Записки неинтересного человека - тетрадка 9

.
.
                ТЕТРАДКА №9


ОГЛАВЛЕНИЕ.  Священная война * Первый сексуальный опыт * Пуговица от ширинки * Летающий
             гроб * «Гуманитарные» встречи с Борисом Владимировичем * Ух ты! Ах ты! Все
             мы космонавты * Операции бывают не только хирургические * Нет повести
             печальнее на свете... * Вечно живые трупы... * Один из лучших моих
             аспирантов * Сколько у меня их было? * ТОКИО ;ТОкиоТО ; КИОТО * Начинающий
             Диофант *Я и Биллу Клинтону писал... А фиг ли ж? * Голосование в карман.


                * * * * *
               
                ПРО ДЕТСТВО

СВЯЩЕННАЯ ВОЙНА
      21-го июня 1941 года меня привезли в Москву из какого-то детского санатория из-подо Львова. На 22-е число уже были взяты заранее билеты для меня и моей бабушки на теплоход, отплывавший в Самару, тогдашний Куйбышев.  Нас посылали отдохнуть на Волге у родственников – там жило несколько бабушкиных сестер, которые все очень нас звали к себе в гости.

Раннее утро 22-го... Я отчетливо помню это напряженное выражение какого-то ужаса на лицах взрослых, когда знаменитый диктор московского радио Юрий Левитан объявил о вероломном нападении гитлеровской Германии на нашу страну.  Я этот голос запомнил на всю жизнь.  Всю войну, когда я слышал Левитановское «От Советского Информбюро...», у меня бежали мурашки по спине и вспоминался тот день 22-го июня при гробовом молчании взрослых и бабушкином восклицании: «Господи, беда-то какая!..»

Я, чуть-чуть повзрослев, понял, почему то ли Гитлер, то ли Геббельс заявляли, что они в первый же день захвата Москвы повесят на уличных фонарях двух «жидов»: Левитана и Эренбурга . Голос одного и слово другого были сильным оружием против фашистов. 

Около полудня мы были уже у причала на Москве-реке.  Никто еще не знал, что будет дальше.  Родителям моим было только понятно, что там, в Самаре, старым да малым будет всяко лучше, чем в столице.  Правда, вскоре и сама Самара стала «второй столицей» –  туда переехало правительство.

В шесть лет трудно было осознать всю трагичность происходившего. Я помню только то чувство тревоги, которое буквально излучалось всеми взрослыми...


                * * * * *

                ПРО ШКОЛУ


ПЕРВЫЙ СЕКСУАЛЬНЫЙ ОПЫТ
Когда я учился в седьмом классе, мы с мамой были вынуждены покинуть мой любимый московский дом, полный моими школьными друзьями. Дело в том, что моего отца перевели из академии Жуковского в Ригу, в Авиационное училище, а Мама с ним поехать не захотела.

Поскольку дом наш был ведомственный, то вскоре нам прислали постановление о том, что мы должны освободить квартиру... Для меня это была настоящая трагедия: бросить всех своих друзей в том числе и девочку, в которую я был влюблен с самого появления в Москве после эвакуации. Правда, девочка это узнала, как я страдал, только спустя лет пятнадцать... Но это совсем другая история.

Так вот, впервые почувствовав себя ответственным за семью, я записался на прием к начальнику академии, генерал-лейтенанту, фамилия которого была Волков. Почему я запомнил фамилию? Да потому, что в моей школе учился Толя Волкоедов, отец которого преподавал в той же академии. Он рассказывал, как в академию назначили нового начальника, и тот у себя в кабинете знакомился с офицерским составом. Он каждому пожимал руку и представлялся, в ответ слыша фамилию офицера. И вот дошла очередь до Толиного отца.

- Волков, –  представился новый начальник.
- Волкоедов, – последовал ответ.

Наступила неловкая пауза, но генерал рассмеялся:
- Вот Волкогонова встречал, а с Волкоедовым встречаюсь впервые.

После этого рассмеялись и осмелевшие офицеры.

Говорили, что Волков нормальный мужик, и все мое решение пойти к нему на прием одобрили.

В назначенный час я был в проходной. Паспорта у меня еще не было – мне только-только стукнуло 14 лет. Дежурный на посту позвонил в секретариат начальника академии, после чего со снисходительной улыбочкой пропустил меня.

Дежурный офицер проводил меня до кабинета начальника академии. Вскоре меня впустили в кабинет.

- Здравствуйте, товарищ генерал. Меня зовут Игорь Ушаков.
- Здравствуй, Игорь. Можно мне тебя так называть? А меня зовут...

И он назвал какое-то простое имя отчество типа Владимир Владимирович или Дмитрий Анатольевич. (Это теперь эти имена зазвучали «вождеобразно». ;)

Он встал из-за стола, поздоровался со мной за руку. Посадил меня за «ножку» длинного Т-образного стола, а сам сел напротив.

Он порасспрашивал меня про моего отца, которого он знал. Спросил, как он.  Спросил, а почему моя мама не хочет ехать в Ригу – ведь у отца там отличная трехкомнатная квартира, которую ему дали на всю семью.

Я сказал, что не очень понимаю взаимоотношения взрослых людей. Потом взял быка за рога: сейчас прошла уже первая четверть, если нас выселят и лишат московской прописки, то я не смогу закончить учебный год в своей школе, которую очень люблю.

Генерал пообещал, что постарается мне помочь. Вежливо проводил меня в приемную и сдал на руки ожидавшему меня дежурному.

Но генерал сдержал свое слово только частично:  уже ранней весной, всего месяца через три-четыре мы оказались на улице...

Поехали мы жить к маминой сестре, которая снимала половину дачного дома в Загорянке по Ярославской железной дороге. Дом был на отшибе, до станции нужно было пилить минут 25 быстрым шагом, а по весне, когда все развозило, стало еще дольше. Электричка шла до Москвы чуть меньше часа.  Потом минут пятьдесят я ехал в метро с пересадкой, потом от «Динамо» до Стрельни, где была моя школа, на троллейбусе.  Приходил я всегда по уши грязный, а к тому же часто опаздывал, поскольку где-нибудь да не везло: то электричка опоздает, то в на переходе в метро затор...

Меня часто вызывали к завучу и «мылили шею» за опоздания, потом и вовсе погрозились исключить из школы, если я буду опаздывать. Пришлось мне ездить на предыдущей электричке, которая  шла минут на сорок раньше. Образовалась куча времени: я даже успевал до уроков в уборной вымыть калоши, почистить брюки. 

Но собственно, что я все не о том! Я же собрался написать что-нибудь пронзительно-откровенное, что-нибудь в духе «Исповеди» Жан-Жака Руссо, а вот «растекся мыслию по древу»...

Так вот, в соседнем доме жила Валька, которая тоже ездила в Москву – она училась в каком-то техникуме. Были мы с ней почти одногодки.

Девица она была бойкая, шустрая. Как-то оказалось, что и она ездит той же электричкой, что и я.  Мы договорились ездить вместе – все веселее!

Тот, кто помнит тогдашние утренние электрички, тот знает, что народу было всегда битком набито, а где-то в Мытищах не все могли даже в поезд сесть.

Мы с Валькой заходили в достаточно свободную электричку, которая на каждой новой остановке набивалась, набивалась и набивалась... Обычно мы вставали в тамбуре в уголок у той двери, которая не открывалась на станции.

Где-то после Болшево бывало уже хорошо утрамбовано. Валька стояла у стены, а я старался сопротивляться давлению толпы, оберегая ее. Но иногда бывала такая давка, что меня плотно прижимало к ее телу.  Я чувствовал ее теплый живот и особенно жгли ее груди, которые при каждом ее вдохе буквально обволакивали меня. (Девица она была уже вполне созревшая.) А уж что чувствовала она, я не знаю, хотя и догадываясь.  Во всяком случае, мы оба сходили с поезда раскрасневшиеся и немного смущенные.

Потом я научился «халтурить»: я перестал сопротивляться, когда на мою спину давила толпа. Получалось, что я буквально лежал на ней, чувствуя уже не только ее грудь, но и ее упругие натренированные ноги.  Это что-то напоминало современный танец ламбаду. Я даже не видел Валькиного лица, поскольку она упиралась своим подбородком мне в плечо.

Так мы ежедневно ловили кайф, и, по-моему, каждый из нас в выходные ждал наступления понедельника.

Но уже восьмой класс я начал учиться в школе в Перловке, где мы летом сняли с мамой комнатку.  На этом и завершился мой первый сексуальный опыт.

Я часто вспоминал те удивительные ощущения электрических разрядов, исходивших от девичьего тела. Но это не помешало мне сохраниться «девственником»:  я и поцеловался-то с девушкой первый раз в жизни уже на втором курсе института. (Кстати это произошло с моей будущей женой.)

Извините, что этот эпизод я начал так издалека.  Но ведь я не Жан-Жак Руссо, мне нужно было разогнаться», чтобы решиться написать про все это...

                * * * * *

                ПРО ИНСТИТУТ


ПУГОВИЦА ОТ ШИРИНКИ
      Оплеуха была отменная! Очки слетели с моего носа на каменный пол цеха, но, к счастью, упали удачно и не разбились... Потом я услышал тираду:

- Будешь знать, как отбивать чужих невест!

Дело было в Вильнюсе, где мы на четвертом курсе проходили производственную практику на радиозаводе. Группа у нас была исключительная. Почему? Вернее, по чему? По числу образовавшихся устойчивых пар: когда мы кончили институт, то внутри нашей группы из двадцати с небольшим человек было  шесть супружеских пар:  Архангельские, Бобровы, Гребневы, Лукашовы, Мосоловы и Ушаковы.

Теперь вам стало понятно, что схлопотал я по морде от своей будущей жены по поводу одной из других будущих жен?

Это моя будущая жена в припадке полуистерического гнева, не разобравшись в сути рассказа своей подруги по студенческому общежитию, влепила мне пощечину...

А все, на самом деле, было очень просто. Как-то вечером, вернувшись в мужское общежитие, мы сели за традиционный преф, а Саша Бобров решил пойти на свидание со своей девушкой. Наряжаясь в «выходной костюм», он обнаружил, что у него на брюках на самом деликатном месте отсутствует пуговица (зипперов для ширинок тогда еще не изобрели). Это была катастрофа! При каждом шаге на брюках, сидевших на Саше в обтяжку,  как кукушка из стенных часов, показывались красные спортивные трусы... (И хорошо, что всего только трусы! :-;)

- Ребята, кто даст взаймы на вечер пуговку от своих брюк? Обещаю сегодня же вернуть.

Я встал из-за карточного стола, взял свои брюки, отпорол одну пуговку, но перед тем, как отдать ее Саше, рассказал смешную историю, случившуюся в аналогичной ситуации в группе у моих студенческих друзей-физтехов.

А история была такая. Один из парней попросил вот так же в займы пуговицу для брюк, второй согласился, но поставил условие, не объясняя его. Первый согласился «в темную», а тогда второй сказал:

- Пуговицу-то я тебе дам, ну а сам без пуговицы пойду на свидание с твоей девушкой!

 Все заржали, новому обладателю злополучной пуговицы ничего не оставалось, как «подарить» свое свидание... Ну, как иначе? Ведь вопрос мужской чести!

Дело кончилось тем, что ушедший на свидание с чужой девушкой «увел» ее, а вскоре они поженились.

Моя история вызвала общий смех, ребята стали подбивать меня поступить также, на что я ответил, что, во-первых, я никакого условия не ставил, а во-вторых, мне такая карта прет, что грех уходить от стола.

Саша с пришитой пуговицей, т.е. во вполне благопристойном виде, пошел на свидание со своей будущей женой....

Его девушка после свидания, вернувшись в общежитие, рассказала про всю эту история подружкам. Все похохотали, а моя будущая жена, видимо, ничего не поняв, затаила, как говорится, «в душе некоторое хамство».

Бедняжка! Она, наверное, ночь не спала, негодуя на меня.

О чего только не простишь любимой? Как вы поняли из перечисления супружеских пар в нашей студенческой группе, время все вылечило, как ему и положено.


                * * * * *

                ПРО РАБОТУ


ЛЕТАЮЩИЙ ГРОБ
       На полигоне в Сары-Шагане работали мы зачастую без выходных (зарабатывали отгулы для будущего!), командировка длилась непрерывно от квартала до полугода, в зависимости от текущей напряженки. Как это могло быть, спросите вы. Опять, наверное, очередной поклеп на советскую власть! Ведь по закону (был такой – КЗОТ, Кодекс законов о труде) нельзя посылать сотрудника в обычную командировку больше, чем на месяц! И вы будете правы, но закон, как известно, что дышло!

К моменту окончания очередного месяца командировки прилетал один из «кадровиков», привозил всем новые командировочные удостоверения, а старые забирал, чтобы на них проставить дату прибытия задним числом. Так что комар носа не подточит: на бумаге все соответствовало букве закона.

Я вот однажды, просидев четыре месяца на полигоне, улетел домой с большим трудом да и то только из-за того, что у меня было страшенное воспаление локтевого сустава. Было что-то вроде бурсита, местный вечно нетрезвый коновал что-то мне прокалывал, что-то резал, в результате занес какую-то заразу, локоть стал, как у слона... Впрочем, у слона локтей нет... Ну, одним словом распух донельзя. Нужно было срочно лететь в Москву спасать руку.

А самолет, доставивший очередное инженерное подкрепление на научно-военный фронт, лететь обратно не мог: при посадке во время сильного ветра, его винты были продырявлены камушками, которые носились в воздухе – ведь ветер достигал десятков метров в секунду. Новые винты должны были доставить из Ташкента,  это требовало времени.

Но я отвлекся от своей распухшей руки. Итак вылета нет, а следовательно, нет и выхода из положения.  А руку-то жалко!

  Однако подвернулся «благоприятный случай»: в Москву направлялся транспортный самолет с цинковым гробом... На этот-то самолет и пристроили меня и еще одного начальника соседнего отдела, которого зачем-то срочно вызывал Лавочкин.

А с гробом тем была связана следующая трагическая история. На одной из дальних точек... Можете себе представить, что даже ближний к нам вонючий городишко Сары-Шаган – не ближний свет, от него наш полигон – день добираться по выебоинам и колдоёбинам.  А тут еще «дальняя точка» по отношению к нашему полигону!

Словом, служили на точке  лейтенантик из молодых и несколько солдат – тоже молодо-зелено. Нас-то на полигоне хоть много было – и в картишки можно было перекинуться, и выпить вечерком в хорошей компании, а там – кругом ни души, общение ограничено, работа тупая – разве что Страну Советов от запуганных варанов защищать...

И вот в один из дней, лейтенантик дает одному из солдат – наряд на кухню картофь чистить.  А тот из рядов советской интеллигенции – не понравился тон начальника. Послал он того, куда посылают в России интеллигентные люди. Лейтенант: «Приказываю!» А солдат: «Пошел ты на хутор бабочек ловить!» Слово за слово, офицер за наган.  А солдат посмеивается ехидненько, что ты мне сделаешь.  Лейтенант пальнул раз в потолок, никакого эффекта. У него уже истерика начинается – пальнул второй раз, а солдатик и ухом не ведет, только насмехается.  Третья пуля засела в солдатском черепе...

Лейтенанта того судили военно-полевым судом. Спасло то, что две пули были выпущены в потолок... А неповиновение приказу да еще в присутствии других солдат – это нарушение всех уставных правил.

 Оправдали офицера и послали дослуживать куда-то на Камчатку.

Вот в такой компании – труп и большой начальник – я и прибыл в Москву.


                * * * * *

                ВСТРЕЧИ С ТИТАНАМИ


«ГУМАНИТАРНЫЕ» ВСТРЕЧИ С БОРИСОМ ВЛАДИМИРОВИЧЕМ
Нужно сказать, что Борис Владимирович Гнеденко учил больше, чем профессиональным знаниям.  Он учил нас, тогда молодых, как нужно жить, как нужно относиться к людям, как нужно «держать удар».  И конечно же, он был и великим просветителем для всех нас. 

Благодаря Борису Владимировичу, я погрузился в мир искусства.  Сколько раз, придя вроде бы по пустяковому делу (подписать журнал в свет, согласовать план лекций в Политехническом Музее и т.п.), я засиживался у него до позднего вечера.  Сначала Борис Владимирович «угощал» либо какой-нибудь новой пластинкой с классикой, либо показывал новый альбом с репродукциями.  Моцарт, по-моему у него был весь.  Бах, Вивальди, Рахманинов, Чайковский, Григ...  А сколько у него было альбомов с репродукциями картин из многих музеев мира!  Помню его огромную коллекцию книг, выпускавшихся итальянским издательством «Риццоли».  Там было все от классики Возрождения до современного модернизма (хотя превалировало, конечно, первое).

Художественных альбомов у Бориса Владимировича было два высоченных книжных шкафа аж до потолка (а потолки в жилых башнях МГУ – высоченные!).  Я каждый вечер, проведенный у Бориса Владимировича, воспринимал как огромный праздник: сначала просмотр художественных альбомов под приглушенную музыку, потом чай –  не спеша, с разговорами, с воспоминаниями, а уж в конце – дела, которые занимали буквально 15-20 минут.  Сколько раз, особенно если было поздно, они с женой, Наталией Константиновной, отвозили меня домой на Сокол.  На все мои категорические отказы внимания не обращали:  «Нам тоже нужно немного прогуляться»,  – говорила Наталия Константиновна садясь за руль.  (Сам Борис Владимирович машины не водил.)

Во время визита Гнеденко в Америку в 1991 году, мы с ним много гуляли по Вашингтону, ходили в Национальную Галерею, Музей Хиршхорна (современного искусства), в Сад скульптур.  Ходили мы медленно (я был после операции на сердце), но подолгу. 

Много говорили обо всем.  Многое мне тогда удалось записать или сохранить в памяти.

Говорили о художниках.  Больше всех  из наших художников он любил Левитана, называя его лучшим художником русской природы:  «Березовая роща», «Омут»,  «Мостик»...  А кто из зарубежных художников?  В первую очередь, французские импрессионисты.  «Впервые, когда я увидел импрессионистов в Музее Западного Искусства , я понял, что это то самое, чего мне не доставало...» – говорил мне Борис Владимирович.
А музыка?  «Воспитан я был на Шопене... А сейчас очень люблю Моцарта.  Это непревзойденный композитор.  Очень люблю Бетховена, Вивальди, Альбинони.  С годами мне все ближе и ближе становится Чайковский.  Он поразительно понял русскую душу..»

А в поэзии?  «Больше всех я люблю Пушкина.  Это все такое русское... Современные поэты? Не очень меня трогают.  Из писателей я люблю русскую классику, пожалуй, больше всех Тургенева за его дивный язык... Очень люблю Гоголя…»

Как-то, гуляючи по Вашингтонскому Молу, мы заговорили о музыке.  То, что он был большим любителем и знатоком классической музыки, я уже писал. Я спросил: 

- Борис Владимирович, а почему так мало известен Телеманн?  Я его послушал и он мне очень понравился!
- Он мне тоже нравится.  Знаете, ему просто не повезло: он жил в одно время с Бахом.

Лучше не скажешь!

Однажды мы там же в Вашингтоне заговорили о любимых композиторах.  Он поставил на первое место Моцарта.  Я метался между Бетховеном и Рахманиновым.  Но во всяком случае, «первая пятерка» получилась совпадающей (конечно же еще, Бах и Чайковский).

Я заметил, что кроме скрипичного концерта, мне не очень нравится Мендельсон: не могу найти его «почерка».  Борис Владимирович сказал мне:

- Послушайте его побольше...

  Вот так, без объяснений, без упреков, без нравоучений.  Нужно сказать, что Борис Владимирович, будучи исключительно широко образованным человеком, никогда никому не показывал своего превосходства. Его тактичность и уважение чужого мнения, если оно даже абсолютно не совпадало с его собственным, меня всегда восхищало (и, признаюсь, даже удивляло).

Да, кстати, Мендельсона я после совета Бориса Владимировича слушал, действительно, много, и он стал одним из моих любимейших композиторов...

                * * * * *

УХ ТЫ! АХ ТЫ! ВСЕ МЫ КОСМОНАВТЫ
      Однажды я был удостоен прямо-таки огромной чести: меня включили в состав экзаменационной комиссии, собранной для кандидатского экзамена самого Берегового! Да-да, того самого Георгия Тимофеевича, который начальник «Звездного городка». А сподобился я, поскольку мы в НИИ АА делали кое-какую космическую аппаратуру, а докторов наук по этой тематике в институте было раз-два – и обчелся (вернее, было только «раз», а «два» уже не было).

В назначенный день, когда я даже уже и шею вымыл, соискатель не смог покинуть своего боевого поста. Потом еще раз.  На третий раз все было совсем просто: уже меня пригласили в «Звездный городок».  Встретили меня по-королевски. Пара полковников развлекала меня, как могла: сводили в зал с тренажером для космической стыковки, где я залез в кабину космического корабля и делал все соответствующие манипуляции.  Стыковка была успешной!

Потом я был сопровожден в «космическую Березку», где сильно пожалел, что не прихватил с собой пары сотен простых «деревянных» рублей – цены были, как в валютном магазине, но на простые рубли.  Наконец, мы пообедали в космической же столовке, где кормили неплохо, но все же с родным ЦК КПСС не сравнить: все же себя власть любила больше, чем даже самых славных сыновей и дочерей Родины.

Потом мне сказали, что Георгий Тимофеич ужасно заняты и меня принять не могут, но были бы признательны, если бы я оставил письменные вопросы, поставил оценку в экзаменационную ведомость, а соответствующие ответы будут мне впоследствии присланы в письменном же виде.

Намек я понял.  Пятерку Береговой получил...

А вы вот всё говорите «принципиа-а-альность!» «принципиа-а-альность!» А хотел бы я спросить, что бы вы сделали на моем месте, а? Неужто плеть обухом?..
* * * * *

Еще одна встреча с живым космонавтом у меня состоялась в нашем институте, куда приехал САМ Алексей Леонов.  Был он такой же, как на всех памятных фотографиях: розовощекий, как герой передачи «Спокойной ночи, малыши», волосенки жиденькие (как у меня), глаза слегка заплывшие да и общая форма была уже далеко не спортивная.  Был он на совещании, которое созвали специально для него: приехал он просить ненужную нам уже к тому времени аппаратуру для того, чтобы оборудовать очередной тренировочный стенд в «Звездном городке».

«На Леонова» позвали всех ведущих разработчиков, и я попал. У двери кабинета директора стоял первоотдельский страж.  И не зря стоял: внутри намечалась грандиозная пьянка. 

Совещание длилось минут пять. Все просьбы космонавта были удовлетворены, после чего участники перешли к «водочным» процедурам. Не знаю уж откуда проведали, что Леонов здоров выпить – стол ломился от водок-коньяков.

К концу «импровизированного банкета» пошел уже настоящий кураж. Герой этого повествования спросил, а не найдется ли стаканчика чистого спирта?  Конечно, спиртягу нашли. Маханув пол граненого стакана и буквально занюхав рукавом кителя, летчик-космонавт откланялся, сказав, что ему еще ехать в Центральный Театр Советской Армии для встречи с какими-то представителями то ли рабочей интеллигенции, то ли интеллигентных рабочих.

Вот и говорите после этого «Ух ты! Ах ты!» А героям у нас все позволено, на то они и герои.

                * * * * *
ОПЕРАЦИИ БЫВАЮТ НЕ ТОЛЬКО ХИРУРГИЧЕСКИЕ
       А действительно, все ли знают, какие бывают операции? Совершенно точно, что не все! Когда у нас в конце 50-х годов вышел перевод книги «Методы исследования операций», то он очутился, естественно, в книжных магазинах в отделе «Медицина»...

Исследование операций – это сейчас мощное направление прикладных математических исследований  в самых различных сферах человеческой деятельности. Откуда такое название? История вкратце такова.  Где-то в самом начале войны была сформирована группа специалистов, которые занимались решением практических задач для армии союзников: Как распределить силы во время планируемой боевой операции? Как целесообразнее доставлять в войска военное снаряжение и запасные части? Какие нужно выбрать цели для авиационных ударов?

Так вот с одним из отцов исследования операций – Филиппом Морзом, мне удалось встретиться во время командировки в США.

Морз заведовал в то время вычислительным центром во всемирно известном  Массачусетском Технологическом Институте в Бостоне.  Вычислительные центры тогда вообще были довольно редким явлениям, а ВЦ Морза и вообще был исключением: это был один из первых (во всяком случае, гражданских) центров коллективного пользования и к тому же, мне кажется, первым центром, работавшим в режиме «разделения времени».  В этом центре было около сотни пользователей, причем большая часть – удаленных.

Конференция, на которую я приехал, была по исследованию операций, поэтому открывал ее сам Филипп Морз. Не помню как, но я был представлен Морзу, а поскольку «русские медведи» были тогда в диковинку, то Морз после моего – почему-то пленарного – доклада пригласил меня к себе в ВЦ.

Было ему, наверное, лет шестьдесят. Это был подтянутый, если не сказать – спортивного вида – человек, на лице которого совмещались грустные глаза и постоянная искренняя (не стандартная американская!) улыбка. Двигался он буквально, как метеор – я едва поспевал за ним. Когда мы шли с ним куда-то на четвертый или пятый этаж, он поднимался, шагая через две ступени.

Мне почему-то это сразу напомнило, как в МГУ после семинара, посвященного, кажется, пятидесятилетию Гнеденко мы пошли к лифту – как никак, а этаж был, по-моему, шестнадцатый. Я помогал Борису Владимировичу нести дарственные папки и книги, которые он получил на чествовании.  Возглавлял всю процессию Андрей Николаевич Колмогоров. Мы стояли в ожидании лифта очень долго, Андрей Николаевич, всегда отличавшийся определенной импульсивностью, сказал: «Да идемте спустимся по лестнице!»

Вы представляете, что такое спуститься с шестнадцатого этажа! (А тем более в МГУ, что ни этаж – это добрых три метра.) Мы едва успевали за Колмогоровым, а ведь ему тогда тоже было под шестьдесят!

Так что Морз мне напомнил тогда еще относительно недавний эпизод с лестницей в МГУ. Когда мы вошли в зал, уставленный десятком мониторов (я тогда нигде не видел такого количества экранов одновременно!), то увидели в зале за рабочими столами молодых людей, из которых многие сидели, забросив по-американски ноги на стол. На приход Морза они отреагировали вялым «Хай!», даже не подумав убрать ноги со стола.

«Невоспитанные щенки!» – подумал я. Мне и представить было невозможно, что кто-то смог себе позволить подобное при входе, например, Колмогорова или Гнеденко!

Морз подошел к свободному монитору и начал бодро щелкать клавишами, демонстрируя мне какую-то программу. Вдруг что-то не сработало... Он вслух произнес что-то вроде «Кажется, мой терминал завис...» В сей же момент, чьи-то ноги соскочили со стола, один из «щенков» метнулся к двери и исчез за ней.  Через пару минут все опять заработало, появился тот же юноша, сел за свой стол, опять ловко забросив на него ноги и взяв в руки книгу, которую штудировал до этого.

Тогда я осознал, что уважение не в подобострастных кивках, а в готовности выполнить любую просьбу или желание уважаемого человека без специалного на то «приглашения».

Именно после этого посещения ВЦ у меня появилось страстное желание поработать, ну хоть чуть-чуть, в каком-нибудь институте в Америке...

После визита в свой ВЦ Морз повел меня в китайский ресторан, который был для меня диковинкой.  Может, с тех пор я полюбил «чайниз» –  китайскую кухню?  У меня ведь в крови сидит это инстинктивное чувство уважения старших. И даже слепое и неосознанное подражание тем, кем я восхищаюсь.

Мы много говорили (тогда мне казалось, что я знаю английский язык ;). Морз расспрашивал меня про Советский Союз, про организацию работ по исследованию операций.  Под конец он проводил меня до студенческого общежития, в котором разместили иностранных участников.

* * *

Потом мне рассказали, что на заседании совета ИФОРС там же в Бостоне возник вопрос: как быть с Советским Союзом? Ведь в СССР нет общественных не-правительственных организаций, а ИФОРС объединяет именно таковые.  Филип Морз, который закладывал фундамент этой Международной организации, сказал примерно:

- Игорь Ушаков – председатель какой-то секции по исследованию операций в каком-то там государственном обществе.  Давайте, примем его с его секцией.  Да, это не общественная организация в нашем понимании, но без Советского Союза – ИФОРС не может быть полноценной международной организацией.

Я, конечно, был польщен, когда мне об этом рассказали, но ответил, что я не могу решить этот вопрос сам...  Однако с тех пор меня в ИФОРСе все равно стали величать «представитель СССР». (А бывал я потом почти на всех конференциях ИФОРС, которые проводились раз в три года.)
* * *

У меня есть слабость – я коллекционирую книги с автографами. Есть книги с автографами А.Н. Колмогорова, Б.В. Гнеденко, А.Д. Соловьева, Ю.К. Беляева, А.М. Половко, Б.Р. Левина, И.А. Рябинина, Я.М. Сорина, Стаффорда Бира, Рассела Акоффа, Тома Саати, Тэда Андерсена, Боба Макола... Не удержался я и на этот раз. В следующий свой приезд в Америку я специально захватил две книги Морза и Кимбелла: одну подарил автору, а на второй Филипп Морз начертал незатейливое: «С уважением. Филип М. Морз»  (With regards. Philip M. Morse)...


                * * * * *

                ИНТЕРЕСНЫЕ ЭПИЗОДЫ


НЕТ ПОВЕСТИ ПЕЧАЛЬНЕЕ НА СВЕТЕ...
        Кем он мне приходится, не могу сказать: не то, чтобы родственник, а так седьмая вода на киселе.  Точнее, он был муж сестры бывшего мужа моей двоюродной бабушки. Усекаете?

Но главное, что человек он был очень интересный и по судьбе и по своим связям с окружающими. Звали его Гурий Владимирович Ласточкин.

Между прочим, вы все его видели на экране телевизора и даже наверняка помните. Был такой весьма популярный телебоевик «17 мгновений весны» с незабываемыми Штирлицем-Тихоновым, Шелленбергом-Табаковым, Мюллером-Броневым и прочими гигантами советского черно-белого экрана.  Помните сценку свидания Штирлица-Исаева-Тихонова со своей женой в милой  германской кафешке, где вдали сцены «лабал на фоно» симпатичный полустаричок-пианист?  Так вот тем пианистом и был Гурий Ласточкин.

Работал он тогда аккомпаниатором в Училище Московского театра оперетты  имени Станиславского и Немировича-Данченко. (Кстати, говорят, что этот театр имеет самое длинное название среди театров мира, особенно если раскрыть инициалы Константина Сергеевича и Владимира Ивановича . ;)

 Исполнял Гурий на всех репетициях на фортепьяно партии за весь отсутствующий оркестр.  Был я на многих выпускных спектаклях, но особенно запомнил один, когда давали «Порги и Бесс» Джорджа Гершвина. Помню, как обмазанный черной сажей чертов бес так кинул бедняжку Бесс, что та, споткнувшись, со всего размаху звезданулась об дощатую сцену, проехав по ней несколько метров и содрав до крови кожу на своей молодой и пышущей здоровьем ляжке...  Однако выпускница мужественно дотанцевала свою партию.  Что делать – диплом есть диплом: либо загремишь в Урюпинск, либо к самому «Немирович-минус-Данченко» попадешь!

Публика визжала и плакала, кто от восторга, а кто от сочувствия. (В основном присутствовали родственники дипломантов.)

Но Гурий был интересен не только этим. Он учился в Московской Консерватории вместе со Святославом Рихтером, с коим они состояли в весьма дружеских отношениях.  И жену его, Нину Дорлиак, он знал хорошо. Гурий мне и сказал, что блуждавшие слухи о личной жизни Рихтера – вранье: несмотря на то, что тот был учеником Константина Игумнова, известного пианиста и педофила, воспитанного лично Петром Ильичем Чайковским. Святослав Теофилович не был «голубым». Возможно, здесь сыграло своя роль отчество, означающее буквально «боголюбцев». А сам Гурий говорил в подтверждение: «Ведь я-то тоже не “голубой”, a учился у того же Игумнова!»

Был я однажды удостоен чести кланяться фортепьянному гению, когда мы с Гурием после концерта в Консерватории зашли к Рихтеру в его артистическую уборную.  (Почему это так называется, – ума не приложу: в этих уборных даже унитаза не бывает!) Помню его короткий и резкий кивок головой типа «Честь имею!» Руки он не подал, поскольку пианисты свои руки берегут: а то вдруг попадется какой-нибудь придурок и сожмет твою кисть аж до хруста? Он приветливо мне улыбнулся, спросив что-то для приличия, а потом ни с Гурием начали о чем-то увлеченно говорить.

Когда аккомпаниатора Александра Вертинского – Брохеса (имени не помню, кажется, Михаил) посадили якобы за педерастию, а скорее всего за то, что он был по национальности «сионист», Гурий Владимирович аккомпанировал несколько лет этому «упадническому декаденту» и бывшему эмигранту.

Ах, как я любил Вертинского!  Мне посчастливилось побывать на его последнем концерте в Концертном зале гостиницы «Советская» перед его гастролями в Ленинграде, на которых он и умер...  Я уже писал, что, ходя в американскую сауну, я люблю петь. Среди песен, «исполняемых мною», всегда - «В синем и далеком океане...» и «Матросы мне пели про остров...».  Еще я пою кое-что из репертуара Петра Лещенко, например, «Тоску по Родине» и «Журавлей». Об этом я вспомнил в связи с тем, что на том упомянутом мною последнем московском концерте Вертинского кто-то с галерки крикнул: «Журавлей!», на что получил вежливый ответ: «Извините, я чужих песен не пою».

Но я отвлекся: я ведь не про Рихтера, не про Вертинского и даже не про себя ;, а про Гурия Владимировича Ласточкина рассказываю.

Жену Гурия Владимировича звали Мария Федоровна.  Собственно, звали-то ее Мария Ивановна, но она переименовала себя в Марию Федоровну, поскольку, как она сама говорила, «Марь-Ванной в наших самарских деревнях каждую вторую козу кличут».

А вот в Марии Федоровне и взаправду звучит что-то воистину «императрицкое». (Так звали, по крайней мере, жен Павла I и Александра III

Была эта «императрица» в молодости актрисой-неудачницей, верхом ее достижений было чтение по радио русских сказок с этаким дремучим вОлОгОдским ОкцентОм.  Была она старше Гурия лет на 15, а то и 18.  Окрутила его, когда тому было 18-19 лет, отбив его у девушки, с которой тот был обручен.  Девушка та горько плакала, сам Гурий тоже очень переживал, но чары и гипнотическая сила матёрой Марь-Фёдны возобладали...

Вот в этом браке-то я его и застал.  Поскольку мы были дальние «почти-родственники», а жили рядом, то мы с мамой и отчимом частенько ходили играть в картишки, в джокера, по символически маленькой ставке. 

Все вы знаете, что мужчины – это психологические хамелеоны: с молодыми женами они хорохорятся, как петушки, с погодками – по всякому бывает, а с женами значительно старше себя становятся старообразными и вялыми козлами.  Гурия было жалко:  в свои сорок с небольшим он тянул на все шестьдесят...  Правда, он был сухощав и быстр в движениях, но уж жена его была сущая квашня: она неумеренно ела, почти не двигалась и, даже играя в карты, возлежала на высокой кровати обложенная подушками, как восточная одалиска на пенсии. Гонору у нее было столько, что можно было подумать, что с вами находится не больше и не меньше, чем Алла Константиновна Тарасова или Вера Николаевна Пашенная в роли барыни из пиесы Островского.

Чтобы молодого мужа удержать, Мария Федоровна решила его зазомбировать.  Она (будучи сама, насколько я знаю, неверующей) приучила Гурия Владимировича к регулярным посещениям церкви. Чуть что, Мария Федоровна говорила своему мужу: «Смотри, Гурка! Боженька накажет!»  Даже я это слышал неоднократно.  Опасалась она за своего мужа не напрасно: Гурий, будучи симпатичным и галантным мужчиной, варился в опасном «бабьем» коллективе молодых артисточек, где на него могли и «глаз положить», а то и что-нибудь потяжелее...

Когда Гурию было уже за пятьдесят, жена его умерла.  Проведя в праведной скорби положенный по христианским обычаям срок, Гурий каким-то образом разыскал свою юношескую любовь. Думаю даже, что он поддерживал тайную телефонно-почтовую связь. 

Жила его юношеская любовь в Ленинграде, со взрослой дочерью, вдовая.  Гурий съездил в Ленинград, встретился со своей Любовью.  (Что-то припоминается мне, что ее именно Любовью величали.)  Вернулся он окрыленный, счастливый, помолодевший: глаза излучали какой-то необыкновенный по-юношески теплый свет, расправил он свои вечно согбенные сутулые плечи, даже походка изменилась – стала почти танцующей... Он мог без конца рассказывать про свою Любоньку.

Быстренько он нашел вариант обмена Москвы на Ленинград, чтобы Любина совершенно взрослая дочка могла бы жить отдельно, по соседству со своей матерью и Гурием.  Собрал все бумаги и поехал в Ленинград возбужденный, радостный, чтобы жениться, наконец, на своей суженой.

... До Ленинграда он не доехал... Ночью его не стало...  Соседи по купе только утром обратили внимание, что их сосед не подает признаков жизни...

Так оборвалась в этом мире еще одна прекрасная любовь...
* * * * *

Мне этот человек был дорог не только тем, что он виртуозно исполнял на пианино всего Гершвина, не только тем, что он водил меня на молодежные репетиции спектаклей, что всегда интереснее самих спектаклей.  Был один эпизод, который сроднил меня с эти человеком больше всего.

 Был я в длительной командировке в Ленинграде, когда получил телеграмму: «Срочно приезжай. Умерла Елена Степановна».  Это моя бабушка – человек, которого я любил больше всех на свете. Я даже звал ее «Мама». А не бабушка.  Я тут же купил билет на полночную «Стрелу», а сам тем же вечером пошел в Филармонию – у меня давно уже был куплен билет на Моцартовский «Реквием».

Я сидел в полумраке зала и беззвучно плакал.  Слезы стекали по моим щекам. Руки были сцеплены в болезненный узел... Из Филармонии я по Невскому пошел на вокзал.  Время еще было.  Был теплый июльский вечер, который своим ветром ласкал и пытался меня утешить... В голове звучали пронзающие душу Моцартовы звуки...

Когда я приехал домой, дверь мне открыл Гурий Владимирович.  Он меня уже ждал, зная, когда я появлюсь. Он молча меня обнял и повел в плотно зашторенную комнату, где на столе стоял гроб. Откуда-то лилась тихая всепроникающая музыка: Гурий, оказывается, непрерывно к моему приходу ставил пластинку с «Реквиемом».  Что за сверхъестественное совпадение?.. Не знаю...

Было лето. Моя жена, Лида, была беременна первым ребенком.  Была она одна в квартире с моей бабушкой.  Когда бабушке стало плохо, она пометалась-пометалась, но нашла только телефон Ласточкиных. (Телефоны тогда в Москве были далеко не у всех.) Гурий отозвался сразу же, бросив все, примчался. Он послал Лиду пожить эти дни к ее маме. Сам помчался на ближайшую почту посылать телеграммы, моей маме, мне и маминой сестре.  Мама моя была с мужем и моим младшим единоутробным братом где-то на Юге и получала почту до востребования, а вторая бабушкина дочка жила в Чкаловской без телефона. 

Когда я приехал, то узнал, что Гурий уже организовал похороны на завтра: было лето, была жара, тело держать больше суток не в морге было невозможно. На следующий день должна была приехать моя тетя с мужем прямо на кладбище.

Прошел день. Наступил вечер. Настала и ночь.  Гурий зажег свечи и сказал, что он не ляжет спать, поскольку покойную нельзя оставлять одну.  А мне было не до сна и без христианских обычаев.  Так мы и просидели с ним всю ночь напролет, он рассказал мне много интересного про свою жизнь, про Рихтера, про Вертинского.  Мне-то еще нечего было рассказывать – я только начинал жить.

... А Моцарта Гурий Владимирович, оказывается, очень любил...

Когда мы с похорон вернулись на поминки, то не помню кто, может, Мария Федоровна, приготовил стол с непременной кутьей и какими-то еще ритуальными блюдами.  Меня от еды воротило. Я налил себе граненый стакан водки и выпил без закуски.  Водку я не пил с того злополучного дня, когда впервые «надрался» в свои 15 лет, как козёл... (Спирт на полигоне не в счет, конечно.)  Несмотря на бессонную ночь и пустой желудок, водка меня не брала, а хотелось забыться.  Я почти сразу же налил второй стакан и так же без колебаний и без закуски опустошил и его. Через какое-то время я почувствовал, что земля уходит у меня из-под ног, вернее, стул уходит из-под меня.  Я быстро встал, пока еще мог. Ушел в другую комнату, рухнул прямо одетый на диван и мертвецки заснул...

                * * * * *

ВЕЧНО ЖИВЫЕ ТРУПЫ...
        Тот, кто подумал, что это будет рассказ о Мавзолее Ленина, не ошибся.  Добавлю, что не забуду я и другого «вечно живого» – Георгия Димитрова.

То, что я в детстве был пионером, надеюсь никого не удивит. Да что там я! Уверен, что такие борцы за светлые идеалы антикоммунизма, как Сахаров и Солженицын – тоже были пионерами. А куда деться? Убежден, что даже Натан Щаранский тоже был пионерчиком. (Кстати, был он моим студентом, когда я преподавал в Физтехе. Но об этом рассказ дальше.)

Ритуал посвящения в пионеры был разработан в московских школах до деталей. Детишек собирали, везли в Мавзолей Вечно Живого, а потом повязывали галстуки и заставляли читать какую-то клятву, от которой в голове осталось только «Я пионер Советского Союза, торжественно клянусь...». Да и то, наверное, застряла, потому что эта фраза частенько звучала с экранов кинотеатров.

Впрочем, может, я и запамятовал: сначала мы в школе клялись, а потом нас везли в Мавзолей. Или наоборот?..

Словом, как и все, я хотел быть пионером (не быть же белой вороной, правда?). Но вот к Мавзолею у меня сызмальства была какая-то брезгливость. Даже страх.  Мне казалось, что и часовые у входа в Мавзолей стоят для того, чтобы – если что – старенького Ленина, попытавшегося убежать из своего склепа, поймать, скрутить и вновь водворить на положенное место, где он был положен.

Когда настало время приема в ряды юных ленинцев, я заболел... Конечно, это была симуляция: я обо всех своих чувствах поведал своей маме, и она меня поддержала и даже написала записку классному руководителю, что я себя ужасно плохо чувствовал и, к сожалению, не смог тра-та-та... (или, как говорят американцы, «бла-бла-бла».)

Потом нас – кое-кто тоже не смог быть в школе в торжественный день визита к Ильичу – без особой помпы заставили пробормотать клятву в школьной пионерской комнате и приняли в пионеры.
* * *

Уж и не помню, по какому случаю я про эту историю рассказал своим болгарским друзьям – у меня было несколько болгарских аспирантов, когда я преподавал в МЭИ.  Они мне сказали, что в Софии процедура приема в пионеры абсолютно такая же с обязательным посещением Мавзолея Дмитрова.

И вот случилось так, что по приглашению аж ЦК Дмитровского Союза Молодежи я оказался в Софии. 

Ничего странного в этом приглашении нет – обычный блат!  Просто мой аспирант Николай Николов был одним из секретарей ЦК.  Как ни странно, мне почему-то хотелось побывать именно в Болгарии – до того я мотался в загранкомандировки только по «валютным странам».

Прилетел я, была королевская встреча – только что без черного лимузина. Правда, от шикарной гостиницы я отказался, а жил у своего друга. И вообще, к счастью, встречей в аэропорту вся амбициозно-официозная часть была закончена.

Но вот однажды те мои болгарские друзья, которым я в Москве поведал о своих детских эмоциях, связанных с приемом в пионеры, сказали, что у них  есть маленький сюрпризик для меня.

Меня привезли в центр Софии, и мы оказались на какой-то площади. (Как оказалось, это была площадь имени Александра Натенберга, болгарского князя-завоевателя.)  Мы прогуливались, не спеша, и вдруг один из них спросил меня:

- Можешь мне пообещать, что не откроешь глаза в течение трех минут?

Я, конечно, дал честное слово – уж очень был заинтригован.

Меня взяли «под белы руки», на всякий случай завязали глаза носовым платком, хотя и клялся и божился, что не буду подглядывать,  а потом куда-то повели. Вскоре я почувствовал, что мы вошли в какое-то помещение. Похоже было на овощехранилище – прохладно и влажновато, только что не пахло гнилой картошкой.  Откуда-то сверху лилась  тихая музыка...

- Открывай глаза!

Я открыл глаза и увидел перед собой спящего человека, но почему-то лежащего в гробу!  У меня был, видимо, такой вид, что мои друзья невольно прыснули от смеха. Я понял, что меня обманным путем привели в Мавзолей Димитрова.

Стараясь не глядеть на это омерзительное зрелище – труп нашпигованный всяческими специями – я быстренько ретировался на свежий воздух.  Вне Мавзолея, мои болгарские друзья дали волю своему веселью!

- Ну, как тебе понравилось? – просил один из них?
- Бр-р-р... Все время казалось, что Дмитров приоткроет глаза, сядет в гробу, подняв стеклянную крышку и спросит меня: «Ну, как дела, Игорь?»
* * *

 Нет, мертвецов все же надо по-человечески хоронить! (Кстати,  менее упертые болгары Димитрова перезахоронили, а мавзолей «похоронили».)

А для «фана» хватит и музея Мадам Тюссо! Там и не такое можно увидать!

                * * * * *

                СТУДЕНТЫ-АСПИРАНТЫ


ОДИН ИЗ ЛУЧШИХ МОИХ АСПИРАНТОВ
      Признаюсь – живет во мне некий комплекс: страсть уважаю математиков.  Видимо, потому что Бог не догадал меня ей научить в свое время.  Мне неудобно, когда меня называют математиком – это все равно, что называть меня футболистом за то, что я люблю футбол и, говорят, что в юности даже играл неплохо.

Кто я? Да хрен его знает! Во всяком случае, ни одной теоремы в жизни я не доказал, хотя бывали курьезные случаи. Несколько раз я показывал свои формулы, написанные просто на базе здравого смысла такому прекрасному математику, каким был Александр Дмитриевич Соловьев. Однажды он сказал мне:

- Молодец! Это интересный результат. Сам догадался?

Я ответил с гордостью:
- Конечно!
- Вот только жаль, что это уже известно лет сто...

Однажды я принес ему на проверку очередное свое «открытие». Соловьев сразу заявлял мне:

- Нет, это неверно, потому что... – И начал придумывать контрпример.  После нескольких неудачных попыток, он сказал:
- Хорошо, я вечерком подумаю и утром принесу опровержение.

Он работал на нашей фирме консультантом, а находились мы рядом с МГУ, так что виделись очень часто.  На следующий день  он приносил строгое доказательство моего результата...

Потом мы написали с ним вместе статью на эту тему. Я был страшно горд, что у меня соавтор – сам Соловьев. Так было не однажды (правда, лет за двадцать работы бок о бок).

Так к чему все эти лирические отступления про себя, если речь должна идти о моем аспиранте? А это, чтобы было понятнее.

Однажды звонит мне на работу Юрий Васильевич Прохоров (да-да, тот самый: академик, заведующий отделом в Стекловке и кафедрой в МГУ) и говорит, что у него есть отличный парень. Не могу ли я взять его к себе на работу. Дело в том, что он дал ему тему кандидатской работы, а совсем недавно буквально по той же теме кто-то защитился, поэтому вопрос защиты его аспиранта отпал.  Я, конечно же, ответил Прохорову, что его просьба  для меня – это закон, и я приложу все усилия и пробью ставку для его ученика. Пусть присылает своего протеже.

 Встречаюсь я с приятным молодым человеком, стеснительным, но в то же время уверенным в себе, с приятной «тихой» улыбкой на лице. Разговорились, он мне рассказал вкратце о своей диссертационной работе. Потом спросил, а будут ли у нас интересные задачи.  Я ему тут же рассказал об одной идее, которая меня давно мучила, но я никак не мог к ней подступиться – я чувствовал, что мне не хватает математической базы.

Женя Гордиенко – так звали молодого человека – сказал, что тема интересная, и он подумает.  Я ему дал кое-какие свои наброски, которые, я думаю, ему вовсе не пригодились.

Меньше, чем через год,  работа была сделана и представлена в Ученый Совет факультета Вычислительной математики и кибернетики МГУ. Защита прошла блестяще: отметили и высокий профессиональный уровень исследования, и оригинальность решения и новизну задачи.

Но самое смешное произошло во время выступления со-руководителей диссертанта, коими были Прохоров и я.  Юрий Васильевич отдав должное мастерству Гордиенко, стал попутно петь дифирамбы и мне, говоря, что именно поставленная мною задача позволила сделать такую блестящую работу.  После него выступал я, повторив структуру его  отзыва: сначала в деталях о подзащитном, а последние слова о том, что Гордиенко – воспитанник школы Прохорова, поэтому он смог решить такую трудную задачу.  Сразу же после моего выступления Председателе Совета, Лев Николаевич Королев, заметил:

- Ну, Игорь Алексеевич, вы с Юрием Васильевичем выступаете на пару, как Шуров и Рыкунин !

Аудитория и Ученый Совет изрядно повеселились над этой шуткой!

Нужно сказать, что этот высокопрестижный Ученый Совет всегда отличался большой доброжелательностью.  Меня много раз приглашали туда оппонировать, когда математические работы имели прикладной характер или были нацелены на возможные приложения.

После защиты Женя остался работать в моем отделе.  Мы и до сих пор сохраняем самые теплые дружеские отношения: относительно недавно мы с Таней были у него в гостях в Мехико-Сити, где он работает профессором математики, а он приезжал к нам в Сан-Диего.

Вот как устроена жизнь: не будь я знаком с Прохоровым, или защитись Гордиенко по своей теме – наши жизненные пути разошлись бы, и я никогда бы не встретил этого умного и интеллигентного человека!

                * * * * *

СКОЛЬКО У МЕНЯ ИХ БЫЛО? 
Приближаясь к концу своих воспоминаний, я вдруг подумал, а сколько же у меня было аспирантов? Ведь каждый из них оставил свой след в моей душе, в моем сердце и по-своему повлиял на мою жизнь. Ведь у меня было столько аспирантов, у которых я просто-напросто учился. Практически все бывали у меня дома.  Со многими я и сейчас поддерживаю связи. Многие стали моими настоящими друзьями на всю жизнь.

Меня часто упрекали, что я «запанибратствую» со своими учениками.  Нет, я просто всегда ставил их вровень с собой.  Да, некоторые (но крайне малая часть!) вели себя не совсем корректно, но зато это с лихвой окупалось дружескими отношениями с остальными.

Не все мои аспиранты защитились: где была моя вина – не был достаточно настойчивым, где их – не были достаточно работоспособными, а где не было ничьей вины . У меня было, например, два прекрасных программиста, которым, видимо, защита казалась ненужной мишурой.  И они были правы!  Жизнь не определяется титулами.  Личность всегда остается личностью, если она личность.

Дело не «в одежке»: ведь генерала в бане отличает только, возможно, большой живот – лампасы не видны.

Но все же аспирантура – для того, чтобы люди защищались. И я доволен, что помог многим из тех, кто хотел защититься, а некоторым открыл дорогу к докторским диссертациям. (В списочке внизу звездочками отмечены те, о ком я знаю достоверно, что они стали докторами наук. Возможно, кого-то я у пропустил – пусть извинят меня за это.)

К сожалению, некоторых уже нет... Для меня каждый уход из жизни моих учеников – огромная утрата. Ведь сколько бы не было у тебя детей, какими бы они разными не были, а все они – твои дети...

Я решил поместить список в алфавитном порядке, хотя есть люди, защитившиеся еще в 1965, когда я сам был лишь кандидатом, а есть защитившиеся и в 1989 году перед самым моим отъездом в Америку... В списке, видимо, все – шестьдесят восемь. Защитилось из них 61. Звездочкой помечены доктора наук.

• Вячеслав Абрамов: Душанбе, Киргизия
• Эльшан Алигулиев: Баку, Азербайджан
• Зинаида Бочкова: Москва (НИИ АА)
• Сергей Баландин: Москва (НИИ АА)
• Виктор Бреднев: Москва (МФТИ)
• Виталий Веселов: Москва (МГУ)
• Вадим Гадасин*: Москва (ВНИИПОУ)
• Ашот Геворкян: Ереван, Армения
• Ара Геокчян: Ереван, Армения
• Игорь Гольдман: Москва (МФТИ) (МФТИ)
• Евгений Гордиенко*: Москва (МГУ)
• Гурам Гоцеридзе: Москва (НИИ АА)
• Билал Гусейнов: Баку, Азербайджан
• Валерий Демин*: Москва (МФТИ)
• Ованес Джигарджян: Москва (ВЦ АН)
• Юрий Душин: Москва (МФТИ)
• Валерий Жериков: Москва (НИИ АА)
• Игорь Земсков: Москва (НИИ АА)
• Герман Иванов: Москва (ВНИИПОУ)
• Иван Иванов: Варна, Болгария
• Валерий Ивлев*, Москва («ящик»)
• Валерий Карулин: Москва («ящик»)
• Сергей Киеня: Москва (МФТИ)
• Борислав Кириллов: София, Болгария
• Алексей Климов: Москва (НИИ АА)
• Олег Кравцов: Москва («ящик»)
• Людмила Колчанова: Москва («ящик»)
• Анатолий Конин: Москва («ящик»)
• Борис Кононов: Москва («ящик»)
• Сергей Кузьмин: Москва (МФТИ)
• Анатолий Лакаев: Москва (ВНИИПОУ)
• Юрий Лещенко: Москва (НИИ АА)
• Евгений Литвак*: Киев, Украина
• Виктор Морозов: Москва (НИИ АА)
• Людмила Мырова: Москва («ящик»)
• Валентина Нагоненко: Кишинев, Молдавия
• Владимир Насыров: Алма-Ата, Казахстан
• Илья Нейштадт: Москва (ЦНИИ КА)
• Виктор Немчиков (НИИ АА)
• Николай Николов: София, Болгария
• Эмил Николов: София, Болгария
• Василий Огарь: Москва (МФТИ)
• Александр Осадченко: Москва (МФТИ)
• Игорь Павлов*: Москва (МФТИ)
• Борис Панюков: Москва (НИИ АА)
• Вячеслав Пенин*: Москва («ящик»)
• Юрий Перлов: Москва (МФТИ)
• Владимир Пурыжинский: Москва («ящик»)
• Валерий Родионов («ящик»)
• Григорий Рубальский*: Москва (МФТИ)
• Александр Рубцов: Москва («ящик»)
• Татьяна Северина: Москва (МФТИ)
• Игорь Синицин: Москва (ВЦ АН)
• Анатолий Смирнов: Москва (МФТИ)
• Александр Таташев: Москва (МФТИ)
• Михаил Топольский: Москва (НИИ АА)
• Акмаль Усманов: Ташкент, Узбекистан
• Александр Федоров: Москва (МГУ)
• Вячеслав Фитиалов: Москва (МФТИ)
• Феликс Фишбейн: Москва (НИИ АА)
• Рубик Хачикян:  Ереван, Армения
• Чеслов Христаускас: Каунас, Литва
• Александр Чеботарев: Москва (МФТИ)
• Владимир Чернышев: Москва (МФТИ)
• Влада Чудновская: Москва (НИИ АА)
• Виктор Шатько: Москва (МФТИ)
• Сергей Шибанов: Москва (МФТИ)
• Александр Ясеновец: Москва (МФТИ)

Может, среди них есть и ваши знакомые, читатель?


                * * * * *

                ГАЛОПОМ ПО ЕВРОПАМ


ТОКИО  -> ТОкиоТО -> КИОТО
Конференция в Японии была на редкость интересной.  Ну, конечно же, не только докладами, а говоря честно, то не столько докладами. Страна фантастически интересная, необычная. К тому же после конференции по исследованию операций, которая проходила в Токио, следующая – почти без – перерыва проходила в Киото, древней столице Японии. А ехали мы туда и обратно на диковинном тогда (впрочем, как и сейчас) монорельсовом поезде.

На этой сдвоенной конференции было двое моих знакомых из одного академического института. Я, хоть был и из своего «ящика», но ехал под академическим камуфляжем: я же был носителем «немеряных секретов». Главой делегации был Юра Ванин, завотделом, доктор – все, как положено. Второй был мой старый знакомец – Миша Брехман, с которым я учился еще в институте.  Он был всегда жуликоватым шустрилой. (Фамилии, естественно, изменены, поскольку, я надеюсь, оба здравствуют и процветают – зачем им жизнь портить?)

Прилетели, пошли регистрироваться: они – на «А,Б,В», а я – на «У,Ф, Х» (естественно, на соответствующие латинские буквы).

Я был к тому времени уже «номенклатурой» в ИФОРСе, нося титул «представителя Советского Союза при ИФОРС». И вот на следующий день после регистрации подходит ко мне мой японский знакомый, который был в то время Президентом ИФОРСа и говорит, что мои друзья не заплатили вступительный взнос, и просит меня с ними поговорить.  Я пришел к Юре с Мишей, рассказал, что со мной говорил Президент ИФОРСа.  Юра мне и говорит: «Ты знаешь, нам денег дали только на вторую конференцию...»  Ну, он глава делегации, ему виднее, пусть сами утрясают: мне мое министерство дало деньги сполна. Кончилось тем, что им не выдали труды конференции и не пустили на банкет. Не велика потеря!

Я на эти фортели посмотрел с усмешкой: странная форма патриотизма – экономия государственных денег!  Я был уверен, что деньги им выдали сполна.

Прошло время, и вторая конференция тоже закончилась, мы вернулись в Токио. Был предпоследний день нашего пребывания в Японии. Пользуясь редкой свободой: нас было всего трое –  без недремлющего глаза КГБ, хотя кто знает! Мы болтались по городу, где только нашей душеньке было угодно. Ближе к вечеру мы  пришли в гостиницу и разошлись по номерам.  Перед ужином я зашел к Юре, у которого застал и Мишу.  Мой приход застал их врасплох. У Миши воровато заалели ушки, а Юра начал нести какую-то чушь. На столике лежали какие-то странные бланки.

Я спросил, что они делают, и уж не знаю почему, они стали мне рассказывать, что делают они ... деньги! Оказывается они купили в каком-то японском магазине канцтоваров бланки, похожие на те, что выдавались в виде квитанции за уплату вступительных взносов. Так вот они сидели и формировали фальшивку!

Сами понимаете, что вступительный взнос на такую спаренную конференцию был достаточно высок: если мне память не изменяет, под тысячу долларов. В то время это были бешеные деньги! Представляете, если тогда давали суточных 11 долларов 40 центов и все командировочные привозили столько барахла, что одевали за недельную командировку всю семью в импортные одежки, а тут ТЫСЯЧА долларов! Соблазн велик, не правда ли?

Я посмеялся, попросил показать, как у них получается. Я увидел, что мало того, что они даже числительные написали «русскими» цифрами:  цифру 1 никто не пишет с хвостиком – это просто палочка, цифра 7 никогда не перечеркивается да и пишется без острого уголка, цифра 9  похожа больше на ноту, чем на русский «бублик»...  Да и подпись Президента Матсуды написали с заглавной русской буквы «М», в то время, как сам Матсуда (а уж это-то я знал, будучи с ним хорошо знакомым лично) писал по-американски: его заглавная «М» напоминала нашу прописную маленькую букву «т».  Зато они для пущей вящности поставили печать с фамилией Матсуды, купив штампик в том же магазине канцпринадлежностей.

Я сказал:
- Эх вы, фальшивомонетчики! Вы же даже писать правильно не умеете!

Юра подсунул мне чистый бланк  и попросил показать, как же надо писать все правильно. Я уверенно написал и расписался за Матсуду. И мы все втроем пошли ужинать.

Когда мы прилетели в Москву, я быстренько сдал свой финансовый отчет в Министерство, а совместный научный отчет мы готовили через Академию наук. Я созвонился с академическим иностранным отделом и договорился, чтобы подъехать подписать отчет и взять себе копию.

Когда я приехал в Академию и быстренько кончил формальности, ко мне подошла какая-то милая пожилая женщина и попросила меня зайти к ней в кабинет. Она спросила меня, сдал ли я финансовый отчет у себя в министерстве, на что я ответил утвердительно. Она сказала мне:

- Вы извините, я спрашиваю об этом, поскольку меня удивил отчет  Ванина и Брехмана. Дело в том, что я немножечко знаю японский язык. Квитанция уплаты вступительного взноса подписана «Матсуда», а печатка рядом читается, как «Мацуда». К тому же печатка поставлена «вверх ногами»!  Этого никогда не позволит себе ни один японец – они же славятся своей аккуратностью. При этом я вообще никогда не видела на документах одновременно и подписи и факсимильной печати.  Когда я спросила Ванина и Брехмана объяснить все, они ответили, что ничего не знают, поскольку они деньги отдали вам, а вы потом принесли им расписку...

Признаюсь, я был близок к обмороку... До меня сразу дошел весь ужас положения:  эти гады использовали мой «образец заполнения» да еще сказали, что деньги передали через меня. Значит получается, что я их обманул, взял деньги себе, а им подсунул филькину грамоту! И любая графологическая экспертиза неминуемо подтвердила бы, что это я сделал фальшивку – не отвертишься! Вот гады! Ведь доказать я бы ничего не смог...

Я был в панике. Я не знал, что делать, как спасаться... Я спросил, а где эти документы сейчас, на что получил ответ, что только что заезжал Брехман и взял документы, чтобы по ее просьбе сделать копию в институте. Он обещал на следующий день привезти документы.

Я растерянный вышел и пошел к выходу с территории Президиума Академии наук. И вдруг... Раздается гудочек, меня сзади догоняет машина, из которой высовывается лоснящаяся мордочка Брехмана:

- Ты откуда? Давай подвезу!

 Я согласился – мне нужно было время собраться с мыслями, что же мне делать.

Я сказал, что приезжал подписать отчет.

- А я вот взял документы по командировке – просили представить в двух экземплярах. – Сказал мне Брехман. – Может заедешь ко мне чайку попить?

Я подумал: Ага, документы при нем! Что-нибудь придумаю! Я согласился и вот мы уже в его квартире. Мы прошли в его кабинет, где он положил папочку на письменный стол, а мы расположились на диванчике напротив. Миша крикнул жене, чтобы та приготовила чай. У меня мелькнула мысль, что надо сделать так, чтобы он вышел из кабинета: тогда я схвачу бумаги и – ищи ветра в поле.  Но Миша удобно расположился и уходить не собирался, развлекая меня какими-то пустыми разговорами.

По комнате по-сумасшедшему носился сиамский кот, который только разве что по потолку не бегал.
Вдруг я крякнул, как от боли и сказал:
- Миша... Валидол... Быстрее...

Миша рванулся из кабинета, а я рванулся к письменному столу, раскрыл папку, нашел злополучную расписку, сунул ее в карман, подошел к двери.  В это время прибежал Миша с валидолом. Я сказал, что мне полегчало, но чая я пить не буду, а пойду поймаю такси и поеду домой...

Сидя в такси, я достал расписку. Да, это было то, что написал тогда я. Добавлена была зачем-то красная печать размером с копейку.  Перестарались! Она то их и подвела!  Впрочем, их-то подвела, а меня выручила!

Я открыл окно и с наслаждением отрывал от расписки малюсенькие буквально миллиметрового размера кусочки и выбрасывал их в теплый вечерний август. Я испытывал огромнейшую радость, что спасся от суда, от увольнения с работы, тюрьмы и прочее, и прочее... Ведь спасая свою шкуру, Юра с Мишей продали бы меня за здорово живешь. И я был бы хорош в глазах всех: подставил коллег и присвоил себе две тысячи долларов!

На следующий день часов в восемь вечера у меня появились нежданные гости: Юра с Мишей.  Они начали в лучших манерах полицейских-криминалистов:

- Игорь,  верни нам нашу квитанцию!
- Какую квитанцию?
- Ту, что ты вчера выкрал у Миши. – Говорил Юра.
- Какую квитанцию? Как это «выкрал»? Да вы и чем?
- Не валяй дурака. Ты был вчера у Миши? После тебя пропала квитанция об уплате нами вступительных взносов.
- А-а-а... Вчера? Был-был... Там еще кот сиамский, как угорелый носился. Я все боялся, что он в открытую форточку выпрыгнет... Может, бумаги в форточку вылетели?..
- Нет, я проверял во дворе... – Ответил Миша.

Тут я даже возрадовался – «мои друзья» толком не знают, что было на самом деле, иначе зачем бы проверять, нет ли бумаг во дворе.

Через пару дней, когда я опять пришел в иностранный отдел Академии, чтобы взять копию подписанного всеми отчета для своего министерства, мне встретилась та самая женщина:

- Вы знаете, у нас неприятность. Вчера вечером у Брехмана в машине разбили стекло и вытащили все документы из «бардачка», включая и финансовый отчет. Но какое-то у меня ощущение, что что-то там не чисто... 

Я поохал вместе с ней,  а у самого опять радостно застучало сердце: пусть подергаются те, кто все это заварил!

                * * * * *

                ПРО МОИХ ДЕТЕЙ


НАЧИНАЮЩИЙ ДИОФАНТ
        Школа рядом с домом, куда должен был пойти учиться Слава, была «спец», поэтому все дети должны были пройти собеседование на проверку «общего развития» (хотя я убежден, что развитие может быть только индивидуальным).

Собеседовательша (а как ее еще назвать?) задает Славе вопросы:

- Как тебя зовут?
- Слава...
- А полностью?
- Вячеслав...
-  А отчество?
 - Алексеич...

Я конечно вздрогнул, но тут же подумал: а молодец, отвечает, как и положено на собеседованиях, без колебаний. Подумаешь Вячеслав – Святослав!  Близко же.  Ну, а то, что «Алексеич», так тоже близко – ведь я-то Алексеевич.

- Ну, а сколько будет если три курицы разделить пополам?

Наступило гнетущее молчание, Слава даже заерзал.  Я удивился: он и не такое может решить! В чем же дело?!
- А они живые или вареные?.. – Задает Слава неожиданный вопрос.
- Если живые, то тогда будет два и один...
Я был в восторге, а училка, по-моему и не поняла, сколь здрав этот Диофантов  подход в гуманном детском умишке!
* * * * *

Я в этой связи вспомнил сейчас рассказ одной знакомой редакторши – Аси Львовны Черняк про свою дочку, которая сдавала аналогичный тест в аналогичной школе. Девочку спросили, какая разница между автобусом и троллейбусом.  Она рассказывала маме о своих мгновенных размышлениях, которые пронеслись у нее в голове:

- Если я скажу, что автобус ездит на бензине, а троллейбус на электричестве, то мне не поверят, что я это знаю сама, подумают, что меня специально подучили так отвечать.  Если я скажу, что билет в автобусе стоит 5 копеек, а в троллейбусе – 4, то подумают, что ребенка с детства приучают к деньгам.  Я быстро сообразила и ответила: «Троллейбус с усами, а автобус – без!»  Им это только и нужно было! Все остались довольны моим ответом...

Хорошо этот ребенок «обыграл» взрослых долдонов и долдонш, а?
* * * * *

Когда проходили спектральное разложение белого цвета, я рассказал Славе про то, как мы запоминали в школе порядок цветов: «Каждый Охотник Желает Знать, Где Сидит Фазан».  А уж там все просто: Красный, Оранжевый, Желтый, Голубой, Синий, Фиолетовый!

Но не так-то все просто! У Славы получалось то «Охотник Желает Знать, Где Сидит Каждый Фазан», то «Каждый Охотник Знать Желает, Где Фазан Сидит».  Проза легко дает возможность варьировать порядок слов!

Тогда я придумал стишок, который Славе помог: «Кошка Очень Жадный Зверь – Гложет Синюю Форель».  Это прошло на ура: не зря говорят, что из песни слова не выкинешь, а ведь песня – тот же стих, но под музыку. Слава запомнил этот стишок и воспроизводил порядок цветов без ошибки.

Я понимал, что слабое место в моей мнемонической частушке – цвет форели: почему синяя?  Но Славе помогло художественное воображение, а мне ответ на это дал Булат Окуджава в одной из своих прекрасных песен, где упомянул «форель голубую».


                * * * * *

Я И БИЛЛУ КЛИНТОНУ ПИСАЛ... А ФИГ ЛИ Ж?
        Кто когда-либо оформлял визу в США, знает, насколько унизительна и противна эта процедура. Что там «не повернув головы кочан и чувств никаких не изведав»! Нет, все наоборот, кочан поворачивают, но уж лучше бы и не поворачивали вовсе!  Встречает тебя презрительным взглядом этакий американские супермен или супервуменша и начинает над тобой измываться!

Таня, моя дочка, уже ездила к нам в гости в Арлингтон, по-моему, дважды, когда я пригласил ее в очередной раз. Сомнений относительно визы ни у кого не возникало: для наших – она дважды ездила и оба раза вернулась, для американцев – она дважды ездила и ни разу не осталась.  Так она спокойная и уверенная в правоте своего бюрократического дела, которое лежало в Американском Консульстве, направила свои стопы в означенное консульство.  Вот и собеседование:

- Приглашение от отца?
- Пожалуйста!
- Справка о наличии работы?
- Пожалуйста!
- Справка с работы о хорошей зарплате?
- Пожалуйста!
- Справка о наличии квартиры?
- Пожалуйста!
- Справка о наличии счета в банке?
- Пожалуйста!
- Справка об остающихся детях-заложниках?
- Пожалуйста!

Чего еще изволите, ваше демократчество?

Повертев в руках паспорт с уже имевшими место там быть американскими визами от прошлых поездок, перебрав еще пару раз все требуемые документы и справки, консульский чиновник ... отказал Тане в визе! 

- Нет-нет, документы у вас в порядке, но мы вас не пустим в Соединенные Штаты Всея Америки... Кто может гарантировать, что вы у нас не останетесь?!..
- Но у меня здесь, в Москве дети!!!
- Русской женщине, которая захочет остаться в Америке, дети ни по чем!...

Моя дочь – вся в меня, забыв о «здравом смысле», о тщетности борьбы, она бросается в бой. 

- Да мне ваша вонючая Америка и даром не нужна! Я еду навестить своего отца! 

Но драка даже русского витязя с огнедышащим змеем оказывается не в пользу змея только в сказках... В жизни змей всегда сильней.

Знай она, что этот «сэр моржовый», извините за выражение, в Америке за подобные слова не только бы потерял работу, но еще и заплатил бы по суду за оскорбление не один десяток тысяч долларов, то она, может, и покачала бы права в правильном направлении и в правильной инстанции...

Но русская «менталити», как говорят здесь, на родине западной демократии, взяла свое.  Нас же давно приучили, что качать права с власть предержащими, все равно, что плевать против ветра. 

Таня в слезах звонит мне. Я негодуя, – вот тоже придурок! – не нахожу ничего лучшего, чем написать письмо президенту Клинтону.  Он тогда еще не был замечен за оральным сексом в Оральном ... пардон, Овальном Кабинете.  Почему бы не написать? Написал я письмо и даже получил ответ, который найти не могу, но конверт от коего сохранился.

Написал я Биллу Клинтону письмо примерно такого содержания:

«Дорогой Мистер Президент! Так и так, не пускают мою дочь навестить своего отца в вашу благословенную вотчину. А можете ли вы представить, дорогой Президент, что вашу дочь Челси, названную так в честь неплохой английской футбольной команды, которая бы училась в России, кто-то не пустил бы повидаться с папочкой Биллом и мамочкой Хиллари?
Нехорошо это, Билльчик!»

В ответ я получаю письмо от Пресс-секретаря Президента США, где выражается глубокая симпатия мне и моей дочери.  Даже говорится о том, что, мол, сам Президент выражает мне глубокую признательность за то высокое доверие, которое я оказал ему, написав такое душевное письмо.  Письмо, мол, ваше направлено в Госдеп для дальнейшего разбирательства.

Я на седьмом небе!.. «... Я знаю – саду цвесть, когда такие люди в стране вот этой есть!»  Это ж надо подумать: сам Президент США!.. Я такого удостоен... Да я это письмо в рамочку... Хушь плачь навзрыд от умиления! Прям-те, страсти по Матфею...

Спустя совсем немного времени, получаю я письмо из Госдепа: мол, так и так, переслали мы ваше письмо на имя  Президента и ответ его канцелярии с нашей сопроводиловкой в наше Консульство в Москве.  Ждите ответа! Ждите ответа! Ждите ответа!..

Я и жду-пожду... И вот приходит ответ в Госдеп, а копия мне.

«А не пойти ли всем вам к такой-то матери?! Американские консульства во всем мире не подотчетны никому, ни Президенту США, ни черту лысому, ни дьяволу волосатому. Что хотим, то и воротим.  И по американским законам консульства  не обязаны никому давать отчет о причинах отклонения запроса на визу. Привет!»

Но мы не лыком шиты. Мы не Моника Левинская, нам рот не заткнешь, даже если есть чем! Я настроился на борьбу с окаянными, хотя и опечалился зело и даже впал в некую ипохондрию...

По случаю, был у нас друг в Вашингтоне, не больше и не меньше – Консул Расеи при сем непотребном государстве.  Пожалился я как-то ему совсем между прочим, не надеясь ни на что, просто жилетка у него была удобна для плача – из промокательной бумаги... А он мне на мой бесстрастно-беспристрастный рассказ и заявляет: ты что, мол, совсем сбрендил? Письма Президенту пишешь? Чиновничий народ раздражаешь?  Пошто мне сначала о своем деле не пожалился?

Жди, говорит, и не рыпайся.  Сам позвонил какой-то важной мадам в Восточном отделе Госдепа, высказал ей все свое глубокое к ней уважение и попросил о малом деле.  Мужик он был видный, обходительный, бабы до него были очень падки. Словом, через день та мадам отзвонила ему взад и сказала, чтобы он сообщил своему другу (то-бишь, мне), что дочь евоная должна в очередной четверг придти в Американское консульство в Москве к 10 утра, имея в руках документы, вложенные в свернутую вчетверо газету. Ее там найдет, кто надо. Но упаси ее господь задавать лишние вопросы или что-то комментировать!

Позвонил я дочке в Москву, проинструктировал. Пришла она в четверг как положено. Вошла в приемный зал и притаилась, как мышка.  Подошел ровнехонько в десять-нуль-нуль какой-то молодой человек, отвел к себе в офис.  Не было ни одного вопроса – выдал ей визу...

Ну, а вы говорите: «Америка!.. Америка!..»  Хренотень все это собачья!  Везде все одно и то же говно – хоть в России, хоть в Америке!

ПРО СЕБЯ
ГОЛОСОВАНИЕ В КАРМАН
Никаким диссидентом я никогда не был, хотя в то же время ни к каким «мандатам» почтения не имел.  Более того, делал вещи, за которые мог сильно получить по шее, если бы кто-нибудь захотел сделать мне гадость. Бог, в которого я не верю, не выдал, а посему и свинья не съела...

Начну с большого своего греха. 

Начиная где-то с поздних институтских времен, я всегда голосовал в кабинке для голосования: ведь я же имел на то право? Ведь не зря же пелось едва ли не ежедневно, что «я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек»?

Я исправно приходил на избирательный пункт, расписывался в списке, брал бюллетень для голосования и удалялся в кабинку. Там в зашторенном кубике я аккуратно складывал бюллетень и клал его... себе во внутренний карман пиджака.  После этого я выходил, пожимал руку дежурившему члену избиркома с красной повязкой на рукаве и преспокойненько направлялся в буфет выпить заслуженную мною бутылочку пивка...

В результате у меня накопилась изрядная коллекция бюллетеней. К сожалению, ни одного бюллетеня с именем корифея всех времен и народов у меня не было – слишком поздно у меня родилось мое странное хобби...

Об этой моей слабости не знали даже близкие друзья: у меня хватало ума не бахвалиться своей преступной страстью. Ну, да чем бахвалиться? Ведь не хвалятся же клептоманы своими трофеями? А я ведь тоже воровал – воровал голоса у наших любимых народных избранников (хотя сколько ни воруй, ниже 99,7%  за них никогда не бывало!).

Но слава Богу (все тому же), что с техникой надзора было тогда слабовато, вот и не застукали... А то, кто бы вам об этом сейчас рассказывал?
* * *

Другая, правда, почти диаметрально противоположная ситуация случилась с моим школьным другом Леней Мурзой.  Его родители (а были они «на особом положении»  – мама у Лени была еврейкой) вырезали из «Правды» все портреты горячо любимого вождя и все его речи.  Все вырезки, начиная с середины тридцатых, сохранялись в толщенной папке (а может, даже и не в одной).  Кое-что из довоенных вырезок мы с интересом с Леней просматривали.

Странное увлечение – собирать газетные вырезки, не правда ли?  Но не торопитесь с заключениями:  в сталинские времена получали немалые сроки те, кто по недосмотру или глубочайшей политической близорукости  купленную по случаю селедку заворачивал в газетку с портретом корифея всех времен и народов. Так сказать, «тыкали ейную морду ему в харю», как сказал бы Ванька Жуков.
А не дай Бог, кто удумает, пардон, задницу свою утереть портретиком вождя... Это был верный десятерик без права переписки. (Все тогда шепотком поговаривали, что это такой псевдоним обыкновенной «вышки»)

И вот, когда вождь почил в бозе, а Хрущев обличил изверга и тирана в кровавых преступлениях (к которым – увы! – был  и сам причастен), обрадованные Лёнины родители выбросили все свои вырезки, как говорится, к Бениной матери (бедный Беня!).

А узнал я об этом так. Прибегает ко мне возбужденный Леня и говорит: «Ты представляешь? Мои родители выбросили все вырезки со Сталиным! Представляешь, какую ценность они бы имели лет через 10?»
* * *

К сожалению, свои избирательные бюллетени я тоже утерял: этот нечаянный-негаданный переезд в Америку, продажа московской квартиры... Ищи-свищи ветра в поле!