Сценические страсти

            

В моем мутнеющем сознании вспыхивают искры театральной жизни.
Чтецом меня сделала мать Марка Захарова – Галина Сергеевна. Мы занимались у нее в студии все школьные годы.
И тогда художественное чтение было жутко модным!
Мы бегали на концерты Андроникова, Сомова, Елизаветы  Ауэрбах.
И с ее чудным рассказом «Стремительный майор» я стала лауреатом многих конкурсов.
И вот с этим «майором» было много смешного.
Однажды университет отправил меня на концерт, который МГУ давал в Таманской дивизии.
Огромный зал переполнен стрижеными новобранцами с только что начищенными гуталином сапогами!
Прямо как у Окуджавы:  «Сапоги, ну куда ж от них денешься?...»
Я вышла на сцену – и поняла, что смерть моя наступит от удушья – и очень скоро!
Моя задача была сократить до  минимума наше общение – а  солдатики и вовсе  чувствовали себя, как на Марсе: они думали, что им сейчас доложат о старшем по званию, а я им стихи Волошина:
«Обманите меня, но совсем, навсегда,
Чтоб не думать, зачем,
Чтоб не помнить, когда,
Чтоб обману поверить свободно, без дум,
Чтоб за кем-то идти наобум…»
Ну и вся любовная история с майором.
Стояла гробовая тишина – ощущение было, что их командование велело им сидеть «Смирно!», что бы ни происходило на сцене!
И только в конце им дали отмашку – и они похлопали!
Ничего подобного больше в моей сценической  жизни не было!
Н-да, «война, что ж ты, подлая, сделала, стали  тихими наши дворы!»
Меня еще долго откачивали и отмачивали, дарили цветы и напечатали на групповой фотографии благодарность от военного руководства!
;;;;;
А в другой ситуации меня пытались обидеть с тем же  «Майором» организаторы  концерта в МГУ на Ленинских горах, откуда в прямой эфир  телевидение давало передачу о жизни студентов.
Я приказала всем  друзьям – моим и матери – сидеть и смотреть меня по телевизору.
Концерт вел Алик Аксельрод – всем известный автор и ведущий первых КВНов (и мой режиссер в Эстрадной студии).
И вдруг перед началом концерта он в ужасе сообщает мне,  что меня в эфире не будет, так как во время моего выступления камера будет показывать общежитие МГУ и брать интервью у студентов!
У меня истерика! Я отказываюсь читать, а программа уже жёстко свёрстана – у телевизионщиков ровно 12 минут моего рассказа – и уходить мне не разрешают.
И тогда Аксельрод находит выход:
– Читай помедленнее, растяни на  20 минут – и  они об…какаются!
И я начинаю смаковать стихи, читать не по 4 строчки, а по 12.
А стою я на фоне  закрытого занавеса.
И вдруг в середине  рассказа сзади налетает на меня Алик и кричит чуть ли не в микрофон:  «Светка! Ты в эфире!» – и я от толчка едва не слетаю со сцены!
К счастью, это был какой-то смешной эпизод, и в зале смеялись!
А дальше – камере ничего не остаётся, как  показывать не только меня, но и зрительный зал, и реакцию – и внимание, с которым они слушают, и их смех! И, конечно, жутко доброжелательные аплодисменты!
А дома мать встретила меня выговором – «что за хамство, почему они не объявили твоего имени!» («Честь семьи Прицци!»).
А потом мать спросила:
«Слушай, а где ты  набрала такие лица в зале?  Горящие глаза, кто-то всплакнул! Даже странно, что еще бывает такая аудитория!»


И, наконец, еще один эпизод с этим рассказом –  меня пригласили его читать на каком-то ответственном вечере в Доме культуры МГУ на Стромынке (там огромный зал с прекрасной акустикой).
И вдруг выясняется, что приглашена и Елизавета Ауэрбах с этим своим рассказом!
А я привела на концерт важного поклонника  – секретаря Комитета по Ленинским премиям.
Я в ужасе бегу к Ауэрбах и умоляю ее прочитать какой-нибудь другой рассказ!
Но она отвечает:
– Деточка! Но это – мой лучший рассказ! А вы еще молодая, у вас еще будет много других выступлений! У вас будет успех в другой раз!
Я – в истерике!
Умоляю распорядителей  пустить Ауэрбах в I отделении, а мною начать второе отделение, когда зал отдохнет в перерыве и забудет Ауэрбах.
И читаю длинный еврейский рассказ Веры Инбер «Соловей и Роза» (за который тоже имела массу призов).
И вдруг – изумительный зал, прекрасная реакция, смех в нужных местах – овация – и на сцену выпрыгивает мой поклонник с огромным букетом роз (без соловья!).
   Победа вместо проигрыша!..

А с «Соловьем и Розой» был связан кусок жизни, когда я принимала участие в конкурсе на место диктора Радио.
Я читала кусочки из «Соловья» и прошла на 3-й тур – причем победили я и вторая
девушка, которая уже работала на радио, но не диктором.
Нам раздали текст и дали 10 минут на подготовку.
И мне выпала задача задушевно рассказать о том, как  завезли на поля навоз (!)
Вложила я в него всю душу, но пока я читала –  за стеклянной перегородкой режиссеры валялись от хохота – в итого я проиграла; позже они объяснили, что в моем голосе превалировала «интимная трещинка!», которая сама по себе им очень понравилась, но в сочетании с навозом она придала ему такую пикантность – что им пришлось с сожалением  отказаться от моих услуг!
Вот дураки! Ведь до сих  пор им на радио именно этого не хватает!

А на радио у меня был еще дебют – мы с Марком Розовским были приглашены в Детскую студию Радио – к знаменитому режиссеру Николаю Николаевичу Литвинову (помнишь его проникновенный голос по утрам: «Здравствуй, мой маленький дружок!»)
Мы должны были записать детский новогодний утренник –  «Иголки на елке», который должен был идти в эфир 1 января в 10 утра.
Мы в студии, перед нами пюпитры с текстом, за  стеклом – режиссер.
Когда текст читает Марк – я от волнения начинаю ходить по студии.
И вдруг голос из-за стекла:
– «Деточка, вам кажется, что вы ходите, как птичка по ветке, но здесь в студии звук так усиливается, что мы слышим звук слонов, бегущих на водопой!! Замрите, голубушка!»
Пришлось замереть!
А дальше – в течение 5 лет каждое  1 января в 10 утра мать кидалась к радио, будила всех сотрудников – и велела  слушать детскую чушь, которую несла ее дочь!
Я думала, что эта  передача будет идти вечно, но Литвинов умер – и передача
потихонечку затихла!