Последние времена

                "Любить не умею -
                И я умираю"
      
                Давид Самойлов
      
      
      
      
      Мы все, и верующие, и неверующие, живем, болеем и умираем вместе - равно страдая, задумываясь, пытаясь понять смысл происходящего. И для тех, и для других болезнь - это испытание, проверяющее на прочность отношение к Богу и к миру. Так было и с автором этих записок.
      
      
      ;;;
      
      Я помню этот момент. Женщина-врач встретила меня, осмотрела, очень быстро провела на УЗИ... И когда все было сделано, мы посмотрели друг на друга. И я увидел её лицо. Оно стало очень-очень бледным. Наверное, потому, что врач слишком испугалась. А потом она покраснела: быть может, устыдилась того, что не смогла скрыть своего испуга. И так я понял, что всё серьезно. И подумал, что в одном мне повезло: от меня никто ничего не скрыл. Я как будто летел: проваливался куда-то, но одновременно - почти парил от этого понимания.
      Поблагодарив врача за помощь (а она действительно очень помогла мне с больницей и передала меня другому опытному доктору), я вышел в осеннюю Москву, хлюпающую, дождевую, с низкими стремительными облаками. Шел и повторял: "Вот сейчас все и выяснится. Христос теперь совсем рядом. Где-то близко". И на самом деле верил и ощущал, насколько Он близко. Как это небо. Как облака. Как дно пропасти, в которую я лечу...
      
      
      ;;;
      
      Болезнь открыла мне новое понятие, иное измерение жизни - Последние Времена. Не вселенские, не в истории мира, но мои собственные последние времена: путь, хотя и неизвестной ещё длины, но уже отмеренный; зримо, определённо конечный. И оттого дающий свободу вольнее распорядиться теми сроками, какие тебе остались...
      Услышав "роковые" слова, я почувствовал одновременно страх перед мучением, детскую растерянность - и вместе с тем... ожидание и странную даже радость. По отношению к тому падению, какое происходило в моей жизни и которое я никак не мог остановить, это было благо. Мне Некто сказал: "Ну, хватит, довольно", - и в этом слышался не приговор, но подлинное сострадание к человеку, который уже и так начал мертветь, только гораздо худшим омертвением.
      
      
      ;;;
      
      За пару дней до операции я дома. А что? Руки-ноги ходят (пока?), голова ясная - отпросился домой, отпустили.
      Все мои спят, а я перелег в другую комнату и потихоньку смотрю фильмы по видику.
      Один, другой... Наконец, выключаю, и комната погружается в ночь. Только на плеере горит одна маленькая красная лампочка. Рядом спят мои родные люди, вокруг - Москва, зимняя, знакомая. А я лежу, уставившись на красный огонёк, - и чувствую себя абсолютно, невероятно одним. Будто вокруг сверх-прозрачное бронированное стекло. Бейся, кричи - и никто не услышит и не разобьёт преграды.
      
      
      ;;;
      
      Один знакомый накануне сказал, что поражён тем, что я по-прежнему шучу, улыбаюсь... "Ты - мужественный человек", - сказал он. Это ерунда. Я хочу, чтобы знали: и меня посещают страшные сомнения, и страх смерти бывает - невыносимый, дикий, липкий и тяжёлый страх.
      
      Достаточно одной маленькой красной лампочки - и вот, кажется, всё восстало против моей веры и вопит откуда-то из живота: "Нету Бога! Ты - один, ты болен, и, возможно, скоро тебя не будет..." Такому животному ужасу вроде бы и противопоставить нечего.
      
      
      ;;;
      
      Но я прошу: не надо отказывать и верующему... в неверии.
      
      Ведь и к Богу воззвали: "Верую, Господи, помоги моему неверию", и Он не отверг. Христе Иисусе, ну почему я не могу увидеть и расслышать тебя - если Ты есть???
      
      Страшное (хотя порой такое удобное!) сознание материальности: как им проникнуто все во мне, до самого краешка, того краешка, где вдруг все материальное кончится и останется один Предсмертный Вопрос!..
      
      Что будет там, где моя, такая живая материя - мертвеет? Что со мной будет?! Не знаю, боюсь, так боюсь, что стыдно за себя.
      
      Но вдруг задумываюсь: отчего же такая сила в роковом крестном вскрике Христа: "Боже, Боже, почто Ты меня оставил!?" Отчего эта страшная фраза Твоя так утешает меня?..
      
      И страшная красная лампочка становится обыкновенной - просто-красной-лампочкой на плеере. И засыпаю спокойно.
      
      
      ;;;
      
      После операции - боль... Впервые я столкнулся с тем, когда действительно - боль! Как всё во мне содрогнулось! Радость того, что уже позади кафельные стены, холодный стол, белый свет операционной, мгновенно сменяются растерянностью и желанием кричать и звать всех на помощь. Почему не сбегаются все на мою боль?! Почему отказываются сделать еще один укол? Только один!! Отчего так буднично и спокойно медсестра произносит: "Потерпите"?! Молиться - не могу, даже просто "Господи, помоги" - не могу. Не получается! Только рука жены, в которую я вцепился, - единственное, что осталось в мире, кроме боли...
      
      Когда боль ушла (сама, без уколов), первое, что осознал и увидел - синяки от моих пальцев на Катином запястье.
      
      Прости меня.
      
      
      ;;;
      
      Молюсь ночью, в онкодиспансере, шёпотом: "Рождество Твое, Христе Боже Наш"... Вьюга глушит рождественские колокола почти до неслышимости, но радость отчего-то так и трепещет, так и требует не прекращаться в сердце моем!
      
      Не могу заснуть, ворочаюсь. Встаю, выползаю в темный коридор, где виден прямо за окнами больницы сверкающий бизнес-центр с толстопузой крышей теннисного корта и нелепой башенкой, словно из детского фильма-сказки. Похоже чем-то на Вертеп, только без Младенца, Марии, Иосифа и пастухов...
      
      А колокольный звон отсюда уже вовсе не слышен. И это вдруг огорчает: ну почему же, ну как же - без колоколов?!..
      
      И я резко поворачиваю в нашу палату, где хрипят и кашляют мои товарищи по болезни - мои братья по Рождеству: Виталик, дядя Коля, Муса... Прикладываюсь к подушке и прислушиваюсь к тому празднику, который дарован Христом для меня и для них. И не могу уснуть - от кашля, вьюги заполночной, от едва доносящихся колокольных звонов Елоховки. От запахов рождественской хвои.
      
      И когда я всё-таки засыпаю, мне кажется: Звезда подмигивает нам, и даже долетает откуда-то издали:
      
      "...Тебе кланятися, Солнцу Правды"...
      
      
      ;;;
      
      О болезни говорят как о духовном лекарстве, средстве от греха... Но мне болезнь кажется не лекарством, а катализатором: всё, что дремало, хорошее ли, дурное, - пробуждается, и вспыхивает нравственная борьба, какой не мог себе представить до болезни.
      
      Это не только физический, но и духовный шторм. Пытаешься выплыть, ступить на твёрдую почву, но вдруг оказываешься без веры, среди пены и тёмных волн - и вера вот-вот захлебнётся вместе с тобой. Но ты снова и снова пытаешься повернуть к берегу...
      
      
      ;;;
      
      Нет, ну подумайте: ведь по сути я совершеннейший, совершеннейший материалист! Ленящийся просыпаться, стесняющийся утки и судна, жадно выхлёбывающий куриный бульон; зависимый от погоды, вечно думающий о деньгах... Отчего же самым сокровенным, почти несознанным желанием своим, я так хочу, чтоб за меня хоть кто-нибудь... молился?..
      
      И отчего же, узнавая, что некто и вправду молится обо мне, старается помочь, переживает, - я совершенно не умею нормально, от души сказать, что благодарен?.. Просить прощения и благодарить - две вещи, которые я умею хуже всего. А раз так - какой из меня христианин?..
      
      
      ;;;
      
      У бывшего архитектора Рудольфа нет голосовых связок и половины горла. Внизу, на шее, фистула - дырка, через которую он дышит, тяжело, с кашлем. На его подбородке и щеках растут, причиняя ноющую боль, опухоли. Однако я давно не встречал такого живого - то весёлого, то вдруг кипятящегося (в основном, из-за Путина, Зюганова и прочих политиков) человека. С ним можно говорить - он двигает губами, сипит со смыслом, и если, не отвлекаясь следить за сипением и губами, то всё понятно. Он старается иметь побольше свежих газет, в основном коммунистических, хотя его тошнит от "химии", болит голова и любое чтение даётся трудно.
      Он все время называет себя атеистом, коммунистом, и мы с ним часто и горячо спорим. Но когда на меня, лежащего под капельницей, наползает откуда-то тяжкий, панический страх, он всегда садится рядом и просто держит меня за руку. Я забываю свои страхи, а Рудольф беззвучно шевелит губами:
      - И всё-таки, если там, - Рудольф отпускает меня и показывает пальцем наверх, - есть Бог, то я очень прошу Его, чтобы Он помог тебе!..
      - И тебе, Рудольф...
      
      
      ;;;
      
      Катя приходит и рассказывает, как дочки молились за меня вчера вечером. И горько, серьезно плакали. "Господи, ну исцели же нашего папочку, чтобы у него прошла эта опухоль! Пусть папа не умирает!" Никогда до того они не плакали на молитве. Да и откуда - в пять лет?..
      
      Иногда посмотришь на своих детишек - и хочется расплавиться, чтобы душа закапала. Или стать прозрачным - только бы эти маленькие человечки смогли понять, что происходит во мне, когда думаю о них, когда вижу...
      
      
      ;;;
      
      Любитель научной фантастики - в детстве, я мечтал о времени, когда наука сделает нас прозрачными. Человек-невидимка тут ни при чём: мне хотелось, чтобы прозрачными стали не тела только, но наши мысли и чувства.
      
      Я думал: если мы видим друг друга насквозь, то даже космос покажется мелким и скучным по сравнению с тем, что откроется в нас, и... И вот тогда мы уж точно не сможем лгать друг другу и ненавидеть...
      
      Я, конечно же, понимаю, что наивно рассуждал тогда. Быть может, душа ещё не была так запятнана?..
      
      Но, знаете, я убеждён: христианство ищет того же, чего я в детстве: возможности без боязни заглянуть друг в друга - и полюбить другого как себя самого. Пусть вовсе чужого, пусть врага.
      
      Мне кажется, потому так смиренны и не-обидчивы, так полны любви и сострадания - даже к мучителям и гонителям своим! - многие святые. Они и здесь, на земле уже видят наши детские души, и для них нет преграды, чтобы любить нас до самопожертвования.
      
      
      ;;;
      
      Мои друзья, хорошие, молитвенные, церковные люди, принесли книжку, из-за которой у нас вышел спор. Обложка, шрифт, оформление - всё в этой книжке вопиет о "церковности", а повествует она о том, как мне спастись от смерти... водкой на постном масле. Нет, кроме шуток. Дескать, "старцы" (старцы в таких изданиях всегда анонимны либо, если есть имя, то совершенно отсутствуют ссылки на какие-либо другие авторитетные источники: издания, архивы) давно знают лекарство от рака. Оно очень простое, но до недавнего времени знатоки тайну почему-то скрывали. Но пришло время, и безымянный автор восклицает, точно по "Истории одного города" Салтыкова-Щедрина: "Наконец-то нашли!" Оказывается, спасает от рака регулярно выпиваемая водка с подсолнечным маслом.
      
      Я спрашиваю у друзей, зачем водка, если на моих глазах врачи, делая операции, подбирая лекарства для химиотерапии, делают всё, чтобы мне и моим товарищам по болезни - помочь? Я вижу, как борются с опухолями, я уже знаю, что многие виды рака излечимы. А ещё я прекрасно помню, как умерла Ксения Курякова - мама трёх детей, которая отказалась от лечения и стала "лечиться" по этим самым заветам "старцев"... Её похоронили очень скоро - а я знаю, что она могла бы ещё жить. Так почему же?!
      И в ответ слышу, что врачи "только портят", что они не умеют лечить "по-настоящему"... Я слышал это всю свою жизнь. Но задумался лишь накануне операции. Когда вышел из онкодиспансера и увидел расклеенные на стенах ксерокопии, увенчанные иконками и крестами: "Исцеление за три дня"; "Молитва и заговор. Стопроцентная гарантия излечения"... Впервые я подумал, что эти бумажки вокруг - дело антихристианское. Даже если забыть о словах Писания, где сказано прямо: почитай искусство врача (Сир 38:1-4). Под образом Креста, на котором умер Спаситель, предлагать людям идти к колдуну, звать в язычество?! Призывать людей так держаться за свою земную жизнь, чтобы броситься к колдуну?
      
      Мне раньше не приходилось выбирать между жизнью и смертью. Но когда этот выбор стал отчасти зависеть и от меня - я понял, что не любую жизнь готов выбрать. И не любому доверю попытку мою жизнь сохранить. И если я доверился врачам, зная, что они такие же люди, как и я, то должен принять и то, что не всё в человеческих силах, не всё в руках врачей. И не смею их осуждать за свою смерть, которая рано или поздно явится за мной.
      
      Я сказал моим друзьям: "Что вы знаете о врачах? И что вы знаете об этих "старцах"? Как же так: я знаю, каким образом меня лечат, зачем нужны операция и химиотерапия. Я вижу моих врачей каждодневно, и не решился бы оказаться на их месте и делать то удивительное дело, которое они делают - вопреки нищете, недоверию, своему бесправию.
      
      Я знаю также святых врачей; знаю и то, что на самом деле призывает меня делать Церковь, особенно в болезни: это молитва, покаяние, пост и принятие Таинств. И еще: мне сотни раз приходилось быть свидетелем того, как люди повторяли те же самые жестокие слова осуждения, - но не о врачах, а именно о православных священниках.
      
      И думаю о том, что надо бороться, чтобы изменилось наше языческое, нетерпимое, полное осуждения отношение как ко священнику, так и ко врачу. И начать с того, чтобы не верить анонимным "старцам", а доверять живым, имеющим имена и ответственность, духовникам нашим и докторам".
      
      Так пришлось мне ответить моим друзьям. Я знал, что они хотят мне только добра, и они услышали меня. Не обиделись. Поняли. И молились после этого за врачей и священников, которым я обязан тем, что до сих пор ещё жив...
      
      
      ;;;
      
      Что я - без Евангелия - знал о любви?! Чем могу похвалиться в любви - после того, что узнал оттуда?
      
      И как ничтожна моя болезнь по сравнению с той любовью, которую подарили мне мои близкие и друзья!..
      
      
      ;;;
      
      Я проходил коридором, мимо открытой двери, а на меня посмотрела умирающая женщина. Я ещё не знал, что она умирает. Она глядела на меня, но как бы насквозь - удивленными огромными глазами. Что она такое увидела? Я хотел понять - и не мог оторвать взгляда. Но прибежала наша врач, молодая и уверенная в себе Елена Ивановна, за нею ещё какие-то высокие мужчины в халатах с аппаратами, и дверь захлопнули. И оттуда донеслись голоса:
      
      - Не надо волноваться. Всё хорошо. Вы нас слышите? - донеслось до меня. И чей-то мужской голос начал настойчиво просить "Дышите". А иногда считали: "Раз-два-три", повторяли: "Вот и хорошо" и снова говорили, что надо дышать и задавали один и тот же вопрос: "Вы нас слышите?" И ещё что-то...
      
      Я ушёл в нашу палату и сел на койку, рядом со спящим Рудольфом, дышавшим свистляво сквозь свою фистулу, вставленную в горло. Молитвослов листался-листался, да не читался как-то. Полчаса вот так прошло, может и больше... Там, в коридоре открылась и снова захлопнулась дверь, слышны были тяжёлые шаги реаниматологов, и всё стихло. И словно какое-то веяние, дуновение почувствовал я. И понял, что это - смерть.
      
      По оконным стёклам ползли серые мокрецы - мартовский снег с дождём.
      
      И тут мне вспомнилось, что я хотел спросить кое-что у врача, у Елены Ивановны. Может, что-то о поведении после химии: может, что-то хорошо от рвоты помогает...
      
      Каталка давно увезла тело женщины, смотревшей на меня в прошедшей жизни. Коридоры были по-прежнему пусты, словно все решили поскорее спрятаться. Я повернул в ординаторскую, шагнул за порог и застыл. Хотя сразу увидел Елену Ивановну.
      
      Она сидела очень бледная, очень прямая - локти на стол - над какими-то бумагами (история болезни?), ручка валялась в углу стола. Сидела, глядя на меня, но опять же сквозь, почти как та, умершая. И у неё сильно, прямо добела были сжаты руки. Лакированные ногти так и сверкали... Губы двигались, шептали что-то...
      
      Я чувствовал, что почему-то должен запомнить это, не знаю, может, потому, что я раньше думал о Елене Ивановне... Ну как вам сказать? Ну, что она молодая, эффектная такая, на иномарке муж за ней заезжал, и она ему что-то отвечала, кокетливо, улыбаясь... Такая уверенная в себе...
      
      Может, в её практике пока что мало было смертей.
      
      Я ещё постоял чуть-чуть, потому что мне было неожиданно хорошо рядом с её скорбью. Потому что моё сердце так много, оказывается, вобрало в себя страха и томления - я даже и не подозревал, что так много. И вот, оказался вдруг рядом врач, и я теперь мог плакать свободно и думать о том, что в мире, конечно же, непременно, всё-таки есть Бог.
      
      
      ;;;
      
      Когда я думаю о том, что редко чувствую присутствие Бога, что ощущаю страх смерти, то причину этого вижу в себе самом. Потому что, думаю, я совершенно не делаю того, чтобы я должен был бы делать, чтобы иметь такое счастье. Я слишком несерьезно люблю, я не умею любить.
      
      
      Есть замечательные, очень важные строки у поэта Давида Самойлова, который не был православным, верующим человеком и, может быть, о другом писал, но как бы и обо мне и для меня:
      
      Любить не умею,
      Любить не желаю,
      Я глохну, немею
      И зренье теряю.
      
      И в конце: "Любить не умею - И я умираю".
      
      Если я не умею любить, если перестаю любить, то я умираю - и физически, и духовно, потому что в моей жизни нет больше смысла. Если хочешь убедиться, что есть Бог, то и любить надо в соответствии с той мерой, которую христианство предлагает в любви.
      
      Умереть можно и в этой жизни - если перестать любить. Но если взращивать и воспитывать в себе любовь - то останешься живым до конца. И даже после смерти...
      

       2002-2005