Смерть Генсека

               
               

                Глава из книги «Ветка. Девяносто третий год».

    На заводе Андрея прикрепили к электрику, мужику средних лет, который занимался монтированием распределительного щита под руководством инженера француза. Француза звали Пьер, а электрика Павел. Этот намек на библейскую близость было единственное, что к взаимному неудовольствию их объединяло. Во всем остальном между ними не было ничего общего: у каждого своя правда и, мягко говоря, неприкрытая общая неприязнь друг и к другу. Причиной всему был распределительный щит, наполненный множеством разноцветных проводов, в которых Павел разбирался, кажется, немного лучше, чем Андрей. Пьера это раздражало неимоверно, потому как все, что он сейчас в спешке и старании делал в далекой чужой стране,  замкнулось на этом самом щите. Получилось так, что француз Пьер попадал в прямую зависимость от неспешного и туповатого советского электрика Павла. Француз прибегал проверять, как идут дела, чуть ли не каждые полчаса. Дела шли плохо. Паша водил пальцем по каким-то запутанным сиреневым схемам на бумаге, пытаясь соотнести то, что видит, с тем, как все это должно быть устроено и уложено в шкафу. С этим соответствием все что-то не получалась. Паша матерился, Пьер кипятился.  К появлению Андрея в этом нарастающем противостоянии они уже далеко перешагнули грань, разделяющую отношения производственные от личностных. Причем,  каждый видел в противостоящей личности и всю стоящую за ней социально-экономическую формацию во всех ее малосимпатичных чертах.
    Андрей, вынужденно принимая опосредованное участие в оживленных диалогах, испытывал две тоже очень специфические трудности. Первая состояла в том, что он должен был разобраться в том,  в чем не разбирался даже и в школьные годы. Для него и по сей дней оставалось непостижимой загадкой, как туча невидимых глазом шустрых шариков-электронов мчится тесным дружным стадом с какой-то космической скоростью не мешая друг другу в железном теле провода. А потом еще оказывается, что это неутомимое стадо может мгновенно  менять свое направление на противоположное.  Он с ужасом думал, как он будет переводить всю сопутствующую этим загадочным процессам терминологию на французский язык. Наученный опытом, предвидя эти трудности, он взял с собой толстенный технический словарь, при виде которого Паша сильно сразу же засомневался в его компетенции, и спросил : «Ты, что, правда, что ли переводчик? А словарь,  зачем притащил?» На что ему Андрей насмешливо ответил: «Ты что же, дядя, думаешь, что если я переводчик,  так значит все и могу так вот сходу перевести, от  кошачьих болезней до этих вот твоих электрический цепей.»
    Но неожиданно он столкнулся на этом кирпичном заводе и еще с одной трудностью, не имеющей к языку никакого отношения. Это трудность возникала каждый раз тогда, когда Петр и Павел, перейдя с чисто технического языка, легко переходили на язык более чем понятный в ограниченном наборе всем известных слов в безусловной уверенности, что перевод будет совершенно приближенным к оригиналу. Андрей в полном понимании своей деликатной миссии не допускать международных скандалов, принимал тяжелое решение и самовольно убирал все «неизящные выражения» и слишком образные сравнения. А диалог был, к примеру, такой:
   - Ты скажи этому козлу е… , что я ему не раб, и без его ср… указаний, знаю как мне следует работать. Это у себя пусть он там погоняет нашего брата. А здесь гегемон – это я. Вот так вот ему и переведи, слово в слово, понял» - говорил Павел Андрею, тыча пальцем в грудь Петра. Андрей переводил: « Павел говорит, что он достаточно квалифицированный специалист, и обязуется во всем разобраться сам. У нас рабочие привыкли к другой манере обращения, более деликатной.
   - Да, вот как? Нет, ты ему переведи вот что. – И на этот раз была  очередь Петра тыкать пальцем в грудь Павла. - Мне наср…  (je m’en fous, de ces manieres) на эти манеры. Этот кретин не может разобраться в простой схеме. Что же это за страна такая. В следующий раз, скажи ему, я пойду к мастеру, и попрошу выгнать его взашей (de le foutre dehors) и заменить его на более компетентного «товарища.» Причем последнее слово француз произнес по-русски с особым упором, вложив в него невероятный сарказм И на этот раз Андрей прилагая все свои творческие усилия переводил: « Он говорит, что манеры здесь ни при чем, когда речь идет о деле. Он приехал в нашу страну с надеждой увидеть у нас, более умелых работников. И если дела пойдут и дальше так, то он вынужден будет просить заменить вас на более компетентного товарища.»          
    И вот, когда Пьер прибежал в пятый или шестой раз, слегка запыхавшись, то лицо его выражало такую степень взволнованности и даже испуга, что Андрей с удивлением и уважением подумал про себя: « Вот как надо быть озабоченным своим делом. Наверное это свойственно и всем этим людям с той стороны. Ну как же можно доводить себя на работе до такого состояния. Да, далеко нам до такого горения на работе. Сейчас опять будут лаяться. Нет-нет, нам это совсем не нужно. Нужно предотвратить этот бой местного значения в международной классовой войне.» И он уже сделал движение вперед, выставив вперед ладони, как бы ставя подушку безопасности между двумя апостолами разных вер. Он уже и напрягся в ожидании поймать в себя первые удары, и даже уже и развел руки в стороны, изображая из себя эту самую подушку, как вдруг догадался, что Пьер на этот раз принес новость куда как более важную и весомую, чем все кирпичи вместе взятые в мире.
   - Вы ничего не слышали? – спросил он взволнованным голосом, неожиданно давая понять, что, оказывается, в жизни есть вещи и более важные, чем этот шкаф с его разноцветными проводами. Павел, обрадовавшись этому обстоятельству, быстро спросил с явно наигранной заинтересованностью: « Нет, а что такое?»
   - Черненко умер. Только что передали. – Он замолчал, будучи уверенным, что эта новость должна их потрясти так же, как и его самого. Но ничего такого не произошло. Павел лишь слегка скривил лицо, желая показать, что новость, конечно, неприятная, но не из разряда потрясающих. Андрею даже показалось, что этой своей гримасой Павел хотел тонко унизить Петра. Он как бы хотел ему показать, что смерть родного генсека является для нас тут всех исключительно внутренним делом, до которого всем там чужестранцам, особенно для французов, случайно оказавшихся в нашем доме, нет и не может быть никакого дела. Весь их интерес в этой стране должен в лучшем случае ограничиваться производством кирпича. Пьер это понял, а еще и почувствовал себя последним дураком. Это как если бы он, известный артист,  вышел на сцену и прочел известный монолог Гамлета, в полной уверенности потрясти свои мастерством зрителя, а его не просто освистали, а еще и просто по-хамски осмеяли.
   После этого никто из них в продолжение всего дня этой темы не касался. Каждый чувствовал, что предмет разговора был слишком чувствителен, чтобы всуе на международном уровне обсуждать его. Причем, Андрей плохо понимал, был ли этот предмет слишком унизительно мелким для разговора, или, напротив, слишком высоким.
    Но вот командировка Андрея и закончилась. Она изрядно утомила его ежедневными мотаниями между подмосковным заводом и семьей. Он сидел у окна в почти пустом вагоне и чувствовал, как  душу его грела утешительная мысль, что на этот раз электричка уносила его от ненавистных кирпичей навсегда. Но эту мысль обдавала легким холодом новость, принесенная французом. Она повисла над его сознанием, как темная, внезапно надвинувшаяся туча, которая резко поменяла все краски знакомого, привычного пейзажа. Он снова вспомнил, как Пьер прибежал в цех, чтобы сообщить им печальную весть. И только сейчас подумал о том, что в спонтанном поведении  «двух апостолов» по поводу этого события не было никакого притворства. Паше действительно было все равно, умер наш генсек или еще нет. Он и сам сказал это, как бы оправдываясь, когда Пьер ушел: « Ну чего он там взял себе в голову. Знаешь, как у нас в деревне говорят: «Умер Максим – ну и х… с ним». Ну так то Максим. А этого там, я, что разве лично знал? Одним там из них больше - другим меньше. А мне что с этого?»
    Но если бы до этого не было никакого дела только Павлу. Кажется, на это стало наплевать и всей стране. Стало понятно, что смерть очередного генсека только и вызывала у всех лишь странную смесь раздражения, стыда, и усталости. А еще и пошлого, постыдного, неуместного любопытства: Ну когда же у них там все это кончится? Они уже и собственные похороны превратили в пошлый фарс.»
     Сквозь эти мрачно-торжественные уже хорошо отрепетированные спектакли похорон на главной площади стала постепенно прорастать мысль: мы все у последнего предела. Скоро-скоро все это закончится. Проникаясь невольно известной истиной «ничто не вечно в этом мире», в головах у всех набирало силу ощущение приближения необыкновенных перемен. Причем таких потрясающих перемен, которые не обойдут решительно никого в огромной стране. Торжественный обрядовый сериал на Красной площади, ежегодный провоз на орудийном лафете гроба с телом очередного «выдающегося руководителя партии и государства» от дома Союзов до последней остановки у Мавзолея уже непреодолимо увеличивал желание жить всем по-другому. Страна под  щемящие звуки похоронного марша Шопена замерла в тревожном созерцательном состоянии, внутренне собираясь  и сосредоточиваясь, как перед прыжком в неизвестность из прожитого в тревожное будущее. И Паша со всем своим деревенским умом чувствовал это тоже. А вот Пьеру это было и невдомек. Он был частью того мира, который давно привык воспринимать СССР, как некую достигшую супервысоты злую силу, сцепившейся со всем остальным демократическим миром в смертельном неразъемном клинче, выход из которого мог быть только один: полное уничтожение одной из сторон, физическое устранение одного из противников с лица Земли. Только так.  Без вариантов. А «тоталитарный советский режим» всегда персонифицировался с его теоретически несменяемым вождем, который со временем неизбежно выстраивал свой собственный культ личности. Все его слабости и недостатки, темперамент, манера говорить, шутить и злиться, интеллект, мягкость или твердость характера, - все это было не схемой, а живым лицом страны, противостоящей  «остальному цивилизованному миру». У злобного могущественного противника было вполне человеческое лицо. И если оно уходило в небытие, то и весь режим как бы терял свое лицо. Естественно это не могло не взволновать Пьера со всеми его западными мозгами.