Голубая полоска зари. Гл. 11

                Вечером, когда «великолепная четверка», как ехидненько Ирина Алексеевна обзывала Вику со своей свитой, выстроилась под окном, чтобы тронуться в весеннее турне по родному городу, она устроилась на диване почитать дочкин дневник. Правда, сначала с усмешкой  понаблюдала, как Стелка норовит забить местечко возле Стаса, Женька пристроиться возле Вики, а та пытается потеснить любимую подружку подальше от не менее любимого Стасика. В конце концов конфигурация приняла привычный вид: «папа с мамой» по центру, «детки» по бокам.
               – Эта своего не упустит, – недобро усмехнулась Ирина Алексеевна в адрес Стеллы. – Зараза! Прямо липнет к его боку! Отобьет, дрянь такая!
Чтение Викиного дневника имело хаотический характер: где открывалось, там и читалось или просматривалось. Сейчас на глаза попалась вполне актуальная запись – о Стелке. Не симпатизируя этой девице, Ирина Алексеевна обычно пролистывала странички, посвященные ей: не хотелось знать ничего, тем более – хорошего.
                « 5 февраля 84 г.
Сегодня воскресенье, а вчера Стелка не пришла в школу. Позвонила мне, что больна. Я предложила вечером, вместо прогулки, пойти ее проведать. Стас тут же увильнул: ему срочно надо в мединститут. Жека встретил мое предложение без всякого  энтузиазма. Пришлось его заинтриговать.
                – Будет тебе психологический практикум. Такие типчики увидишь! Сразу свою картотеку пополнишь.
                Женя всех распределяет по классификации Леви: одни у него шизотимики, другие циклотимики. Стас, по его словам, типичный циклотимик, у которого «преобладает умеренное, уравновешенное, гармонизирующее начало», а я, конечно, шизотимик (короче – шизик!), и во мне есть некоторая доза «расщепления», ха-ха-ха! Что же тогда он скажет о семействе Коваленко? Какая там доза расщепления? Смертельная?
                Теперь я на все смотрела Жекиными глазами и видела, что он сражен колоритной семейкой, так что не пожалел, что со мною пошел.
Недавно Стелкин папа сказал мне: «У нас женское королевство, где я – чернь. Народ. Даже не придворный».
                Стелкин папа, Илья Константинович, большой начальник. Я не поняла – где и какой, но мне трудно его представить в кабинете за столом с кучей телефонов, потому  что его домашняя форма – трусы, поверх которых надет фартук. В руках у него обязательно какое-нибудь орудие труда: нож или молоток для отбивания мяса, или тряпка, веник, пылесос. Меня он давно не стесняется, так что в другом одеянии я его видела только  в своем далеком детстве. Папа Коваленко принимает меня за скорбящую о его горькой доле, а значит – все прощающую. Так оно и есть.
                Королева-мать, Софья Дмитриевна, прекрасно играет роль домохозяйки и королевы в одном лице. Она ничего не умеет делать! То есть, она делает, но у нее ничего не получается. Нет, у нее прекрасно получаются маски из разных овощей, фруктов, сметаны и яиц. В масках она ходит целый день. Я не узнала бы ее на улице, потому что вижу только в маске.
               Так же точно я не узнаю Стелкиного отца на улице, если он снимет фартук и наденет костюм. Убирает в доме папа, моет посуду он же, а когда мама принимается за свои кулинарные опыты, то папа становится подручным рабочим. Софья Дмитриевна с гордостью называет себя новатором: у нее ничего не повторяется в меню: каждый день новое блюдо по журналу «Работница», «Здоровье», «Сельская жизнь», «Крестьянка» и т.п. Ошибок она не исправляет, делая новые в новых блюдах, а потому вся семья ест экспериментальные образцы, но зато очень красиво украшенные. Если ее не хвалят, она говорит мужу:
               – Илья, ты слишком крупно порубил капусту, я же предупреждала!
               Если гости хвалят, подлизываясь к хозяйке,  она гордо заявляет, что у нее кулинарный талант с детства.
               Иногда Софью Дмитриевну охватывает паника, что она толстеет, или что у Ильи – желтый цвет лица, а Стелка в своей поганой школе сильно «ослабла». Вон какая бледная! Тогда начинается эпоха диет. Вся семья начинает лечить чью-то хворь. Не может  ведь Софья готовить отдельно больному! Тогда все домашние   питаются то  без соли, то без сахара, то давятся тертой морковью до оранжевого цвета всего коллектива, то жуют сырые овощи. Однажды они месяц сидели на рационе Льва Николаевича Толстого («маман» где-то вычитала рецепт в дневнике супруги гения), и Стелка ежедневно ходила ко мне подкрепляться мясом.
               Любимое занятие Софьи Дмитриевны – чтение толстых и растрепанных романов, все равно каких. Еще она  делает зарядку каждые два часа. Ходит гулять в скверик утром и вечером. Сумки тяжелые не носит, не стирает. В общем, как говорит моя мама, не совсем понятно, за что ее терпит большой начальник. Наверное, любит...
               Вторая королева в семье – это Лира. Она учится на втором курсе физического факультета на сплошные пятерки и ведет свободный образ жизни: курит открыто,  чем доводит бедного папу до слез, так как он переживает за ее здоровье, носит только «фирму», чем  истощает семейный бюджет, по словам Стелки, соперничающей со своей сестрицей в вопросах моды. Сейчас у Лирки есть какой-то парень, у которого она и ночует. Я думала – жених, но Стела меня высмеяла:
               – Нам студентики не нужны. Он, конечно, денежный мальчик, но все это – папашино, так что ненадежно. Вот если  Лирка поступит в аспирантуру и уведет профессора от какой-нибудь профессорши... Что ты кривишься? Лирка же у нас красотка и умница.
               Красотка и умница за веник и тряпку тоже никогда не держалась, тем более – за пылесос, станет она надрываться! У нее вообще аристократические замашки, подсмотренные в каком-то иностранном кинофильме. Например, идет по квартире и раздевается на ходу: юбку – под ноги, блузку – на стул,  комбинацию – в воздух –папочка подберет или младшая сестричка, которая наблюдает за старшей с восхищением, мотает себе на ус... Оттого в квартире всегда кавардак, хотя папа-лакей и старается после работы навести порядок.
               Да-а-а, чего только не увидишь в семействе Коваленко! При этом все действительно веселые, легкие, демократичные, все хорошо учатся. Вот только папу жалко. Но он-то терпит!
               Я забыла предупредить Женьку, что все тут ходят в неглиже, даже зимой. Так что пришлось ему покраснеть немного и даже перепугаться, когда дверь открыла полная дама в колготках, в куцей распашонке, открывающей лифчик, с ослепительно белым лицом, на котором сверкали черные глаза-щелки.
               – Ой! – сказал Женя.
               – Не пугайся, – сказала я. – Это сметана.
               – Угадала, – радостно засмеялась маска. – Дети, проходите в комнаты!
Стелкина «маман» запахнула на груди  свою распашонку и пошла впереди нас, крутя задом, обтянутым колготками, под которыми розово светились трусы.
               Жека шел с опущенным взором, я хихикала. Из гостиной выскочила Лирка (слава Богу, одетая!), осмотрела нас бегло, поняла, что этот мальчик ей не знаком, брякнула:
               – А где же наш красавчик? Стелка все уши прожужжала о нем! Умирающая – там, – она кивнула в сторону «детской». – Эй, сестрица, к тебе тут делегация с соболезнованиями! Ну, малышня, исчезаю!
               Она сняла с вешалки изумительную голубую дубленку и величаво двинулась к выходу. Жека остолбенело смотрел ей вслед.
                За дверью «детской» уже вовсю капризничала наша больная:
               – Где вы там застряли?
               – Раздеваемся! – крикнула я в ответ, и в этот момент появился «народ» – папа Илья, в своей униформе – трусах, переднике и с кишкой пылесосной.
               Увидя Женьку, стал оправдываться:
               – Ах, молодые люди, извините, что я вас так встречаю! Я тут решил помочь немного моей жене, она приболела...
               Приболевшая «маман» тут же разразилась жутким смехом. В маске смеяться можно только скованно, без гримас, так что смех был такой: ха (вздох), ха (выдох),. ха! (еще один вздох). Затем она выглянула из-за двери.
               – Он стесняется признаться, что меня бережет. Идите скорее к Стеллочке в комнату, а то я раздета.
Умора!
                Пробыли мы у Стелки недолго, так как мне стало жаль Женьку. Он просто тосковал от ломотства моей подружки.  Вела она себя, как умирающая – требовала, чтобы мы ей в горло заглянули, пульс пощупали, командовала подать ей то одну вещь, то другую.
                Оказалось, что говорить-то с нею не о чем, потому что школа ее не интересовала, о Стасе она расспрашивать при Жене не могла, о своей «банде» сама предпочитала помалкивать – Жека мешал. Так что разговор крутился вокруг самой интересной для Стелки темы – ее болезни. Женя бросал на меня умоляющие взгляды.
                На улице он сказал мне в сердцах:
                – И чего ты с ней возишься, не понимаю!
                Я только плечами пожала: сама не понимаю. Наверное, просто привыкла к ней с детства. Нас и связывает одно детство, когда Стелка была еще славной бойкой девчонкой, хохотушкой, и с нею было легко и весело».
                Вика вернулась неожиданно рано со своей «гульки». Было похоже, что она расстроена.
                – Что у нас стряслось? – не выдержала Ирина Алексеевна, наблюдая, как дочь моет руки, потом ставит на плиту чайник,
                – У нас – ничего.
                – А у тебя?
                – А ты чего ждешь, мама? Чтобы я со всеми поссорилась и сидела за уроками целые сутки?
                – Не мешало бы. Между прочим, у Леонида Назаровича, ну, который Майкин хахаль, у него мощный блат в ректорате мединститута...
                – Снова завела волынку? Решила меня взять измором?
Ирина Алексеевна вышла, с удовольствием грохнув дверью.
                – А потом за тобою дверь ремонтируй! – крикнула Вика с торжествующей улыбкой. – Вот дедуля придет, я ему все скажу!
                Дедуля пришел тут же, словно по щучьему велению. Вика повисла на его шее, целуя в обе щеки и нос. Разомлевший от нежности Алексей Михайлович не спешил разомкнуть объятья. Ирина Алексеевна наблюдала воркующую парочку сначала молча, потом буркнула:
                – Прямо сто лет не виделись!
                Ужин прошел в мирной обстановке, без взаимных укусов, так всегда огорчающих Алексея Михайловича, который обожал своих девочек почти одинаково. Он боялся себе признаться, что среди всех внуков и детей его Викуся – на первом месте. У всех есть недостатки, у этого ребенка – нету! В этой оценке они спелись с Жекой полностью.
                Вскоре обнаружилось, что Вика сделала не все уроки. Пришлось ей отчалить в свою комнату, и обсуждение семейных дел Агнессиного семейства проходило теперь без ее участия. Правда, Ирина Алексеевна не собиралась зацикливаться на этой неинтересной теме. Ей хотелось остаться наедине с отцом, чтобы вырулить на свои проблемы.
                – Слушай, па, как там у Вики дела на личном фронте? Я пока не поняла...
                Она осеклась. Правильнее бы сказать: не успела дневничок прочитать, потому что доченька оставляет на виду всякое старье, и свежие новости перестали поступать. А новости должны быть.
                – Ирочка, ты же мать! Ты должна найти дорогу к сердцу своего ребенка! Она тебе, а не мне должна все рассказывать
                – Ну-у, завел свою песенку! Хорошо, ставим вопрос ребром: как часто  наш поклонник тут  бывает наедине с Викой? Когда я дежурю?
                – Кто? Женька? Да этот охламон тут бы и ночевал, если бы не я. – Алексей Михайлович добродушно засмеялся. – Не разольешь водой! Все пишут с Викой что-то, пишут... Книгу какую-то.
                – Ну вот, еще одного заразила своей болячкой. А был хоро-оший парень... Я о Залевском.
                – О, это еще лучший парень! Учит нашу девочку всему, все объясняет, объясняет...
                Ирина Алексеевна досадливо  поморщилась:
                – Чему учит? С тобой или без свидетелей? Ты у меня какой-то... блаженный.
                Алексей Михайлович в это время протирал чашки и блюдца. Он молча закончил работу и понес чашки в гостиную.
                – И чего ты надулся? – Ирина Алексеевна пошла за ним следом.
                – Хороший парень, в политике разбирается, отличник, будущий нейрохирург...
                – Про этих нейро... слышала уже сто раз. Ты не заметил – они нам только вредят?
                Алексей Михайлович аккуратно поставил чашки с блюдцами в сервант, обернулся к дочери с  грустной улыбкой:
                – Ирочка, так нельзя жить.
                – Как – так?
                Алексей Михайлович испугался, что перегнул палку. Он боялся ссориться с дочкой, как и все окружающие. И все-таки  мужественно ответил:
                – Нельзя никому не верить только потому, что один раз... ты...
                – Продолжай, папуля. Что – я?
                – Ошиблась в человеке и теперь никому не веришь, – закончил отец и даже глянул на дочь исподлобья. – Мальчик хороший, ей нравится, надежный. Почему я должен смотреть на него ... твоими глазами?
                – Ты все забыл, папочка? Тебя жизнь ничему не научила. Как женился на маме... младенцем, уж извини, так им и остался.
Алексей Михайлович сделал слабый протестующий жест, но дочь не собиралась сдаваться:
                – Я знаю этот тип мужиков. Они наслаждаются на бегу – по пути к более высокой цели. Смотри, он еще в девятом классе застолбил жизненную цель! Будущий нейрохирург! Не просто врач, а ...
                – Но это хорошо.
                – Замечательно! Пусть себе копается в чужих мозгах, а наши оставит в покое. Женька – этот нам подходит. Он будет Вику любить, и не на бегу, а сосредоточенно. В общем, так: чтобы в наше отсутствие этот будущий хирург – сюда  ни ногой!
                – А это ты сама Вике объявишь.
                В голосе отца было незнакомое упрямство, разозлившее Ирину Алексеевну. Она уже хотела ответить (не любила, когда последнее слово оставалось не за нею), но тут явилась Вика.
                – Виктория, гулянки окончены! С этого дня ты будешь делать все уроки и отчитываться за каждую оценку. И чтобы в доме без меня не было никого!
                – Ясненько, начинается террор.  Ладно, уйдем в подполье, – весело ответила дочь и вернулась в свою комнату.
                Конечно, Алексей Михайлович не забыл семейного горя, которое и свело в могилу его обожаемую супругу раньше срока. А его дочь не просто вспоминала историю своей первой любви, закончившуюся поражением – она ее не забывала, хоть и отодвинула на задний план ежедневных интересов. Боль давно ушла – злость просто вытеснила ее из сердца и затаилась там на всю жизнь. Ирина Алексеевна по природе своей не была жертвой.
                Он был аспирантом, она – первокурсницей. Встретились в праздничной компании. А потом завертелась банальная история, которая в те времена Ирине совсем не казалась такой. Аспирант по имени Саша во время первого танца с нею назвал ее синеглазой Магдалиной и даже предположил, что с такими глазищами она пойдет по трупам поклонников. Все это было пошло, но Ирина клюнула на приманку. Аспирант был красив, высок, строен и говорил баритоном.
                Что еще нужно девочке в семнадцать лет, если объект любви еще и аспирант. Был бы дураком, не попал бы в столь престижный вуз, а потом на кафедру нейрохирургии, не менее модную. Он был из породы победителей. Очевидно, что он тогда выпил лишнее, раз молол чепуху. Потому что вскоре оказалось, что парень, несмотря на свою внешность и положение, не бабник заурядный, а трудяга. Он часто отменял свидания из-за научной работы, которая все время нуждалась в общественном подкреплении. Сплошные конференции, заседания кафедры, работа в больнице, симпозиумы, которые ну никак не стыковались с любовью, забирали его время.
                А у Ирины времени было много. Так что она ждала, ждала, ждала... В конце концов аспирант ее так разогрел, что девушка решила ускорить ход событий, – сдалась без боя в одно из редких свиданий. Они проходили в студенческой общаге, и множество глаз ревниво следили за историей любви красивой парочки.
                История оказалась короткой – для аспиранта. Он уехал после блистательной защиты диссертации. На это мероприятие Иру тоже пригласили, и она с гордостью слушала своего возлюбленного, сначала вещавшего с кафедры,  потом у доски, завешенной    графиками, таблицами, иллюстрациями, рисунками. Она хлопала в ладони вместе с залом, словно понимала материал. Ничего она и не слышала от волнения.
                Уезжая в Москву,  Александр сказал на вокзале:
                – Деточка моя, спасибо за подаренное счастье. Буду помнить всю жизнь. Когда устроюсь, напишу. Но с замужеством придется подождать. Надо еще утвердиться  на новом месте. Жди письма. Надо ковать железо, пока горячо. Моя диссертация плавно переходит в докторскую, нельзя упускать шанс. А ты следи за здоровьем, не скучай, пиши письма до востребования.
                Чем дольше он говорил, тем больше походило это на прощальные  наставления папаши, которому взрослая дочка уже в тягость, но долг требует надавать кучу советов. Гордая Ирина не посмела сказать, что ребенок не может ждать, когда он еще и докторскую защитит..
                Писем не было, узнавать его московский адрес Ирина постеснялась... Тогда она еще умела стесняться... Он даже не позвонил ни разу.
                Что началось дома, когда все открылось! Ирина хотела в больницу – немедленно избавиться от ребенка! Не нужен ей ребенок от предателя! Отец уговаривал оставить, чуть не плакал: это опасно для здоровья! Мать угрюмо молчала, и это молчание всеми понималось одинаково: так ее опозорить! Да еще перед самой защитой докторской, на которую она угрохала столько сил и времени! Не одобряю, не принимаю, а там – как хотите!
                Это настроение будущей бабушки все и решило: Ирина назло «обывательнице-мамочке» оставила дитя. Только в одном пошла на уступки: ее засылают на полтора года в село, где она доносит, родит, а потом и выкормит грудью ребенка. Ровно столько понадобится бабушке, чтобы вколотить в головы всех знакомых и сослуживцев мысль о скоропостижной смерти молодого супруга родной доченьки.
                Когда мнимая вдова вернулась в отчий дом, все смотрели на нее страдающими глазами, но не смели травмировать расспросами о несчастье. Правду знали самые верные: дед, Агнесса, Майя. Так казалось Ксении Валентиновне. Она не учла, что правду знали также близкие подруги Ирочки по мединституту, да еще врач, устроивший ей академотпуск. Так что правда стала расплываться кругами все шире и шире и докатилась до родных стен «профессорского» дома, института, отделения, где заведовала Ксения Валентиновна. И теперь вопросы уже просто не смели задавать – из интеллигентности. Сочувствие приняло естественную форму.
                Бабушка внучку просто не успела полюбить: через два месяца после возвращения дочери она скоропостижно скончалась от инсульта. Случилось это за два дня до защиты докторской.
                Алексей Михайлович обрушил на внучку двойную любовь. Ирина Алексеевна так и не вышла замуж, несмотря на свою красоту. Поклонников у нее, правда, хватало, но желания связываться с мужчинами навсегда явно недоставало.
                С подросшей Викой об отце говорили мало. Чтобы как-то объяснять скудость сведений о нем, Ирина Алексеевна сказала, что он был сиротой, имел скверный характер и не любил фотографироваться.

Продолжение  http://www.proza.ru/2010/07/19/564