Голубая полоска зари. Главы 6 и 7

                Глава шестая

               За три недели, что они были в летнем трудовом лагере, Вика и Стас узнали друг о друге больше, чем за шесть лет совместной учебы. Оказывается, мама у Стаса умерла так давно, что он ее просто не помнит, а тетя воспитывала в своей семье до семи лет. Потом приехал отец (уезжал на Север на заработки) и забрал сына. Тетка Стаса, родная мамина сестра, живет в другом городе, вернее – районном городке, и он к ней ездит, как домой. У тетки есть свои дети, все уже разъехались, поженились, муж ее давно умер, так что Стас для нее – «младший и любимый сын». Кстати, все они из Самбора (есть такой городок в Прикарпатье), и все они поляки. Так что Вика впервые увидела «живого шляхтича», как потом говорила Стелке,  что называла Залевского «шведом холодным».
               Чтение дневника растянулось до самого обеда и размагнитило волю до такой степени, что за уроки Вика села только с возвращением мамы. Пришлось изображать усердие. Но у Вики плохо получалось. Врать она не умела, и мама просто потешалась над своей наивной дочкой:
               – Девочка моя, – говорила она со смехом. – Больше артистизма! Учись у Стеллы! Та не пропадет в жизни.
               – И чему ты меня учишь? – сурово спрашивала Вика, ненавидящая всякое притворство.
               – Да-а, – огорчалась Ирина Алексеевна,– с тобой не соскучишься.  – И в кого ты такая прямая, как...
               – В дедушку! Он тоже не умеет врать. А если ты его заставляешь, то у него такое лицо делается, такое...
                Вот и сейчас Ирина Алексеевна заглянула в комнату, чтобы поймать Вику на обмане: ей богу, пишет свои романы или мемуары о собственном детстве, а не делает уроки. Ирина Алексеевна запланировала отдать дочь в медицинский институт, но пока надежды на приличный аттестат таяли. Не давалась девочке математика, а с химией у нее вообще была  катастрофа. Придется нанимать репетитора в десятом классе...
                Вика, как и ожидалось, завалила письменный стол какими-то тетрадками, листочками, амбарными книгами, которые ей регулярно доставал где-то добрый дедуля. Содержимое этих нелепых учетных книг было знакомо Ирине Алексеевне: точно, она угадала – уроками тут и не пахнет.
Вика живо извлекла из-под кучи бумаг учебник химии, оглянулась на мать.
                – Стучать надо, – сказала Вика.
                – Я у себя дома – отмахнулась Ирина Алексеевна.
                – Я же к тебе не вхожу без стука.
                – Обожаю всякие условности!
                Ирина Алексеевна удобно устроилась в кресле.
                – Разговор есть. Ты  так и не решила, куда пойдешь после школы? Ясно, молчишь...
                – Мама, мне еще учиться два месяца!
                – Когда сообразишь, что времени не  осталось, будет поздно. Я хочу найти тебе хорошего преподавателя. Будет к тебе домой приходить пару раз в неделю. Ты как, согласна? Математика или химика.
                Вика тяжело вздохнула.
                – Ни тот, ни другой мне не нужен. Я говорила, что работать пойду, а там посмотрим.
                Она старалась отвлечься от маминой скептической ухмылки.
                – Сама говорила, что в больнице нянек не хватает, все в институт прутся. Какого ты плохого мнения о своем институте, если хочешь, чтоб он приобрел еще одного бездарного студента! А нянька из меня получится что надо!
                Тут Вика перевела взгляд на маму, встретилась с нею глазами и замерла. Ирина Алексеевна знала: когда дочь так смотрит – спокойно-упрямо, не моргая, точно играет в гляделки, – разговор продолжать бесполезно. В подобных ситуациях годилось одно средство, перед которым Вика была бессильна, – ирония. Странно, что Вика, наделенная от природы чувством юмора, так болезненно воспринимала иронию по отношению к себе.
                Так думала Ирина Алексеевна, ни разу не затруднив себя мыслью, а как она сама переносит иронию, направленную против ее особы?
                – Санитаркой – это здорово! Это благородно, тут я пасс! Вроде бы спокойно начала она. – Облегчать мочевой пузырь страждущей старушке, а еще лучше – старичку, – это заслуживает всяческой похвалы. Ты хоть знаешь, чем старик от старухи отличается? А  судно – от утки?
                Вика слегка покраснела, но глаз не опускала. Разгоравшееся в материнском взгляде веселье обещало неприятные минуты.
                – Не красней, моя девочка. У тебя весьма романтичное представление о работе санитарки. Тебе кажется, что подать судно – это просто. Но его еще вымыть нужно, а ты у нас чистоплюйка. Ты же после родной мамочки из ее тарелки есть не станешь. Сиделок возле умирающих у нас не водится... Начиталась романов. Наташа Ростова, конечно, ухаживала за своим князем, но не помню, чтобы она горшки за ним выносила. Обошел мудрый Толстой эту деталь красивого подвига любимой героини у постели любимого героя. Писатели вообще не любят мелочиться. Ты, кстати, хочешь стать писателем. Разве плохо – врач-писатель? Двойной хлеб.
                Вика упрямо молчала, но глаз с матери не сводила. Ирина Алексеевна почувствовала себя неуютно.
                – Значит, твоя подружка метит в Софьи Ковалевские, Стас – в ученые, Жека намылился отбить кусок хлеба у психолога Леви, а ты пойдешь мыть туалетные в местной больнице, так?
                – Кому-то ж надо мыть.
                – О, с твоим приходом проблема младшего персонала в медицине сразу решится! Глянь на себя! Силенок хватит? Физических? Ты ж у нас птенчик. Как тебя кличут в классе? Синичка?
                – Я жизни не знаю, вот и хочу быть там, где людям плохо, – наконец ответила Вика, глаза у которой теперь  медленно наполнялись слезами.
                Ирина Алексеевна хмыкнула:
                – У тебя установка на трагедии? Тебе непременно нужны драмы, страсти, смерти! Другие так сердце свое не надрывают. Хочешь жизнь узнать непременно с изнанки? Ладно, положим – узнала. А дальше что? Прошла испытание черным трудом, неблагодарным, кстати... Села описывать чужие и свои страдания, а вдруг таланта не хватит? Так и будешь искать себе трудности?
                Вика молчала.
                – Ты учти: графоманский ген у нас в роду кочует из поколения в поколение. Дедуля твой дневниками всю жизнь баловался. Не знаешь, удивлена? Отчего же он тебе поставляет амбарные книги и тратит пенсию на общие  тетради? Сочувствует! А свои дневники все-таки прячет у Агнессы, стесняется тебя и меня, понимает, что это смешно.
                Вика  свела брови, и Ирина Алексеевна поспешила перейти на легкий тон:
                – Я тоже стихи писала. И даже печаталась.
                – Где? – улыбнулась Вика.
                – В школьной стенгазете.  Я была девочка отзывчивая и сразу откликалась на все мировые проблемы. Даже вот помню такие строчки, – Ирина Алексеевна сдвинула свои красивые тонкие брови и сразу стала похожа на шкодную девчонку. – Вот, слушай: «Берегите, взрослые, мир на планете, чтобы в этом мире... что-то там делали... забыла, что делали дети!» Про детей точно помню, а что они делали...
                Она рассмеялась, Вика тоже.
                – Кувыркались дети! – подсказала она. – Берегите, дяди, мир на планете, чтобы в этом мире кувыркались дети! Или – хохотали дети!
                – Нет, я была серьезной девочкой, у меня дети не могли кувыркаться, тем более хохотать.
                – Ты в каком классе тогда была, когда эти дети... кувыркались?
                – Кажется, в седьмом.
                – А писала, как первоклассница.
                – Не умаляй моих достоинств. – Ирина Алексеевна шутливо подмигнула Вике.– Стихи писать труднее, чем прозу. У меня, помню, был такой блокнотик, куда я рифмы записывала. Все ходила и талдычила себе под нос: лучи-кричи, снега-бега.
                – Каша-малаша...
                – А потом мучилась, не знала, куда эти бега-снега вставить. Так что не зазнавайся, мне тоже  знакомы  муки творчества.
                Ирина Алексеевна встала, грациозно потянулась:
                – Ладно, делай уроки. Разговор перенесем на завтра. У меня есть кое-какие новости... А ты пока думай. Кстати, можешь представить такую картину: ты идешь по больничному коридору с уткой в руках, а навстречу движется толпа студентов, и среди них твой Стасик? Интересно, он тебя узнает?  Или нос отвернет?
                Глаза Вики потемнели до фиолетового цвета, прямые ресницы дрогнули, на тонкой коже светлого лица проступил румянец. Ирина Алексеевна с досадой подумала о себе, что перегнула палку, разрушила хрупкий мостик, что только что сама же и построила.
                – Если нос отвернет, то грош ему цена. Можешь не стараться. Поступать туда пойду, куда захочу, а работать – куда угодно, но не в твою клинику. Чтоб тебя не позорить.
                – Ну и черт с тобой! – энергично сказала Ирина Алексеевна, поворачиваясь лицом к двери. У порога она обернулась, сказала через плечо: – не думай, что мне так уж непонятны твои замыслы. А что? Может и  появится в нашей отечественной литературе писатель-санитар! Весьма новое явление. Писатели-инженеры были, писателей- врачей – навалом, писатели-могильщики, дворники ¬ – тоже. Обобщишь, так сказать, опыт работы младшего медицинского персонала.
                Ирина Алексеевна вышла, а Вика ощутила  такую пустоту в душе, что совсем стало не до уроков. До прихода Стаса оставалось два часа, и надо было навести в себе порядок. Вика не хотела встречать Залевского с хмурой физиономией.
Она сложила в чемодан свои дневники, захлопнула учебник истории, спрятала подальше от глаз ненавистную химию и стала надевать джинсы, свитерок, кроссовки. Был только один человек, с которым ей всегда спокойно и хорошо, – Женька. Как славно, что он живет под боком!
                Хлопнула входная дверь, Ирина Алексеевна со вздохом выключила телевизор, возле которого недавно уселась, сказала вслух:
                – Горе с этими детками.
                Детка у нее была, правда, одна...

                Глава седьмая

                Тесная квартира соседей напротив  была единственным местом, куда всегда хотелось прийти, в любом настроении, Здесь Вику ожидало чудо превращения. Стоило ей только наклониться, чтобы снять обувь, стоило увидеть под ногами, почувствовать свободной ступней деревенские половики из ярких лоскутков  (горошек, цветы, полоски), и она становилась оптимисткой. Точно сбрасывала вместе  с  обувью все заботы и тревоги.
                – Кто к нам пришел!
                Этими словами Женина мама, тетя Настя, всегда встречала Вику. Они звучали так радостно, что Вику охватывала теплая волна благодарности. Ее тут любили устоявшейся многолетней любовью. Потом она шла в комнаты, где доживала свой век добротная мебель пятидесятых годов, и было множество вещиц, которые органично выглядели только здесь, в «парадной», украшенной еще в годы давней молодости хозяев.
                Ни у кого больше Вика не видела стульев с полотняными чехлами, да еще вышитыми, никто не держал на комоде целое стадо мраморных слоников между двумя четырехгранными вазами с крашеным ковылем. Эти слоники да вазочки не прижились бы в Викином доме, если бы кто-то вздумал их туда перенести. Они бы просто превратились в прах под саркастическим маминым оком.
О половичках из лоскутков тетя Настя говорила с гордостью:
                – Сносу им нет. Хлопок, не то, что синтетика, от которой ревматизм.
                Вика улыбалась: она тоже не хотела видеть здесь палас на месте истертых ногами половичков, хотя им и «не было сносу». Она не задумывалась о том, что все просто: дело в зарплате, а не в преданности старым вещам. Тетя Настя работала в регистратуре поликлиники при областной больнице, а ее муж, дядя Петя, истопником в той же больнице. Но именно Жека раньше всех в классе стал обладателем магнитофона, и Вика не слышала от его мамы жалоб на безденежье. Наоборот, ей казалось, что в этом доме всегда порядок и достаток. Даже несмотря на то, что дядя Петя ходил  немного согнувшись от застарелой язвы желудка и больше походил на дедушку, чем на отца Жени.
                Впрочем, тетя Настя тоже больше походила на бабушку, чем на маму: крупная и рыхлая, с густой сединой в гладких волосах, схваченных на шее старомодным узлом. Над этим узлом торчал огромный гребень. От постоянной улыбки морщинки разбегались по лицу тети Насти. С этой добродушной улыбкой она поила своего хворого супруга отварами из трав, оберегая его от «химической отравы», с этой улыбкой она говорила о сыночке:
                – Теперь он на улицу не побежит, у него есть магнитофон.
                Женя был поздним ребенком и светом в окошке для любящих родителей. Вике нравилось, что Женька не стесняется своих «предков», отставших от жизни.
                – Молодежь надо терпеть, – объясняла тетя Настя Вике свой секрет воспитания.
                Вику она молодежью не считала – та была в ее глазах существом исключительно умным и даже взрослым.
                И тетя Настя терпела все: непонятные словечки, ужасную музыку, от которой «в ушах лящить», странные прихоти и вкусы. И даже делала вид, что все понимает и принимает. Иногда она так старалась «делать вид», что потешала молодежь своей наивностью.
                – Знаешь, Виточка,  – говорила она серьезно, – Женечка такой диск достал... Как их... забыла название... Крутит все, крутит, я даже музыку выучила. Ничего, красивая, только громкая сильно.
                – Это я достал «Арабески», – объяснял Вике Женя, – мура жуткая, верну. Жаль бобину переводить.
                Тетя Настя выкручивалась, верная своему принципу:
                – А тебе не нравится? А я смотрю: все крутишь, крутишь... Думаю: значит, нравится... Нет, не говори, ничего музыка, я даже привыкла. Вот если бы потише, еще бы лучше стала.
                – Ну, ма, – смеялся Женя, – такую музыку нельзя тихо слушать. Вот купишь мне на день рождения наушники – совсем ничего не услышишь.
                Тетя Настя не дождалась дня рождения – купила наушники. И вот уже два года в их квартире стояла тишина, а тетя Настя говорила, забыв о своих новых симпатиях к современной музыке:
                – Хорошее дело – эти наушники. Женечке очень нравится. А я тебе, Вика, скажу по секрету: наши песни я больше люблю. Их петь можно, а эти... слов не разберешь, о чем там поют? Виточка, а ты тоже любишь... такое? – она кивала в сторону сына в наушниках.
                – Нет, тетя Настя, я в этих делах темная. Я куда больше «Песняров» люблю. Когда слышу «Беловежскую пущу» или «Александрину», – плакать хочется.
                – Солнышко ты наше! – умилялась тетя Настя, целуя Вику в щечку.
                Вот и сейчас, представляя Жеку на диване, в наушниках, а тетю Настю на пороге комнаты, Вика нетерпеливо нажала на их звонок. Скорей бы открыли, чтобы мама не выглянула и не затащила назад – уроки делать.
                Женька лежал на диване с наушниками на голове, в расслабленной позе, подрагивая ногой в такт музыке. Губы, как у ребенка, расплылись в улыбке. «Стас бы так не мог», – подумала Вика и невольно отвела глаза от вздрагивающего в воздухе синего носка...
                – Дерни за патлы охламона нестриженого! Ишь, гостей даже не замечает! Пойду пышки жарить. Ты ведь любишь их, Виточка?
                Женька сорвал наушники, вскочил с дивана:
                – Вика! Давно ты стоишь надо мною?
                – А как же уроки?– голосом Ирины Алексеевны спросила Вика.
                Потом они  пили чай с пышками, болтали о школе, о любимых Женькой «битлах», старательно обходя имена Стеллы и Стаса. Когда к ним присоединились Женькины родители, разговор пошел вразнобой – кто о чем. Тетя Настя тревожно следила за тем, как Вика медленно обкусывает пышку со всех сторон, а в это время блюдо опустошается.
                – Ты, детка, ешь проворней, – не выдержала она. – Смотри, как мои мужики лопают дружно! Отец, сбавь ход! Тебе вредно мучное есть так много!
                – Вот так всегда: сначала соблазняет, а потом – р-р-раз! – и назад!
                Дядя Петя и Женя походили друг на друга внешне и манерами. Вика с улыбкой смотрела на них и легко представляла Жеку в старости: густые черные кудри с проседью рожками торчат на непричесанной круглой голове, на лице – детское удовольствие от воскресного лежания на диване...
                Она вздохнула грустно. Как жаль, что она влюбилась не в Женьку, а в Стаса... Если бы на месте Стаса был Женя, она бы не боялась так его потерять, не ревновала к Стелле. Женька – надежный друг, а Стас... При внешней открытости было в нем что-то засекреченное, ею  не понятое, вызывающее тревогу.
                Она пропустила начало много раз слышанной истории про то, как тетя Настя школьницей «хулиганила» на уроках вместе с одноклассниками.
                – ...а то парты поставим задом наперед, спиной к доске усядемся, а учитель войдет, – да как прыгнет назад, директора звать! А мы быстренько поставим парты на место и сидим, ждем... Директор в класс, а там все на местах! Ха-ха-ха!
                Женька снисходительно замечал:
                – Бедная у вас фантазия была. Сейчас детки так не шалят. Мы лампочку не выкручиваем, салом доску не мажем. Зато после уроков... Резник из десятого «А» пять шапок норковых содрал с прохожих, и ничего! Год условно дали. Сейчас по школе в героях ходит. Простили, раз извинился перед пострадавшими.
                – Из комсомола хоть выгнали?
                – У нас из комсомола не выгоняют, что ты!
                – И Гринько не выгнали из комсомола, хотя он наркотики гнал из конопли. Целую лабораторию на чердаке обнаружили.
                Тетя Настя с ужасом уставилась на сына и Вику. Чашка дрожала в ее руке. Дядя Петя тоже перестал жевать.
                – Наркотики?! Так это ж за границей такое, а у нас...
                – И у нас, мамочка, – с нарочитой мрачностью сказал Женя, подмигнув Вике. – Только об этом не пишут. Ты, кстати, в своей любимой «Пионерской правде» когда-нибудь читала о современных партизанах? Нет? Так вот: организовали пятиклассники партизанский отряд, устраивали засаду возле насыпи железнодорожной и нападали на рабочие электрички. Вернее – камнями швыряли по окнам, иногда в  пассажиров попадали... Год ловили этих героев!
                Тетя Настя смотрела на сына с таким ужасом, словно это он возглавил партизанский отряд.
                – И когда на сборе дружины их всех выставили, на линейке, одна учительница предложила исключить деток из пионеров. И что? Организатор наша сказала: детки осознали свою ошибку, их поставили на учет в милицию, их больше травмировать нельзя. Помнишь, Вика?
                Та рассеянно кивнула: приближалось время свидания со Стасом. Явится и Стелла. И Женька уже поглядывает на часы. Надо возвращаться домой.
                А дома ее с удовольствием огорчила мама, весело заявившая с порога:
                – Звонил твой милый. Не может прийти. Он у тетушки где-то... Вроде бы приболела старушка. В общем, уже уехал. А Стеллочка тоже звонила. Я ей сказала, что гулька отменяется из-за отсутствия главного героя. Я правильно сделала?
                – Да, – мрачно ответила Вика и скрылась в своей комнате.
Потом вышла через некоторое время, отправилась к Жеке – сообщить, что никуда идти ей не хочется. Грустно закончился день. Ей хотелось плакать...


Продолжение следует.http://www.proza.ru/2010/07/17/710