Голубая полоска зари. Глава 8
Ирина Алексеевна не хотела себе признаться, что дочь ее владеет пером совершенно свободно, пожалуй – лучше, чем в повести о Ляле Лебедь, например. И, наверное, быть ей писателем. Но она не одобряла того избытка чувств, который так усложнял жизнь самой Вике и всем окружающим.
Опасаясь, что Вика может вернуться неожиданно, Ирина Алексеевна решила устроиться в детской. В любой момент она тогда сможет сунуть дневник на место и даже успеет выйти в прихожую.
К сожалению, дневник оказался прошлогодним, уже знакомым. Она полистала его без особого интереса. Но вдруг наткнулась на запись, хорошо забытую, и уселась в кресло.
«30 сентября.
«Наш дом вызывает у меня особое чувство. Я его люблю за непохожесть на все остальные дома. Он еще дореволюционный, в народе называется «профессорским», потому что стоит на территории областной больницы. А наша больница – целый городок. Одним боком дом выходит на улицу, тремя другими утопает в больничном сквере. А вернее – утопал, так как его отгородили от территории высоченным кирпичным забором. Может, потому, что кому-то стало неприятным соседство с моргом? Или психушкой? Но морг скорее похож на церквушку, там она и была раньше, а психушка тоже отгорожена от мира забором. Только ее окна с одной стороны смотрят на тропинку, по которой люди ходят через весь двор, а мы – в школу.
Когда-то в нашем элитном доме на каждой площадке было по две квартиры для профессуры и больничного начальства, но после войны большие квартиры разбили на маленькие, и только наша да еще над нами остались в первоначальном варианте. Мой прадедушка был известным терапевтом, а потом его дочь успела защитить докторскую. Так объясняла мама, почему нас не потеснили.
Теперь ни одного живого профессора в доме не осталось, если не считать верхних соседей. Те трудятся в горздраве. Зато теперь у нас есть жильцы пополезнее профессоров. Тетя Майя – медсестра, живет в бывшей дворницкой, Жекин папа – истопник в больничной котельной, их соседи – зубные врачи. Наши окна выходят и во двор, который получился закрытым со всех сторон из-за забора, и на улицу. У нас два выхода – черный и парадный. Черный ведет во двор. Чтобы не удлинять дорогу в школу, мужчины в забор встроили калитку, и мы, дети, чешем через больницу в школу. Там нет машин, родители спокойны.
Я люблю больничный сквер. Деревья в нем высоченные, клумбы яркие, кругом кусты черемухи и сирени. Когда-то я пугалась больных в полосатых халатах, гуляющих с утра до самого темна по аллеям. Кто на костылях, кто с забинтованной головой, а у некоторых от носа к животу тянулись страшные куски из человеческой кожи. Мама мне объяснила, что это больные из пластической хирургии, их готовят к пересадке своей же кожи на лицо. Постепенно я привыкла ко всем этим ужасам и даже стала подглядывать за такими чудными больными.
– Закрой рот и не пялься, – говорила мне мама.– Человеку неприятно.
– А чего же он тогда не прячется от людей? – резонно отвечала я и продолжала пялиться.
Конечно, самым таинственным и страшным местом для детворы остается морг. Окна его закрашены изнутри белой краской почти до самого верха, и чтобы заглянуть туда, мы в детстве становились ногами на скользкий выступ подоконника, рискуя свалиться. Кто-то держал смельчака за ноги, пока тот тянулся вверх – подсмотреть. Чаще всего ничего, кроме студентов вокруг стола с мертвецом, не удавалось увидеть, тут уж работала фантазия.
Но однажды я увидела, как студент или врач вытащил из живота покойника целый клубок кишек и повесил его сушиться на какое-то приспособление. Я завопила от ужаса и рухнула вниз, подвернув ногу. С тех пор мне как-то не хотелось больше заглядывать в окна морга.
Зато психиатрия навсегда осталась местом притяжения, хотя ее зарешеченные окна оставались пустыми. Но вот однажды, когда мы возвращались из школы, Женька крикнул мне:
– Смотри, Вика! Похоже на птицу...
Женская фигура в длинной белой рубахе распласталась по стеклу, вцепившись в решетку руками. Темные короткие волосы плотно облегали голову женщины и вместе с рукавами-крыльями довершали это сходство с птицей. Мы замерли, и женщина в окне смотрела на нас без движения взглядом настороженной птицы. И вдруг пальцы ее затрясли решетку, а рот открылся в крике. Он походил на черную яму на фоне бледного лица. Гнев перекосил это лицо. А мы не могли оторваться от него, как два идиота, пока чьи-то сильные руки не обхватили женщину сзади и не стащили ее вниз.
– Бедная, – сказала я, – она страдает. Мы ей кого-то напомнили! Или что-то...
А ночью я уже знала, что повесть будет называться «Белое видение».
Как хорошо, что у меня есть Жека! Он поддерживает меня в самые трудные минуты жизни, особенно, когда я в себя перестаю верить.
Мне почему-то запомнился один случай. Нам задали писать сочинение на тему «Рассвет над Днепром». Конечно, Антонина не любила сочинения на свободную тему, но эту прислали из гороно, и все шестые классы были просто обязаны написать. Это было что-то вроде конкурса.
Но, конечно, таких дур, как я, не оказалось во всей школе. Буквально все списали рассвет у классиков. Кто у Тургенева, кто у Гончарова. Но у Тургенева больше всего, и получилось много одинаковых рассветов. И ничего, сошло! Залевский тоже скатал, но хоть переработал, ему пятерку поставили, а остальным четверки. А я решила писать рассвет с натуры и уговорила дедушку пойти со мной на Днепр. Нашу акцию мама назвала очередной дурью, а потом наблюдала с улыбочкой, как мы собираемся на ночевку.
– Папа, одеяльце прихвати, иначе околеете. Виктория, надень теплые рейтузы, простудишься на холодном песочке – деток не будет.
– Ма-а-ма! – психовала я, стесняясь дедушки из-за «деток».
Одеяло мы не взяли, зато нагрузились письменными принадлежностями: блокнотами, ручками, карандашами, бумагой.
– Платок носовой прихвати – сопли вытирать, – подначивала мама. – А ты, папуль, капли от кашля, ведь только-только из бронхита вылез.
Мы с дедушкой ушли далеко за город, чтоб подальше от лодочных станций и пляжей. Нашли на пустынном берегу огромную каменюку и уселись под луной стеречь солнце. Дедушка то и дело шарил вокруг фонариком из страха, чтобы незаметно нас хулиганы не засекли. Он у меня всю жизнь боится нападения хулиганов именно на мою персону. В спешке мы забыли взять часы, так что приходилось напрягаться, чтобы не прозевать рассвет. Дед мне устроил на камне сиденье из прихваченного бабушкиного платка (от дедушкиного радикулита), и я писала вслепую, фиксируя малейшие изменения в природе и звуки. Мы замерзли до костей, потому что оказались на ветру, и дед себя ругал вполголоса, уговаривая меня покинуть наш боевой пост, а остальное «додумать». Он называл себя старым дураком, а маму умницей.
Солнце не торопилось просыпаться, и я таращилась на восток, про себя уговаривая светило не дрыхнуть так долго. Потом на горизонте появилась голубая полоска... Она отделилась от воды, словно родилась в волне, и вот... всплыла. Эта голубая полоска и оказалась началом зари... А потом уже разворачивалась яркая картина, которую я из-за потрясения не записывала – просто поедала глазами!
Дома я вдохновенно писала сочинение, хотя хотелось спать. Я боялась, что забуду детали. Дедушка был первым читателем, Женя вторым. Оба они мои поклонники. Женька называл меня гением:
– Топа хоть и дура, но поставит пятерку.
– Не поставит, она меня терпеть не может.
– А давай поспорим.
Женька спорить обожает, но я не поддаюсь таким глупостям.
– Прежде чем я возьму сочинения на проверку, давайте вслух их почитаем, чтобы знать, кого выдвигать от класса как победителя.
Так заявила Антонина, и все удивились. Никогда она не привлекала класс к обсуждению оценки.
Сначала читал свое сочинение наш отличник, Залевский. У него все было «тип-топ», как сказал Сашка Воробьев. Но я-то узнала Тургенева! Я ведь тоже перечитала кучу всяких восходов прежде чем решиться на поход! Он, конечно, хорошо обработал классика, не узнать. Другие откровенно скатали, и класс хохотал, когда сочинения - близнецы стали появляться на свет одно за другим.
– Вы меня хотите опозорить! – орала Топа. – Что я подам комиссии?!
– Пусть Вика Синичкина почитает! Она сама писала, она...
Я дернула Жеку за руку. Я не хотела, чтобы класс знал о моих стараниях. Меня и так все называли «украинской радянськой поэтессой», хотя я сроду стихов не писала! Мои сочинения не нравились Топе, она говорила, что я их списываю из взрослых книг, или это мне мамочка писала. Никогда я больше четверки не получала...
Я начала читать в полной тишине, от меня ведь всегда ждали чего-то необычного. Я одна спорила с Топой или рассказывала материал не по учебнику. Топа любила, когда шпарят по учебнику, и изо всех сил хвалила таких старательных деток. А у меня, видите ли, свое мнение! И все обожали наши с Топой перепалки на уроках чтения.
В общем, она мне не дала дочитать. Сначала слушала с недоверчивой усмешечкой, как мы с дедом ждали рассвет, а потом я догадалась по шепоту Женьки, что Топа хочет меня перебить. Я подняла глаза и натолкнулась на такую издевательскую мину!
– Синичкина, у тебя что – заря голуба-ая? Может, у тебя и солнце вылезло голубое? А, может, у тебя в глазах от холода посинело?
Ах, как противно заржал Чудновский, и захихикали девчонки!
– Дайте дочитать, – сказала я тихо, и все одновременно замолчали.
Все-таки сейчас я понимаю, что уже в шестом классе меня слушали! Меня хотели слушать. Все, кроме Топы. Всем стало интересно, как это я отважилась ночью не спать из-за какого-то сочинения, которое всегда можно содрать!
– А, может, у тебя были галлюцинации?
И тут Женька, всегда такой застенчивый с учителями, в себе неуверенный, громко крикнул:
– Вика не врет! Она никогда не врет! Это сначала заря была голубой, а потом...
Я швырнула тетрадь в проход, к ногам Антонины. Мне хотелось посмотреть на своего кумира: он-то чего молчит? Он же у нас считается самым справедливым! Или он трус? Ведь я для него была пустым местом!
– Дайте Синичкиной дочитать, – сказал Залевский и вышел в проход, чтобы поднять тетрадку.
– Сядь на место, защитник, – прошипела Топа. – Швырять учителю тетрадь – это...
– Пусть дочитает! – заорал Женька.
У нас все любят поорать, так что класс завыл:
– Пусть читает!
Но тут заартачилась я:
– Не буду!
– Видишь, Залевский, наша принцесса капризничает, – противным голосом заканючила Топа, изображая меня. – Дочитывай ты.
Залевский держал мою тетрадку, я не могла отобрать. Он был единственный, кого я боялась рассердить. Так что пока он читал, а все молчали, я сидела, уставившись в окно. В шестом классе я еще не умела смотреть людям в лицо, жутко стеснялась.
Хотя мой вариант зари всем страшно понравился, для Антонины он оказался с дефектом, и она милостиво поставила мне четверку.
– Это за содержание, а за ошибки – еще посмотрим.
Какие там ошибки после моего грамотного деда? Он-то проверил уже.
И сказал потом:
– Викуся, у тебя врожденная грамотность! Только в одном месте с вводным словом не справилась.
И вот когда я это вспоминаю, то думаю, что лучше товарища, чем Женька, у меня нет. Он ради меня преодолел страх перед злопамятной Топой! Она потом его называла не иначе, как паж Синичкиной.
Да, а с тех пор для меня выражение «голубая полоска зари» (так я назвала сочинение) стало служить проверкой человека на способность его мыслить творчески. Это своеобразный тест.
Когда мама вечером пришла с работы и спросила у меня, что я схватила за свой труд, я у нее тоже спросила:
– Мам, а какого цвета заря? В самом начале?
– Алого, какого же еще? – удивилась мама.– Это же элементарно!
– Вот и Топа так считает.
– Ты плохо кончишь, Виктория, – вздохнула мама с таким видом, точно меня уже пора было собирать в психушку».
Когда Ирина Алексеевна наткнулась на эту запись, ей стало обидно. Она вспомнила эту рискованную экскурсию на Днепр ночью, и как потом переживала за своих дурачков, а себя ругала – зачем отпустила, и не могла простить эту выходку отцу (совсем спятил от любви к внученьке!). И вспомнила, что не успела прочитать дочкино творение до того, как оно попало в лапы Антонины, да и особого желания не было... А потом этот глупый вопрос о цвете зари. Итак, дочь поставила ее рядом с кретинкой Топой! Господи, но ведь все пишут, даже классики, что заря – алая! Черт его знает, может, действительно, на первом этапе, так сказать, что-то там голубеет?
Позвонил Залевский. Сообщил, что не придет (вот и хорошо!), потом эта противная жеманница Стелка (что Вика в ней находит?), и Ирина Алексеевна вернула дневник на место. Очень вовремя...
Продолжение http://www.proza.ru/2010/07/18/407
Свидетельство о публикации №210071700710
Но Вика видит, она ГОЛУБАЯ. Вот это и есть настоящее творчество, мысль, которую не убьют никакие авторитеты.
Людмила Евсеевна, все читатели, что обошли вниманием этот роман, многое потеряли. А я пришла и нашла, и очень этому рада!
P.S.
Женя нравится мне всё больше. Быть от природы смелым, как Стас – хорошо, но не очень трудно. А вот справиться с робостью ради защиты друга, выстоять против чёрствой учительницы – настоящая сила и верность.
Лидия Сарычева 30.05.2020 16:22 Заявить о нарушении
Людмила Волкова 30.05.2020 17:54 Заявить о нарушении