Ностальгия замучила

               
Родной Харьков!  Речной переулок!
Как  ни странно, но теперь они в другом государстве с  отличной от России  ориентацией  моральных  ценностей и  взглядов на прошлое наших, когда-то неделимых,  народов  и  республик.  Странно, но… факт.

Да, Речной переулок. Не новый проспект Гагарина, не новая Клочковская, не Московская и не знаменитая, даже вне Харькова, «осевая», главная,  Сумская улица.  Скромный переулок в секторе частных домов.  Всего и номеров-то  десятка  два… Но,   как главная ось, как держащий на себе все основные этапы жизни стержень,  Речной прошёл  через всю мою биографию.
  Немало помотался я по миру – и по республикам Союза и  за  границей, повидал множество городов – от Москвы, Берлина, Лейпцига, Варшавы, Щецина, Каира  и до провинциальных Таганрога, Канта, Мары, Кызыл-Арвата…  Но тихий и спокойный харьковский Речной переулок всё время в моих размышлениях и памяти.
Здесь и было наше родовое гнездо. Нет, не в Весёлой Лопани под Белгородом, где и поныне стоит добротный, построенный нашим дедушкой Гришей, кирпичный, в старое время самый большой в селе,  дом. Там мы не прижились, он не стал нам родным. Вспоминаю часто  о том жутком времени, когда мы вынуждены были найти в нём пристанище, жить вместе с нелюбящими, а  оттого и нелюбимыми бабушками Лизой, Катей, Сашей.  Нет, не  Весёлая Лопань, а харьковский Речной переулок был и есть наша  изначальная Родина.

В двадцатые годы прошлого века  наш переулок относился к поселению Пески, примыкавшему  к городу. И хоть наша мама и была с детства,  как и её  братья и сёстры,  обременена заботами о хлебе насущном  (жили бедно, без бабушки, один работник на большую семью – дедушка Никита), всё-таки молодость находила силы и на развлечения – на холмах, спускающихся от нынешнего здания Госпрома, играла будущая  мама в «Казаки—разбойники», а на реке Лопань, которой обрывается Речной (совсем  рядом с  нашим двором),  зимой каталась на коньках.
Позже отсюда, через весь город, на Москалёвку, ежедневно провожал переулок маму пешком на работу (трамваев и метро ещё не было). Ходила и работала мама,  фактически,  за тарелку винегрета.
Помнит Речной, как в узком кругу родни мама справила скромную свадебную вечеринку с отцом.  Сюда из роддома принесли меня…

Мои первые воспоминания о нём, о «проспекте нашей жизни»,  ещё из довоенных лет. Маленький кусочек Харькова, наши дяди и тёти, двоюродные братья, сестра. Именно наш двор, все жители которого знали меня с самого рождения, всегда был рад нашему приезду на короткий отпуск мамы и отца. Поздно возвращаясь из гостей  (мы всегда посещали всю многочисленную родню),  на безлюдном переулке,  в вечерней тишине,  слушали,  как  во  всю звенели сверчки. И с большого камня, лежащего у ворот десятого номера или со ступенек его парадного крыльца, отец брал меня, усталого, с заплетающимися от желания спать ногами, «на барана», т.е. «на закорки».
Слышал переулок, как  в свободные вечера дядя Стёпа играл на  им же сделанной (наследственная от дедушки профессия – столяр-краснодеревщик) бандуре. По вечерам,  когда спадала дневная жара, непременным было общее чаепитие  под  вишней  во  дворе.

Вновь, на этот раз на постоянное жительство, Речной приютил нас в 1946 году. Не хочется много писать  о том, как мы, стремясь в эти  жуткие, совсем голодные два года  выжить, перешивали трофейные немецкие шинели в рабочие куртки, как мы делали тетради на продажу, как мама шила на заказ. Всё то время можно назвать одним словом – ужас. И Речной помнит наши  опухшие  ноги.

Нельзя не сказать о мучивших переулок наводнениях.  Весенний разлив Лопани,  плюс  масса талой воды, стекающей с городских холмов, ежегодно всю зиму держали жителей в напряжённом ожидании «половодья». И каждый  раз вешняя вода приносила множество  неожиданных бед. Особенно помнится наводнение 1947 года, когда половина Речного была затоплена водой – к воротам двора мы подплывали на лодке, а к крыльцу тёти Шуры пробирались по заранее положенным  кирпичным  «столбикам». В старых строениях двора вода была выше пола  и  в  квартирах  (и в нашей)  тоже.
Бегала по переулку в школу сестричка Людочка, ездила на 135-й  завод работать мама, ходил в спецшколу я. Увлечение спортом, гимнастикой в моей «спецухе» настолько «проникло» в каждого «спеца», что  где бы и с кем бы ни гулял вечером (чаще всего – парк Шевченко, Рогатинский переулок, где жила Оля),  возвращался всегда бегом (три шага – вдох, четыре – выдох). Именно в эти годы пришла  моя  первая  любовь,   девушка   Оля.  Мой старичок Речной (вернее то, что от него осталось)  всё  помнит.

В 1949 году вместе с мамой, сестричкой и Олей провожал меня переулок на учёбу. Не знал он, что я избрал «путь в небо», т.е. уезжал на всю жизнь. С того времени  радовался мой Речной,  когда я  ежегодно приезжал на быстро протекавшие отпуска. Видел  Речной мои  счастливые встречи с мамой, сестрой, родственниками. Слышал и восторженные рассказы о Германии, о полётах, мамины «Ахи!», хотя я  озвучивал мало (всё – военная тайна!) и, конечно, без «страхов» -- трагических случаев.   
Помнит Речной, как мама и т. Шура водили меня,  офицера, в кино на первый сеанс (свободные места, очереди за билетами нет…) на «Бродягу», «Маугли», «Тарзана» и т.д. Видел он моё знакомство с симпатичной студенткой; помнится ему, как скромно мы шли из ЗАГСа. Наконец, почувствовал  переулок, как  по его  песку  и тротуару  робко затопали ножки наших сыновей,  племянницы  Оксаны.
Со временем стали выезжать в другие районы города, в квартиры «с удобствами», мои ровесники,  значительно «сдали» старики, их становилось всё меньше. Осели, покосились домишки, появились новые, незнакомые мне жильцы.  Неизменной  оставалась  лишь  возвышавшаяся  во  дворе  «дома жандарма» (в нём  до революции жил  царский  жандарм)  голубятня,  над которой то и дело взмывала в  небо  стая сизарей   совсем уже немолодых голубятников.
И с каждым годом всё более подслеповатыми становились домики переулка, всё менее людными -- его дворы, становилось всё тише на его просторе, не стало  играющих «в хоккей» мальчишек, «в классики» --девчонок,  не  замечал  переулок  на лавочках у  ворот  и  всё видящих, и всё знающих бабуль.

Мой родной переулок, проживший большую историческую эпоху, переживший  революцию, оккупацию, неоднократный голод, войну и др. катаклизмы,  заметно  состарился.

В последний мой приезд в Харьков,  в  2002 году,  я увидел свой Речной совсем искромсанным.  Начало переулка «съела» реконструированная Клочковская улица, а более половины левой, нечётной стороны его – новый мост через Лопань.  Мост широкий, длинный, разгрузивший, наконец, ветхие мосты Ивановский и у Благовещенского базара, построен был  безобразно.  Даже неопытному в строительстве глазу видны криво стоящие столбы, перекошенные водостоки, сползшая ещё до сдачи в эксплуатацию отсыпка и пр. Многие домишки переулка снесены, на  месте вишнёвых двориков появилась широкая насыпь под въезд на высоко поднятый мост.  Многие жилища «умерли»: окна заколочены ржавыми листами железа, тропинки к калиткам и воротам заросли бурьяном.  А некоторые – живы. В том числе жив и  дом,  построенный  моим  дедушкой  Никитой  Емельяновичем  Бабич. Да как построен? Снаружи кирпич и выветрился, и кое-где уголочки пооткалывались,  и  оконные  рамы  требуют  замены, а  пол,  как  новый. Прожившая в этом доме с 1925 года сестра не помнила, чтобы пол когда-либо ремонтировали.  Знал дедушка,  из  чего  и  как  стелить  навеки.
Так  и   казалось,  что  переулок  хочет  крикнуть:  «Я ещё жив!»

Встретили  во дворе совсем чужие люди.  Одна женщина меня узнала, пригласила в хату  (в бывшую нашу квартиру).
Всё тот же двор… Вишня, у которой по вечерам пили чай,  а мама читала вслух газету. Вот тут была будка нашего Шакала, на заборе--стене  видны следы комнаты Гросса, в которой  молодой  жила мама  и  где  появился я.  Тут  наш  дровяной  сарай,  в  котором  когда-то,  очищая  его  от хлама,  я  обнаружил старинные настенные часы «Буре» и большой медный самовар. Оба этих отреставрированных раритета в быту хорошо пригодились.  За эту ставню т. Шура и Неля всю жизнь прятали ключ от двери… Тут жили Обозные, а  здесь жили сначала  мы, а затем Сара-Минц  Иудо-Вольфовна с Майей и Романом;  это  была  комната  «театрального работника»  «Наталки».

Прожил  мой родной Речной  большую жизнь…  Не Сумская улица, не Московская, не переделанное в проспект Гагарина Мерефянское шоссе – век  Речного  значительно короче,  и он доживает последние годы перед какой-нибудь перепланировкой, которая  совсем сотрёт его с карты города. Останется он только в редких любительских желтеющих и тускнеющих фотографиях и в  памяти  тех  последних, кто его знает, помнит,  любит, кто по нему грустит  и никогда не забудет.