконец, когда юноша начал поправляться,  однажды, за утренним чаем, Комус осмелился спросить, а помнит ли он  о визите странно  и  непонятно  откуда  свалившегося  Гинзбура. «Да», -  ответил  просто Анхель. Затем уже совер-шенно иным тоном,  опустив  глаза и  иронически  сложив губы: «Позволю себе заметить, дорогой  Йоханнес,  что такие  «занятия»  в Вашем  возрасте  приносят только один вред.  Для  Вас  самого  было бы  лучше, если бы Вы могли обойтись без... всего этого». «У тебя, дорогое дитя, наверное, вызывают недоумение, неко-торые из наших отправлений»,  – осторожно спросил Комус. «Да. Забавно. Что-то там ерзают, пыхтят, стонут, потеют...  Ну да ладно...», -  глухо проворчал Анхель. «А, кстати, ты в бреду, что- то такое говорил, что «он пришел в этот мир для того, чтобы меня погубить», - что сие означает?» «А ты не думай о нем, мой милый, он и не вернется, может быть», - ответил Анхель, - «а теперь я хочу из дома». «Мне нужно немного поработать,  а ты, конечно, волен делать все, что захочешь». «Нет уж, дудки. Больше – ни на шаг... Я посижу тут, в уголочке, ты меня не заметишь.»  Но  Анхель  совсем  не  собирался  сидеть  в уголочке:  он легко,  в новой зеленой пижаме, переместился на балкон и занялся растениями,  которые все  норовили разнести  вокруг:  обвившись  вокруг  железной  ограды  в таком  неистовом ожесточении, как будто намеревались изгнать все живое и неживое вокруг себя, и, будто ополоумев, лезли на каменную кладку стен...
Как  только  Комус  уселся  за безупречно чистый, ничем не заставленный стол и достал  чистый  лист бумаги, раздался телефонный звонок. Он вышел в прихожую (заметив, как Анхель на балконе мгновенно навострил уши), поднял трубку и услышал глухое «алло», которое с другими «алло» не спутаешь. Это был Бланк. «Началось... Его «алло» подобно «nevermore», - будто гвозди в гроб вколачивает.  Неприятно  уже  то,  что  общение  с  этим  типом  меня  всегда  волнует почему-то...». Поздоровавшись, Бланк сообщил: «Я встретил сейчас на набережной Гинзбура, который  сообщил  мне,  что  Вы в городе... Извините, если помешал... Хочу пригласить Вас себе на вечер. Придете?». «Посмотрим... я, собственно, работаю над книжкой... времени нет, настроение не то, неустойка в издательстве, долги, - в общем, все та же песня», - промямлил Комус. «А урод сказал мне, что у Вас –  хорошая  квартира... врет,  должно  быть...».   «Случилось что-то странное: просыпаюсь,  а  надо  мною – его морда... и смотрит змеиными глазами...». «Вам было страшно?».  «Мне стало страшно... потом». «Надеюсь, никакого ущерба Вы не понесли:  он везде хвалится  своим  бессилием,  а  причина тому,  якобы,  Вы». «Приятности я не ощутил... Жалко времени». «Понимаю и сочувствую. Вообще – он  изменился  как-то:  во-первых, сказочно  разбогател  (этакой-то твари...),  во-вторых, наглость гомерическая; в-третьих, Настя (помните такую?),так вот: ныне она - «m-me Бланк», своими глазами видела,  как он выбросился из окна на мосто-вую и разбился насмерть». «Я не силен в оккультизме, и мало верю в подобные штуки, но человек сведущий прямо сказал мне, что Олесь Гинзбур может быть опасен очень: что-то там произошло, пока он летел к земле...». «Что-то произош-о со всеми нами: нас поглотило Ничто... Это похуже, чем страх. Страх – это, все-таки, часть живого, а То... Но старайтесь, карабкайтесь изо всех сил... может быть, и выкарабкайтесь...  И все  же,  дорогой   друг,  приходите  в  пятницу – увидите современных монстров;  может  быть, что-нибудь  подберете  для  себя.  Ну, до свидания. Целую». И Бланк повесил трубку.
Анхель стоял уже рядом с Комусом. «Он любит тебя. Он – не опасен», - заметил тот,- «пойдем, посмотришь на мою работу, потом займешься своей. А телефон надо отключить». «Умнеет не по дням», - подумал Комус.
               
                Глава 12

         В назначенное время Комус подъехал к особняку Мэя Бланка. Это была  старинная вилла красного кирпича, окруженная небольшим парком и цвет-никами и охваченная по периметру чугунной оградой с затейливым литьем. Перед ярко освещенным парадным входом были высажены кусты белых роз.  За домом была площадка, где уже находилось несколько автомобилей.
        Комус вошел в широко распахнутые двери, где в холле его встретил сам хозяин, облаченный во фрак;  и ему  стало  неловко  за свой  обычный костюм.
Были произнесены все необходимые в таких случаях слова приветствия (Комус  все-таки  заставил  Анхеля  остаться дома).  Вестибюль поразил его неприятно:  это был уже отчасти вышедший из моды «имперский»  стиль  с неизбежными разноцветными мраморами полов и стен, светильниками в виде  факелов, победно  торчащих кверху,  и стульями, на которых  можно было сидеть только навытяжку. В огромной гостиной, в коврах, и под тяжкой бронзо- вой с хрустальными подвесками люстрой, в легком дыму, виднелось уже несколько групп приглашенных. Некоторое количество мужчин во фраках (кое- кто – с сигарами), в разной степени изгиба, стояли перед женщиной, восседавшей на шелковом диванчике с величественным видом. Другие женщины там тоже были,  но их вид сразу же объяснял вновь приходящим, что хозяйка здесь именно она.  Одета была роскошно: черное  кружевное платье,   длинное и  со шлейфом, очень глубокое декольте, очень сильно открытая спина – чудо портновского искусства, вызывающее вопрос, на чем оно держится; на шее, на плати-новой цепочке висел недавно оправленный,  огромных размеров,  бриллиант,    как перст  указующий;  в светло-русых волосах, замысловато причесанных, красовался «букетик ландышей» : листочки – зеленая эмаль, цветочки – бриллианты; из-под платья  выглядывали острые носки черных замшевых туфель, украшен-ные россыпью мелких бриллиантов.
«Что же это такое?» - подумал Комус, и ему стало тоскливо;  лица ее он не различил, но когда Бланк подвел его поздороваться, Комус, конечно, узнал m-me Бланк. Окружавшие ее гости несколько расступились. Пришлось целовать ей руку, и ему вдруг показалось, что, вот, сейчас она заставит встать его на колени. Но нет – она встала сама.  Это была совершенно другая женщина, как будто она выкупалась в трех купелях: как он ни старался, примет прежней Насти найти не мог. Светская дама до кончиков ногтей. Обращение – соответственное: она была как айсберг. Бланк тоже  временами  источал  кладбищенский холод,  но  Комус знал, что  под  оболочкой  этой  –  раскаленной железо.  «Занятная получилась парочка – уму помраченье»,- подумал он. Потом, когда Бланк, взяв Комуса под руку, отправился показывать дом, то, как бы предупреждая вопрос гостя, сказал:  «Я его не приглашал и не приглашу никогда; но он обладает способностью как-то  пролезать везде сам». « Мне очень понравились украшения Вашей жены», - вдруг сказал Комус. «И не удивительно: она – «королева бриллиантов». Но бриллианты – это, как Вы понимаете, не моих рук дело. Нелепость – украсить головку ланды-шами и нацепить на тощую шею  этот чудовищных размеров камешек»,– ехидно заметил Бланк. Когда они двинулись дальше, и  Комус  разглядывал   комнаты, Бланк заметил еще:  «Я ввел одно новшество – ликвидировал дворецкого и никого никому не представляю. Пусть знакомятся сами, если захотят».
Последним в гостиную вполз чернофрачный Олесь Гинзбур и направился к бриллиантовой хозяйке. Мысленно облизав ее с ног до головы и склонившись к ручке (для этого ему пришлось чуть ли не уткнуться носом ей прямо в колени, так как ради  него с  дивана  она  не  встала. Отпустив обычные для него комплименты,  он  выпрямился  в  полный  рост  и,  развернув  корпус,  стал  обозревать гостей...
          Тем временем Комус и Бланк остановились в темной комнате возле окна под освещением лунным. «У меня последнее время появилось странное чувство, что я совершенно перестал понимать реальность... Эта Ваша  роскошь – откуда?», - спросил Комус. «Ну, это-то совсем просто, дорогой друг: я живу на содержании   у своей жены. Все вокруг - ее собственность. Так банально, что плакать хочется.  Нашла себе какого-то очень старого и очень богатого, который, само собой, скоро умер... Довольно быстро стала вдовой. Потом появилась в моей жизни; она меня  любит: самое страшное и тошное в ее чувстве ко мне – это его искренность. Наша супружеская жизнь – жуть. В аду мы будем сидеть в самом неприятном месте – на каких-нибудь раскаленных чугунных горшках», – так закончил Бланк монолог свой. «А когда-то существовал Бланк – поэт», - заметил Комус. «Вот и представьте себе: все мои книжки переиздаются не по разу - супруга  основала издательство;  реклама тоже – все она», - ответил Бланк. «  Вы всегда ходили по краю пропасти, но теперь, мне кажется...». «Теперь я, кажется, только узнал, что такое настоящий ужас, не  идущий  с  прежним  страхом  ни в какое  сравнение... Могу сказать Вам, милый друг,  кто  будет  следующим  мужем  моей  жены –  он.  Уважаемая всеми ныне  m-me  Бланк  вполне  сформировалась  для  того,  чтобы  называться  m-me Гинзбур. К  тому же, выйдя за него,  она  также  приобщится к  «сонму  бессмертных». Но есть препятствия: во-первых, ее  надоевшая  любовь ко мне;  во-вторых,    я должен умереть, только тогда их брак сможет осуществиться».
               
       Нарядные гости начали уже несколько толпиться в гостиной. Заученные остроты, жесты, улыбки, особая манеры поднимать бокалы, когда лакеи после ужина разносили шампанское, мертвота накрашенных лиц, - будто двигаются механические куклы. Да, конечно, Комус любил все искусственное, но он любил «искусственное» только в искусстве,   но  не  в  жизни.  Отсутствие   или, точнее, постепенное исчезновение из жизни ее  теплоты  погружало  его в  какой-то ступор. Но вдруг он сделал усилие над собой и оторвался от Бланка, буквально вцепившегося в его локоть и опять сообщавшего задыхающимся шепотом какие-то неприятные подробности о своей жене... Комус двинулся по направлению к вы-ходу.  В освещенной  проходной  комнате  перед ним  возникла  сцена,  чуть  не превратившая его в соляной столб:  на  банкетке   сидел Гинзбур,  поймав,  как мотылька, какого-то юношу, который тщетно пытался от него вырваться. Бланк, что отправился следом за Комусом – проводить – опомнился первым: схватив за ворот Гинзбура,  протащил его сквозь комнаты, почти волоком, из дома и швырнул под ноги двум дамам, вышедшим покурить на воздух; те взвизгнули, уронив мундштуки в траву.
        А в комнатке Комус утешал Анхеля, не обращая внимания на небрежные взгляды окружающих: «Это самое неподходящее место для тебя – зачем ты сюда притащился? Не мог дома усидеть в одиночестве ни одного часа?» Анхель, уже совершенно усвоивший новейший лексикон, возмущенно: «Это какой-то кретин: схватил  меня  весьма  крепко  и  пытался  усадить  к  себе на коленки. Что ему от меня было нужно?». «Когда-нибудь, возможно,  я тебе объясню», - ответил Комус. «Но я же говорил тебе, что я совсем не могу быть без тебя: я должен всегда быть рядом», - капризно протянул Анхель. «Я познакомлю тебя с хозяевами».
        Анхель оказался во фраке, но не в черном, а в темно-синем;  да и глаза его стали как глубокое синее море.
        Сначала –  хозяйка:  она  стояла  на  балконе  второго этажа ( дом  был двухэтажным), опершись черной туфелькой о балконную решетку и картинно положив на перила ручку с длиннейшим мундштуком.
        Комус подвел к ней Анхеля, и ее усталые, тяжко накрашенные глаза с опущенными веками, вдруг распахнулись навстречу новому гостю, и что-то от Гор-гоны Медузы просияло на него, а он в ответ только вежливо поклонился.
        Затем подошел хозяин – разыскивал жену и протянул Анхелю руку, тот в ответ, свою;  их руки несколько  дольше  задержались  в  рукопожатии,  чем  это было принято. У Комуса кольнуло в сердце: Бланк пристально посмотрел Анхелю  прямо  в  зрачки  и  не  торопился отпускать; пока m-me Бланк шутливо не ударила мужа по руке погасшим мундштуком: «Оставь его, Мэй», - сказала она своим теперешним низким и усталым голосом....
        Когда возвращались они домой, Комус спросил Анхеля, а как он, собствен-но, представился чете Бланк, какую фамилию назвал. Анхель ответил: «Твою».
               
        Поздно ночью,  в спальне, супруги Бланк обменивались впечатлениями о вечере. Настя прошелестела устало, что, вероятно, придется нанимать охрану, чтобы Гинзбур  здесь не  появлялся;  а Бланк  отвечал, что, дескать, бесполезно, дорогая: это тип пройдет и сквозь угольное ушко. «Хуже всего, что Комус из-за него сбежал, а мне хотелось поговорить с ним подольше после трехлетнего отсутствия его. Привел своего юношу,  а Гинзбур ухватил его»,-  отвечал Бланк. «А ты отбил его у Дракона, о верный рыцарь Комуса, - иронически улыбнулась Настя, - «славное существо, только без явных признаков пола». «Ну, тебе виднее», - насмешливо бросил Бланк.  «Верно. Когда меня впервые знакомят с мужчиной, я смотрю именно туда – ничего не могу с собой поделать... Так вот – там у него гладко».  «А  ты  не  ошиблась?».  «Нет... на  нем  же фрачные брюки... Нет, я не ошиблась». «Комус решил перенести свой интерес на кастратов?  Где только он его откопал?» - озадаченно  пробормотал  Бланк.  «У меня  идея,  дорогой Мэй. Давай сделаем его (кажется, Анхелем он представился ) нашим любовником: у меня никогда не было кастратов, да и у тебя невелик опыт общения с кем-либо, кроме дам. Расширим границы... Один –  импотент, другой  -  педераст,   третий –  кастрат;   разумеется,  у  последнего  есть  шансы. Но, мне кажется, здесь инициатива должна исходить от тебя...» - отвечала жена. «Оставь эту затею: я не  хочу  потерять  единственное,  чем дорожу –  дружбу с Комусом», - сказал Бланк, - «во всяком случае, дорогая, придется тебе на сей раз усмирить свой порыв». «Как  странно  выглядели эти двое –  старик и мальчик – среди наших знакомых, - как пришельцы из другого мира», - задумчиво  сказала Настя.  «Это в  тебе  говорит  человеческое,  за это – спасибо...  Кажется,  Комус заканчивает новую книгу... Может, издать у тебя?». «Безусловно... я буду рада...». «И про парня его переста-нешь думать?». «В сравнении с тобой...», - засмеялась Настя...               
               
        Совершенно измученные таким непривычным времяпрепровождением, старик и юноша медленно шли к морю, чтобы посидеть на ставшей уже влажной скамье.  «Взгляни,  а половина фонарей – не горят» - заметил Анхель. «Нормальная картина. Здесь вообще все ненормальное - норма», - буркнул Комус. «Да, но так и море может когда-нибудь превратиться в болото». «Наше – не может: оно – часть океана; наша муть уходит именно туда. Представь себе, насколько грустно было бы жить в области внутреннего моря: тогда бы болото образовалось непременно; а то – пока дышать дают, я дышу», - не понятно, к чему добавил Комус.   
Помолчали. Потом Анхель спросил:   «А этот вечер мертвецов ты тоже  смог бы охватить стихом?». «Ну, нет, и не хочется даже думать обо всем этом. Я могу переносить на бумагу только то, что приносит мне радость. Вот, например, ты», - улыбнулся Комус. «Я не могу дать тебе то, что может дать любой бродяга:   я не могу дать тебе ту любовь, которую Вы даете друг другу», – ответил Анхель. Комус засмеялся: «Да я буквально сыт по горло этой любовью. Ты убедил меня, что нельзя же небольшую часть еще оставшейся у меня божественной энергии тратить на всяких... «суккубов».
Давай завтра утром съездим в одно местечко – это мыс с развалинами античными. Стоит мне только посидеть на ступеньках (замечено уже), как обязательно какие-нибудь  перемены к лучшему происходят в моей жизни... Посидим там вместе». «Конечно. Нам только и остается -сидеть и смотреть вдаль», - ответил Анхель и взял Комуса за руку.
               
         Придя домой и только что сбросив башмаки, свалились они, подобно двум паломникам, на старую, невесть как уж разысканную Комусом, железную кро-вать и проспали так до утра.               
         Утром, умывшись и выпив чаю, решено было отправиться на мыс Иппоионофилос, на поиски той самой незабвенной кизеровской лестницы, на  ступенях которой было столь полезно посидеть, как утверждал Комус.
               
               
                ОЖИДАНИЕ ВТОРОЕ. Глава 1
                В пробоину стены  античных времен был виден фрагмент греческой церкви, издалека, казалось, сохранившейся в хорошем состоянии. Это было замечательное сооружение последних времен архитектурной эклектики, следом за ко-торой густо пошли дома, сложенные из кубов и параллелепипедов: скучные, серые и унылые и, вместе с тем, претенциозные; в свете недавних событий, от «кубов» этих еще и разило жутью...
Подойдя ближе, было заметно, что сохранность собора была относительной:  мозаика  на портале  и крест  на  куполе  сохранились, а внутри – тишина, пыль, паутина – остановленное время. Это было творение безымянного архитектора – из того, последнего племени строителей, хранивших веками мнение, ставшее ныне предрассудком: здание должно непременно знать свое место, и на этом месте - быть.
Второй достопримечательностью пространства на берегу моря были остан-ки античного города, из  коих у целела  часть оборонительной стены с вышеупомянутой пробоиной и несколько колонн неведомого храма, посвященного неведомому богу...
Из города до мыса можно было добраться трамваем  - с поразительным грохотом несся этот деревянный ящик, да и скорость набирал примечательную, - а затем пешком.
Так они и сделали. Идти пришлось с полчаса, пока не увидели они пять колонн с половиною – белоснежных, ослепительных в лучах уже вовсю разгулявшегося солнца, с резными капителями, уцелевшими от тех времен, когда просто - та, вкус и чувство меры  были  собственностью человека,  может  быть  и   вовсе лишенного собственности.
Погуляв в заросшем сухими травами и продуваемом ветрами пространстве некогда бывшего храма (Анхель  при этом ощупывал каждую колонну, как док-тор осматривает больного ребенка, а Ганс, присев на один из обломков, валявшихся повсюду, с любопытством смотрел на него), они с удивлением обнаружи,ли, что место уже не такое безлюдное. Высокий человек в светлом костюме, без шляпы, стоял, опершись на трость, недалеко от того места, где ступени уже по-рыжевшего мрамора спускались под воду. Незнакомец повернул  в их сторону лицо свое, эффектно украшенное очками от солнца, и прокричал приветствие. Друзья будто не замечали его; Анхель же сказал Гансу: « Ты ведь хотел найти ступени, - те, что ведут под воду... Пойдем».  
Они сели на ступени, сняли ботинки, поболтали ногами. «Я ничего не чувствую, кроме того, что вода холодная», - пробормотал Алекс. «Вы сошли с ума оба. Простудитесь», - засмеялся подошедший к ним незнакомец, оказавшийся Андрием Теренсци.  «Ганс, друг  мой, представь,  пожалуйся, меня этому господину», - попросил Анхель. «Пусть представляется сам, если хочет», – проворчал Комус.   «А  что,  собственно,  Вы  здесь  делаете,  уважаемый   незнакомый  господин, – в такую рань?» – спросил Анхель. «Да вот приглядываю место под строительство отеля. По-моему, подходящее. Так что сказке вашей – конец. Все эти мраморы, ступени, колонны...  Кстати,  позвольте  узнать  Ваше  имя,  мой   юный  друг»,- обра-тился Теренсци, но был бесцеремонно прерван. «Я Вам – не друг, а наоборот; и что за манера – совать свои руки...», - отозвался Анхель  и,  угрюмо  взглянув на оторопевшего Теренсци (совершенно не готового к подобной манере обращения) продолжил: «У Вас есть авто?».  «Ну да», - рассеянно отозвался Андрий. «С большим бензиновым двигателем?» - продолжил Анхель и, не дождавшись ответа, добавил: - «Поберегитесь...». Теренсци расхохотался : «Какая чушь! Исчезнет один подрядчик, так обязательно придет другой». «Не придет. Другой не придет. Я за-столбил это место для отдыха моего любимого друга Йоганнеса Готлиба Комуса, и он имеет на это полное право... А Вы, любезный незнакомец, убирайтесь туда, откуда явились, если не  желаете  опять  прокатиться  верхом в  ад  на  огненном столпе», – закончил  Анхель  монолог  свой.  «Браво,  Анхель.  Какой слог! Какой темперамент!  Прямо  маленький  Демосфен, начинающий  с  пережевывания здешнего  планктона», -  восторженно закричал Комус.
«Смотри, Ганс! Он исчез... Ушел, не попрощавшись...» - отметил Анхель, - «и мне очень нравится это место, и эта лестница... А он действительно сюда ни-когда больше не придет... Кстати, кто он?». «Так, приятель старый». «Из «тех» твоих приятелей?». «Из них».
               
«Ну, и что же?  Тебе помогла лестница?». «Ну,  не  сразу,  но  обязательно поможет. На всякий случай, зайдем  в церковь: здание запущено, и там давно не служат, но... влечет меня туда... В общем – зайдем, посмотрим».
 Они  вошли  туда, в пространство  остановленного времени.  Задумчиво выложенный пол – когда уже о мозаике почти  утратили  представление, еще оставался не тронутым: декораторы увлеклись, придав интерьеру христианского храма обличие то ли кносского дворца,  то ли  древнеримской виллы: во всяком случае, остатки мозаики были вполне мирского содержания: любимые дельфи- ны, лилии и виноградные лозы. Странным было то, что в этой недавно построен-ной и уже брошенной церкви, с тусклыми ликами святых на стенах, напоминав-ших римские лики, с отсутствующей Богоматерью и с Христом, почти таким же прекрасным, как на фреске Страшного Суда, присутствовала некая умело воспроизведенная древность. Все эти  последние  мастера, ощущавшие  уже  будто приближение конца света, собрали последние силы и высказали с помощью орудий своего ремесла всё, что у человека еще осталось заветного. Это была не имитация древности (Комус вдруг понял это), а часть вечности, ушедшей безвозвратно и не воскресимой.
Он думал об этом, когда молча и грустно они шли обратно к остановке и сели в дребезжащий старый трамвай,  радостно взвизгнувший останками своего железа и понесший их домой, что новая его книга, почти совсем законченная, не передает ничего, кроме его смятения; что ясность  взгляда и радость творчества отпали от него навсегда; что отныне – его участь как поэта, - создание неких сюрреалистических картин, где каждый предмет ясен сам  по себе, но вместе – обидная нелепость; что непонятен он будет теперь почти всегда, и даже, быть может, себе самому. Чтобы читать этого нового Йоганнеса Готлиба Комуса требовалось  какое-то новое зрение,  чтобы за кажущимся пустым замесом фраз или же обид-ной простотой и будто бы издевательской безалаберностью, прочесть то послание человечеству, когда изуродованный и осмеянный разум блуждает по задворкам своей собственной вселенной, а на земле ему уже и места нет...
«Ведь ты же не сдашься просто так на их милость? Ты же будешь бороться,  правда, Ганс, милый мой, дружок, голубчик», - пролепетал Анхель, повиснув, как полотенце, на плече у Комуса. «Смешно. Не бороться,  а сопротивляться. Я только на  старости  лет  понял,  что искусство... Какое там украшение жизни, - какая чушь! Сопротивление жизни. Рудокопы по тьме подземной...».
               
          Войдя в квартиру,  они застали там судебных приставов,  описывающих обстановку за долги.
               
          «Добросовестно поработали,  все вынесли,  кроме стола. Спать на столе будем», - решил Ганс, « ты не против, душа моя?»  На полу были  разбросаны: пальто, костюмы, пижамы, которые они носили по-очереди; а книги  и бумаги были свалены в кучу под столом. Анхель помчался на кухню и вернулся с бутылкой хереса и двумя бокалами. На столе сидел Комус, свесив ноги. «Они оставили еще ковер в спальне, так что можно спать на ковре», - заметил Анхель, - « из посуды тоже кое-что оставили;  столовое серебро и твой портсигар прихватили: он был золотой, что ли?». «Он – с платиновой крышкой, а на ней мой герб, сбоку – крупный бриллиант; недешевая штучка», – промямлил Комус.
 «Выпьем, друг, на брудершафт», - произнес Анхель. Выпили,  поплакали и заснули, обнявшись, на столе.
        Утром, свежевымытый и бледнее обыкновенного, Анхель на кухне пытался заварить кофе. Ганс поплелся в ванну и сидел там час: Анхель дважды стучался. В хорошем расположении духа Комус вышел оттуда в своей любимой темно-зеленой пижаме в  серую  крапинку.  Кофе пили молча. После  завтрака  Комус вдруг заметил: нужно разобрать кучу под столом после этих скотов». «Тебе нужна та самая рукопись?». «Ну да, срочно надо доработать, да и двигать к Аррониусу,  если его еще черти не унесли», – отвечал Комус. «Утащили, я  это  точно  знаю... Может быть, г-жу Бланк попросить? У нее, кажется, еще и издательство из крупных в вашей стране?» - быстро пролепетал Анхель. «Мне ничего не нужно», - ответил Комус. «Не пугай меня, милый Ганс», - грустно затянул Анхель, - «да я сам пойду к ней, - на  коленях  поползу». «На коленях? К этой... бабе?  Никогда. Если в ее двери еще раз войдешь, то отсюда выйдешь, и навсегда. Или ты жи-вешь со мной в пустой квартире и делишь последний кусок хлеба, или – скатертью дорога. Запомни это, друг мой дорогой!», - отчеканил Комус.
        В дверь позвонили. Звонили долго. Открывать побежал Анхель. На пороге стоял Бланк. «Могу я зайти? Мне нужно срочно поговорить с Гансом Комусом», - он рассматривал  босые ноги Анхеля;  переминаясь  с ноги на  ногу,  тот сказал: «Проходите в гостиную». «Я узнал, что Ваше имущество описано за долги... и пришел предложить помощь», – громко сказал  Бланк,  входя, и  увидел,  через раскрытую  дверь  спальни, горестно  сидящего  на  ковре  Комуса  в  пижаме. «Анхель, выйди, пожалуйста», - попросил он, затем обратился к Бланку: «Присесть некуда, будем разговаривать стоя».
Прошли в гостиную. Бланк помолчал, потом попросил разрешения закурить, предложил Комусу; затем своим обычным монотонным голосом произнес: «Я должен Вам сообщить одну вещь, дорогой Йоганнес: нет почти ничего такого, что бы я не мог для Вас  сделать: мне  кажется,  даже  убить, если потребуется. Но, кажется, Вам сейчас более всего нужны деньги?». «Да, кажется, нужны», - также монотонно произнес Комус. «У Вас есть счет в банке? Я готов пере-вести любую сумму. Ни о каком долге даже не думайте... И вот еще что: решите публиковаться, - у кого угодно, только не у Аррониуса: его наследники, что по-требовали отвечать Вас Вашим имуществом, продали издательство моей жене. Вы понимаете, кто стал Вашим кредитором? И еще... я хочу сказать, давно хочу сказать, а теперь уже... Вы единственный чистый и честный человек среди всего нашего литературного бедлама. И Я Вас очень уважаю и люблю». «Любить и ува-жать – кажется,  одно  исключает  другое?» - улыбнулся Комус.  «Значит, просто люблю», - и Бланк приблизился к Комусу, обнял и поцеловал. Затем совершенно спокойно сказал: «Я будут ждать Вас внизу, в машине, необходимо отправиться в банк, у меня там свой собственный счет, так что...».
Когда Ганс проводил Бланка и отправился переодеваться, Анхель вылез из своего убежища и в порыве вдохновенья прошелся по коридору колесом.
               
Мэй Бланк неуверенно вел автомобиль, пояснив, что еще не привык,  а затем добавил, так, между прочим: «Я, наверное, переберусь обратно, на север... Так что, милости прошу в  гости,  буду  всегда рад». «Вы, стало быть, оставите жену?» - удивился Комус. « То есть, она может что-нибудь... выкинуть? О,  мне совершенно безразлично... В Персеполе я сниму квартиру ( не в том доме, нет)     и буду жить себе поживать... Ну, вот и приехали».
Когда были соблюдены формальности, и на пустой счет Комуса перелетели деньги с личного счета Бланка, тот решил, что встречу необходимо где-то отметить: в ресторане,  разумеется. Комус  поблагодарил,  пытался отказаться,придумывал разные предлоги, чтобы быстрее исчезнуть,  – но Бланк был неумолим.  «Не  бойтесь, дорогой  друг, если  я напьюсь:  позвоните  жене, и она  пришлет машину с шофером, и меня увезут ». Это с ообщение  несколько  приободрило Комуса,  так как представить себе, что же делать ему потом с Бланком, в последнее время имевшим обыкновение напиваться в стельку, он не мог.
Вошли... Бланк был желанным гостем, и метрдотель был любезен без приторности, сохраняя достоинство. Разговор Бланка был по-обычному тягостен, так что Комус раза два вспоминал о сумме, возникшей внезапно на его счете, - это не-сколько облегчало ему происходящее.  Наконец,  Бланк  дошел  до рассказа о том, что жить ему осталось совсем немного, что  его  скоро  убьют. Комус пытался возразить ему, что, дескать, кому  же это  надо, и что  эпоха  убийств  уже  миновала, к счастью... Но градус беседы все повышался, и Комус один раз  припал к рюмке и поддел что-то вилкой из вежливости, безразлично что ( он не был гурманом ), бросая дежурные слова утешения. А Бланк добрался  уже  до высшего  градуса своей шкалы и, потянув на себя скатерть со всем содержимым, свалился под стол. Тут же  появились  метрдотель и  швейцар, что и  перенесли  пьяного  уже  до полного бесчувствия Бланка в швейцарскую. Был сделан звонок на виллу в присутствии Комуса (тот держал руку уснувшего Бланка: пульс был ровным, как у здорового, спящего человека). Подъехал автомобиль с шофером, который взва-лил  на  себя  нелегкого  Бланка и  осторожно выгрузил  его  на  заднее  сиденье. Потом, расплатившись за Бланка в ресторане (видимо, так было заведено), поехал по брусчатой мостовой... 
Комус минут двадцать оторопело сидел в  коридорчике  на  диване: пришлось снимать салфеткой брызги соуса, попавшие ему на брюки; было тошно,  но затем сумма с тремя нулями снова поплыла перед его умственным взором, и стало легче. 
Вышел из ресторана он окрыленным: в истощенные долгим безденежьем жилы его  будто  влили  свежую  кровь; а в городе уже царило лето, и срезанные розы, что продавали  под навесом напротив,  благоухали, как никогда...   И хотя часто его спасавшее от впадения в безвозвратный ужас легкомыслие не подсказало ему на сей раз, что этой суммы хватит только на некоторое время... Но жара накатывала  неумолимо, и сдавленная тоской  грудная  клетка  Комуса  распрямлялась и дышала все свободнее.
        Налюбовавшись на витрины дорогих магазинов и представив себя обладателем  всех  тех  вещей,  которыми он мог  бы одарить Анхеля и  себя,  он  зашел  в цветочный магазин, открывшийся недавно напротив его дома, и, выбрав букетик  пламенеющих пурпуром фиалок, вошел в парадное и медленно стал подниматься к себе: лифт не работал. Открыл Анхель: он уже почувствовал радостную новость, и  походка  школяра-второгодника сменилась  на его природный, легко скользящий, шаг.
          «Быстро одевайся», – приказал Комус. – «мы отправляемся в магазин -покупать тебе летнюю одежду, достойнную твоего ангельского облика: самую тонкую, самую нежную, самую невесомую: под цвет твоих темно-синих глаз и твоей перламутровой кожи».

      
                Глава 2

           Нагруженные  покупками, они  отправились  передохнуть  в  «Ранний Плющ».  Анхель -  в тончайшей батистовой рубашке оттенка цветущей яблони, темно-синем чесучовом пиджаке и ослепительно-белых брюках, из-под которых выглядывали сандалии, совсем не сочетавшиеся с остальным костюмом; в ожида-нии, когда принесут  заказ, он  рассматривал парусину, натянутую  над   террасой кафе. Это было впору, так как следом за ними, подкатил автомобиль, светлый и открытый; а в сидящей рядом с шофером даме Комус без труда  узнал  госпожу Бланк. Шофер распахнул дверь, и она выплыла наружу в летнем костюме цвета палевой розы и  шляпой из  тончайшей  соломки с широченными полями, с вет-кой орхидеи цвета бордо вокруг тульи. Ее длинные ноги в сандалиях на платформе  бодро двинулись в сторону сидящих за столиком друзей.
           Комус  встал и  предложил ей  присоединиться  к ним. Анхель  же  продол-жал невозмутимо  разглядывать  парусину  и болтать  одной ногой,   закинутой на другую.  Поздоровавшись, жена  Бланка говорила, конечно, с Комусом, а  гла-зами сверлила Анхеля, ввинчиваясь то в одну, то в другую часть его тела, как будто он был манекеном, а не живым существом. Предметом разговора, разумеется, был Бланк, и в самом деле, исчезнувший из Мигидо в неизвестном направлении. В каком? Именно это и пыталась выяснить она. «Могу я называть Вас все еще «Настей»?» - неуверенно спросил Комус. «Конечно, конечно же,  дорогой мэтр, мое отношение к Вам совершенно не изменилось», - быстро ответила она, коснувшись  его  рукой в кружевной  перчатке  бурого цвета; на взмах ее руки подбежал кельнер, и она заказала что-то  безалкогольное; затем разговор продолжился: «Так вот, дорогая Настя, я совершенно не представляю себе, куда бы мог подеваться Ваш муж..., если Вы, конечно, уверены, что он вообще куда-то... исчез»,  -  многозначительно  промолвил  Комус. «Я  узнала  еще  кое-что  очень меня  удивившее,  дорогой  мэтр: не  только  бегство – давайте  уж говорить начистоту - но еще и вот что: он снял все деньги со своего личного счета... Вообще-то, я некогда не интересовалась его тратами  и была уверена, что он давно уже  все  оттуда  вытащил; но с удивлением узнала, что он на  днях  сделал перевод... извините, но кассир в банке наверняка узнает Вас». Она говорила быстро, и губы ее начинали дрожать.
           Анхель перевел глаза с парусины на ее руки (она держала бокал обеими) и легонько задел под столом своей сандалией ботинку Комуса: тот мгновенно пожалел Настю.
«Мэй Бланк действительно перевел деньги со своего счета на мой; таково было его желание..., надеюсь, Вы не думаете, сударыня, что я выступал в роли попрошайки?» - мимолетно  вспыхнувшее  чувство  жалости  к  ней мгновенно сменилось  на неприязнь. Настя побледнела  сквозь  слой смугловатой летней пудры, и накрашенные губы ее  произнесли  на тон  ниже ее обычного  тембра голоса следующее: «Вы довольно-таки нелюбезны, дорогой мой Комус, учиты-вая то обстоятельство, что я невольно стала Вашим кредитором... Ну, да ладно.    Я согласна закрыть глаза на Ваши долги при одном условии: Если Вы сообщите мне, где мой муж».
            Тут Анхель разомкнул плотно сжатые губы и вдруг произнес: «Мой друг, наверное, знает, куда отправился Мэй Бланк, но уж точно ничего не скажет», – при этом он так резко встал, что стул его грохнул об пол.  «Спасибо. Анхель. Мне нечего ответить Вам, сударыня. Поступайте, как знаете», - также, вставая, спокойно сказал Комус. Затем он расплатился с кельнером. Анхель поспешно схватил все пакеты, шепнув, пока они спускались вниз, что все  эти тряпки он  сожжет обязательно где-нибудь, и начал было  снимать с себя одежду прямо на улице,  но полицейский засвистел им вслед; и с  оторванным рукавом, подхватив  под руку  Ганса, влетел Анхель  в  отходивши от остановки трамвай.               
               
            Комус был очень расстроен не столько тем, что встреча эта, весьма возможно, будет иметь последствия, но более тем, что вот эти мгновения уже безвозврат-но ушедшего дня  были так  неприятно испорчены. А все  было так  хорошо, так лучезарно: и улыбки служащих магазина, и  миловидность Анхеля в этих вещах, которые  так  красили  его,  в отличие  от костюмов с чужого плеча; и белоснеж-ность скатерти в «Раннем Плюще», и  единственная  роза  воскового цвета в вазе  на их столике; и чистота  хрустальных бокалов, и прозрачность напитков...
            «А ты, и в самом деле, знаешь, дорогой мой Гансик, куда подевался этот Бланк?» - спросил Анхель. «Да просто покинул свою женушку. Конечно, она его  в покое не оставит: что-то ждет их впереди... Пустит по его следу сыщиков; найдут, разумеется. Собственно, в стране нашей, человек вроде Бланка может жить только либо в Персеполе, либо в Мигидо. А в провинции ... там идет веселая работа: что-то там  строят, валят, пилят, долбят и  выкачивают; и  человека ни на минуту не могут оставить в покое. Конечно, провинция нас кормит, и им за это уважение, но не любовь : не могу  же я  любить того, кому чем-то обязан. Да и страна наша... Кажется, Януарий де Тавернье придумал три принципа государства, могущие вызвать уважение у подданных: первый – я забыл, но два других помню: как можно меньше требовать денег, как можно реже о себе напоминать... Стоит ли уточнять, что наше-то – ни одному не соответствует?» - так закончил Комус свой, шепотом на ухо Анхелю, монолог в трамвае. Но Анхель вернул его на землю : «Кажется, на м  предстоит  очередное  странствие: из  квартиры  могут выгнать –  такова грустная проза нашей жизни».  «Но, во всяком случае, можно снять другую – подешевле... Вообще-то, Бланк разрешил мне пожить в его «Доме-Призраке» - это - на  самый худший случай.  Там,  вероятно, тихо...   А, главное, супруга  Бланка  ничего  об  этом  домике  не знает». «Я  не  хотел  тебе  портить настроение – и так довольно – но придется»,  - глухо сказал Анхель, уставившись себе в колени, при этом он схватил руку Комуса и сжал ее крепко – «я не  смог найти  ту  самую  рукопись... вот так». «И в самом деле – кстати и   вовремя. А подождать ты не мог, пока хотя бы не доберемся, и я не прилягу? Удивительная бестактность», - сухо заметил Комус.
         
        Придя домой, Анхель зашвырнул в самый дальний угол пакеты и указал, молча, на огромный стол: там аккуратно были разложены все бумаги, извлеченные им из кучи, но своей рукописи Ганс там  не нашел; вследствие чего  лег на диван и жестом отправил Анхеля за лекарством. После этого долго лежал, уставишись глазаами в потолок. Анхель сидел на ковре и ждал.
Наконец Комус поднялся с диван, уже отдохнувший и пришедший в себя, пошел вдруг по направлению к двери, отворил ее и тихо и осторожно закрыл.


        Анхель остался в квартире,  тут же ставшей для него чужой: сначала он прочел  всё:   письма,  рукописи  Ганса,  некоторые книги; потом сидел  долго  в шезлонге на снова заросшем балконе -  с растениями он уже не «сражался» -  и смотрел вдаль; потом бродил по квартире, как брошенная хозяином собака; грустными глазами осматривал обои и остатки обстановки, трогая все это прозрачными руками. Потом лег на ковер и, подобрав под себя ноги, затих.
               
        А «дом-призрак» оказался вовсе не такой развалиной, как предполагал Комус:  правда, «туалет» – на дворе, вместо водопровода – колодец, но комнаты были обставлены ореховой мебелью, а уж спальня была точно предназначена для того, чтобы не проводить там время в одиночку. Необходимо было только навести порядок.
        Он присел на краешек кресла в гостиной, которое располагалось как раз напротив зеркала, и в нем  немедленно  отразился  он как есть:  и  пиджак  его, потерявший за эти дни весь свой шик и пыльный, щетина на желтых морщинистых щеках, а в огромных, украшенных кругами, глазах стояла тоска. «Я не вернусь туда... если и вернусь, то уж не скоро», - сказал он вслух.
Постепенно он обживал новое для себя пространство: произвел необходимую уборку, а также научился умываться с помощью некоторых примитивных средств: оказывается, Бланк провел от колодца трубу к своей «ванной комнате», находившейся в отдельном домике во дворе, и установил там колонку, топившуюся дровами и т.д.
        В общем, привыкнуть было можно. Приведя себя в порядок, он восполь-зовался одной из новых бланковых рубашек – рукава длинны, а шея –широковата ; пиджак очистил от пыли, а брюки отвиселись сами.. Затем он подумал, что эта тайное пристанище, где Бланк, вероятно, частенько отдыхал от жены, может быть ей известно. Ну да ладно!  Найдя в помещении, служившем кухней ( в том же домике, где и «ванная») остатки кофе, коньяк и какие-то сухари, оказавшиеся сладкими, он позавтракал таким образом. Затем подобрал себе серый, в темно-зеленую крапинку, галстук Бланка, но тут же отказался из-за жары; надев свое, чужое и широкополую панаму, он вышел во двор, заперев калитку; и по совершенно безлюдной улице (это было загородное, малонаселенной место ), отправился к остановке трамвая.
        А после его ухода в доме вдруг прозвучал вялый, дребезжащий звонок телефона, слышимый, будто в полусне, потому что хозяин его всегда прятал...
        А Комус доехал до центра города, «центра цивилизации», отмечая явные внешние перемены к лучшему:  редкие  вкрапления  нарядной публики, слегка помятых представителей «среднего класса» («серого класса»,– как он выражался), простого люда – чисто вымытого и несколько даже нагловатого.
        Ухоженность улиц, набережных, затейливые посадки цветов, да и первые признаки роскоши – в виде открывающихся повсюду магазинов, - все это немного  напоминало ему времена молодости. Но это было как ... подделка (он никак   не мог  найти  точное  слово, коим  можно  было  бы  охарактеризовать  вот  это настоящее ). Да и  «подделкой»  назвать  это  было  не  совсем  правильным. Он наблюдал эту меняющуюся жизнь как будто из окна медленно едущего поезда или трамвая. Это была рама для картины, внутри которой картинно двигались персонажи, которые ему никогда бы не разрешили встать рядом с собой: он не вписывался в созданный ими «ландшафт». Не  вписывался  так же,  как  и  его внезапный  спутник,  который   ныне   уже   растворялся   в   волокнах   темно-зеленого ковра...
        Тут  он  подумал  о  степени  жизнестойкости  Анхеля  и  его  способности принять на свои хрупкие плечи второе отступничество от него; вдруг он понял, что Анхель ему очень мешает, и ничего не  будет  дурного, если  вдруг...,и  было бы отлично, если бы он исчез... навсегда.
        Он же как вечный ходячий упрек, как знак вопроса. А  Комус  уже очень устал от этих вечных вопросительных или упрекающих глаз. Ему бы хотелось, чтобы это был очень нежный, любящий, ко всему внешнему – веселый, легкий, слегка нахальный и капельку циничный, весело куролесящий Алекс, способный чуточку  приподнять  уже  тяжко  перебирающего  ногами поэта, с каждым днем чувствующего все сильнее тяжесть земного притяжения.
        Комусу  хотелось,  чтобы в  предписанный час Алекс  держал бы его руку в своей,  а  на   все  отпущения грехов он  бы произнес в  пространство   весьма отчетливо ( как тот  литератор, что  умирал  от  рака в  костюме, созданной любящей его красавицей: в шелковой феске с кистью и бархатном домашнем пиджаке с золотым шитьем): «К чертям собачьим всю ихнюю кодлу!» -  но без тени возму-или гнева, а с милой светской усмешкой...
Последнее  время Комусу  стало казаться, что присущее ему легкомыслие перестало помогать ему в трудные минуты; что часто начинал он ощущать холод, бегущий вдоль позвоночного столба; страх, но уже  не тот, прежний, имевший под собой всегда причину, а хуже того: страх беспричинный.  Нет, отчего же: он, кажется,  нашел  причину  своего страха – чувство абсолютного одиночества ма-ленького и беззащитного существа наедине с черной пастью вселенной, готовой  в любое мгновение поглотить его без остатка.
         Яркое солнце, солнышко, радовавшее его в прежние дни, теперь раздражало, уставясь на него своим раскаленным глазом; оно испускало тонны лавовой жары на город  и прожигало до костей, еще более иссушая его и без того поджарое тело...
Приближалось время полуденного зноя, когда все живое искало себе какого-нибудь укрытия, чтобы не иссохнуть окончательно. Купив бутыку воды, после изрядно наперченного ресторанного обеда, он нашел самое прохладное, укромное,  продуваемое морским ветерком, местечко, на скамье, в парке, и решил отдохнуть так часа полтора.
 
                Глава 3               

         А в это время в квартире Ганса Комуса появились представители власти или, проще говоря, полиция. Впечатление было такое, будто хозяева только что ушли. Огромная полупустая квартира выглядела удручающе.
         В одной гостиной – старинный громоздкий инкрустированный стол завален разными бумагами, во  второй –  совсем ничего  не было,  в спальне  же - только ковер, на котором  лежал  как  будто спящий,  человек;  а если присмотреться, то вещи, принявшие форму его тела, - и только. В углу они нашли груду покупок, к которым никто не прикасался, хотя, по ярлыкам фирм, стоимость их была весьма значительна для человека, у которого описывали имущество.
        «Ну, так что же? Нам начинать поиски этих двоих?» - спросил один из полицейских судебного пристава. « Не стоит... Что можно за это выручить? До счета исчезнувшего мужа г-жи Бланк все равно не добраться... А у г-на Комуса уже мало что осталось. Г-жа Бланк приняла решение оставить его в покое»,- сообщил пристав. «Мудрое решение», - заметил полицейский.
   
        Пока Комус  спокойно сидел  на скамейке, осторожно попивал минералку из горлышка и наслаждался парковой свежестью, спасаясь от полуденного зноя, Настя Бланк любовалась в столице всеми прелестями чарующей сухой северной осени - в легкой собольей шубке внакидку, крепко ступая длинными ногами по гранитной мостовой. Погуляв какое-то время по и дорожкам парка, выложен-ными  резной кленовой  листвой ( при отеле «Европейский»), она поднялась в номер, так  как  назначила встречу агенту,  пытавшемуся  раскрыть  нынешнее прибежище Бланка. Объяснить себе, почему она решила искать мужа именно  в Персеполе, было выше ее сил.
        Хотя никогда и не надеясь привязать к себе Бланка навсегда (или надолго), на которого  приманка роскоши не  действовала в  нужной ей степени, она, все-таки, не теряла надежды на:  что Бланк бросит пить (по крайности – напиваться);            вернется в литературу, сделавшись, с ее помощью, лауреатом какой-нибудь респектабельной премии; поймет, что все же он  - ее супруг, а не просто гражданская единица, обладающая собственной самостоятельностью.
        Да!  Сомнение  в  достижимости всего  этого подтачивало  ее силы, будто какая-нибудь изнурительная болезнь. Кроме того, даже если детективу,  коего она наняла, и удастся напасть на след Бланка, то... она просто не могла себе представить, что будет делать, если он откажется вернуться к ней, и как она будет без него жить.
Если, например, Йоганнес  Готлиб Комус более или менее легко расставался со своей очередной привязанностью (не считая одного случая, бывшего, впрочем,  уже давно... очень  давно), то  Анастасия  Корнелия  Бланк  ( в  девичестве Фрисс )  оказалась способной «после тридцати» на любовь -  крепкую, собственническую, самоуничтожающую -  и могла совершить  что-нибудь неожиданное для себя самой. В  общем, она начинала чувствовать внутри себя некое подобие «бомбы с часовым механизмом», и этот механизм уже отстукивал начало конца.  Бланка, разумеется. 
        Пока продолжались поиски мужа, бродила она по столичным магазинам, обновляя гардероб; выезжала в театры и на концерты; нашла себе покровителя  в лице высокопоставленного чиновника мэрии. Но чаще проводила время в номере, а именно: в спальне, в кружевном капоте, сидя верхом на постели; курила сигарету за сигаретой и подумывала о  покупке дома в Персеполе.
        Только две любви в ее жизни что-либо значили для нее: одна, совсем юношеская, - и возлюбленный был арестован; вторая – зрелая, и она оказалась в жалкой роли брошенной. И это она, которая любого  приглянувшегося  ей  мужчину могла купить со всеми потрохами! А вот именно эти двое  никогда и не скрывали, что им, в общем, все равно: они не слишком дорожат ею.
        Если Теренсци  она почти забыла...Хотя, однажды на деловом приеме, куда  затащила Бланка,  она вдруг заметила высокого стройного брюнета, с выправкой  почти  военной, с разными глазами (один был искусственный) , элегантного и с тростью (он чуть прихрамывал).  Все трое расчувствовались, а Теренсци долго целовал Настину руку, а Бланк, обрадовавшись непонятно чему, тоже оживленно пожимал покрытую шрамами руку Теренсци. Казалось, что все прошедшее уже давным-давно быльём поросло. После приветствий Бланк, естественно, предложил отметить встречу: отправились в «Алтарь» и там  сидели до утра. Настя три раза прижимала батистовый платочек к глазам, а Бланк, не желая перево-дить разговор в русло печальных воспоминаний, сообщил Теренсци, что жена его начала геральдические изыскания в направлении его, Бланка, герба и родословной (за отсутствием своей собственной); и такой красивый герб раскопала,   что  все  столовое  серебро,  хрусталь,  фарфор  и парадные  скатерти оказались изукрашены этим  гербом: из которого, впрочем, следует, что Бланки были бастардами.
        Настино чутье в отношении определенных вещей  заставило бы «позавидовать» кого угодно: через некоторое время после нескольких рюмок, выпитых мужем, ей показалось, что во взгляде Бланка на  Теренсци  что-то  такое...  есть (хотя  последний  весьма подурнел  против  прежнего). Но  вида  не   подала, а,  напротив, начала откровенно кокетничать с  ним. Когда  выяснилось,  что нынешний  Андрий  удачно играл на  бирже,  удачно  спекулировал земельными участками, и, вообще, обладает поразительным «нюхом на деньгу», она вначале решила присоединить его к числу «постоянных посетителей» их дома, но потом опять всплакнула: вспомнила молодость, Комуса и очаровательного юношу, ко-торого она потихоньку у того отбивала... Итак, она решила: оставить Теренсци с этой стороны в покое.   
Прощаясь, опять протянула ему для поцелуя руку и сказала: «Не забывайте нас». Теренсци, взяв такси, решил, что ноги его в доме Бланков не будет.               
        Садясь в автомобиль на заднее сиденье рядом с мужем, она не могла удер-жаться и сказала ему, что, как ей показалось, с Теренсци – «что-то не то». «Ну да, не то, а что бы ты хотела, дорогая? Не могу себе представить даже, как ему удалось вырваться оттуда...» , – сказал Бланк . «Нет, я  имела в  виду  не  его арест... У вас с ним ничего не было?». «У нас с ним ничего не было...  и быть не могло!» -твердо добавил Бланк. Потом он расхохотался. «Хорошо же, дорогой мой, тебе это так не сойдет», - подумала Настя и мило улыбнулась мужу.
        Теперь же,  докуривая  едва ли не десятую сигарету, она припоминала все случаи  его вранья. Она поняла, наконец, что, весьма вероятно, Бланк и не любил ее никогда. Его подчеркнутая, на грани интимности, дружба с Комусом, его явное предпочтение мужского общества женскому еще раз убеждали ее в том, что и с Бланком - «не то»!
               
        В театре «Сфера» представляли  «Херонейю» - один из спектаклей, о которых говорят в  обществе; то есть, так: соберутся несколько всем известных лиц, определяющих, что, где, как и почем, те, что составляют «общественное мнение» и решают – ругать или не ругать (если речь идет о произведении искусства).На  это  театральное  представление  Настя  была приглашена  крупным муниципальным  чиновником,  который  на  постановку пьесы  что-то,  как говорили, «много дал». Был приглашен иностранный режиссер, ни слова не знавший на языке, который был родным для всех занятых в спектакле актеров. Иностранец   был  известный  новатор,  один  из  зачинателей  того движения в  театре, которое  повелело,  чтобы,  например,  в «Гликерии»  и она сама, и сестрицы ее появлялись  на  сцене  в  бегемотской  военной форме, со стеками в руках, хотя автор пьесы извлек их историю из мифов раннего христианства (вот бы он тогда выскочил  из-под пола – коротышка с тяжелой тростью - и  тумаков  бы  им!).
Словом, Герон, долженствующий говорить со сцены гекзаметром, стоял на деревянном круге  трех  метров в диаметре и  играл  на саксофоне, а  его  монолог накатывал зрителям в уши откуда-то из угла скрипучим и ломким режиссерским голосом на ломаном языке левиафанском.                Когда Настя Бланк, к тому же, узнала от спутника, что зрелище будет про-должаться около пяти часов, то ей срочно понадобилось выйти: в буфет, в курительную, в туалет. В первых двух местах, которые она со спутником своим посетила вместе, собралось уже  некоторое  количество зрителей,  более наклонных к старой,  классической,  постановке «Херонейи»,  где  хорошо  образованные  и профессионально  подготовленные артисты  вполне достойно справлялись со своими ролями.  А уж если Герона играл покойный Зиттерель – всегда  разный    и неожиданный, то даже у самого неискушенного зрителя не возникало мнения, что лучше бы он пошел на футбол.
Настя, игравшая раньше в некоторых мелких ролях, помнила, как он выхо-дил на сцену, опускался  на  плоский камень,  установленный на просцениуме, и сцепив руки и склонив голову, пребывал некоторое время в неподвижности: зал не дышал. Это  было  что-то  около  нескольких минут , но  в   этой  тишине   на человека в зрительном зале накатывала вечность. Она же испытывала особый ужас  в  это  время,  так как была Вестником (из-за мальчишеской фигуры часто выступая  в  ролях  травести ), который сообщал  Герону,  что  его  жена  и  дети мертвы...
       А покойные Настины родители, сами профессиональные  актеры, рассказывали ей о юном Йоне Зиттереле и его дебюте в драме Агатона «Цветок»: вульгарная, мишурная  театральность куда-то уплывала, и на сцене оставался  совершенно беззащитный юноша, почти ребенок, втаптываемый в липкую болотистую почву неумолимой силой Рока. А его голос, чуть глуховатый, прерывистый будто от волнения, казалось, вырастал из самой земли и возносился к вечно бес-чувственным и вечно глухим небесам, становясь уже чистым, звонким , единственным...
        В общем, госпожа Бланк, закончив предаваться воспоминаниям, сделала вывод, что парень на саксофоне ей совершенно не интересен, и заставила чиновника отправиться с нею в ночной клуб: любой.
        «Это   худший  из  моих  кавалеров;  не  считая,  разумеется,  тех...,  кого я забыла», - подумала она, подставляя ему  плечи  под манто.



                Глава 4

         Помещение кабаре «Красный Конь» было стилизовано под черт знает что.
В центре  зала  находился  абсолютно  сухой, выложенный неведомым камнем, водоем, называемый ( в  зависимости  от  сценария  вечера)  то бассейном, то колодцем.  Постепенно  бассейн  заполнялся  водой, и  в конце   вечера  там кто-нибудь  обязательно плавал: каждое подобное заведение имело свою изюминку. В «Красном Коне» неповторимой особенностью его являлось добровольное или принудительное купание.
Тем не менее, на эстраде начали появляться разные фигуры, странные и оригинальные, и несли чушь: каждый – свою. Конферансье был одет в белый халат и докторскую шапочку и будто бы осуществлял прием «пациентов». После выступления он наливал каждому по рюмке разбавленных водой валериановых капель.
         Наконец, в луче голубого света, появилась певица, одетая и загримирован-ная, как  Гелла Гараффа в самой известной сцене своего самого известного филь-ма: там, где она поражает своими вокальными и прочими привлекательными данными будущего продюсера. Длинную тонкую мальчишескую фигуру двой-ника  Геллы   облегало   бледно-голубое,  креповое платье,  расшитое стразами, имитирующими бриллианты... Белое, безупречного овала лицо ее было нарисо-вано столь совершенно самой природой (а именно таковым и было лицо подлин-ной Гараффы), что под тяжелым вечерним гримом было уже верхом совершенства. Длинные серые перчатки, шитые серебром, закрывали руки до  предплечий. Светло-русые волосы были убраны со лба, опущены на щеки и чуть подви-ты на концах – точь-в-точь любимая прическа актрисы.
         Когда мнимая Гелла взяла микрофон, публика  услышала з наменитый низкий,  голос, покоривший  миллионы кинопоклонников. Имитация была со-вершенной. Публика аплодировала  и надеялась на бис. Настя Бланк  спросила своего кавалера,  не знает ли он,  кто это. «Не только знаю, но  и могу познакомить». «Ну да, не дожидаться же, пока  кто-нибудь бухнется в бассейн», - отвечала Настя.
         Они прошли в грим-уборную, поскольку г-жа Бланк пожелала сделать певице подарок (браслет); но  там  они застали  только  темноволосого юношу, снимавшего грим с лица. Он был почти голый и поспешно запахнул длинный халат. На вопрос дамы, где же замечательная, несравненная подражательница Геллы, что показалась ей лучше оригинала, юноша рассеянно и  весьма нелюбезно ответил, что она уже ушла и пожелал им того же. Г-жа Бланк давно уже не краснела, она бледнела; но, вовремя подхваченная под руки кавалером, была выведена в фойе, а потом и на свежий воздух. И тогда этот несчастный субъект, этот чертов урод, испортивший  ей вечер, еще и осмелился улыбнуться. «Дело в том, дорогая госпожа Бланк, что именно-то «Геллу» Вы и видели, только почему-то  позабыли п ередать  ей  свою д рагоценность.  Этого  юношу зовут  Анхелем - такое вот простое  имя. Он  известен в  определенных  кругах своей   красотой, своими совершенно ослепительными, как синие звезды, глазами».  Заметив, что у его дамы вот-вот начнется истерика, он быстро сообразил посадить ее в авто-мобиль и отвез к себе домой ( а занимал он целый особняк). Утешать.               
               
         На  следующее  утро  Настя  чувствовала  себя  так  гнусно,  что  и  сказать нельзя; во-первых, это «парень» (Анхель) был уже дважды груб с нею, а она этого не любила; во-вторых, она впервые изменила Бланку; и от этих двух  происшествий (от какого из двух сильнее – она не могла решить) на душе скребли кошки. Быстро распрощавшись  с  приятелем, а  именно:  закатив  мощный скандал и вылив на него  целый  водопад  таких  оскорблений, после которых любой мало-мальски уважающий себя человек никогда  бы не  захотел  продолжать  знаком-ство, она королевским жестом повелела вызвать такси. А после ушла, чуть ли не хлопнув по носу дверью ни в чем не повинного бедолагу.
        Возвратившись к себе в отель, она решила форсировать поиски мужа. Был срочно подключен к делу еще один детектив; и она уже  давала ему подробнейшие инструкции... , как  вдруг ее осенило: упрямство ее прямо вырастало из уверенности, а уж уверенность ее была сродни гранитному утесу: одним словом, она «прозрела»: между исчезновением Бланка и приездом Анхеля в столицу (нашел  же он себе занятие!) есть связь. Причем неоспоримая!
И сыщику  было поручено установить за Анхелем слежку. Она  рассказала подробно о его  выступлении в «Красном Конь», добавив, что, возможно, он выступает с этим  номером не  только  там, специально наперев  на его способности  по части переодевания. «И как еще! Уж у меня-то глаз наметан, но никогда бы я его не узнала в таком виде».  Получив  аванс, детектив  отправился на поиски Анхеля.
        Абсолютно ненужного для себя парня Настя разыскала довольно быстро: уже через три дня сыщик докладывал ей, что видел того там-то и там-то... И ничего более. Никакой связи между исчезнувшим господином Бланком и кабаретным артистом не обнаружилось. После этого сообщения Настя начала несколько успокаиваться. Но, однажды, в темный, осенний (и очень неприятный) промозглый вечер, когда только зажигались нарядные витрины и уличные огни реклам, буквально ступив в одну лужу, лицом к лицу столкнулась она  с Гинзбуром. Оба оторопели в одинаковой степени, но тот, конечно,  опомнился первым. Вместо своего  обычного  дурацкого: «Ба!  Кого  я вижу!  Сколько  лет,  сколько зим!», он глухо и интимно заворковал  ей прямо  в ухо,  как  будто их  связывала  какая-то страшная тайна. Все закончилось тем,  что  он  пригласил  ее  в ресторан, самый дорогой в городе. Был с нею нежен; и ее размягченное сердце и болтливый язык не выдержали: она рассказала ему всё; с  одной стороны – трясясь от страха, ибо понимала каким-то звериным чутьем, что никакие миллионы не  помогут  ей вырваться из его цепких лап;  с другой  стороны – движимая  женской местью -   да-да! –  ко всем мужчинам. Она покажет им всем!
Он сухо, деловито, вежливо и внятно сообщил ей («как другу»), что в сыск-ном  агентстве, куда  она обратилась, работают  одни  болваны; что выкачивать деньги из клиентов  при нулевом  почти  результате -  они мастера; что пора  рас-ставить все «фигуры» (так он назвал их общих знакомых) по своим местам. Потом он полез глубоко за пазуху их общих воспоминаний и добрался до самого интим-ного и святого для нее: их  совместной  игры  в  теннис  тогда,  в отрочестве, в имении  его  отца;  и матушка его,  возлегши  на  груду  подушек,  наваленных  на шелковое покрывало, в костюме для загара, наблюдала за резвящимися детиш-ками... Это было в тот самый день, когда отец его, запершись в кабинете с темно-зелеными обоями и вполне профессионально изготовленными женой аквареля-ми побережья Мигидо, сочинял свое последнее письмо к Гансу Комусу, где было всё, и главным образом, следующее: «Приходи – или».
«Вы были так добры ко мне...». В общем, рассуждая на данную тему, они и в самом деле почувствовали, как же они взаимно добры... друг к другу.
«Послушайтесь меня, дорогая Настя (ведь Вы же поняли, что сейчас я являюсь Вашим единственным другом) и примите дружеский совет: возвращайтесь в Мигидо», - мягко втолковывал ей Гинзбур. «Как?» - вяло пыталась сопротивлять-ся она. «Да, верьте мне: все будет в порядке. И наши ( он  уже  всех  взял  за одни скобки) обидчики заплатят за всё. Это просто чудо, что мы встретились сейчас... Я провожу Вас до Вашего дома». «Отель «Европейский», - плаксиво промолвила Настя шоферу найденного Гинзбуром такси.
         Когда они поднялись в номер, Настя заказала шампанское и расплакалась (а поплакать она любила). «Благодарю Вас за то, что Вы оказались единственным за  всю мою жизнь мужчиной – другом», - сказала она, чокнувшись с Гинзбуром  и отпив из фужера, уже вполне  придя в себя. Они  еще  немного выпили, еще немного  предались воспоминаниям в  сентиментальном духе; и было так тихо, так ласково, так расслабленно; и Олесь  ничего  не  просил у нее,  и не пытался «воспользоваться  минутой» , как попытался  бы  любой  другой  в   подобной ситуации; а, главное, - и его слова, и его вялые жесты, и успокаивающий голос, обещали наконец тихую пристань в ее такой бурной жизни...
Но все-таки бес любопытства не давал ей покоя: вдруг очень захотелось узнать, а как же Гинзбур собирается «разделаться с фигурами», как он выражал-ся.  И сколько же их будет? Этот вопрос она и задала ему, но  почувствовала не-которое сопротивление, довольно неожиданное: «Мне кажется, дорогая Настя, что лучше бы Вам не знать... Если я правильно понял, то Вам было бы угодно, чтобы все три «фигуры» исчезли навсегда? Так вот: предоставьте все дело мне.    И не спрашивайте ни  о чем.  Мое молчание и  Ваше  незнание  будут  залогом успешного завершения  дела... А с Вашими, с позволения  сказать, «сыщиками» я сам разберусь.
Ну-с, доброй Вам ночи. Мы увидимся еще,  надеюсь...». И, поклонившись, он удалился.
Некоторое время Настя Бланк сидела с пустым фужером в руке, потом вдруг упала на диван, пронзенная ужасом и дрожью. Такого страха она еще никогда не  испытывала, даже  когда  два шкипера  поспорили  из-за нее на ножах возле стены портового склада. Ее спасли тогда быстрые ноги; а эти - то ослы предполагали, что она будет ждать исхода драки. Она убежала от них, но страшно напилась в ту ночку, напилась до бесчувствия. На следующее утро, протрезвев, как будто ничего не помнила. Потом  был другой вечер, когда она встретила Комуса, и он дал ей денег, и она смогла «не работать» какое-то время, подлечиться, отдох-нуть  и  обрести  приличный вид, чтобы  начать  свой  промысел  в  иных,  более высоких, слоях общества...
Ей бы не хотелось, чтобы Комус попал в число тех, которых Гинзбур «приговорил»: это было бы несправедливо.  Да, может быть он в чем-нибудь и был враждебен Гинзбуру, но не ей. Ей – нет.
        Она  бросилась к   телефону  и  через  коммутатор  отеля  попросила соединить с агентством. Там ответили, что интересующий ее детектив уже отправился домой и сообщили номер телефона. Она позвонила: на другом конце послышался женский плач, что-то кричал ребенок, потом грубый мужской голос представился полицейским , спросил, что ей нужно, она  назвала себя.  «К сожалению, сударыня, Ваш агент был найден убитым в подъезде своего дома полчаса назад, так что...». Настя бросила трубку. Быстро одевшись, она вызвала такси и поехала в клуб, надеясь застать там Анхеля. И ей повезло: он заканчивал свой номер. 
         Сунув сторожу купюру, она с черного хода прошла в гримерную и застала Анхеля  в полном облачении и раскраске. Прежде  чем он  успел выразить  ей «протест», она бросила ему: «Вам угрожает опасность. Вам и Комусу». И начала рассказ свой. Тем временем Анхель возвращал себе свой  естественный облик, молчал,  потом,  уставив  на нее  бездонные  глаза, произнес: «Да  Вы  и  сами – в большой опасности», и потом еще: «Ведь Вы попались в его сети. И следом за нами (Вы, вероятно, забыли упомянуть и своего мужа?) опасность угрожает Вам. Для чего же он затевает всю эту кутерьму? Из мести? Никогда не поверю». «Тогда зачем  же?» - изумилась она. Анхель устало сказал: «Он хочет прибрать к рукам Вас  и  Ваши   деньги.  Неужели Вы можете хотя бы на миг допустить, что он не предполагает рассчитывать на благодарность с Вашей стороны? Смешно, право... Кстати, Вы читаете «Ведомости»?» «А что? Последнее время было некогда». «Наш импресарио  интересуется  всем  и всеми: он  сообщил  так,  между  прочим,  что  фамильные земли Гинзбуров выставлены на торги...». «Вот так все просто. Все омерзительно просто», - и Настя потянула из сумочки платок, - «и что же теперь делать?», - как–то беспомощно и   нелепо  спросила  она этого  презираемого   ею мальчишку. «Отправляться  к себе и успокоиться. Изменить Вы  все равно ниче-го уже не сможете... А, в общем, оставьте меня, сделайте одолжение... И с чего Вам вдруг пришло в голову искать меня?» - и Анхель вопросительно опять уставился на нее...
                *      *      * 
        Ночь в  своей спальне мадам Бланк провела спокойно: спала как убитая. Проснувшись довольно поздно, она вдруг почувствовала себе необыкновенно хорошо; и все события прошлого дня показались ей, мягко говоря, нереальными. Она была из тех людей, для которых вчерашний день – это прошлое, и далекое прошлое.  Приняв ванну,  окутав себя  пеньюаром,   она  позвонила  и заказала завтрак. Настроение у нее было замечательное, поела она с аппетитом; потом, усевшись в кресло, нога на ногу, зажгла свой мундштук, и тут раздался звонок. Приехав в столицу она начала почему-то побаиваться звонков. Звонил Гинзбур   и сообщил ей, что с сыщиками он «разобрался». Она не  смогла  благоразумно промолчать и любопытство, задремавшее было в ней, опять проснулось. Она спросила, а в каком порядке намерен он избавляться от их общих знакомых, и какова, его конечная цель, все- таки...
  А затем своими словами пересказала то, что вчера сообщил ей Анхель. Ответ его был краток: сказав, что это – не телефонный разговор, он предложил встретиться через полчаса в баре при отеле. И там, в надушенном мягком полумраке, сообщил ей : во-первых, его совершенно не интересует никакая собственность, а о собственности своих родителей он вообще никакого понятия не имеет;  во-вторых, когда все трое «уйдут»,  он  ни  за  что  не  оставит  ее  без поддержки; в-третьих, - да, и месть, потому что «богемщина» (как он  выразился) основательно испортила ему жизнь (он имеет в виду тех, двоих). В  конце  концов, один из них явился непосредственной причиной гибели его отца и разрушения их семьи. Тут он взял да и рассказал Насте историю взаимоотношений отца и Ганса  Комуса (и про свое подглядывание не забыл упомянуть).
        Настя Бланк была снова «убита» и опять растрогана до слез...
               
                Глава 5

        Мэй Бланк шел твердой походкой по гранитной  мостовой; голова немного побаливала после вчерашнего вечера. Его супруга, чутье которой можно было бы сравнить  с  нюхом  чистокровного пса,  натасканного на drugs,  действительно  не ошибалась: его перенесло-таки в северную столицу. Зачем он сделал это, и  было ли в том что-то, кроме желания освободиться от ее опеки,- он еще пока не решил. Но снял  скромную квартиру в угловом доме, который, казалось, подобно килю корабля, врезался в морскую гладь. На совершенно гладкую, полированную по-верхность стола он положил стопку белых листов и ждал вдохновения.
В квартире было очень светло и просторно: почти пусто – стол, стул, желез-ная кровать. Тяжелые портьеры закрывали огромное, от пола до потолка, окно с видом на море - почти нереальное, с гладкой, цвета отполированного гранита, поверхностью. Электричества в доме не было, и тяжелый бронзовый подсвеч-ник, приобретенный недавно в антикварной лавке, нисколько не нарушал аскетизм обстановки...
Он любил бродить по городу,  отмахивая большие расстояния, рано  или очень поздно, возвращаясь из каких-нибудь очень отдаленных мест. Кроме того, из-за своей обычной тоски, что теперь никогда не унималась, да и невозможности с  кем-либо  поговорить, он как будто   онемел – и не разговаривал иногда по нескольку дней, объясняясь жестами со служащими кафе, ресторанов, что  и как ему подавать. Они были уверены, что он немой.
Иногда он, добродившись до полного обессиливания, сваливался где-нибудь на скамью (если не сгоняли) или засыпал под кустом в каком-либо парке, если было тепло. А парков в Персеполе было так много, что, казалось, прямо в городе и начинается загородная местность. Просыпаясь от утренней росы, он вздрагивал, поднимался и,  пошатываясь, направлялся к себе домой, продрог-ший и почти без сил. Там, подставив тело под душ, заворачивался  после  в халат из грубой шерсти и часами просиживал за столом, глядя вдаль. В голове звенела пустота, как будто голова его была полым сосудом.
Не имея сил ничего придумать для приготовленных чистых листов иного, он стал писать Комусу что-то вроде:
                Дорогой друг!

          Я и не  мог предполагать ранее, до какой степени моя жизнь не зависит от внешних обстоя-тельств: разумеется, я имею в виду ту жизнь, о которой мы «разумеем» оба...
          Вот два человека, знакомы очень давно, но почему-то не могущие до конца стать близкими, не могущие сблизиться окончательно... Я, может быть, сбивчиво  пишу, а голова моя, несмотря на пустоту, ясной никогда теперь не бывает, а, возможно, не была никогда..., но, все же... Когда в иные времена я видел Вас часто, мне казалось, что Вы будто «путаетесь у меня под ногами» (какой свиньей я был – уму помраченье!); ныне же Ваше отсутствие кричит мне, до какой же степени Вы мне необходимы... И я злорадствую от сознания того, что Вы испытываете сейчас  то же самое...
          Я в этом уверен. И еще вот что: даже теперь я не говорю Вам всего... до конца, до самого дна. А все потому, что на этом дне находится моя обезображенная,искореженная, иссохшая любовь к Вам, в которой раньше я не признался бы даже под пыткой. А ныне – или-или: настанет мой вся-ческий распад, или я смогу еще какое-то время...
           На этом послание обрывалось, но число и подпись он поставить не забыл.
Впоследствии, когда Комус получил это письмо ( навестил старую свою  квартиру), то, прочитав, был до некоторой степени изумлен и  возмущен; но потом все прошло. Он не ответил... Да и отвечать уже было некому.

          Результатом отшельничества Бланка явилась  книга стихов «Клад»; тысяча экземпляров, оттиснутых на бумаге зеленоватого цвета, с нарисованными, будто прилипшими, травинками по краям. Текст  был  набран  тонкими   паутинными буквами и занимал середину страницы. Обложка была цвета опавших листьев, и на форзаце прилип один маленький, тускло-желтый, лист.
          Написана книга была так, будто он вернулся в свою поэтическую юность: открыл туда дверь и вошел...
         После столь долгого перерыва, работа его не осталась без внимания. Рецензии пошли разные, и уровень разбора книги прямо соответствовал уровню самого издания. В «Столичных Новостях», например, появился анонимный отзыв, сообщавший читателям следующее: «Мы пережили тяжелые, очень тяжелые времена... И мы вправе ожидать от известного литератора осмысления нашего трудного времени. И что же? Вместо этого поэт угощает нас сомнительными экскурсами в свое очень и очень далекое прошлое, которое для нас стало уже более далеким, чем времена Винцеслава Однорукого, предводителя  Первого Крестового похода. И это еще не преувеличение: поэтический язык, не понятный нынешнему поколению молодежи и чуждый ей совершенно, превращает стихо-творные опусы «Клада» в ничто. Название же можно расценивать только как пародию, причем издевательскую, ибо автор просто взял да и швырнул в лицо читателю комок болотной слизи», и т.д.
Бланк газету «Столичные Новости» почитывал и этот отзыв, разумеется, прочел. Прочел и ничего не почувствовал, ибо «нынешним поколением молодежи» хотя интересовался, но все реже; да и к литературе это не имело никакого отношения. Он и замышлял свою книгу как оскорбление, ибо наивысшим оскорблением для толпы является то, что поэт не пляшет под ее дудку. «Клад» пытался возродить ту эпоху, когда занятие искусством признавалось обществом делом важным, необходимым и таким же нужным, как игра на бирже или строи-тельство железных дорог.
          Сначала ему захотелось ответить анониму, и он бы, разумеется, не забыл вставить краткое (не более трех предложений) рассуждение о «молодежи» и о том, что за два последних десятилетия ему не встречался ни один представитель «современном молодежи» хотя бы с двумя-тремя самостоятельными мыслями. А на «современном» языке писать вообще немыслимо, ибо это не  язык, а жаргон.  В единственном же главном он согласился бы с автором статьи, а именно: там вдруг появляется образ «болота», а это и есть то самое черное Ничто, что поглощает всё в нашей жизни; ибо с каждым прожитым днем мы всё более обессмысливаем свое пребывание на земле, пренебрегая тем, что должно бы являться нашим главным делом - «строительством Мира Божьего».
          Но к его книге это пресловутое «болото» не имело никакого отношения. Было истинным торжеством духа над бедной, уязвимой плотью, над ним самим, прожившим довольно бестолково последние двадцать лет своей жизни, создание прозрачных, чистых, как горный хрусталь, стихов (отдельные «песчинки», попавшие туда, этому отнюдь не противоречили).
В целом, он был спокоен. А издатель, вдохновленный все более развязным и открыто неприязненным тоном газетчиков, увеличил тираж.
          Но на внешней жизни Бланка его нынешняя известность никак не отразилась: он избегал любых знакомств – и старых, и новых. Один раз он вспомнил Комуса, о котором  не было  ни слуху, ни духу. Вероятно,  книга  его  не  вышла. Никакого злорадства он не ощутил: никакой соревновательности между ним и Комусом никогда не было. Давно уже, может быть, ошибочно, а, может, и нет, ему казалось, что относится он к Комусу по-братски. А сейчас и крошечные семена поэтической зависти засохли. Но он ждал какой-нибудь весточки с юга и надеялся... Он видел в том  собрата  по несчастью,  уцелевшего  после  корабле-крушения; с корабля, на котором не осталось ничего, кроме призраков. И только они, двое,  живы. Общая  склонность  предаваться  воспоминаниям –  вот  что  их роднило. Воспоминания эти возводили преграду между ними и окружающей, бурно меняющейся жизнью, обрекали на одиночество и неприязнь ко всему вокруг.  Хотя  неприязнь  Ганса  Комуса скорее с ледовало  бы  назвать равнодушием.
               
         Бар «Дым Отечества», находившийся  на побережье, в который захаживали рыбаки, угольщики, капитаны  малых   судов,  промышлявшие  вдоль  береговой линии,  никаким  удобством,  чистотой или  тишиной  не отличался:  драки там  случались постоянно. Но Бланк  особенно любил посещать именно это заведение и выпивать  там. Сегодняшний  вечер  ничем не отличался от прочих: к тому же, после  посещения бара, ему  нравилось идти пешком приличное  расстояние  до своего дома-корабля; и запах вяленой рыбы уже успевал выветриться из его пальто,  и  прогулка  после  выпитого  хорошего  контрабандного  виски  была впору.  Шел пешком он часа полтора и, наконец, достиг  фешенебельной  части  города, где автомобили и пешеходы стали не редки...
        Из  черного  лимузина  Бланка  окликнул  женский  голос. Он  замедлил  шаг  и узнал жену, хотя и не сразу: она сильно изменилась – отрастила волосы, стала гладко причесываться; лицо без косметики, одета в черное. Она предложила Бланку сесть в автомобиль,  но он ответил глухо: «Извини, дорогая, но я живу рядом... Так что, всего тебе наилучшего; а я иду пешком». Но Настя, тяжело  вылезая из машины, запахнула каракулевое пальто и велела шоферу подождать. «Мне нужно поговорить с тобой, Мэй», - сказала  она. Оба  были  на  удивление спокойны. Она  взяла  его  под руку,  и они двинулись по направлению к  дому Бланка. Прошли  метров сто и  завернули за  угол;  шли молча;  и Настя вдруг услышала мерзкий «ширк» по мостовой и быстро оглянулась: тяжелый автомобиль летел  в их сторону  на  полной  скорости... Бланк  так  и не   обернулся... Через  мгновение  мужчина  и  женщина  оказались  во  весь  рост  вмяты  друг  в  друга   и в стену. Некто за рулем еще раз вдавил их в стену, и резко развернувшись, уехал...
            Бланк лежал,упав лицом в осенние листья, а бледно-голубые, цвета голубой  бирюзы,глаза жены его были устремлены в вечереющее небо.               
                Глава 6

        В  почтовом  ящике,  криво  висевшем   на низком   заборчике,  давно уже пылилась визитная карточка «Андре Феррен, нотариус, Восточная Набережная, 23».
Ганс  Комус не выходил из дому несколько дней. Он лежал в чужом доме,  в чужой комнате, на старом диване и смотрел в потолок. У него ничего не болело: просто силы покидали его. В конце концов, он умирал от голода. Но неожиданным образом смерть Бланков принудительно вернула его к жизни. Поверенный в делах занялся имуществом супругов; объявились какие-то наследники по линии жены, о которых при жизни ее никто никогда и не слыхивал.
Наконец очередь дошла до загородного деревянного дома, принадлежащего Бланку. И господин нотариус самолично наведался туда на машине с шофером.
        Подойдя к калитке и заглянув в почтовый ящик, он увидел свою почти заплесневевшую визитную карточку и понял, что давным-давно уже никто не бывал в доме (хотя и слышал, что  Бланк как будто сдал кому-то свое жилище перед отъездом в Персеполь). Оставив шофера в автомобиле, нотариус Андре Феррен поднялся на террасу, украшенную диким виноградом, и вошел в комна-ты. Там-то он и обнаружил человека, почти без сил, лежащего на диване, нагнул-ся над ним и прочел в глазах у того изумление. Приподнял его и подложил под голову подушку. Затем пошел в помещение, предположительно являвшееся кухней, для поиска чего-нибудь укрепляющего, и нашел начатую бутылку бренди, налил немного в стакан и влил осторожно в рот Комусу. После этого тот смог начать говорить и произнес: «Я узнаю Вас, но не могу вспомнить, кто...». «Нотариус Андре Феррен, поверенный в делах четы Бланк», - ответил вежливо посетитель и  как  бы  невзначай взял  руку Комуса, чтобы узнать пульс – слабый, нечеткий. «Я помещу Вас в хорошую клинику, буду приходить постоянно; не беспокойтесь,  пожалуйста. У  Вас здесь  есть телефон? Где?».  Феррен  нашел старый аппарат и  позвонил в  клинику: попросил, чтобы  прислали  машину; никому не хотелось ехать в такую глушь... Но потом... Пока ждали врачей из клиники, Комус, ясным, хотя и слабым, голосом, спросил: «Андрий, перестань дурачиться: когда ты успел сделаться нотариусом? И что такое с Бланками?». Феррен рассмеялся, будто и не слышал вопроса: «Я купил себе новые документы и  из   «жертвы  режима»   превратился в   «ветерана войны». Глупо, но смотрят       с почтением... А в делах я действительно хорошо разбираюсь, и что я – поверенный у Бланков – это правда. Они теперь в Персеполе; я расскажу Вам потом обо всем. А вот – и машина пришла. Это – хорошая клиника».
        Ставший легким, Комус был плавно перенесен в медицинский автомобиль.
Феррен запер дом и калитку, уселся в свое авто и отправился следом.
        Наконец, Комус был помещен в палату, оснащенную необходимой аппаратурой и украшенную хорошенькой энглизированной медсестрой. Врач, осмотрел его и ,кроме крайнего истощения, и, вследствие этого, почти угрозы останов-ки  сердца,  ничего  не  нашел.  «Хороший  уход,  капельницы,  лекарство для укрепления сердечной мышцы, диета, -  быстро  поставят  больного на ноги», - сказал он и ушел, весьма собой довольный.
На следующий день явился, как и обещал, нотариус Андре со своей лучезарной улыбкой и тремя чайными розами. Спросив, как самочувствие, и посмотрев на Комуса, который напоминал собственную тень в аду, он высказал надежду на его скорое выздоровление. А потом  приступил  к  своему рассказу:  «Дорогой Ганс, давайте сразу уточним вот что: помните ту старую квартиру, где когда-то очень и очень давно мы были счастливы...?  Я купил ее на Ваше имя и перевезу Вас туда после выздоровления. Там по-прежнему на балконе цветут розы..., и мебель та же..., и как будто ничего не изменилось. И там Вам, быть может, будет спокойно.
И еще: хочу сказать Вам, что я совершенно один, и Вы всегда можете на меня рассчитывать.
Комус сжал его руку: «Там поглядим... Ну, а теперь изволь сообщить, что же произошло с Бланком: если вообще что-то там произошло». «Это ужасно неприятный разговор, и лучше бы  Вам  ничего не  знать пока». «Ну,  не  тяни».   «Их нет». Комус сразу отпустил его руку: «Что случилось? Они умерли, что ли?». «Они убиты», - ответил Андре. «Вот что... Я чувствовал что-то такое.  И не могло быть иначе... Когда я вдруг очутился в проклятой пустоте этого дома, в котором ночами...». «Полиция  завела  дело. Я расскажу Вам немного, что  мне удалось выяснить». «Потом... Здесь и без твоего рассказа ужасов хватает: сегодня сестра забыла прикрыть дверь в мою палату..., - и – вдруг – тело, накрытое простыней..., везут.  Жуть.  Ничего  не боюсь  так,  как  умереть  в  больнице.  Даже  в с амой «фешенебельной» клинике пахнет смертью.
А теперь – ступай. Поговорим потом. Наговоримся еще».
       Когда через две недели Феррен забрал Комуса из клиники, то, как и обещал, отвез его на ту самую квартиру: с воспоминанием о счастьи двадцатилетней давности и с видом на залив.
        Разговор был так, ни о чем; но далее, после хереса, Комус вдруг резко заметил, что причиной смерти Бланка является, вне сомнения, его жена. Андре, отставив недопитый бокал, изумленно спросил:
- Откуда Вы взяли?.. Разве я не сказал, что она погибла вместе с Бланком? 
- Это невероятно. Совершенно невероятно... Она, во всяком случае, не должна была умереть. А что в полиции решили?
- Не знаю. Пока что ищут автомобиль, который сбил  их;  но  не  нашли;  и, конечно: никто ничего не видел.
 - Я уверяю Вас, дорогой Андре, что покушались на Бланка, а г-жа Бланк погибла совершенно случайно: откуда вообще она там взялась? Что она делала в Персеполе, когда всё и вся – у нее здесь? Ринулась искать сбежавшего мужа?
- Что-то в Ваших словах... Я сразу же тогда навел справки в отеле, где она жила тогда, и узнал, что она редко выезжала. А приходили к ней трое: один, вероятно, сыщик (надо полагать), другой – некий местный заправила, а третий (мне пришлось хорошенько умаслись портье, чтобы он сообщил мне приметы третьего),  думайте, кто?
- Неужели?
- Именно. Причем посещал он ее минимум дважды: не понимаю, что у них общего...
- Ну, когда поймешь, тогда и узнаешь, что было причиной смерти Бланков.
- Кстати, сыщику, которого она нанимала, проломили голову.
- Ну, вот и все: когда я первый и последний раз был в гостях у Бланков, этот  персонаж учинил небольшой, но гадкий скандальчик, и хотя свидетелей было только трое, Бланк выбросил его за дверь. Кстати, до этого в разговоре он указал мне на того, как на следующего «мужа» своей жены. Вот такие шуточки.
- Настя была довольно простой и в чем-то даже глуповатой, вернее, доверчивой: мужчина, вроде него, мог вполне одурачить ее, влезть в доверие, и т.п. 
- Безусловно. Этот тип влез в ее жизнь и, видимо, пытался наложить лапу на ее деньги... Тогда, конечно, Бланк ему мешал...Но не будет невероятным предположить, что он действовал с молчаливого ее согласия... Закурить бы...
- Кажется Вам, дорогой Ганс, и пить тоже не следовало бы...
- Я праздную воскрешение свое очередное... И очень жаль, что нет больше Бланка: не с кем будет поговорить.
- А он успел сделать книжку свою последнюю – «Клад».
- Как? У тебя есть, и ты не догадался принести? Это для меня важнее всех прохвостов со всеми их угрозами и убийствами.
И Комус укоризненно покачал головой.
               
        Когда Теренци- Феррен удалился, Комус вспомнил вдруг устроенную им тому сцену: как он выгонял его из дому, после внезапного появления, - и почувствовал себя некомфортно. Потом пошли другие эпизоды из прошлого, и легче не  стало:  вспомнил  он  старую  квартиру,  и  чувство,  что  там он  нечто забыл, нахлынуло на него с такой силой, что он начал задыхаться. Сердце заколотилось от безотчетного страха; приняв лекарство и полежав немного, он начал быстро собираться, как будто опаздывал куда-то. Наконец, осмотрев себя в зеркале с головы до ног, сделал глубокий вдох-выдох и захлопнул  дверь. Давно не испытываемая им легкость во  всем  теле  помогла  преодолеть  спуск  без лифта.  На улице он взял такси и поехал довольно далеко: к тому дому, что возникал в его снах часто и был занесен им в реестр  любимых вещей, вместе с  долиной роз, гинзбуровым парком,  бухтой купающихся ангелов.
         Подъехав к дому и расплатившись с шофером, он проверил, работает ли лифт: странно, но лифт, почти никогда не работавший во дни былые, ныне заработал. Поднявшись к себе, он открыл дверь «своей» квартиры. Вошел не без легкого озноба, опять же, по  причине воспоминаний. Только сейчас до него дошло, что же он сделал с Анхелем. Да, кажется, тот  называл  себя  Анхелем.
         В квартире стоял запах нагретых солнцем шелковых портьер. Запах был ему приятен. Дерево единственного уцелевшего из их обстановки предмета -  стола,  а также паркет гостиной, тоже источали запах. В спальне, на ковре, лежали вещи Анхеля – трогательно и беззащитно. Комус немедленно познал угрызения совести. Он опустился рядом с ними и осторожно коснулся мягкой  шерсти темно-синего пиджака, лежавшего в позе уснувшего Анхеля...
Так сидел он долго. Потом поднялся, уже с трудом, без всякой легкости, будто какая-то тяжесть навалилась на его плечи.
Внезапно  у  него  появилась  надежда:  быть может, Анхель оставил еще какой-нибудь след, знак, не спрятавшись окончательно, проявив снисхождение  к его эгоизму и гордыне. Он исследовал все комнаты – нигде ни клочка бумаги    в  виде  записки.  Он  перерыл  все  рукопись, что Анхель  аккуратно сложил на столе.  И ничего.  Вышел на балкон и  там  увидел на с тене нацарапанное слово «Nord». «Ну, так что? Легче мне явно не стало. Ничто на свете, кроме угрозы моей жизни, не заставит меня уехать из Мигидо», - произнес он. Подошел к телефону, что, конечно же, был отключен, и положил  трубку  обратно.  Уже  выходя  из квартиры, он заметил, что возле двери, на полу, лежал конверт; он узнал почерк Бланка, а по отметке почты  понял, что  письмо  было  доставлено  что-то около двух месяцев назад. Он вернулся, уселся на ковер, где некогда лежал уснувший Анхель, и  вскрыл  конверт:  «Дорогой друг, и т.д.»  Дочитав  до  конца,  ощутил некоторую неловкость, так как не мог понять, для чего Бланк это сделал; назвать послание его «последним прости» он не мог – так далеко его уверенность в себе не простиралась. Некоторая  горечь  во  рту  и  неудобство за  грудной  клеткой –    вот и все...
        Он с трудом поднялся, засунул письмо в  карман и пошел к двери. Выходя из  подъезда  дома, он  обратил внимание  на незнакомую женщину,   что  отшатнулась  от  него  вначале, а  затем,  увидев  его  глаза и  лицо, сведенное гримасой боли, участливо предложила свою помощь, но он отказался.


                Глава 7

        Сколько-то он бродил по городу, но уже накатывали сумерки...
Поднявшись к себе, наконец, он быстро набрал номер Теренсци и произнес такое  неожиданное для  себя: «Как  только  освободишься –  приезжай.  Кое-что нужно выяснить». Теренсци рассмеялся понимающим смешком, затем сообщил: дел у него по горло; дележка наследства г-жи Бланк будет тянуться долго, очень долго. Но приехать обещался.
Придя поздно и при неярком свете комусовской гостиной, Теренсци заметил, что вид у того неважный. «Я был на прежней квартире – искал там следов Анхеля», - сказал он, глядя Теренсци прямо в глаза, пытаясь понять, что он по-думал и как он вообще к этому отнесется.
        «Анхель – кто?», - спросил  только.  «Это  реальность,  или  плод  Вашего бывшего  воображения?» «Ты очень точно, хотя и не слишком деликатно, сказал «бывшего»», - грустно заметил Комус, - «да я и сам не очень-то уверен уже в его «реальности»..., но , все же...».  «А что же значит это «Nord»? Знаете, Ганс, я очень тронут, серьезно, что Вам понадобилась моя помощь... Вы нас беспардонно гоните, а мы, все-таки, от Вас не отстаем... Хотите знать, почему?», - длинно протянул Теренсци. «Ну... скажи», - безразлично промямлил Комус. «Все - таки, Вы – более реальны, вернее, более живы, чем все мы»,- сказал Теренци. «Вот только не говори «мы». Говори, пожалуйста, только «я». А то, не дай Бог, притащишь за собой опять  кого-нибудь  из  наших  общих  знакомых».  «Да. А  сегодня узнал я  одну весьма «приятную» новость: говорят, что он тут объявился», - как будто безраз-лично добавил Теренсци, - «так что, может быть,  встретимся скоро... Я только не могу понять: что Вам в нем? Что он может замышлять против Вас? ». «Я, собствен-но, пригласил тебя по  делу, и дело это – найти Анхеля. Он  может  быть  только (если он вообще еще находится среди нас) или здесь, или в Персеполе. Было бы замечательно выяснить...». «Знаете что, Ганс... Я уверен (да, именно уверен), что он обязательно появится, и в самое ближайшее время... Если это - тот юноша, которого я видел с вами у развалин, на мысе... Запоминающееся лицо...» Комус недоуменно посмотрел на него и промолчал, заметив, как бы  между  прочим:     «А под дверь моей прежней квартиры было подсунуто письмо Бланка – мне. Желаешь прочесть его». Когда Теренсци, конечно, прочел, то заметил: «Ну, не воспринимать же это всерьез? Это – что? Запоздалое признание в любви? По-моему, он никогда не умел ни испытывать любовь, ни описывать ее: не дано это было ему – вот такая редкая особенность для поэта».  «Почему? Ты ошибаешься: он это делал, как мог и как умел – я имею и виду его стихи, конечно», - буркнул Комус. «Хотите откровенно? Кажется, в своем послании он выражает сожаление по  поводу  того,  что  ему  не  удалось  сблизиться  с Вами  в  интимном смысле», улыбнулся Теренсци, - «там  есть   единственное  неповторимое  бланковское сочетание сумбура и ясности. Так за это его всегда и любили». «Я – нет. По-моему, сумбур и ясность взаимно исключают  друг друга. Или – или. Особенно, когда речь идет об искусстве», - резко заметил Комус.
        «Да, я же совсем забыл – я принес вам «Клад». Каково название? Его сильно ругали в газетах и газетенках... Все-таки, хорошо, что вообще хотя бы заметили...», - рассмеялся Теренсци. «Спасибо, конечно... Но еще я бы хотел попросит тебя, Андре, вот о чем: ты не мог бы не улыбаться постоянно. А то становишься в этом похожим на него: в том, кто постоянно смеется, что-то скверное есть», - заметил Комус. «Извините, это от нервов... А в столице сейчас самое обсуждаемое событие, это, ставшая знаменитостью, певица-имитатор», - сказал, немного смутившись, Теренсци. «Вот что...  И кому же она подражает?» «Геллу Гаррафу помните? Да так замечательно, что временами подделка выглядит лучше оригинала... И намерена прибыть к нам».  «Интересно, кто ее антрепренер или «покровитель», как говорили когда-то. Какой-то наблюдается не явный, но устойчивый спуск под гору: то приезд Стэна Силвера, а то – какая- то «Гелла». Вероятно, черте что. И именно тогда, когда актриса совершенно перестала сниматься, просто исчезла... Теперь и останется в памяти у всех молодой и прекрасной... Да... совершеннее ее лица я никогда и не видывал, не считая...». «Но самое невероятное, что  кто-то усиленно распускает слухи (а Вы ведь, знаете, дорогой Ганс, как у нас разносятся слухи – недавно только этими слухами и были живы), что это и есть настоящая, подлинная  актриса,  которая  таким  образом  пытается  еще  усилить  интригу вокруг своего приезда. Действительно, черте что. В нескольких кинотеатрах идут ее старые фильмы, и, представьте себе, - битком! Как раз напротив моей конторы – синематограф, а там крутят ее первый фильм – «Карусель»... Там, на ярмароч-ной карусели и крутится вся ее жизнь: от девочки-ангела до безумной старухи, похожей на саму смерть, взгромоздившуюся на  детскую  лошадку и  несущуюся  по кругу с развевающимися седыми космами...». «Помню... Уж лучше там, где она – юная и прекрасная, подобно Хилде, бросается  со скалы в море, после того, как город опустошает чума... «Остров Покинутых Душ», кажется,  назывался...». 
        Уже стояла глубокая ночь, черная, как антрацит; и внушительных размеров медная пепельница, похожая более на курительницу для благовоний, наполнилась доверху сломанными недокуренными сигаретами Комуса и трубочным пеплом Теренсци.
        «Вероятно, мне уже пора...», - заметил гость, - ночевать у Вас не могу, да и автомобиль сейчас надолго без присмотра оставлять нельзя – не те времена. До свиданья, дорогой друг. Я позвоню Вам, если что-нибудь узнаю, интересующее Вас. Я все помню».
Комус  пошел провожать его и, прощаясь, по старой привычке своей чуть сжал руку Теренсци повыше локтя. После чего тот заявил, что пусть все пропадает пропадом, но сейчас он уйти не может. Словом, он остается.

               
 - Дорогой  Ганс! Вам не кажется, что нам следует отметить это событие?
 - Какое событие? И  что же тут отмечать?
 - Ну, не знаю, я  как будто даже помолодел немного, да и на Вашем лбу разгладились морщины.
- Что за чушь!
- Ну, к этому я уже привык, за столько-то лет нашего знакомства...
- Знаешь, Андре, я бы не торопился рассматривать вчерашний эпизод, как возобновление старых отношений. Я уже давно не чувствую к тебе... ничего прежнего.
- Что за манера всегда все портить!
- Но это вполне невинная расплата за то, что ты дал мне возможность почувствовать себя старой шлюхой. Я вообще уже не хочу таких отношений ни с кем.
- Но ведь Вы просили меня разыскать некоего Анхеля. Зачем же он Вам понадобился?
- Ну уж точно – не для того самого! У меня есть, скажем, уверенность, основанная на интуиции, которая меня еще никогда не подводила: ему угрожает нечто или некто. В общем, вероятно, от меня требуется его разыскать и спасти. Если мне это удастся – это будет единственный хороший поступок в моей жизни.
- Ну, уж... За те годы, что я Вас знаю, не могу вспомнить, чтобы Вы кому-нибудь причинили зло. Ну, разве что, некоторую нравственную боль...
- Я причинил зло Анхелю – я выбросил его как ненужную тряпку... А то, что ты называешь «некоторой нравственной болью» - это и есть зло, сознательно причиняемая боль.
- А мне кажется, что не делать кому-либо зла, – это и есть хороший поступок.      
- Замечательно! Тогда меня не удивляет твое превращение из романтика в дельца. Удобная философия на ровном месте.
- Хорошо, хорошо... Вы совершенно правы: градус эгоизма у меня резко повышен, быть может. Но, уверяю Вас, что бы ни  произошло между нами, мое  отношение к Вам не изменится никогда. Мне, во всяком случае, совершенно не хочется ссориться с Вами, Ганс. Поэтому  можете  меня  ругать, сколько Вам заблагорассудится. Но, я полагаю, нам ничто не помешает позавтракать вместе?
- Мне надо съездить на прежнюю квартиру еще забрать все бумаги, так что без твоей помощи – все равно не обойтись. Да и вообще – что прошло, то прошло.
- У меня, ведь, тоже есть немалая вина перед Вами, и я хочу ее загладить.На самом деле, это я в молодости был Вашей содержанкой.
- Нашел о чем вспоминать. Достаточно. Пора приходить в себя и начинать жевать дневную жвачку. Это все равно лучше, чем вот эт-ти взаимные излияния наши.  Посмотри, в каком виде костюм твой – очень небрежно ты все вчера побросал на пол».
Через некоторое время, воспользовавшись поочередно ванной для приведения  себя в надлежащий вид (Теренсци справился несколько удачнее), поехали они завтракать в то самое кафе с натянутой парусиной, где некогда, подобно упавшему на землю небольшому осколку метеорита, явилась с шел-ковыми орхидеями на шляпе г-жа Бланк.
«Что-нибудь не так?».  «Ничего, просто неприятные воспоминания», - отвечал Комус с кислым видом, - «в этот самом кафе Настя Бланк налетела на нас с Анхелем, с явным намерением затеять ссору. В чем и преуспела. »  «Ну, ссоры – это просто ее стихия. Второе главное любимое занятие... Поэтому после тогдашней моей передряги я и не собирался ее разыскивать. Но мало ли чего я не собирался... Сейчас расплачусь, и мы уедем», - ответил Теренсци.
               
        Когда они зашли их свою прежнюю квартиру. Теренсци вдруг сказал нечто такое, от чего Комус с изумлением на него воззрился: «Здесь есть некая странность – будто кто-то обитает... Какие-то духи... Нет, такое впечатление, что в это место еще кто-то кроме нас наведывается...». Тогда Комус ответил ему спокой-но и даже несколько пренебрежи-тельно: «Это Анхель побывал здесь и оставил после себя некоторый райский сквознячок... Не смотри так. Я не пил коньяк после кофе, в отличие  от тебя. Утрами голова моя соображает не плохо». «Да он  и уборку, по-видимому, здесь делает регулярно», - добавил, улыбнувшись,Теренсци, - «и пыли совсем нет»... А чемоданы у Вас есть? Куда бумаги складывать?» – и он указал на лежащие на столе кипы. «Зачем? Снимем скатерть и скидаем туда. Сделаем тюк. Потом вызовем лифт, и всё!», - весело сказал Комус.
Вытащенный с трудом на лестничную площадку, груз был, наконец, помещен в кабину лифта, спущен вниз и водворен в багажник.
        Когда подъехали к дому, где находилась новая квартира Комуса, то вместо спуска им предстоял подъем. «Н - да, грузчиком мне еще быть не приходилось», - заметил Теренсци. «И мне. Но прислуга ушла в небытие вместе со старым режимом, и дворники – то же... Во всяком случае, из моей жизни... А тебе, дорогой, к твоим клиентам – еще не пора?», - так Комус подвел итог прожитого утра.
                Глава 8      
               
        В театре «Колизеум» готовились к выступлению Геллы Гаррафа.  Какой-то субъект в мятых брюках, в линялом вельветовом пиджаке, кричал что-то в разные стороны – осветителям, рабочим сцены, уборщикам в зале, наводившим лоск на кресла партера, женщинам, украшавшим бельэтаж, где в центре нахо-дилась  давным-давно  - монаршая, затем – диктаторская, а ныне – местного начальства, ложа – цветами. Потом  сдвигались кресла, чтобы опустить главное великолепие и украшение изумительного расписного, с лепкой, потолка – тяже-ленную люстру – истинное чудо из бронзы с хрустальными  подвес-ками. Ей полагалось замерцать тусклой благородной позолотой и засверкать свежепромытым хрусталем. После этого поистине достойного труда, двое на чердаке, обливаясь потом, вращали обратно колесо, возвращая люстру, висящую на цепи, на прежнее место. От коричневого с золотом обивки бархата кресел цвета слоновой кости, от драпировок, украшенных монаршим вензелем, от расшитого драгоценностями и подбитого горностаем занавеса, давило тяжестью давно закатившегося века, нехорошо действовавшей на хрупкое и наболевшее сознание современника; а благоухание тысячи роз одурманивало его окончательно.
Кому бы ни пришла в голову идея снять для выступления певицы с  ее современным репертуаром такой зал, но подобное соединение представлялось чрезвычайно нелепым. Сочетание утонченной красоты Геллы, ее камерного репертуара, и имперской роскоши всего окружающего могло бы уничтожить все очарование ее выступления...
               
         Накануне ее приезда, весь город был украшен афишами, с которых загадочно, устало и чуть-чуть презрительно улыбалась своим поклонникам певица, а  колье из бриллиантовых звезд тяжелило ее шею. Въехала она в город с помпой – со своим импресарио и свитой; а также с неким загадочным господином, как-будто, ее мужем, который, якобы, никогда не расстается с нею во всех ее поездках. Заняла, разумеется, лучшие апартаменты в  «Пантеоне», отеле, названном его владельцем так потому, что только небожителям было по карману снять там номер хотя бы на сутки. Никого не принимала, никаких интервью не давала. Известный своей  бойкой развязностью «Городской Листок» ухитрился снять синьору Гараффа со спины, когда она пила чай на террасе ресторана при отеле. Но ловкачу-репортеру сей номер не прошел даром: немедленно последовал приезд в редакцию двух внушительного вида господ – супруга певицы и ее антрепренера, - закончившийся изъятием пленки у  незадачливого фотографа.
               
        На третий день после приезда Гелла давала свой концерт. Замечателен был этот вечер  количеством представителей местного бомонда, чьи автомобили заполнили своими тяжелыми лакированными боками все близлежащие улицы.
          Комус, коротавший вечер за разбором своего архива, был чуть ли не насильно извлечен из уютной квартиры, помещен в светлый спортивный авто-мобиль Теренсци (не очень сочетавшийся с их вечерними костюмами) и подвезен, насколько уже это было возможно, ближе к «Колизеуму».  Никакого желания слушать заезжую певицу он не имел. Сюрпризов от подобного зрелища он не ожидал, поэтому получил их сполна. Дл начала пришлось идти пешком чуть ли не квартал, так как спутник его не мог найти ближе  места для парковки. Пройдя это пространство под покровом мгновенно наваливающейся южной ночи, они увидели большую толпу у театра – и трех входом было мало. Наконец они смогли попасть внутрь. Зрители постепенно занимали места, а места их обоих находились в партере пятого ряда, слишком близко от оркестровой ямы, зато можно было вовсе разглядывать выступавшую.  Успокоившись,  Комус вдруг ощутил навязчиво и сверлящий его затылок - взгляд. Огненный шар под потолком начал постепенно терять свою ослепительность. Но Комус успел огля-нуться: ему показалось, что взгляд этот летел как раз из самой главной ложи. Он почувствовал стеснение в груди, духоту и вдруг раз и навсегда возненавидел запах роз, который в театре и в такой концентрации был едва ли выносим. Когда стало окончательно темно, он забыл про взгляд, а Теренсци, почувствовав его нервозность, слегка сжал ему руку.
          Гелла выплыла на сцену, залитую светом, имитирующим лунный. Высокая, тонкая, но величественная, она застыла в лунном столбе, в черном декольтированном кружевном платье со шлейфом, которое неприятно напомнило Комусу платье хозяйки дома в его единственный вечер в особняке Бланков. Да он готов был поклясться, что это – то самое платье и есть! На лице ее был незабывае-мый тяжелый грим г-жи Бланк, да и волосы были причесаны также. Бриллианты были повсюду, где в этом сезоне их было принято носить. Что в ней было от Геллы  Гаррафы – это лицо самой Геллы: оно было единственным, такое лицо забыть невозможно, как и спутать с любым другим.
         Наконец она подняла тяжелые веки, и ее взгляд, показавшийся Комусу странно знакомым, но почему-то не похожим совершенно на те глаза, что смотрели на него когда-то с экрана, устремился в пространство: статуя, окутанная лунным светом, ожила. Сюрпризы продолжались, так как ни он, ни Теренсци не имели программы ее выступления. И когда бывшая кинозвезда, обладавшая неподражаемым, но явно не оперным голосом, запела арию Миррины, у Комуса похолодели руки. Эта длиннейшая ария требовала фантастического голоса и такого же фантастического мастерства; на грани сверхчеловеческого должно было быть умение передать что-то такое, что человеческому разуму и чувству неподвластно. А Гелле это удалось. Откуда-то взялся голос, о котором  даже не догадывались. Закончив кинематографическую карьеру, она могла бы претен-довать на успешную карьеру примадонны. Ей  внешность имела преимущества: Комус никогда не видел, чтобы какая-нибудь певица, исполнявшая партию в любой из опер Агневского*, имела когда-либо  фигуру, не напоминав-шую комод. За арией Миррины последовала ария Аглаи из «Обманувшегося обманщика» того же Агневского, затем Элефантида из его же «Безумной от любви». Далее последовал антракт.
Комус заподозрил неладное, так как хорошо знал, что предназначались эти арии для совершенно разных женских голосов.
        Но, как оказалось, поразительная эта Гаррафа может петь любым голосом – от контральто до колоратурного сопрано. Он выразил свое изумление Теренсци.
______________________________
*Franz von Agnevski, 1837-1899.

        Но тот его и вовсе огорошил: «А не кажется ли Вам, дорогой друг, что все это – подделка?» «Ну да, ее импресарио притащил разом трех искусных чревовещательниц, а она только открывала рот... Чудеса  звукозаписи не достигли еще того уровня, чтобы невозможно было отличить живой человеческий голос от патефонного сопенья», - возразил ему Комус.
         Во втором отделении к Гелле вернулся любимый народом голос – низкий, чуть с хрипотцой, которым она исполнила самые известные песенки из своего репертуара. В продолжение концерта она не менее пяти раз меняла туалеты.
         Комус редко когда оставался не безразличным после посещений подобных зрелищ, которые называл «сборной солянкой». И он сказал Теренсци: «Мне нравится кабаретная галиматья, и я очень люблю Агневского; но люблю все это по отдельности... И, вместо отвлечения, ничего не чувствую, кроме крайнего утомления. Отвези меня, пожалуйста, домой».
        Все это он говорил Теренсци, когда вихрь рукоплесканий летел на сцену;а также -  букетов, подарков: возобновленной старинной традиции дарить корзины цветов, украшенные лентами и бриллиантовыми брошами. В общем, успех был оглушительный.
        Когда шли они по направлению к авто, поспешив покинуть «Колизеум» в числе первых, и уже сели в машину, тогда Теренсци решил: наступил момент, весьма подходящий для того, чтобы сообщить другу новость: «Дорогой Ганс, когда я в антракте выходил в курительную, то встретил там Гинзбура. И мы даже говорили несколько минут; и он поведал мне, что Настя Бланк, незадолго до своей гибели, изменила завещание. Догадайтесь, в пользу кого...Так что родственники ее уже мало на что могут рассчитывать. Интересно только, почему она не поставила меня в известность о столь резкой перемене своих намерений.  На днях я распечатаю завещание Бланка: тоже будут сюрпризы, хотя имущества у него было немного».  «А сегодня, воистину, день сюрпризов; и я почти убежден, что это только начало», - ответил ему Комус тоскливо, и потом совершенно другим тоном: «У меня нет ни малейшего сомнения, что он так спрятал все концы, что полиция никогда до него не доберется». Они молча ехали по направлению к дому Комуса и затем прощались, и тот обнял Теренсци за шею, и произнес: «Спасибо за веселенький вечерок, друг мой!»
               
        Расставшись с Теренсци, он ощутил глухую тоску, но не из-за отсутствия того, а по новым, ему еще непонятным причинам, в которых следовало бы разобраться. Во-первых, «прояснить» Гинзбура (как ни странно, но Комуса очень удивило, почему до сей поры тот еще до него не добрался); во-вторых, его очень смутило все  бывшее на концерте –за всем этим скрывалось что-то темное. 
        Он не всегда мог понять охватывавшее его и раньше странное состояние – то ли ощущение надвигающейся опасности, то ли провоцирование им самим этой опасности; и в какой последовательности все это происходит; или вообще – это одно и то же: ощущение и провоцирование... С  этими мыслями он отпра-вился спать и быстро провалился в сон.
И тут его посетил один из тех снов, которые, как он был уверен, сильно укорачивают его жизнь. Он увидел себя на пустынном пляже, песок был не радостно солнечно-желтым, а грязно-серым; да и небо было с примесью ржав-чины и мазута. И еще, как будто всего этого было недостаточно, - на горизонте собиралась черное облако. Он разглядел не сразу, что это вовсе не облако, а что-то  похожее на черное покрывало, что медленно, но неотвратимо заволокло горизонт, причем пространство вокруг него, стоявшего в сером плаще и без шляпы у кромки воды, также постепенно темнело. Наконец, он повернул голову влево и заметил, в некотором отдалении от берега, длинный предмет, похожий на бревно; подойдя ближе, он с удивлением, но без какого-либо страха, разглядел очертания человеческого тела, завернутого в темную тряпку... А море было как чернила, но поразительно спокойное. И он сказал себе, что, наверное, таким должно быть море в аду... Между тем, предмет приближался к берегу все ближе, пока Комус не смог разглядеть голую руку, торчащую из свертка и почти кос-нувшуюся уже носков его ботинок. Тогда он нагнулся (потом он вспоминал, что ничего – ни страха, ни любопытства в тот миг не чувствовал совсем: это был уже и не «он» - ему так  тоже показалось). Он попытался развернуть тряпье, но оно было тяжелое, мокрое, да и сам утопленник был определенно тяжел для него... Наконец, он справился со свертком и мог уже разглядеть содержимое: там был очень молодой еще человек, юноша, совершенно голый и с бледно-голубой кожей, а со спины у него свисали  серые от грязи перья. Огромные остовы крыльев были сломаны, и на них налипла грязная мешанина из водорослей и песка. Тело было не повреждено, а строгое лицо с глазами, плотно запечатан-ными тяжелыми веками, было совершенно спокойно. Изящный изгиб рта был скульптурно совершенен...
        Затем темнота, сгущавшаяся вокруг него, достигла такой густоты, что он перестал различать свою находку. Да и сам он  вдруг почувствовал, как постепенно растворяется в черной пустоте. И это был конец всему...

                Глава  9
      
Он проснулся от звуков повседневной жизни – трамвайных звонков, автомобильных сигналов, людских криков, да и собственного телефона, что неистово дребезжал в передней. Звонок был настолько назойлив и нестерпим, что Комус, в пижамных штанах и босиком, как мог, быстро двинулся в прихо- жую. На другой стороне провода Теренсци, который в сознании Комуса начал постепенно трансформироваться в Гинзбура, заговорил ажитированным шепотом, что вчерашний вечер для него оказался очень уж длинным, так как потом он поехал в «Буревестник», весьма модный кабак, где Гелла со своей свитой, а также специально  приглашенными, пожелала отпраздновать свой триумф. Как ни странно, швейцар пропустил и его, хотя никаким специально или вообще приглашенным он не был. Да и с самой певицей никогда не был знаком. В этом месте его монолога Комус попросил его подождать у аппарата: он отправился в спальню за верхней частью пижамы и домашними туфлями. Вернувшись обратно и прихватив стул, он приготовился слушать предположительно длинный рассказ Андре Феррена.
- Да, да, - именно: скандал. Довольно странный, чтобы не сказать отвратительный. Я до сих пор не могу прийти в себя окончательно после всего увиденного. Я был не очень далеко от того места, где синьора Гаррафа восседала между своим импресарио и мужем. Мне даже неловко называть его по-имени, но это был опять, увы, - он. Хотя и несколько изменившийся в лучшую сторону: вероятно, с годами. Все трое вели довольно оживленный разговор, а приглашенные занимались каждый своим: пели, ели, болтали, хохотали... Вдруг Гелла встает и как будто собирается уходить, – но не тут-то было. Между нею и Гинзбуром про-исходит ссора. Он вскакивает и с размаху дает ей пощечину – эффект невероят-         ный, все замирают. Но на то она и актриса, чтобы оставить в дураках своего супруга-хама. Вдруг подол ее платья взлетает, и она оказывается на столе, на нашем общем огромном столе, - и спокойно идет, расшвыривая во все стороны все, что там есть. Визги, крики! Но это еще не конец ее выходки – срывает с го-ловы парик, с шеи – колье и швыряет все это Гинзбуру с лицо. Затем, от ворота до подола разорвав дорогое платье, запускает им также с муженька, - того уже и не видно, и не слышно. И остается в одном трико, ну, вроде тех, что носят цирка-чи. Вы уже себе представляете эту сцену, дорогой мой Ганс? Сшибая со стола оставшуюся утварь и остатки еды, идет себе спокойно мальчишка, вернее, юноша, с коротко остриженными темными волосами, с прекрасно прорисованными чертами лица и полным отсутствием признаком пола. Итак, наш «муженек» предъявил публике кастрата: не могу себе представить, где он его откопал... Оба сопровождавшие лже-Геллу мигом вылетели из «Буревестника» почти что сле-дом... Что Вы об этом думаете, Ганс?
- Я полагаю, что они его убьют... Неизбежно... Я сегодня видел это во сне... Ты, в общем, был прав, друг дорогой, заподозрив подделку... Мне вдруг показа-лись очень знакомыми эти глаза... Это и есть мой потерянный... Ангел...
- Час от часу не легче! Я думаю, они его не поймают – руки коротки. Да и свидетелей было достаточно – около полутора десятков. Гинзбур заплатит за раз-гром, Гелла вдруг исчезнет также внезапно, как и появилась. И все! Но скандал будет обязательно: завтра же все газеты напишут; да и репортера из «Городского Вестника» я там заметил: давно болеет гепатитом от своей «желтизны».
- Он не знает моего нового адреса. Как сообщить ему?
- Кто не знает? Репортер? Может, Вам стоит дать объявление в газету: «пожилому мужчине требуется сиделка мужского пола».
- Что с тобой? Да ты ли это? Прежний Андрий никогда не был столь фамильярен и бестактен – ты неумолимо скатываешься в болото к обитающим Гинзбуру и Ко!
- Вы как всегда правы, дорогой Ганс; да и должность обязывает... Ну, так что – извините и до свидания?
И Теренсци, с присущей ему легкостью и как ни в чем не бывало, шлепнул на том конце трубку на рычаг; а Комус, почти без сил, рухнул со стула в передней...
               
        Когда с головною болью очнулся он, то медленно поднялся и пошел на кухню. Глотнув коньяку, почувствовал некоторое облегчение. Вернулся в комнаты - раздвинул везде портьеры так, чтобы со всех сторон солнечные лучи без преграды хлынули, и, перекрещиваясь, соединились в гостиной. И на диване он улегся. Он сообразил, что, если Анхель вспомнит о нем и решит вернуться, то непременно навестит их прежнее жилье. Значит, ему придется опять отправиться туда и оставить для него какой-нибудь знак. Он быстро оделся и поспешил к трамвайной остановке... Н сначала решил зайти в кафе. Заказав кофе, он услы-шал, как за соседним столиком две дамы, тоже в ожидании заказа, обменивались впечатлениями о происшествии  в «Буревестнике» с хихиканьем и ужимками.
Комус быстро допил свою чашку, расплатился и отправился дальше. Жара была уже почти невыносима, но в трамвае было малолюдно, и все окна, и даже люк на крыше, были распахнуты. Деревянный ящик лихо покатил по направлению к Старой Корабельной Набережной, продуваемый ветерком.
        В квартире он быстро прошел на балкон, и рядом с надписью, оставленной Анхелем, нацарапал: «Западная Бухта, 36. К.» . Обратно он возвращался пешком, и думал о том, как  отвык от всего этого: от города, от всего, что наполняет жизнь горожан день ото дня.
Когда он вернулся к себе, усталый и голодный, то на кухне обнаружил кусок полузасохшего каравая и колбасу, трудно поддающуюся его зубам. Заварив чаю, он сжевал все это, затем выпил крохотную стопку коньяку. Далее отправился в гостиную и тут только заметил оставленный для него Теренсци бланковский «Клад». Он переоделся в домашнее, растянулся на диване, подложил под голову подушку и приступил к чтению. Он сразу понял, с чем имеет дело: ни малейшего сомнения в исключительной литературной ценности книги у него не было; но также и то, что книга эта не может соответствовать «настоящему» или войти в обиход этого самого «настоящего»... Быть может, когда прошлое снова станет настоящим, тогда... Он воспринял книгу как личное послание Бланка ему, гораздо более необходимое сейчас, чем сумбурное и чем-то неприятное для него последнее письмо. Бланк протягивал ему руку и звал его за собой. Но этого было мало ему: требовалось еще чье-то вмешательство. И ему вдруг стало так ясно, что глав-ное для него теперь – просто ждать знака. Ведь у Бланка говорится в туманной и двусмысленной форме о потерянном и обретенном «сокровище», которое было даровано ему, Бланку, и потонуло на дне морском. Что же это было за «владение» - понять почти что невозможно, зато именно «дно моря» являлось точным местонахождением его, Бланка, «клада».
        Книга  глубоко  задела Комуса, но зависти он не почувствовал: вспомнил только, что его собственная рукопись блуждает где-то, захватанная черт знает чьими руками, возможно теми, что прихватили Анхеля.  Тут он разразился потоками самой отборной брани в адрес вора, а также мальчишки, который, как бы-чок на веревочке, взял да и позволил себя увести. Или это месть? Но более странной, неподобающей и грязноватой мести со стороны такого существа и представить себе невозможно! Во всяком случае, все непонятное для Комуса должно быть объяснено – иначе жить ему было вполне тошно.
         А с собственными исчезнувшими стихами придется смириться, как с очередной потерей.  Наверное, он мог бы механически воспроизвести все, что там было записано, но – неповторимость и спонтанность – то, чем он более всего дорожил в своем творчестве (да и те, кто знал ему цену – также) улетучилось бы из его прихотливо сложенных строф. Менее проницательные говорили о его стихах как о «странных» (слово, охватывающее все, что посторонним обычно непонятно); на самом деле, это была некая странность взгляда существа, пришедшего будто из миров иных и видящего все привычное вокруг себя в высшей сте-пени своеобразно. Что, само собой разумеется, вызывало либо презрение, либо... восхищение...
         Дочитав до конца, он отложил книгу и закрыл глаза. Да, Бланк, как бы ни жил он в последние годы, подчиняясь силе обстоятельств, сумел поставить в своей жизни точку. И еще какую.
         «А я еще боялся заразиться от Бланка его якобы «фирменным» недугом – tedium vitae - , в нашем переводе  - «тоска зеленая». Да мне и не требовалось: я болен этим от рождения; и вся моя жизнь, и все, что мне удалось создать, - только попытка излечиться. Удачная ли? Не знаю...
       Хорошо еще, что я не верю в ад – в тот мерзкий, пакостный, дантовский ад: во всех этих чертей с их вертелами и сковородками, во всю эту отвратительную средневековую муть... Невероятно, что такой человек, как Данте, мог всем этим пропитаться...
И когда после смерти душа моя беспризорная будет метаться в страшном черном Космосе (что, разумеется, представить гораздо труднее, чем себя у черта на вертеле), в кого только она вселиться? То-то должно быть, будет человек «счастливый»...
Он или она?

                Глава 10

Когда, наконец, через два часа появился «нотариус Андрэ Феррен», то, поздоровавшись, он прошел в гостиную и начал с места в карьер: « Я приехал за Вами, дорогой Ганс; приглашаю Вас на ужин в «Белом Слоне». Можно я присяду? Дела Бланков, наконец, я благополучно завершил. А для Вас у меня очень хорошая новость: он завещал Вам все свои средства (на его банковском счете); а в дальнейшем – все доходы от переиздания его произведений. Это же невероятная удача, – Вы будете обеспечены».
После всего вышесказанного, Комус, на какое-то время, утратил дар речи, пауза была достаточно продолжительной. Затем резко произнес: «Это же издевательство! А я могу отказаться? Я так хорошо совсем недавно думал о Бланке..., а он такого свинтуса мне подложил... Нет уж, как-нибудь сделай так, чтобы все до-сталось хотя бы родственникам его жены».
Теренсци оторопело застыл с незажженной трубкой: «Я не понимаю? Какое издевательство? То, что один человек просто и искренне может желать помочь другому?» «Да, я никогда не приму всего этого. Никогда», - и Комус отправился в спальню в лекарством.
«Ну, хорошо, хорошо... Оставим это... пока...», - ошарашено пробормотал Теренсци, отложив трубку, - «но у меня есть еще новость: вот эта Вас определенно обрадует», - почти уже прокричал Теренсци. «Перестаньте, и так голова болит... Что там еще у Вас припасено», - пробурчал Комус. «Я выкупил Вашу рукопись», - сообщил Теренсци. «У кого, позвольте узнать?». «А вот этого, дорогой друг, я Вам сказать не смогу: сам не знаю. Явился какой-то аферист ко мне: вероятно, узнал, что мы знакомы; назвал сумму, получил деньги в обмен на рукопись и ушел... Мне – что? В полицию надо было заявить? Вот», - и он протянул Комусу пакет. Тот мигом разорвал оболочку и извлек содержимое: казалось, что к листам даже не прикасались; на последнем он поставил свое имя и дату окончания.  «Кажется, чужие лапы там не копались. Это радует», - сказал Комус. «Ну, спасибо, дорогой Ганс, что хотя бы этим мне удалось удружить Вам. А то я просто испугался: такой вдруг взрыв негодования...». «Сейчас  я успокоюсь. Надо только немного подождать», - уже примирительным тоном сказал Комус.  «Я подожду. Мне, все-таки, кажется, что Вам, может быть, стоит развеяться? Отметим возвращение Вашей рукописи – дай Бог, чтобы она превратилась в книгу; Вас издадут, получите гонорар и перестанете нас ненавидеть за то, что мы пытаемся Вам помочь...А, вообще- то, - последняя воля покойного... Если я слишком поторопился и пришел не в «ту минуту», - извините меня». «Все прошло. Можешь зажечь свою трубку снова, а я иду одеваться.
        И зачесав остатки своих седин, и облачившись в вечерний костюм, Комус сошел вниз вместе с другом к новенькому автомобилю того и разместился на заднем сидении, как на давным-давно обжитой им территории.

        Ресторан «Белый Слон» приглянулся Комусу с первого взгляда: во-первых, это был летний, открытый ресторан, уверенно расположившийся на искусственной площадке, на скале, над морем (скала и называлась «Белый Слон»), и совершенно не опасавшийся оползней; во - вторых, наступали быстроногие сумерки, и зажигались разноцветные фонарики. На каждом столике, покрытом  вышитой скатертью, стояли лампы – все разноцветные. Посетители, предпочитавшие запаху вечернего бриза запах духов, табаку и дорогих вин, заполняли зал ресто-рана с ослепительно горевшей люстрой; впрочем, кое-где окна были открыты.
Теренсци с другом расположились на террасе.  «Закажи сам, что хочешь.    А я будут смотреть на море», – сказал Комус, удобно расположившись в плетеном кресле. Пока их было только двое. Официант быстро их обслуживал, а Теренсци, органически не способный с молчанию, вдруг произнес то, что Комуса напугало более, чем предсказание земле-трясения: «Посмотрите Ганс вон туда: он смотрит на нас». Комус обернулся, и на него в упор, в раскрытое окно, из зала, смотрел Гинзбур. «Провалиться бы ему», – подумал Комус; а тот, по-видимому, уже заканчивал свой ужин и пил вино. Вдруг к нему подошел, уселся рядом, и, как ни в чем не бывало, приступил к трапезе, молодой человек, который показался Кому-су похожим на Анхеля. Теренсци, перехватив взгляд Комуса, вопросительно уста-вился ему в лицо, будто желая спросить о чем-то, но передумал. Время шло, обед проходил в молчании. Комус, как обычно, «снял пробы» со всех блюд, а когда принесен был десерт, занялся им. Затем официант принес шампанское, и вручил также Комусу записку; тот вопросительно взглянул: «от господина, что из окна смотрит на Вас», - был ответ. Распечатав листок, он быстро произнес: «Идиот», – скомкал записку и бросил в тарелочку с недоеденным десертом.  «Он направляется к нам», - промолвил Теренсци.
        «Здравствуйте, дорогие мои!» - задушевно проблеял Гинзбур, - « дозвольте присесть?». Не дождавшись ответа, он уселся рядом с Комусом, уверенный в себе, загорелый и, на самом деле, как сообщал ранее Теренсци, несколько похорошевший. «Не желаете после ужина присоединиться к нам? Мы отправляемся в одно забавное местечко...», спросил Гинзбур так, вообще, без надежды на ответ. «Подо-зреваю, что такие места после ужина посещать особенно неудобно... Познакомь нас со своим спутником, Олесь», - попросил Теренсци. Гинзбур махнул рукой, и молодой человек, выбравшись с переполненного зала, вышел к ним на террасу. Представился: «Эдвард». Теренсци пригласил его сесть за их стол, а затем внима-тельно начал рассматривать. Комус безразлично закурил сигарету, причем Гинз-бур любезно поднес зажигалку с монограммой чуть ли не к его носу, и продолжал молчать. Потом, стряхнув пепел мимо пепельницы, посмотрел в упор на молодого человека: тот действительно чем-то напоминал Анхеля, но был старше; и вообще все в нем: прическа, цвет маникюра, чуть подведенные глаза, модный костюм, фасоном, как у Гинзбура, отличавшийся только цветом, туфли в тон костюма и носки в тон галстука; тяжелые серебряные кольца на тонких загорелых пальцах, - словом, все, кроме строгой красоты лица, было до такой степени в пандан Гинзбуру, что он казался его братом родным. Комус некоторое время пристально смотрел в лицо спутника Гинзбура, чем тот нисколько не был  смущен, а затем начал изучать узор на скатерти.
        «Сколь же разнообразна стала теперь жизнь», - завел свою шарманку Теренсци, -«месяц назад о тебе, Олесь, болтали во всех местных газетах: про историю с «Геллой». А теперь – как будто ничего и не было. Все забылось, а нового ничего нет».  «Ну, и ничего странного», спокойно отвечал Гинзбур, - «зрелище-то было забавное, а не кровавое; поэтому недолго и помнили... Потешили публику... А имитатор был талантливый юноша. И даже очень».
         «А кстати: куда он подевался? « - настаивал Теренсци, ради этого и заведший разговор. «Понятия не имею... Исчез тогда же, из «Буревестника», - как в воду канул, – безразлично промямлил Гинзбур.
          Комус оторвался от созерцания скатерти и вперил свои жутковатые глаза в Гинзбура. «Ну, хоть просверлите во мне дыру, дорогой мэтр, а ничего я про него не знаю. Появится где-нибудь. Впрочем... деньги у него есть: может и сам куда уехать. Хотя бы в Нис: кажется, он туда собирался... Мы с Эдвардом направляемся сейчас в один клуб, интересный такой... Приглашаю обоих», -  длинно проговаривая фразу, Гинзбур собирался уже уходить, да и Эдвард молча потянулся следом.
«Ушел , и слава Богу», - Комус вздохнул с облегчением, - «чего же можно ждать от этого негодяя» «Постойте, постойте..., а вдруг – этакий редкий случай – он говорил правду», - заметил Теренсци. Комус оставил его замечание без ответа. «Вы же видели его спутника, дорогой Ганс, - это же лучшая гарантия безопасности  для Вашего Анхеля», - еще заметил Теренсци. «Я интересуюсь: ты и в самом деле стал таким, или притворяешься? Таким, прости Господи, болваном? «Спутников» - много, а Анхель – единственен. Даже если Гинзбур скупит их всех оптом, Анхель для него – как главный приз на скачках. К тому же, он оскорбил Гинзбу-ра, а тот оскорблений никому не прощает. Ему также известно, что Анхель мне очень дорог... Вот, в силу вышеперечисленных обстоятельств, он и становится страшно уязвим... Конечно, Гинзбур метит в меня, но почему-то никак не может уничтожить... Странно: даже рукопись вернул... (Теренсци на последнее замечание удивленно поднял брови); значит, жертвой выбран Анхель», - Комус говорил это на удивление спокойно, почти безразлично. И добавил: «Но мне, все же, очень  хотелось бы повидать его, и я верю, что это случится само собой».
        Две недели Комус переделывал свою рукопись: «наводил глянец», - как он говорил. Когда работа была закончена, он лег спать и уснул спокойно. Сердце билось ровно, кошмары не посещали более его мозг.
        Проснувшись чуть ли не в полдень, он, не торопясь, совершил свой утренний туалет, испил кофею, тщательно оделся: в светло-серой чесучовой паре и с рукописью в небольшом портфеле поехал в издательство «Рваные снасти». Вспомнив название, он рассмеялся вслух. И не случайно: куда-то подевались солидные: «Аррониус», «Парис», «Бессмертные страницы», etc., а появились вышеупомянутые «Снасти», «Потонувшая Субмарина» и даже «Кролик-инвалид». В общем, ему понравилось и название, и новизна всего, что он там увидел: странные работники издательства (вероятно, набранные отовсюду: от кочегарки до университета), а также обещанная сумма задатка. Его интересовали две вещи: чтобы напечатали и чтобы заплатили.
В трамвае на его смешок переглянулись две сидящие рядом женщины с корзинками (из одной торчали желтые куриные лапы с серыми когтями), в несвежих шляпках, украшенных бархатными анютиными глазками. Они начали громко, как было принято у народа в тех местах, разговор о том о сем: что у брата одной из них в его рыбацком кооперативе появился парень, которого брат на свой страх и риск взял в море; и в тот же день им так повезло с уловом, будто сам Иисус (тут обе осенили себя крестом размашисто) помогал; но ведь не Христос же это был, а просто мальчишка! А уж как у рыбаков слух пошел, что мальчишка удачу приносит, то стали они друг у друга просить его «на удачу», по очереди. Потом, как водится, вражда возникла: никто не хотел, чтобы всем одинаково везло: несправедливо это. И тогда братец-то мой вызвал юнца к себе, да и говорит: «Вот, дескать, твое жалованье, да и катись ты, друг дорогой, отсюда, куда пожелаешь. Спасибо за все, конечно; но только – не иначе – колдовством все это попахивает!»
«Ох, грехи, грехи...», - пролепетала вторая, и опять перекрестилась.
               
        «Вот и там Анхель оставил след свой. И на крылья его налипла рыбья чешуя... Хорошо... Значит, все же, – Море. «Celum non animum mytant que trans mare currunt», - рассмеялся опять Комус и легко сошел с подножки трамвая на нужной ему остановке.

                Глава 11

         В "Рваных Снастях» царил деловой кавардак: громкие разговоры сопровождались раскатистым хохотом и стрекотом пишущих машинок. Туда- сюда сновали люди; пахло свежезаверенным кофе и табачным дымом.
         В своем кабинете, редактор – дама с пышным бюстом, обтянутым матросской фуфайкой под английским жакетом, приподнялась с кресла и протянула крепкую загорелую руку Комусу; затем – опустилась обратно, приглашая жестом гостя устроиться на краешке стула напротив. Быстро завершив вводную часть разговора на тему: «Кто же Вас не знает!», она перешла к делу: взяла рукопись, просмотрела ее бегло; назвала цену за строчку, что автора вполне удовлетворила.
         Отказавшись от кофе и получив задаток, Комус, душевно, насколько мог, искренне, поблагодарил, попрощался, и, выйдя от редакторши, проследовал через огромную комнату, заполненную там и сям сотрудниками, болтавшими без перерыва; причем некоторые из них удивленно посмотрели ему вслед.
         После редакции, вдохновенный полученным авансом и радужными перспективами, он взял такси и помчался на старую квартиру, которая теперь была неизвестно чья, да и замок как будто  никто менять не собирался, чтобы прове-рить, не оставил ли Анхель какого-либо знака. С надеждой и страхом поднимался он на старом лифте долго, очень долго (как ему показалось), со скрежетом, на шестой этаж.
В квартире стоял тот же запах нагретого солнцем дерева и каких-то неизвестных духов, что сразу же его насторожило. Он ринулся на балкон и под своей последней надписью обнаружил свеженацарапанное «mare». У него закружилась голова, и он был вынужден опуститься в старое кресло. Но лучше ему не стало, так как все воспоминания: все, что происходило на этом балконе и в комнатах:  там, где жил юный Андрий, куда постоянно забегали друзья - подруги; и сам он был моложе, и жить было страшно и весело, - все вместе окатило его из глубины идущей жгучей волной, от которой потемнело в глазах.
        Просидел он так около часа; а заветное «mare» было для него теперь... он еще не совсем понял, чем.
        Когда садился он в такси, то на минуту ему вдруг показалось, что и в его жизни возможна некая, высшая, точка, из-за которой однажды позавидовал он Бланку.
В неплохом расположении духа он попросил шофера изменить маршрут и отправиться на мыс Иппоионофилос; на что тот заметил,  что «господину это обойдется недешево». «Более того», отвечал ему Комус, - «Вам, видимо, еще и придется подождать меня там. Как же я вернусь? Пешком, что ли?».
         Они проехали через весь город, что показался  Комусу чудо как хорош.
А мыс же явился во всей беспощадной наготе своей, до белизны высушенный солнцем. Эти останки цивилизации, торчащие в небо своими бело-мраморными обрубками; церковь после землетрясения, - все показалось ему ненужным и неинтересным. Эти нелепые ступени под воду –«вход в подземную реку Стикс» (как сказал когда-то Кизер, получивший там то ли свой ревматизм, то ли свой паралич, а Комус - сильную простуду: каждому – по делам его) –теперь не вызывали уже у него желания прикоснуться к ним.
          Никем не навещаемый клочок земли у самого моря, вид которого прежде умиротворял, теперь пробудил в нем только сильнейшую неприязнь.  «Мерзость запустения» - больше ничего», - сказал он и махнул рукой шоферу, чтобы подъехал поближе.
          Возвращение было грустным, как путь паломника, утратившего силы и, вследствие болезни, вынуждаемого возвратиться обратно.  Расплатившись с таксистом, он зашел в любимое кафе, расположенное в парке. Сквозь деревья легко просматривалось море. Заказав лимонаду, он спросил себя, а не ошибается ли он, уже в который раз? Потом, допив стакан, переведя дыхание, тяжело и обреченно поплелся к себе «домой» - в чужую квартиру, обставленную чужой мебелью. Поднявшись к себе, он заметил, что в почтовый ящик,  висевший на двери,  что-то было вложено. И он вытащил листок вчетверо сложенной газеты. Развернув, он узнал издание, специализировавшееся исключительно на скандалах определенного сорта. Он отворил дверь, прошел в квартиру, сменив ботинки на домашние туфли; разжег камин, так как сырости не переносил совершенно, и улегся на любимый, уже несколько продавленный, диван.  Приступил к чтению. Сначала его изумило, что кому-то понадобилось заталкивать подобную дрянь без начала и конца в его почтовый ящик. Затем он скользнул взглядом по листку и прочел сначала слово «скандал», набранное сколь возможно крупно с тремя вос-клицательными знаками. Содержание – о том, что в известном (в прошлом) ресторане ***, ныне превращенном местным новоиспеченным богачом в модный ночной клуб, ориентированный исключительно на «нашу» публику, произошла массовая драка, закончившаяся вызовом полиции; а потом уже били всех – в том числе, и полицию. Началось все с пощечины, которую Т. отвесил Г., после чего между ними завязалась драка. Оба приговорены к крупному штрафу. После препровождения (все-таки!) в полицию и составления протокола, удалось не выяснить ничего: во всяком случае, причина была очень личной... A propos, Г. и есть владелец заведения, которое полиция давно грозилась закрыть из-за слишком большого шума, производимого посетителями. Сторонний наблюдатель сообщил, что внешний вид многих гостей клуба был более чем пикантен...
         Дочитав,  Комус забросил листок за диван: несколько лет назад подобная история его бы позабавила, но теперь показалась ему противной до тошноты. Он не поленился вытащить из-под дивана бумажки и бросить их в камин, а следом и недокуренную сигарету: все радостно запылало и вылетело в трубу, отравив  тон-кое и молчаливое благоухание осеннего вечера.
          Затем он выбрался на балкон и уселся в шезлонг посмотреть на заход солнца. Так как Мигидо представлял собой скопление холмов, красиво застроенное домами архитектуры (в основном) последних трех веков, то и его дом стоял на некоей возвышенности, а внизу, в отдалении уже начинала закручиваться ночная жизнь.
           Зрелище заката всегда казалось ему слишком торжественным, вроде опер Агневского, которых он - то любил, то не терпел в разные годы своей жизни. Музыка эта всегда давила на его слишком тонкую кожу и уязвляла его слишком изысканный вкус. Но втайне его весьма привлекали любые вариации на тему Рока и Смерти. Все, что казалось ему ранее чрезмерно пышным, театральным, («барочным») и, вследствие этого, отталкивало, теперь вдруг стало притягивать   к себе.
            Он позвонил незабвенному «Андре Феррену» и, поприветствовав его, спросил, прошли ли у того синяки. Тот рассмеялся в ответ своим жизнерадостным смехом, от которого у Комуса побежали противные мурашки по спине. «А откуда Вы...», - начал было Теренсци, на что ему было сказано: «Вот, представь себе, кто-то подсунул мне в почтовый ящик гадкую статейку о драке в клубе этого засранца Г. Мне! Вероятно, предполагая, что мне есть дело до всего этого... Но я не по этому случаю: хочу тебя спросить, дорогой мой, а что у нас сейчас происходит в Опере: кто-нибудь достойный есть?» «Есть одна особа: хорошее контральто; профессиональна, трудолюбива, но содержанка нашего любимого губернатора», - ответил Теренсци. «Последнее можно было бы опустить»,– отвечал ему Комус. «Да! Я могу Вам сообщить, что некто Тирпиц ставит «Элефантиду» (так назван он «Безумную от любви»); говорят, что-то потрясающее:  барочный спектакль по роскоши и всяким излишествам; хотя Агневский, по-моему, скорее романтик...».  «Для романтика он достаточно «барочен». Мне хочется туда; если можешь, достань билеты. У тебя же всюду связи...», - с надеждой протянул Комус.
«Откуда он вообще взялся, этот Тирпиц?» - продолжил Комус, чтобы разговор не прерывался.  И Теренсци, поняв, что друг его почему-то вдруг заинтересован, стал выкладывать все, что уже разузнал: «Он прибыл к нам из благословенной северной столицы, разорив там дотла одну крупную антрепризу своими весьма роскошными постановками. Но здесь его приютили (там он уже и работы найти не мог), так как деньгами у нас любят швырять, жить - широко и пышно, и до всяких зрелищ весьма охочи... У нас его полюбят, если не зазнается, конечно... Ну, что же я еще о нем знаю... Он - скорее ретроград, чем авангардист, так что неприятных сюрпризов не будет...
 Кстати, премьера состоится через неделю, а билеты я Вас обещаю...Целую, и всего Вам  наилучшего».
               
         Ровно через неделю,утром, из конторы своей, позвонил Теренсци и сообщил, что он оставил свободным вечер специально, чтобы повести Комуса на премьеру: билеты разумеется, приобрел. Сообщил, что подъедет к тому часа за полтора до начала; что ажиотаж – примерно такой же, как и «ну, Вы, конечно помните...»...
         Пунктуальность его была выше всяких похвал, поэтому подкатил он в новеньком своем автомобиле в тот момент, когда Комус оканчивал завязывать галстук. Он тихо спустился к другу и молча вплыл в вежливо распахнутую дверь, и опустился на свежие сиденья. Пока ехали, друг сообщил Комусу, что Тирпиц (а также его импресарио) категорически отвергли «Колизеум» из-за его размеров, выбрав гораздо меньший и более камерный театр - «Солейль». Поэтому публика ожидается избранная (о цене билетов он скромно умолчал), так как мало кто был способен принять подобную плату за вход.
               
          В зале, после обычного оживления, производимого публикой перед началом спектакля, наступила, наконец, тишина. Глубокая тишина. Зал, с креслами, обитыми темно-синим бархатом, и ковры в проходах заглушали все лишние звуки. Затем начали гаснуть нежно-золотые светильники, теряя свой медовый свет. Оркестр заиграл откуда-то будто из-под земли...
        Они сидели с центре амфитеатра, а сцена была – перед глазами. Пространство ее уже заполнилось золотистым туманом, как будто золотой пудрой был обсыпан нежно трепетавший от ветра лазурный шелк в глубине, изображавший то ли море, то ли небо...  Будто мастерством иллюзиониста, на сцене возникла жен-щина в одеянии непонятной эпохи и цвета зеленой бирюзы: она была крупновата, но волочащийся за нею необъятный шлейф делал ее длинной, как анаконда.
         Будто цепляясь за невидимые ветви дерева и замерев в ломаной готической позе, она запела о фантоме, что все время ускользает от нее: это была необыкновенно длинная ария. Затем опять, неизвестно как, возникла, словно призрак, вторая фигура, в  черном бархатном одеянии, и тоже с длиннейшим шлейфом. Они сближались, расходились, сплетались и расплетались; плели какие-то неведомые узоры; и пели, пели очень долго.
          Все происходило медленно, как во сне. Черный призрак обвился вокруг бирюзовой дамы, как длинная струя дыма; долго обвивался, а потом исчез. Затем бирюзовая певица опустилась на покрытый серым бархатом пол сцены и запела снова очень длинную арию, которая совпала с окончанием первого действия.  Объявили занавес.
           Теренсци, узрев в антракте какого-то знакомого, «отпросился» у Комуса и вышел. Друг его задержался, и на программке, пространно объяснявшей задачи и цели режиссера, написал следующее: «Нечто подобное я видел уже тому назад лет тридцать. И это было лучше. Нет смысла смотреть то, что хуже. Поэтому  я ухожу. Извини. И спасибо тебе. Ганс».
          Он быстро прошел через толпу в вестибюле, взял в гардеробе свою шляпу, спустился по мраморной, в коврах, лестнице, вниз и оказался внутри парка, который и заключал в себе небольшой «Солейль».
           Затем вышел за ограду.
 
               
                Глава  12

          От стоявшего в отдалении автомобиля отделилась некая фигура, мгновенно оказавшаяся рядом с ним и даже ухватившая его за локоть. Это был Гинзбур. «Что Вам нужно, оставьте меня в покое», – только и успел воскликнуть Комус, но быстро и умело был водворен на заднее сиденье автомобиля, рядом со своим похитителем. «Не волнуйтесь, дорогой Йоганнес; успокойтесь: я не нанесу Вам ущерба». «Еще бы! Откройте дверь! Нам не о чем разговаривать», - пытался сопротивляться Комус. «Нет уж, поедемте ко мне; а поговорить нам надо». И он дал знак Эдварду закрыть дверь и трогаться с места.
«Я следил за Вами», - радостно сообщил Олесь, когда машина двинулась.   «Я не понимаю, на кой черт ты нужен мне, а я – тебе? Мне, к примеру, от тебя ничего не нужно», - довольно спокойно уже сказал Комус. «Я Вас еще раз прошу: успокойтесь окончательно, не теряйте, что называется, лица; ничего плохого с Вами не произойдет: я просто очень хотел встретиться с Вами и поговорить... Но добровольно же Вы не придете... Мы ведь уже давно – не друзья? Не так ли? Хотя я к Вам до сих пор неплохо отношусь», - завелся Олесь.
«Достаточно. У меня есть некоторые догадки, что бывает с теми, к кому ты относишься «плохо». Но если я ввязываюсь в какое-нибудь рискованное дело, то только тогда, когда абсолютно уверен, что сорву весь выигрыш. Связываясь с тобой, мон шер, можно только проиграть по-крупному», - ответил Комус. «Я никогда не сомневался ни в Вашей проницательности, ни в интуиции... Ну, да ладно. Вот мы и приехали. Давайте, зайдем ко мне, чего-нибудь выпьем, потолкуем. Кстати - о проигрышах:  вообще, о том, кто что выиграл, и кто что проиграл...».
          Сначала Эдвард вылез из машины и открыл чугунные ворота затейливой ограды бывшего особняка Бланков, потом завез тяжелого хозяйского монстра на площадку для автомобилей. Вошли в дом. «Я все здесь основательно переделал,  а то было слишком мрачно... Пойдемте в малую гостиную: там уже топится камин».
          И они прошли в ту комнату, где когда-то Бланк рассказывал ему о своем страшном и нелепом «браке». Они прошли по всему этажу: «имперский» стиль исчез.  «А у этого мерзавца действительно есть вкус», - подумал между прочим Комус.
         «Присядемте. Я поухаживаю за Вами: здесь есть небольшой бар. Что Вы желаете? Ничего? Ну ладно, может быть, потом сами себе нальете. А я немного выпью... Так я начинаю.
          Итак, Ваш милый мальчик, ненаглядный Анхель... Оказался порядочным прохвостом. Сколько денег я вложил в него - уму помраченье! Понежился в лучах его славы, вернее, скандала... Но я мечтал сделать из него (при такой-то красоте)  шлюху экстра-класса; и это мне совершенно не удалось! Он исчез. Вот так, без всякого пардону: взял и удрал. Более того, все мои вполне законные попытки «перейти черту» оканчивались обычно полным фиаско: ничего, кроме оплеух (и откуда у такого хрупкого и нежного на вид создания такая сила была?) я от него не получил. (А Вы что с ним делали?). Одним словом - провал.
Слухи ходили, что Анхель наш «ушел к простым людям». Не думаю, чтобы они были лучше меня и моих друзей: грязнее и грубее - точно уж. Об этом - все».
         Тут Комус встал с дивана и, не говоря ни слова, направился к выходу.
«Вам придется досидеть до конца. Я сам решу, когда Вы сможете уйти... Я намерен еще поговорить о Бланках... Мне очень нравилась эта женщина..., особенно - ее прошлое. Вас это удивляет, милый Ганс? Ах да: она же увела у Вас друга когда-то... В общем, я надеялся, что она мне поможет, и, в свою очередь, обещал помочь ей... О, этот плачевный ее брак: они совершенно не подходили друг к другу... Мы заключили сделку. И она, как я надеялся, будет соблюдать ее условия - но нет! Вдруг она мне заявляет, что безумно любит мужа, а я уже - не в счет! Но завещание от нее я получил; и удивительно то, что поверенный у них - Андре Феррен. В общем, все сошлось одно к одному: m-me Бланк завещала мне все свое движимое и недвижимое и погибла в результате несчастного случая вместе со своим любимым мужем, не успев с ним развестись, чтобы сочетаться браком со мной - так было бы гораздо надежнее... У Вас, Ганс, глаза бы вылезли на лоб, если бы я Вам рассказал, что мне очень удалось ее удивить своими проделками в постели. Она прямо пала...»
         Тут Комус опять сделал попытку уйти.
«Ничего, я уже заканчиваю... Мы с Вами оба оказались наследниками четы Бланк: я - ее миллионов, Вы - его грошей. Но, поскольку отказались от бланковских денег, Вы создали «опасный прецедент» (как говорит мой хороший знакомый Андре Феррен, с которым мы иногда встречаемся. У нас составилось постоянное «трио» - он, Эдвард и я). И наследники по линии мадам (какие-то дальние родственники) вдруг затеяли оспорить завещание. И скоро суд, и все может про-изойти в этом лучшем из миров... И получается, что напрасно все это время я чистил проходы m-me Бланк, которые и так никогда не зарастали паутиной...
          Может быть, - сигарету? или виски?»
«Нет, мне сейчас очень помогла бы горячая ванна: такого водопада из не-чистот на меня никогда еще не проливалось», - ответил Комус.
Гинзбур расхохотался: «Знаете, Ганс, меня всегда удивляло, как при Вашей утонченности Вы, все-таки, иногда бываете грубы... С чего бы это?»
          Но тут Гинзбур почему-то совершенно переменился в лице и добавил совсем иным тоном: «Конечно, я понимаю, что все эти Эдварды, купленные или бесплатные, не стоят и мизинца с ноги Вашего Анхеля; и я бы непременно разыскал его, но он, еще раз повторяю, - «как в воду канул»... Ищите и обрящете...
          Прощайте... Эдвард проводит Вас: он сегодня у меня вместо дворецкого».
               
           Было уже очень поздно, а на черном бархатном небе водворились все положенные для этих широт светила. Ему захотелось пройтись; вернее, домой ему возвращаться совсем не хотелось. И он пошел сначала по набережной, затем - вдоль берега, туда, где уже и набережная заканчивалась; как будто его гнала вперед непонятная ему сила. Он просто не хотел останавливаться, и поэтому он шел. Он чувствовал себя очень хорошо, непонятно хорошо: в сердце не кололо, и в груди не спирало; и вообще все было замечательно: он чувствовал себя как будто заново родившимся.
           Берег, вдоль которого он шел, становился все более  необитаемым; наконец, и рыбацкий какой-то поселок в отдалении перестал быть видимым своими вялыми желтыми огоньками и остался позади. Виднелась только освещенная луной серая полоска пляжа, да море - чернее чернил. Несколько камней было в беспорядке нагромождено вдоль никем не посещаемого дикого пляжа - обломки скалы, так иногда о себе напоминавшей. Выбрав камень посуше, он присел на него отдохнуть в вечернем своем костюма. Лаковые туфли были уже запачканы мокрым песком. Он как будто специально нарядился для какого-то действа.
Нет, театральное зрелище, на сей раз, не явилось эффективным лекарством: он не выздоровел. Пока что он сидел на берегу и ждал. Небо было ясно звездным, его глаза привыкли уже к темноте. И он заметил другого, который также будто чего-то ждал; но, однако, сидел не на камне, а на песке, прислонившись спиной к камню. Подумав немного, а стоит ли ему вообще приближаться  к тому, Комус все-таки приблизился и увидел, что он мертв. Никаких внешних признаков убийства не было, хотя он действительно умер, голова свешивалась ему на грудь, и темные волосы почти закрывали лицо его. Тонкая рука, выпро-ставшись из-под рукава старой потертой куртки, зарылась пальцами в песок:  она, эта рука, впилась в песок мертвой хваткой...
        Комус, преодолев страх и отвращение, заглянул покойнику в лицо и узнал его. Он был похож на спящего, но уснувшего вечным, тяжелым сном...
         И Комус сразу понял, что ему следует делать. Он попытался сдвинуть умершего, и это оказалось странно легко; так легко, что он смог даже взять его на руки. И, в самом деле, он взял его на руки, и тот был легок, как ребенок; волосы сползли у него со лба, а на лице застыло выражение обиженного ребенка, который, проплакав весь вечер, уснул.
Комус вошел в воду, неся на руках драгоценную ношу. Он шел так, пока вода не стала ему по грудь. Тогда он поплыл - все дальше и дальше, неся его, за волосы, как утопшего, которого следует спасти. Наконец - уже было очень далеко от берега; и тогда он отпустил его на свободу. Комусу же потребовалась большая сила воли, чтобы не держаться на поверхности: он набрал в легкие как мог более воздуха и нырнул. Вынырнул, опять сделал глубокий вдох, и снова нырнул...
         И тогда уже только почувствовал он, как неумолимо несется вниз, словно  в невероятно быстром лифте, в черную, беспросветную глубь.
               
               
       А утром один рыбак отправился проверять дальние сети и нашел на берегу странную для этих мест вещицу - обороненную кем-то запонку бриллиантовую, и решил,что пора ему купить новую лодку с мотором, так как черная велюровая шляпа, которую он нашел неподалеку, совершенно не подходит ему по размеру.       

               










               



   
               
               


               








               
               

       
               
               
               





















               
               



               
               
 
               

               

               

               
               
               





                               
-