Голубая полоска зари. Гл. 16

 


                Уже на следующее утро Вика поймала себя на том, что не просто думает про Инну, но все время сравнивает свою благополучную жизнь с ужасной жизнью одноклассницы. Какая у нее, Вики, шикарная комната! Своя! И даже старый письменный стол, еще бабушкин, казался ей роскошным рядом с подоконником, на котором ютилась Инна, делая уроки. Здесь светло, просторно, уютно, много красивых вещей... И у каждого в семье  своя комната! И даже одна лишняя – три на два человека!
                Вот мама вышла из ванной комнаты – душистая, с сияющим лицом, в длинном махровом халате. И сразу перед Викиными глазами возникла другая женщина – в мятом платье, с опухшими глазами и носом, в облаке водочной вони... Когда она мылась последний раз? Ведь у них в доме даже воды питьевой нет, не то, что горячей! Дом приговорили на снос много лет назад, а он все стоит и стоит...
                «Хорошо, что я не притащила сюда Инну! Ее еще надо подготовить к нашей... роскоши, – смятенно думала Вика.– А ведь я не заслужила такой жизни! Бабушка заслужила с дедушкой, мама, а я... Инна Кильман заслужила: она учится хорошо, она каждый день страдает, а я...»
                В школе они встретились с Инной, как родные, даже обнялись. Стелла наблюдала за ними издали – она стояла возле окна в коридоре с Линой Безуглой – так сказать, выстраивала мостики в новой обстановке.
                – Что это они? – удивилась Лина, проследив за  взглядом Стеллы, которая вдруг покинула ее. – Коваленко, куда ты?
Стелла решительно шагнула наперерез подруге:
                – Приветик! А я тебя жду! Мы тут со Стасом...
Вика повернулась к ней с приветливой улыбкой, но не дослушала: к ним шел Стас. Он тоже улыбался, но не всем, а Вике:
                – Извини, что не позвонил. Два дня проторчал в больнице у Лары.
                Инна тихо отошла в сторонку, а Стелла фыркнула обиженно и побежала в класс. Она пристроилась к Сереге Науменко, потому  что сразу поняла: парень втюрился в нее. Теперь они с Серегой раздражали учителей болтовней на уроках, от которой страдал один Науменко, так как Стелла схватывала все на ходу. Как и было обещано Вике, Стелла сидела сзади Вики со Стасом, чутко настроив уши на эту парочку. Она видела Залевского в профиль, когда тот поворачивался к Вике что-то шепнуть, она замечала нежность, с какой Стас смотрел на ее подружку, она страдала от непонимания этой странной дружбы. Как можно просто дружить с таким парнем?! И как он может дружить с такой недоразвитой девочкой, как Вика? Если любит, то почему не целуется, как все в его возрасте? Если не любит, то какого черта возится с нею?! «Посмотри на меня, оглянись, дурак несчастный!» – гипнотизировала Стелла взглядом крепкую спину Залевского.
                Дурак иногда и оглядывался, натыкаясь на торжествующую улыбку школьной Кармен, но тут же недовольно  сдвигал брови. А эта пигалица, с нежной кличкой Синичка, вроде и не замечала ничего...
                Надо действовать решительней, говорила себе Стелла Коваленко, но бездействовала – не было момента.
                В новом классе ей было неуютно. Конечно,  мальчишки сразу переключили свое внимание на нее, но были и такие, что  и  не замечали. Как, например, шут гороховый, Воробьев. Или Чудновский. У того жизнь текла вне школьных стен. Он, по его же  словам, с такими «телками гулял, что пальчики оближешь». И все-таки Стелле  приятно было чувствовать на себе чужие взгляды, когда она переступала классный порог перед уроком  – в очередном «фирмовом» наряде, добытым у Лирки ценою  скандалов.
                В этом году учителя махнули рукой  на старшеклассников: перемены в обществе отвлекали их драгоценное внимание. В других школах уже красились почти все девицы, а эта, самая престижная в районе, пока держала марку. Где-то на уровне партийных съездов все чаще произносили слово «перестройка», но оно воспринималось большинством, как и словечко «коммунизм», которого не дождались. Получалось, что перестройка началась с низов – воздух свободы почуяли подростки, а учителя еще долго сопротивлялись новым  ветрам.
                Конечно, были и такие учителя, что без этой самой внутренней свободы вообще не могли дышать. Например, Юлия Борисовна. Ее уроки Вика не просто любила – она жила ими. Сначала готовилась, потом вспоминала до мелочей.             
                Как-то незаметно Вика стала не просто любимицей Юлии, но и чем-то наподобие ассистентки. После одного такого урока Вика полночи описывала его в дневнике, пока мама не выскочила из своей спальни и не отобрала тетрадь.
                – Ты больная на голову! Тебя пора сдавать в дурдом! Завтра мне на работу! Сейчас три часа ночи! – кричала мама, размахивая в воздухе злополучным дневником.
                Куда девалась ее ирония, плавно перетекающая в сарказм! Мама бушевала, она разбудила Алексея Михайловича, который в ту ночь спал у них в гостиной. Тот выскочил на мамины вопли и уставился на дочь со страхом.
                – Иди спать, папа! Это ты ее разбаловал! Все ей позволяешь! Вырастил...
                Мама подбирало слово и нашла – совсем неудачное:
– ...истеричку!
                И тут же спохватилась. Ее «истеричка» стояла с бледненьким лицом, и в своей ночной сорочке с кружевами походила на перепуганного Арлекино. Стояла молча и только глазами следила за судьбой дневника: она боялась, что разгневанная мама его порвет.
                Ирина Алексеевна напоследок прошипела:
                – А идите вы к черту!
                И сама ушла – досыпать. А дневник прихватила с собой.
                Дед и внучка переглянулись и тоже разошлись с виноватым видом.
                Конечно, если бы дневник был старый, Вика не сдалась без боя. Но это была новая тетрадка, купленная накануне в универмаге. Толстая и большого формата, о такой Вика давно мечтала. Нашла, купила (дед с удовольствием выделил деньги на «святое дело»). И открыла новый сезон, решив, что сейчас не до повестей – слишком много впечатлений давал новый учебный год, только успевай вести летопись школьной жизни!
                Этот конфискованный дневник Ирина Алексеевна прочитала во время очередного дежурства в отделении. Ночь выдалась спокойной, «скорая» никого не подкинула на операционный стол, хотя именно их клиника была в ту ночь дежурной по городу. Ирина Алексеевна наскоро прошлась по «свеженьким» больным, то есть недавно оперированным, ответила на вопросы самых настырных ходячих, так и норовящих спровоцировать врачиху на медицинский ликбез, а потом устроилась на диване в ординаторской, поближе к телефону.
                Сначала она читала без интереса: ну кому нужно описание открытого урока! И вдруг неожиданно втянулась в этот чужой мир, казавшийся ей нудным, закостеневшим на всю жизнь. Вика не была довольна Топой, но ведь таких Топ и в ее школе было навалом! Сплошные Топы с громкими голосами, ненавидящие детей, зато обожающие дисциплину! И ее, Ирину, учили по учебнику – не думать, а повторять заученное раз и навсегда! Ее дочь хочет свободы мышления! Господи, где в школе эта свобода может прижиться?
                «Ладно, почитаем», – подумала Ирина Алексеевна, бегло просмотрев первые строчки, но тут же вернулась к началу...
« Сегодня было два события! Первое – открытый урок. Нет, даже не открытый, Открытый – это когда приходит много учителей. А наш урок посетили проверяющие! Откуда-то из столицы Украины! Но мы им показали, на что способны! Правда, мне не понравились эти две тетки из министерства, чем-то напоминающие Топу. С такими же башнями на голове и хмурыми лицами. Был еще дяденька с кислой физиономией. Этот подсел к Лине Безуглой, а тетки устроились вдвоем на последней парте.
                Мы разбирали «На дне» Горького. Комиссия нагрянула неожиданно. Обычно нас предупреждают, и тогда начинается театр: учитель раздает вопросы, каждый знает, о чем его спросят, все готовы отвечать. Никто не забывает тетради, учебники, все сидят паиньками, сложив ручки,  и даже не болтают. Иногда случаются конфузы: кто-нибудь  вылезет со своим ответом на еще не поставленный вопрос, так усердствует! Это вызывает незапланированный смех у нас и ужас у учителя. Конечно, мы понимаем: проверяют не нас, а учителя, так что не протестуем и даже стараемся угодить. Не позорить же школу!
                А тут никто не предупредил, и вдруг – входят, а за ними смущенная Юлия Борисовна... Она как раз не боится проверок, но...мы бы хоть учебники захватили! Ведь работаем над текстом, а не над учебниками. Никому они и на фиг не нужны! Мы вообще забыли про их существование! Знаешь текст произведения – и прекрасно! Остается только с помощью учителя его проанализировать. В голове остаются не страницы учебника, а герои, стиль автора, проблемы и так далее.
                Так что на партах было пусто – ни тетрадей, ни учебников. Только пьеса Горького. И у каждого в книге закладки по теме.
                И  тут началось! Сначала опоздал соня Науменко: ворвался в класс и громко крикнул:
                – Здрасьте вам!
                А потом – прямиком на свое место, где уже Стелка делала ему большие глаза и подавала знаки тревоги.
                Юлия Борисовна слегка смутилась, но не стала выяснять отношения. На ее урок опаздывали часто – она молча кивала на довольно нахальное «здрасьте!» и не делала трагедии. Иногда пугала:
                – Следующий раз не пущу.
                Но пускала, потому что влюбленные в нее ученики не опаздывали никогда, а равнодушные к ней и к ее предмету опаздывали на все уроки. Ничего личного здесь не было – одно разгильдяйство.
                Следом явился Чудик. Юля только успела объявить тему. Тут она не сдержалась, сделала замечание, но Чудновский огрызнулся;
                – А мне булки в столовке не хватило! Какая-то сволочь мою  сожрала!
                Чужих он заметил, лишь когда по привычке направился к своей парте, то есть последней, и обнаружил там незнакомых теток.
                – Ой, – сказал удивленно, – здравствуйте!
                И пошел искать свободное место. Не нашел, пристроился третьим к Сашке Воробьеву и Свете Афанасенко. Все это заняло еще несколько минут.
Урок у нас был сдвоенный, мы бы успели закончить тему, но... Дальше было кино. Гости только глаза таращили на Юлию с ее методикой!
                Мы обычно отвечаем сидя, потому что идет беседа, а когда люди беседуют или спорят, им некогда поднимать руки или вставать. Ведь мы перебиваем друг друга и даже Юлию Борисовну! Нам не терпится мысль высказать! Свою! Или оспорить чужую. Юленька от наших споров просто расцветает! Для нее главное – чтобы мы думали, а не повторяли, как попугаи, ее мысли или чужие. Мы за предыдущие годы просто истосковались по свежим мыслям и свободе! Как подумаешь, что Топа отхватила самый лучший кусок в литературе – мой любимый девятнадцатый век! Испоганила его... Современная литература меня так не трогает, я же вообще не от мира сего, если верить Стелке и моей мамочке!
                В общем, мы работали, как и привыкли: с места поднимались только те, что думают медленно, лениво, ждут подсказки. Лина Безуглая, у которой тетка работает в районо, притащила целый комплект сочинений медалистов  на тему: «Кто прав в споре о правде?» Теперь она была во всеоружии знаний и хотела сразить Юлию умными чужими мыслями, на время присвоенными ею. Лина не спорила с Юлей, она не имела своих мыслей никогда, и Юлины  уроки литературы ее  не радовали, а пугали. Она единственная, кто с учебником не расставался.
                Конечно, накануне Юлия распределила героев между нами: каждый должен был защищать своего героя, его правду, или наоборот – опровергать ее. Мне достался Лука. Я текст пьесы перепахала старательно и отметила все высказывания Луки, из которых следовало, что никакой он не зловредный «утешитель».
                Через десять минут после начала урока все почти забыли про гостей, которые что-то строчили в тетради. Юля незаметно стравила спорящих: одни доказывали, что Лука – брехун, гад и вредный утешитель, потому что бедную умирающую Анну успокаивал раем и все время о жалости говорил, о ее пользе, а я (я оказалась в центре внимания) говорила вот что:
                – А зачем противопоставлять жалость и  сострадание уважению? Я, например, очень уважаю Горького (все засмеялись), но мне было его жалко, когда я читала его «Детство»! Значит – не уважала его, что ли? А в жизни? Когда человек смертельно болен, ему врут, что он выздоровеет, вот как Лука Анне, так что значит – он лгун? И Анну не уважает? Получается, что мы не уважаем тех, кого жалеем? Но это же чушь! Мы близких любим, уважаем и жалеем, если они слабые!
                – Если бы Лука не утешал Анну, она бы за свою жизнь боролась! – крикнул Виталька Рябокляч.
                Все загалдели.
                – Как бы она боролась? – обернулась я к Витальке, – У нее ж была чахотка! В те времена и богатые умирали от чахотки! Она была обречена! И лучше вот так умирать, веря, что в рай попадешь, чем...
                – Что ты своего Луку защищаешь? – не выдержал Серега Науменко.               
                – Он же моего Актера к гибели подтолкнул!
                Все засмеялись.
                – Водка его сгубила! – подал голос Сашка Воробьев.
                – Ну да, – возмутилась я, – сейчас вы будете все на бедного Луку валить! И Анну убил, и Актера повесил, а Пепла в Сибирь сослал! Лучше вспомните, как Пепел на каторгу угодил! При чем тут Лука?!
                – Не троньте моего Пепла! – крикнул запальчиво Чудновский. – Я о нем буду говорить!
                И заговорил! Наш Чудик втянулся в спор! Юлия смотрела на него чуть ли не влюбленно! Не ожидала от него такой прыти.
                А я от нетерпения просто подпрыгивала на месте:
                – Разве жалость – не одна из сторон любви? Сострадание, милосердие к слабым? Юлия Борисовна, ведь Анна – слабая! Он не мог ее иначе утешить. Он слабых утешал, а сильных, как Пепла, призывал к борьбе!
                – О-ой, – застонал Чудик, – Пепла, воришку, к борьбе!
                – Пепел – личность!
                – Залевский, ты почему помалкиваешь?  – спросила Юлия. – Что Сатин говорил об уважении к человеку?
                Стасик тоже не поднялся, говорил, как всегда, четко, без особых эмоций, но  от него Юля всегда ждала неожиданного поворота.
                – Да он только повторил постулаты Луки. Лука... сказал до него... Вика, извини, что я влез не в свою тему: « Человек должен уважать себя», «человек все может, лишь бы захотел»,  «кто ищет – найдет!»... Ну и так далее. В общем, Сатин потом  просто озвучил любимые мысли Горького. Так сказать – рупор идей писателя. Неживой он какой-то. Говорит красиво, но даже Лука сделал больше для других.
                – Вот именно! – обрадовалась я поддержке. – Сатин митингует, а Лука тратит силы на моральную поддержку!
                – Будут другие мнения?
                Все загалдели, даже Лина стала потрясать чьим-то перепечатанным сочинением, чтобы официальная мысль авторов учебника победила этого наглого Залевского. Ну, и меня, конечно.
                Звонок пролетел мимо наших ушей, но проверяющие с кислыми минами потянулись к выходу, даже не сказав нам ни слова. Обычно говорили спасибо учителю, как-то прощались. А тут...
                А после уроков вот что было...»
                Ирина Алексеевна даже устала от чтения.

Продолжение  http://www.proza.ru/2010/07/21/469