Тысяча

Тысяча это не такое уж и большое число. Впрочем, если считать от некоторого момента, например от момента встречи, откладывая по одному дню, то, к тому времени, как досчитаешь, перестаёт хотеться. Не так давно я поссорился с одной кукушкой. Всё было очень мило, лавочка, сад и её голос, но я не удержался от глупого вопроса сколько мне осталось жить и птица была вынуждена озадаченно замолчать. Я так думаю, она не поняла почему это я считаю, что я ещё жив. Как ей было объяснить, что, пока я считаю, я жив?

Счёт это вообще очень полезное занятие. Возьмём, например, баранов. Когда тысячный баран перепрыгивает воображаемую ограду у тебя в голове и скрывается за воображаемым горизонтом, ты остаёшься один. А спать всё равно не хочется. И можно подогнать и посчитать ещё баранов, или заменить их слонами для разнообразия. А можно ощупать рукой подушку рядом с собой в очередной раз убеждаясь, что там пусто (эти разы тоже можно считать, но тогда уж получаются какие-то совершенно неприличиные цифры). И вспомнить что никто всё равно не думает о том где ты сейчас и что ты сейчас делаешь. И эта мысль усыпляет лучше всяких таблеток. Может быть потому что ненужность означает свободу, а свобода это снотворное. А может быть сон приходит потому, что ты разогнал наконец всех этих глупых баранов, освободив ему место.

Место это критично, особенно -- свободное место. Свободное место и свободное время жизни. Каждому из нас выделено не так много дней на постижение вечности и не так много места в котором это можно делать, не так много воздуха целительной пустоты вокруг нас. Большинство же и в этот храм умудряются натащить лишних вещей, людей, связей и отношений, повесить полочки, поставить шкаф и поселить под шкафом свинью и двух ментов в ослепительно синей форме. И тогда, оглядевшись, понимаешь, что идёшь на дно погребённый под всем этим. И кидаешь, кидаешь за борт всё что можешь поднять. Ну разве что пару лучших друзей можно оставить, удалив на безопасное расстояние. И даже в этом случае ничего не успеваешь ни объяснить ни понять, ни рассказать ни прожить, ни забыть ни записать. Я, может быть, и предпочёл бы рассматривать людей медленно и осторожно как ценитель смакует прекрасную картину, но увы, они слишком быстро приходят из будущего и уходят в прошлое. Срок жизни среднего человека -- месяца этак три, потом с ним приходится заново знакомиться. Поэтому ни о какой картине речи быть не может, максимум что остаётся это цепкий взгляд хищника, тонко ловящий движение хвоста и прижатые к голове уши очередного уважаемого респондента. Те же, которые всё-таки застывают, давая возможность себя рассмотреть, -- отвратительны совершенно. Потому что застыв человек умирает и начинает разлагаться лет за тридцать-сорок до того, как его наконец-то хоронят.

О, мы все прекрасно знаем это состояние. "Ах валентина-петровна вы даже в свои сорок пять выглядите на двадцать". Да, говорящий так человек обычно хочет соврать и грубо польстить старой дуре, но он при этом не понимает насколько сокрушительно и уничтожающе он прав. Ведь валентине-петровне и есть двадцать. Она в двадцать умерла. Закончилась как процесс, осталась как полтора кило не особо свежих мозгов на центнер не особо симпатичного мяса. Поэтому для неё сорок пять равно двадцати равно бесконечности. Равно нулю, проще говоря.

Мы слишком подвержены магии цифр, слишком живём внутри них. Или позволяем им жить вместо нас. А вот позвольте вам два рубля десять копеек сдачи. А что у нас сегодня в двенадцать тридцать. Представляешь мы проиграли три ноль. Для полного счастья осталось когда-нибудь услышать "меня зовут тысяча сто тридцать восемь". Впрочем уже сейчас у каждого есть номер паспорта и ИНН, так что до полного счастья недолго. Полным, впрочем, бывает не только счастье, но это можно вынести за скобки, похожие в наш цифровой век на пару застывших улыбок некоего двуликого бога, который одновременно радуется и печалится каждому пояснению к тексту.

Если же некто умудряется не застыть, он весьма скоро сливается с пустотой, которая одна содержит в себе всю изменчивость пути вещей. И, уходя в прошлое, меняет себя собой. Потом снова меняет. Потом снова. И в конце концов тоже заканчивается, потому что пустоту даже тысяча твоих лиц не более насытят, чем, например, тысяча воображаемых баранов наполнят собой воображаемое горное ущелье. Это ущелье можно до конца дней кормить баранами, пока оно в твоей голове, оно всё равно бесконечно глубоко. Такова же и природа пустоты. Невидимая и неощутимая, пустота используется бытием в качестве простора. Простор же нужен для того, чтобы существующему было где совершиться. Чтобы было кому облечь пустотные формы в упругую и яркую боль. Чтобы было кому падать на пол и корчится там, скребя его пальцами от собственного бессилия. От ненависти к своему слишком слабому телу, слишком ограниченному разуму. Так птица должна относиться к клетке, так река, наверное, ненавидит свои берега. Так к человеку приходит мысль о смерти.

И когда думаешь о смерти, её точное время уже не так важно. Умереть завтра, умереть через семьдесят лет... Важны обстоятельства. Тысяча дверей этого мира стоят неоткрытые, но постучать можно только в одну. И насколько же странна позиция тех, кто думает, что все эти разные двери ведут в одно и то же место. Ведь даже стоя на лестничной площадке мы знаем что если позвоним в квартиру 40 и если позвоним в квартиру 41, то это будут разные квартиры. Это почему-то все понимают. В то же время, человек, накинувший верёвку на шею и другой, вскрывающий се6е вены бритвой, почему-то думают что попадут в одну и ту же смерть. Мир же, наоборот, никогда не бывает так приятно прост. Доживший до восьмидесяти, вырастивший детей и внуков человек похож на солидного пенсионера обстоятельно взбирающегося с палочкой на пятый этаж хрущёвки без лифта. Монах в своей келье -- на сумасшедшего альпиниста, забирающегося на крышу по водосточной трубе. Подросток режущий вены в ванной -- на подростка, вышедшего покурить на лестничную клетку. Их проблема в том, что старик не знает кто живёт в его квартире, монах не знает есть ли на крыше горячо любимый им Карлсон, а подросток и не догадывается что ждёт его в подъезде. Но вся эта разница -- это не более чем разница между двумя трещинами на асфальте, о которых забываешь, как только переводишь взгляд на простирающуюся впереди дорогу.

Как только понимаешь с какого именно шага начинается путь длиной в тысячу ли.