Люди и встречи

Начало:  http://www.proza.ru/2010/07/11/505


               
     Читатель, прочтя все вышеизложенное, вправе спросить меня о том, почему, при столь незаурядной биографии, имя Григория Мишанова все это время оставалось неизвестным? Я постараюсь дать ответ на этот вопрос словами тех, с кем мне пришлось встречаться и беседовать в процессе моей работы над этим материалом.

     В письмах Михаила Васильевича Мишанова были указаны адреса людей близко знавших Григория Константиновича и проживающих в городе Баку.

     Вера Александровна Козлова-Налбандян, племянница Г.К.Мишанова, при встрече со мной в феврале 1982 года рассказывала, что Григорий Константинович был человеком замкнутым и несловоохотливым, никогда не распространялся о своей службе на броненосце «Князь Потемкин-Таврический» и о годах, проведенных на чужбине. Григорий Мишанов был хорошим семьянином, очень любил свою жену англичанку и сына Константина и всю жизнь свято хранил о них память. О деловых качествах Мишанова она не могла рассказать ничего существенного, и, помнится, наш разговор завершился отвлеченной беседой о жизни и бытовых мелочах, не имеющих ничего общего с интересующей меня темой.

     В Баку на поселке Монтина проживает Анна Никитична Апушкина, одна из племянниц П.И.Емельяновой, некогда удочеренная Григорием Константиновичем. Дверь ее квартиры открыла молодая женщина в цветастом домашнем переднике.

    -  Здравствуйте, - здороваюсь я.
     - Здравствуйте.
     - Могу я видеть Анну Никитичну Апушкину?
     - Мама! К тебе пришли!

     Я захожу в прихожую. Из кухни появляется маленькая пожилая женщина с добрыми близоруко прищуренными глазами. Представляюсь. Говорю о цели моего визита. В глазах старушки вспыхивает неподдельный живой интерес и меня приглашают в гостиную. Втроем садимся за стол, я вынимаю из папки фотографии Григория Константиновича и передаю их Анне Никитичне.

     - Вы знали этого человека?
     - Да, конечно. Это – Григорий Мишанов, муж моей тетки Пелагеи Ивановны Емельяновой.
     - Вы можете что-либо рассказать мне о нем? – спрашиваю я, вынимая из кармана записную книжку с авторучкой и приготовившись записывать.
     - О! – лицо Анны Никитичны расплывается в улыбке. – Это был очень добрый и душевно чуткий человек. Росту был выше среднего и, хотя характер имел тяжелый, несколько нелюдимый, однако хозяином почитался хлебосольным, никогда и ни в чем никому не отказывал. Любил он нас с Евдокией, которых удочерил, когда мы еще детьми, остались круглыми сиротами. Всю жизнь дядя Гриша старался завоевать своим трудом людское уважение и нас, молодых, учил тому же. Люди к нему тянулись, относились с большим уважением. Излишней болтливости он не терпел, в разговоре всегда был конкретен и краток. Долгое время работал на заводе Шмидта. Работал без устали, частенько ночевал в цехе, выстаивая у печей в случае надобности по две смены.
     В 1946 году, поддавшись уговорам своего брата Михаила, дядя Гриша уехал в Борислав. Умер он от простуды. Слышала, что похоронили его с почетом, установили памятник и в дни праздников на могилу Григория Константиновича пионеры приносят цветы. Если так, то это – отрадно, ибо он достоин такой памяти. Вот, пожалуй, и все, что я могу о нем рассказать.
     - А ваша сестра жива? – спрашиваю я у хозяйки дома.
     - Да, Евдокия живет на Балаханской, возле станции Фиолетова.
     - Балаханская… Балаханская… - дореволюционные названия бакинских улиц, которые до сих пор бытуют в лексиконе старых бакинцев, требовали уточнения в соответствии с современной топографией города. – Это сейчас Московский проспект?
     - Да, - Анна Никитична согласно кивает головой и называет адрес.

     Маленькая стрелка стенных часов незаметно приближается к цифре девять. На дворе темнеет, нужно торопиться, чтобы успеть навестить еще одного человека, знавшего в дни своей юности Григория Мишанова. Радушные хозяева предлагают выпить чаю, но время торопит меня и, поблагодарив за гостеприимство, я прощаюсь.

     Проехав три остановки на троллейбусе, схожу возле памятника Фиолетову и, попадаю в большой двор, застроенный «американками». Во дворе у детворы спрашиваю, где живет Евдокия Никитична. Мальчишка лет десяти, отделившись от компании, провожает меня до красной калитки в дальнем углу двора, и тычет черным измазанным сажей пальцем в нее. Значит здесь. Открываю калитку и, минуя маленький полисадник, стучу в дверь. Открывает высокая худая женщина с плотно сжатыми тонкими губами и лицом изрезанным старческими морщинами. Спрашиваю:

     - Здесь живет Евдокия Никитична?
     - Евдокия, правильно, но не Никитична, а Владимировна. Евдокия Владимировна Полторак, - отрекомендовывается женщина, глядя на меня недоверчиво и подозрительно.
     - Простите, - смущенно извиняюсь я, досадуя на себя за столь глупую оплошность. – Анна Никитична Апушкина, ваша сестра?
     - Да, но не родная, а двоюродная, - взгляд моей собеседницы настораживается, становится встревоженным. – С ней что-нибудь случилось?
     - Нет, что вы! – я чувствую себя неловко под ее жестким колючим взглядом. – Ради Бога, простите за беспокойство, но меня интересует все, что вам известно о Григории Константиновиче Мишанове.

     Как только я умолк, с моей собеседницей произошла настоящая метаморфоза. Холод отчуждения мгновенно пропал, и меня пригласили войти. Дом старый. Внутри возникло почти неуловимое ощущение запущенности, хотя, на первый взгляд, все вещи стоят на своих местах, везде чистота и порядок. Но на всем лежит невидимая печать какой-то неопределенной неустроенности, которая обычно присутствует там, где нет твердой мужской хозяйской руки. Первое впечатление не обманывает меня. Евдокия Владимировна – вдова, несмотря на преклонный возраст, она полна сил и кипучей энергии. Всю жизнь проработала на заводе Шмидта, Григория Мишанова хорошо знала как работника и человека. Разговор наш сложился примерно так:

     - Известно ли вам, что ваш отчим участвовал в потемкинском восстании в июне 1905 года?
     Она ненадолго задумывается, перебирая иссохшими старческими руками лежащие перед ней фотографии, затем отвечает:
     - Да, но он не любил распространяться в кругу семьи о своей службе на флоте и жизни в эмиграции. А когда его об этом спрашивали, то все вопросы натыкались на глухую стену молчания. Чем это объяснялось, не знаю, но вот вы сказали «отчим», а ведь для нас с Анной, он был - отец родной… Человеком был хорошим и добрым, большого ума и сердца. Долгое время  он работал в ремесленном (имеется ввиду работа Г.Мишанова в ФЗУ им. Г.Околесного. Прим.авт.)  мастером, его очень ценили как специалиста. Когда в сорок шестом году они с Пелагеей Ивановной решили переселиться в Борислав, с работы Григория Константиновича отпускать не хотели, так как он был мастером очень высокой квалификации. Мы с сестрой тоже были против их отъезда, но, тем не менее, они уехали, о чем мы до сих пор сожалеем. Почему-то мне и по сей день кажется, что если бы он тогда не уехал, а остался в Баку, то не умер бы столь рано.
     - А сам Григорий Константинович дружил, общался, переписывался с кем-нибудь? – спрашиваю я, старательно записывая все ею сказанное.
     - Писал… Часто писал своему другу, фамилии которого я не помню, но точно знаю, что он занимал какой-то высокий пост в Москве. Только давно это было, еще до войны…
     - Случайно не Иосифу Наговицыну?
     - Не знаю, может и ему. Не помню.
     - А куда подевалась та переписка?
     - Тоже не знаю. Вы у Анны спросите, она меня моложе, может и вспомнит…

     Через несколько дней после этого разговора, я вторично зашел к Анне Никитичне Апушкиной и спросил ее о судьбе писем Наговицына. Она тоже о них ничего не знала, но сообщила мне адрес женщины, проживающей в Бориславе, к которой попали все вещи семьи Мишановых после смерти Пелагеи Ивановны. К сожалению, на мое письмо в Борислав, ответа не поступило и вопрос о переписке Мишанова с Наговицыным, так и остался открытым.

     В июне 1985 года на заводе имени Лейтенанта Шмидта я встретился с председателем Совета ветеранов войны, заводским парторгом Возгеном Атаевичем Тер-Аваковым, который познакомил меня с одним из старейших рабочих завода, своим тезкой, Возгеном Ивановичем Балуяном. Возген Иванович работает на заводе с 1925 года по сей день и хорошо помнит людей, с которыми ему пришлось сталкиваться по работе на протяжении шести десятков лет трудовой деятельности. Рассматривая фотографии Мишанова, он сказал:

     - Был такой литейщик в нашем литейном цехе. Лично его я не знал, но почему-то запомнил. Такие люди вообще хорошо врезаются в память. Мужчина он был исключительно здоровый, руки большие, а силы в них столько имел, что, казалось, может в кулаке болванку стальную смять.

     Лучшая рекомендация рабочего – его руки. Вот и запомнились они даже тем, кто видел Григория Константиновича лишь мельком. Натруженные мозолистые руки мастерового человека сохранились в памяти лучше, чем лицо. Запомнились надолго, на всю жизнь.

     Позже, сидя в заводском парткабинете, я задал Тер-Авакову такой вопрос:

     - Возген Атаевич, а не работают-ли на заводе ученики Григория Мишанова, мастера-литейщики его школы?

     Он с грустью улыбнулся.

     - Милый мой! Их уж в живых-то нет никого! Кого война забрала, кто своей смертью умер… Это же горячий цех! Там работа тяжелая и вредная. Даже при отменном здоровье, все это рано или поздно сказывается. Слишком поздно пришли вы к нам с этими документами, слишком поздно…


Окончание:  http://www.proza.ru/2010/07/18/681