Голубая полоска зари. Главы 4 и 5

                Глава четвертая

                Вика только успела захлопнуть дневник, когда снова позвонила Стелка:
                – Представляешь, к нам гости приперлись. Маман меня срочно гонит в магазин. Ты не поскучаешь еще часик без меня?
                – Уж как-нибудь выдержу.
Вика с удовольствием вернулась к дневнику. Как странно, подумалось ей, что она, словно старушка, любит копаться в прошлом... Еще один недостаток в маминых глазах...
                « !5 апреля.
                Сегодня на уроке у Топы я и поняла, что надо делать с Лялей Лебедь. Она должна умереть. И получится, что судьба талантливой девочки оборвалась в полете, так сказать. Жаль, но что я еще могу придумать? Сначала я решила сказать об этом Жеке, а так как он сидит в другом ряду, пришлось передать ему записку: «Придется все-таки ее убить. У меня нет выхода! Подскажи, как это сделать безболезненно, чтоб не сильно мучилась? Отравить? Но в аптеках отраву не продают».
                В ответ Женька покрутил пальцем у своего виска, сделал страшные глаза. Ясно. Идею не одобряет. Он ведь расхваливал мою повесть, считая ее гениальной. Он одобряет все, что выползает из-под моего несовершенного пера. Вот уж дурачок...
                Пока он писал ответ на моем же листочке, я выглянула в окно, под которым и сижу. Как же хорошо сейчас на воле! Мотаются туда-сюда студенты-медики, ведь напротив школы наш больничный городок, и все такие веселые, яркие. Вот они столпились на перекрестке и ждут, когда проедет трамвай. У нас очень шумная улица, и Топа всегда закрывает окна, даже в жару. Я потихоньку подвинула створку. Топа все вещала про очередной период в жизни Чехова, расхаживая по классу. Я приподнялась, чтобы лучше увидеть уличный пейзаж, и тут в моем воображении возникла картина: Ляля Лебедь переходит улицу, и ее сбивает трамвай! Смерть мгновенная! Я вытянула шею, привстала...
                – Синичкина, ты чего на улицу пялишься?! Сейчас же закрой окно!
                Наверное, видок у меня был еще тот, если Антонина крикнула:
                – Там что-то случилось?
                И кинулась к своему окну, а весь класс сорвался с мест – и тоже к окнам.
                Не обнаружив ничего интересного (небось, Топа мечтала, чтобы кого-то задавили!), Антонина завопила:
                – Всем на место! Синичкина, ты сорвала урок! Я теперь не успею объяснить до конца! Будете сидеть на перемене! Скажи спасибо, что родители твои так и не пришли! Но теперь... Демченко, ты что бросил в проход?
                Женька наклонился, чтобы схватить не долетевшую по адресу записку, но Ленка Воронкова шустро перехватила ее и радостно отдала Топе.
                – Ну, Ворона! Ты у меня  получишь!– разозлился Женька.
                Топа в это время читала мое послание Жене и его пространный ответ. Лицо у нее менялось на глазах. Злорадная ухмылка так и засияла на ее широкой морде. Конечно, класс с любопытством рассматривал то нас с Жекой, то Топу. Все молча ждали.
                – Я так и знала! – на удивление тихо, вроде бы потрясенная, процедила Топа.– Я знала, что в тихом болоте черти водятся! Это только на вид наша Синичкина такая... такая монашка! Если бы вы только знали, о чем она пишет!
                – О чем?! – крикнули  Сашка и Чудновсий одновременно.
                – Это неприлично – читать чужие записки! – громко заявил Стас.
Его поддержали общим гулом.
                – Отдайте, Антонина Николаевна, – сказала я  и вылезла из-за парты.– Вы просто ничего не поняли! Я потом объясню!
                – Верните записку, – веско сказал Стас и тоже встал.
                – Всем сидеть на местах! – гаркнула Антонина.– Это, – она потрясла в воздухе бумажкой, – это ляжет на стол директора!
                На переменке все сбежались к моей парте, а Стас кинулся догонять Топу. Общее любопытство разгоралось по мере моего нежелания раскрывать содержание крамольной записки. Женька орал, чтобы все оставили меня в покое, и общее женское мнение было таким: записка носит любовный характер. Черт с ними, пусть что угодно думают. Не могу же я всему миру рассказать, кто такая Ляля Лебедь и  почему я хочу ее убить!
                К завучу я пошла на уроке химии. Елена меня отпустила. Что я есть на химии, что меня нет – одинаково. Она мне улыбнулась и потрепала по головке. Далась всем моя голова! Каждому хочется к ней прикоснуться! Наверное, у всех, кроме Топы, моя голова вызывает материнские инстинкты. Вот и Стас поглаживает, и Женька поглядывает, но не решается приложить руку...
                Ксению Филипповну, нашего завуча, все побаиваются и уважают. Она так умеет пристыдить, что кажешься себе преступником. К директору не боятся ходить, так что Топа передумала – отнесла ужасный вещдок именно завучу. Она хотела, чтобы чтение состоялось в присутствии преступницы и ее соучастника в злодейском замысле. Мы с Жекой подождали, пока Ксения Филипповна с досадливой гримасой расправляла записку, а потом читала. Топа стояла с таким торжествующим видом, что хотелось смеяться.
               – Ничего не понимаю, – подняла голову завуч. – Это же обычная шутка. Вас разыграли, Антонина Николаевна! Никто не говорит, что это хорошо, и за это оба будут наказаны, но...
               – Какая шутка  – прошипела Топа и пошла пятнами.– Речь идет о мести! Если даже они хотят не убить, а просто запугать жертву, это уже...
               – Синичкина, объяснись, – оборвала Топу Ксения Филипповна.
               – Можно я скажу? – встрял Женька.
               – А твоя подруга язык проглотила? – съехидничала Ксения.
               – Я пишу повесть. И не знаю, что делать дальше со своей героиней. Вот и решила ее... убить.
               – Как? – заинтересовалась Ксения и улыбнулась.
               Антонина Николаевна с презрительной миной изучала портрет Сухомлинского над головой завуча. Она бы с удовольствием нас всех растерзала,  в том числе и свое начальство.
               – Так, – сказала Ксения Филипповна, – вы оба – на урок.  Антонина Николаевна, останьтесь, пожалуйста.
               Вечером моя книгочейка мама добавила сомнений. Оказывается, она потихоньку почитывала мой труд, потому что все-таки не сдержалась и выдала порцию критики:
               – Девочка моя, ты, конечно, можешь писать и дальше, но...
               – Спасибо за разрешение.
               – Но лучше бы ты писала про школу, учителей, про себя. И потом, извини меня, глупую, но...
               – Мама, не притворяйся доброй и глупой, у тебя плохо получается.
               – Лады. Тогда слушай меня – умную и зловредную. Сюжет сырой, язык местами приличный, даже образный, местами... бедноват. Есть штампы. Не словесные, а так сказать – глобальные.
                Что такое глобальные штампы, я не поняла, но мне хватило и этого. Как только мама ретировалась к тете Майе, ставшей за два последних года не просто соседкой, а задушевной подружкой, я поставила на табуретку эмалированный таз, уложила свою рукопись и...
                Нет, не мама меня подтолкнула к такому шагу, это сделал Стас. С него начались мои муки. Три дня он продержал мое творение дома, пообещав, что на полях сделает свои конкретные замечания. А вернул без них и смущенно отвел взгляд.
                – Понимаешь, мне было некогда перечитывать. Я ведь уже читал. А вчера мне в институт надо было, на кружок, у меня была тема, я не мог сорвать заседание... Можно, я еще подержу пару дней?
                – Нет, – сказала я, изо всех сил скрывая обиду.– Я тебе потом дам, когда-нибудь.
                Так, значит, он вообще не заглянул! Я понимаю – кружок, куда Стас ходит второй год (юных медиков), важнее какого-то графоманского изделия (мамино определение). У него чувство долга выше всего, даже дружбы. Это Жека может читать ночью, чтобы утром  меня порадовать:
               – Вика, ге-ни-ально! Продолжай в той же струе!
               Я, конечно, понимаю, что мне даже до среднего писателя пока не дотянуться, но Жекин энтузиазм заряжает энергией! Зачем Стас вообще согласился взять повесть, если знал, что ему будет не до этого? Боялся меня обидеть. Все боятся меня обидеть! Что вы меня жалеете?! Я сильнее, чем вам кажусь! Я справлюсь с любыми испытаниями, я...
              Я и не заметила, что уже реву. Поднесла спичку к уголку своего «романа» и...
              С каким удовольствием накинулся огонь на мой неудачный роман! Верхние слои корчились, нижние дымились. Дело пошло живее, когда я выхватила несколько страниц и скомкала их. Над моей головой порхали куски сажи, в кухне завоняло горелым. Я размазывала слезы по щекам, и моя физиономия пошла разводами. «Дура, – приговаривала я себе, – столько времени угрохала на эту Лялю! А какую ей красивенькую фамилию придумала! Тошнит даже. Мама права! Все, больше писать не буду! Разве что дневник, чтобы руки не чесались!»
              И тут я подумала: зачем же уничтожать все? Там есть удачные страницы! И вообще, стану взрослой, загляну, детство вспомню...
              Я выхватила  еще не сгоревший снизу пласт рукописи, обожгла себе пальцы, кинулась за водой, набрала ее под краном в кружку и хлюпнула в таз.
              Мама прибежала в панике. Оказывается, она услышала запах гари на первом этаже! В руке я держала длинный кухонный нож, которым кочегарила вначале.
              Когда мама заглянула в таз, то от радости, что не погибло что-то драгоценное, заговорила тоном, который я терпеть не могу:
              – Над чем проводим экзекуцию? Над творениями духа? И какого периода творчества Синичкиной лишилась наша отечественная литература? Крымского? Кажется, именно там ты начала сей труд?
               Я молча вынимала ошметки повести и стряхивала с них воду.
               – Не горюй, дочь моя! Ты у меня так плодовита, что потери возместишь за месяц. Если забросишь на этот срок химию, физику и... как там у вас называется эта мура – лажу? Иди умойся. А палец подержи под холодной водой, а то пузырь вскочит».

                Глава пятая

                Дневник хотелось читать, потому что он восстанавливал в памяти и самые приятные моменты ее коротенькой жизни, заполненной первой настоящей любовью. Она и без дневника помнила первое впечатление от Стаса, когда тот появился в третьем классе.
               Им повезло на первую учительницу, Любовь Петровну. Это была добрая женщина, которая всех жалела, а значит – любила.
               – Дети, – сказала она однажды, – завтра в класс придет новый мальчик. Вы его не обижайте, его судьба и так обидела: у него мама умерла, и он болел много, в школу поздно пошел, в восемь лет. Будьте с ним ласковы, это же сиротка!
                Дома Вика долго ломала голову, как сиротку осчастливить, согреть. Это слово просто доконало ее. Вика представила его, как в книжке: грязный, оборванный, трясется от страха... В общем, как в старых книжках, какие любил подсовывать ей дедушка «для  выращивания в девочке  ростков гуманизма».
                И придумала отдать ему свою любимую книжку –  сказки Андерсена. Книжка была огромная, с яркими картинками, но жалость была сильнее, чем печаль расставания. В дополнение к сказкам Вика притащила в класс пирожные, заварные, в количестве двух штук. И это гастрономический подарок приложила к книжке, перевязав лентой.
                Осчастливить новичка при всех она бы постеснялась, а потому вздумала замануть его на свою территорию. С трудом уговорила Женьку на один денек пересесть на другую парту. Приготовилась....
                И вот он вошел. Крепкий такой пацан, высокий, лобастенький, большеголовый. Громко поздоровался с классом (это робкую Вику просто сразило) и под бдительным оком добренькой учительницы прошел к третьей парте, к Воробьеву. Сел и заслонил своей широкой спиной всю доску.
                Сиротка с первого дня повел себя независимо, так что все себя почувствовали новичками в собственном классе. Он ни к кому не задирался, и никто к нему не лез. Побаивались, выжидали. Он так легко учился, что сразу вытеснил из учительских сердец всех зубрил и старательных девочек, но будто не замечал этого...
                Пирожные Вика съела сама, и за Андерсена, на котором отпечатались пирожные, ей дома влетело.
                С тех пор как Стас появился в классе, Вике стало труднее учиться и просто жить. Она стала стесняться отвечать у доски, но вскоре обнаружила, что новенький отличник вообще не слушает тех, кто отвечает неинтересно. Зато он прислушивался к спорам Вики и тети Топы, угораздившей  вести русскую литературу в их классе. Это было уже в четвертом классе. Именно Стас назвал ее Топой, что с удовольствием подхватили одноклассники.
                Вика перевернула  несколько страниц, чтобы прочитать то, что когда-то писала целую ночь, пользуясь маминым ночным дежурством. Дед ночевал у младших внуков, Вика только приехала из трудового лагеря (последнего и первого в ее жизни!) и под впечатлением от замечательных событий в ее жизни села писать, да так и просидела ночь, хотя утром ей надо было идти в школу.
                « 5 сентября 1983 г.
                Целое лето я не бралась за дневник, потому что в трудлагере писать было невозможно (все на глазах), а после него все время уходило на счастливые переживания. В моей жизни не просто перемена, а замечательная! Прямо новый этап открывается. Появился он. Мы со Стасом учимся вместе с третьего  класса, но только после восьмого он меня увидел. Я была для него одноклассницей, не больше. Это он для меня был всем. Но что я могла? Только любоваться им издали. По-моему, мы и двумя фразами за все эти годы не обменялись. А в  трудяге, куда мы поехали сборным составом, и случилось это. Все описывать мне лень, но для истории опишу хотя бы один  день из нашей лагерной жизни, который для меня отныне – праздничная дата.
                В июле мы работали на зеленом горошке. Наелись на всю жизнь! Все это вкусно первые три дня, а потом начинает тошнить от одного вида этого горошка. Но все равно ешь его, ешь, как заводной, а закусываешь морковкой. Ее мы прорывали. Нас поселили в школе-интернате, и это здорово походило на казармы. Я, правда, в армии не служила, знаю по фильмам. Только вместо двухэтажных коек у нас все пространство спортзала было заставлено раскладушками. Кормили нас неплохо, но порции были маленькие, и все просили добавки, не наедались. Только я одна не жаловалась, так как привыкла мало есть. А пацаны горло драли, требуя побольше хлеба. В сельском магазинчике было пусто, ничего и не купишь.
                С нами поехала классная,  Натали, но уже через неделю умотала в город, якобы заболела. Она у нас известная симулянтка. Как только планируется открытый урок, тут же заболевает. С Натали было нормально, она не цеплялась. После обеда мы могли разбрестись по селу и шляться до вечера, спать ложились по отбою, но все время одна-две раскладушки пустовали до утра.
                В общем, дисциплинка хромала. Ведь в соседнем селе по вечерам были танцульки возле клуба. Валера Чудновский и Сашка Воробьев пользовались у местных девчат большой популярностью.
                Интересно, что мальчиков было вдвое меньше, чем девочек, поэтому их поселили в соседнем классе. Их всегда мамаши отмазывали от «трудяги». И работали они соответственно, с ленцой. Пройдут рядок и падают, бедняжки, от бессилия. А потом наблюдают злорадно за нами, девочками.
                – Давайте, дорогие, старайтесь! – со смешком говорят со своего травяного ложа.
                И разглядывают, гады, нас во всех позах. А мы... Кто кверху задом старается, кто на корточках. Мы огрызаемся, но чувство долга перед незнакомым колхозом держит нас на  трудовой вахте до заслуженного обеда. А Стас не валился с ног, молча работал, как заводной, что вызывало презрение у остальных  мальчишек в лагере.
                После недели разгильдяйства на смену Натали прислали...Топу!               
                Мама родная! Что тут началось! Появился серьезный надсмотрщик. Не хватало только плети в руках. Тетя Топа перед работой провела собрание и наметила план по нашему перевоспитанию, поставив невыполнимые задачи. Не отдыхать до обеда! В посадку (туалет на природе) просить разрешения, отменить прогулки по селу после семи вечера, отбой в десять, чтобы утром со свежими силами кинуться на пашню и не только выполнить, но перевыполнить дневной план.
                – Товарищи,– своим любимым торжественным тоном вещала она, – Родина от нас требует самоотдачи! Зеленый горошек, а особенно морковь, – это источник витаминов для державы! Докажем, что мы – настоящие комсомольцы!
                Мы прятали улыбки, но были на грани истерики.
                – А мне можно на работу не ходить? – с серьезной миной перебил ее Сашка.
                – Как это? – потрясенно уставилась на него Топа.
                – Так меня ж в конце восьмого из комсомола поперли. Как я могу доказывать?
                Мы захихикали, а Топа грозно пресекла веселье в самом зародыше:
                – Молчать! Распустила вас Наталья Сергеевна! Вот, сбили меня... О чем я говорила?
                – О державе, – подсказал Чудновский, – которая ...Тут он захохотал, как припадочный,–...которая  без зеленого горошка с морковкой долго не протянет, –  продолжил Сашка.
                Мы, конечно, засмеялись. Но Топа! У нее же чувство юмора напрочь атрофировано! Она прямо побагровела от подобного глумления над ее идеалами!
                – Теперь будете вставать не в половине восьмого, а в семь!
                Все дружно взвыли. Кто-то кричал: зачем?! Кто-то жаловался, что не высыпается и так, кто-то напоминал, что это лагерь труда и отдыха, а не концлагерь.
                – Но не могу же я после обеда проводить политзанятия!
                – У нас каникулы, – сказал молчавший до сих пор Залевский. Он не любил выступать в общем хоре.– А комсомольцев у нас пока только трое, остальные не доросли.
                – Ну и что? – ехидно сощурилась Топа. – Должны же вы знать, что в мире происходит? У нашей державы и так врагов хватает! Ладно, перенесу это мероприятие на полдник, – выкрутилась она, пропустив мимо ушей сведения про дефицит комсомольцев.
                На поле боя нас обычно вывозили колхозными бричками. Это было весело! Топа трястись с нами не желала, но и бросать нас без наблюдения тоже. Ее подвозил на разбитом драндулете типа «запорожец» бригадир. Поэтому мы приезжали на грядки прямо к ногам заждавшейся Топы. Потом нас выстраивали и запускали в горох. Наталья обычно изображала из себя пример для нас и тоже брала рядок, пощипывала его. А Топа сосредоточилась исключительно на зорком высматривании халтурщиков.
                Пищу мы поглощали тоже под неусыпным Топиным оком. Потом она милостиво нас отпускала в казармы, потому что сама любила есть не из общего котла, да медленно, с чувством. Держава в это время тоже отдыхала.
                После пяти другие отряды разбредались кто куда. Играли в волейбол, орали песни, бежали на танцульки. А мы слушали монологи Топы на тему, какая Америка коварная, а СССР во всем впереди. Иногда она приносила с почты газеты и зачитывала свеженькие сведения о прошедших партийных пленумах.
                Через пять минут ее тягучего монолога на всех нападал приступ зевоты. Начинал Сашка, издавая жуткий звук – вроде мычания коровы, которую тайком душат. Чудик с удовольствием подхватывал эпидемию, а все разевали рты, к возмущению Топы, не желающей прерывать поток политических новостей. Наверное, мы все-таки подорвали здоровье Антонины Николаевны своим неблагодарным поведением, и она однажды исчезла – к нашему удовольствию. На смену явилась англичанка Раечка, самая молодая из училок. Мы ее называли Раечкой прямо в глаза, и ей это явно нравилось. Она все не могла выйти из роли пионервожатой, какой работала каждое лето. Раечка тут же отпустила нас на волю.
                Работали мы веселее, после обеда удирали на ставок, прихватывая Раечку. А потом Раечка переключилась на физрука Гену и вспоминала нас только утром. По вечерам они с Геной «искали в посадке грибы», а всех охватила эта зараза – любовная. Вдруг все стали разбиваться по парам, пошла вселенская любовь. Семиклассницы из другого отряда шастали по полям и оврагам с девятиклассниками, Сашка нашел себе девочку в селе, Светка Афанасенко влюбилась в деревенского парня, а Чудик почему-то... в нее. Даже наша пай-девочка Лина Безуглая осмелилась пойти на сельский Бродвей с Серегой Науменко.
                Только мы со Стасом оставались распарованными. Он, я так думаю, после обеда читал на своей раскладушке или играл в шахматы с учителем физики, а я уходила в степь. Вернее – в маленькие овраги, где еще оставались нескошенные травы. Там я падала прямо в ромашки, переворачивалась на спину и смотрела в небо со следами истаявших облаков. Райские запахи полевых цветов, вкрадчивый шорох насекомых в траве, у самого уха, слабый писк невидимой птички (где-то гнездо?) – все настраивало меня на мирный лад.
                Но, по-моему, я была здесь чужой, потому что не знала никого! Только муравьи имели имя, а все эти травы, колосья, кустарники оставались безымянными. В этой природе я была гостьей, вот что обидно. Писатель должен знать природу, она же часть жизни, а я что знала? Я не могла расшифровать ни одного звука. Что это за «пи-пи»? Может, это значит – катись отсюда, тебя никто не звал? Под носом какая-то травка одуряюще пахнет. Чабрец это или полынь? Я на всякий случай сорвала, потом спрошу у кого-нибудь...
                Уходя отсюда, я, наверное, задавила своими босоножками миллиарды насекомых! И прямо посреди их семейной или трудовой деятельности! Может, я любовь растоптала?
                Первым, кто встретился мне по пути домой, был Стас Залевский. Я с перепугу, что он сейчас просто проскочит мимо, ткнула ему под нос пучок травы:
                – Ты не знаешь, что это такое? Как это называется?
                – Полынь, – сходу ответил он.
                – Спасибо, – вежливо поблагодарила я и быстренько ушла.
                Не знаю, почему вдруг оглянулась. Он смотрел мне вслед. Это меня так взволновало, что до самого ужина я не передвигалась, а летала.
                А за ужином он уже меня не только услышал, а и увидел. Какой это был сладостный момент!
                Все началось с подначек над Светкой Афанасенко. Ее возлюбленный был помощником комбайнера, то есть почти сельским аристократом. Приезжал он к Светке на мотоцикле, который Чудик из ревности обзывал тарахтелкой. Потом пацан уговаривал свою кралю прокатиться на этом транспорте до клуба. Светка трусила, отбивалась. Чудик кружил неподалеку, полыхая от ненависти к «быку» (так именовали сельских парней).
                За ужином он выплескивал свое презрение, если оказывался за Светкиным столом. И еще, я заметила: если Стаса не было поблизости. У того была своя компания из будущих десятиклассников. А на этот раз мы оказались близко.
                – Держись, Афанасенко, своего быка-механизатора, – гудел Чудик, стараясь делать это погромче, на публику. – Хорошо жить в селе. Купите порося, корову, цыпочек заведете, картошку посадите. Навоз свой – коровка накакает. Дебелой станешь теткой, в хусточке и чоботях... Получите пятьдесят соток под огород.
                Городское личико Светки покрывалось пятнами, но она никогда не могла за себя постоять.
                – А ты откуда так хорошо сельское хозяйство знаешь? – спросила я. – Про навоз, и сколько га под огород дают? Разведку провел?
                – Захлопни варежку, – вяло отозвался Валерка. – Твой баклан, Светка, двести рэ в месяц приносит. И на пианину хватит, будешь своих деток-бычков обучать. А корову советую купить рыжую, она тебе к лицу пойдет, ты ж конопатая.
                Все засмеялись.
                – Валера, а сколько твой папаша за штаны отвалил? – встряла я, чтобы отвести от Светки очередной удар.
                – За какие штаны?
                – Ну, за твои породистые, джинсы.
                – Двести с чем-то. А что?
                – Двести с рублями или копейками?
                – Полсотни накинь, – ухмыльнулся Валера самодовольно. – А что?
                – Ничего. Подсчитываю, кто дороже стоит: «баклан», который за свои кровные, заработанные, может за месяц джинсы купить, или ты, который папашины штаны протирает.
                – Заткнись! – рявкнул Чудновский.
                У нас в классе его считают психом, а потому с ним не связываются. В припадке он может прибить. В седьмом классе он чуть не протаранил своей башкой физика, который проехался насчет его лени.
                И теперь Чудик стал приподниматься с таким видом, словно решил меня прикончить на месте.
                – Спокойно, Валера, – раздался голос Стаса из-за соседнего стола. – Синичка права, нечего из себя белую кость корчить. Вышли мы все из народа – слыхал? Все мы пока нахлебники, а Светин пацан – уже сам по себе.
                Валерка перевел бешеный взгляд на Залевского. Лицо у Стаса было спокойное, как всегда, но в глазах – явная насмешка. Чудик задергался, задергался – и затих. Сашка Воробьев его дернул за руку: сиди!
                Чудик хоть и длинный, но хилый, а Залевский парень спортивный, с ним драчуны не связываются.
                – Ты у нас у-умник! – выдавил Чудик из себя и заткнулся надолго.
                И тогда Стас посмотрел на меня. Таким долгим-долгим взглядом, и таким удивленным, словно я совершила подвиг. Я в ответ улыбнулась и какое-то время тоже  пялилась на него.
                – Во Синица дает! – заорал Воробьев.– В гляделки играет!
                Я трахнула его кулаком по башке, и все засмеялись, а потом полезли из-за стола.
                В нашу казарму я брела вслепую. Мне хотелось одиночества. Я должна была переварить эти «гляделки». Мне чудилось, что это неспроста. Но меня ожидал сюрприз: тетя Топа выкладывала на раскладушку свои пожитки. Вернулась, родная наша...
                – Драсьте, – буркнула я без всякой радости и улеглась на свое место.
                – Ты чего такая кислая? Отравилась, что ли? – оживилась она.
                В голосе ее была надежда, что я все-таки долго не протяну.
                - А где остальные? Все едят и не наедятся, бездельники? Я тебя спрашиваю, Синицина.
                – Меня зовут Виктория Синичкина.
                – Какая разница?! – изумилась она.
                Она убралась. Очевидно, боялась, что за ужином все съедят и ей не оставят.
                И тут появился Стас. Постучал в косяк распахнутой двери:
                – Разрешите войти?
                – Разрешаем, – в тон ему ответила я, стараясь скрыть волнение.
                Он остановился возле Светкиной раскладушки и стал озираться, куда сесть. Наши ложа имеют очень непрочный вид, а он парень крупный.
                – Садитесь на эту софу, – махнула я в сторону Ленкиной постели, безукоризненно застеленной.
                Дурашливый тон прикрывал мою растерянность. Ну, никак я не ожидала, что Стас возникнет, не дав мне опомниться.
                – Что стряслось? – продолжала я ерничать, – В Танзании переворот или в Уганде землетрясение? Что привело вас на нашу территорию?
                – Нет, – засмеялся Стас, – в Поповой Балке появилась шаровая молния как раз в районе столовки. Сейчас поразит объект. Разрешите укрыться здесь.
                – Но сейчас шаровая молния вернется сюда, надо бежать!
                Стас протянул мне руку и поволок за собой через ряд раскладушек. А я от счастья даже не заметила, что мы уже направляемся к ставкам...
Нет, ничего больше такого не случилось, о чем мечтают все девчонки. Мы просто бродили по окружности села и говорили, говорили... Я никогда не видела Залевского таким словоохотливым.
                И тут оказалось, что у нас одинаковые вкусы! Он любит Экзюпери, а я – просто обожаю! У него любимый артист – Смоктуновский, и у меня! Он любит классическую музыку!!! Это вообще – отпад! Он знает стихи Высоцкого наизусть – шпарит пачками!
Правда, потом оказалось, что он хоть и любит классическую музыку, но знает ее плоховато, просто слушает с удовольствием, потому что тетушка ставит пластинки. Ну, ничего, это поправимо...»


Продолжение следует  http://www.proza.ru/2010/07/17/559